В центре этого “физического” мира поставлено “я” поэта.

“Я сам” (название автобиографического очерка, с которого начинаются собрания сочинений и избранное поэта), “Владимир Маяковский” (первая трагедия), “Я” (цикл стихов 1913 года), бесконечный эгоцентристский стилистический ряд: “Я – бесценных слов транжир и мот”, “я, сохранивший бесстрашную душу”, “Я златоустнейший", “Вот – я / весь / боль и ушиб. / Всем завещаю я сад фруктовый / моей великой души”, “Если б был я / маленький / как Великий океан”...

Собственное “я” мыслится поэтом как большое по форме и внутренне великое, возвышенно страдающее.

Эгоцентрист может находиться в самых различных отношениях с окружающим миром, например, в состоянии отречения от мира, заменяя его для себя вымышленными обстоятельствами (авторское сознание в прозе Александра Грина).

“Великая душа” в поэзии Маяковского живет в напряженном противопоставлении себя окружающему миру.

Причем, “мир”, “вы”, “ты” мыслятся и ощущаются как мелкое, ничтожное, обывательское, по отношению к которому возможно самое резкое – до хулиганского – отношение. Для изображения “мира” подбирается сниженная лексика.

Мало извозчиков?

Тешьтесь ложью.

Видна ль шутка площе чья!

Улицу врасплох огляните –

из рожь ее

чья не извозчичья?

(1: 140)

Так начинается “Никчемное самоутешение” (1916). Естественно, что заканчивается стихотворение самовозвеличиванием.

Хожу меж извозчиков.

Шляпу на́ нос.

Торжественней, чем строчка державинских од.

День еще –

и один останусь

я,

медлительный и вдумчивый пешеход.

Это не отдельные цитаты, вырванные из контекста творчества поэта. В них проявляется устойчивая тенденция самовосприятия, ощущение собственного величия.

§ 2. Оппозиция “я – мир”

На противопоставлении себя и мира строятся большинство стихов раннего периода творчества: “А вы моглибы?”, “Ничего не понимаю”, “Нате!”, “Кофта фата”, “Вам!”, “Я и Наполеон”... и почти все стихи 1916 года, особенно: “Себе, любимому...”, “России”, “Эй! ”, “Никчемное самоутешение”, “Надоело”, “Дешеваяраспродажа”, “Следующийдень”, “Ко всему”...

Анализируя оппозицию “я – мир” в поэзии Маяковского, Ю. Карабчиевский пришел к выводу, что движущей силой жизнедеятельности поэта является ненависть, проклятие.

“Не любит, не отдается, не обожает – значит, должен быть уничтожен! Но сначала – проклят и опозорен, втоптан в грязь, изруган, оплеван. И здесь, в ненависти и проклятиях, с максимальной, никем не превзойденной силой проявляется подлинный талант Маяковского, его неиссякаемая энергия, его неукротимое изобретательство” (Карабчиевский 1990: 11).

Может быть, утверждения Ю. Карабчиевскогослишком категоричны. Маяковский несводим к какому-либо отдельному качеству лирического героя. Но, действительно, отрицание мира к 1916 году становится всеобъемлющим. Выражается оно в самой резкой и грубой форме. Окружающая действительность (среда героя) изображается самыми мрачными красками – и осмеивается зло, жестоко.

Маяковсковеды видели в этом протест поэта, тем самым соглашаясь с отрицанием дореволюционной России.

Но жизнь всегда разная. И если мы что-то не принимаем в ней, то, может быть, мы какие-то свои внутренние качества переносим на действительность. И тогда дело не в ней, а в нас, в устройстве нашей души, нашего сознания.

Лирический герой Маяковского постоянно стремится унизить окружающую его действительность и человека. Самыми разными способами, но чаще – всего плевком или ударом в лицо.

А если мне, грубому гунну,

кривляться перед вами не захочется – и вот

я возьму и радостно плюну,

плюну в лицо вам

я – бесценных слов транжир и мот.

(“Нате!”, 1914. 1: 86)

Вошел к парикмахеру, сказал – спокойный:

“Будьте добры, причешите мне уши”.

(“Ничего не понимаю”, 1915. 1: 85)

Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,

характер – как из кости слоновой то́чен,

а этому взял бы и дал по роже:

не нравится он мне очень.

(“Моек этому отношение”, 1915. 1: 126)

Так эстетезируется и нравственно оправдывается хулиганство и хамство, “уличная” форма выяснения отношений между людьми.

Это не просто эпатаж, конфликт с “буржуазным” обществом. Подобная форма поведения реализовалась и в жизни.

«Но над всеми возобладал – поэт Маяковский. Я сидел с Горьким и финским художником Галленом. И начал Маяковский с того, что без всякого приглашения подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов. Галлен глядел на него во все глаза – так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся. Маяковский это заметил.

– Вы меня очень ненавидите? – весело спросил он меня.

Я без всякого стеснения ответил, что нет: слишком было бы много чести ему” (из воспоминаний И. Бунина) (Бунин1990: 289).

Эпатаж – далеко не безобидная форма поведения, когда она реализовывается в условиях острой политической борьбы: в сталинское время за “дискуссиями” часто следовали репрессии.

“Двести человек будут свистеть, а сорвем, и скандала, и милиции, и протоколов не побоимся (Аплодисменты)” (11: 282) (из выступления Маяковского на диспуте после доклада А. В. Луначарского“Театральная политика советской власти” (о пьесе М. Булгакова“Белая гвардия”) (2 октября 1926 г.).

Даже стихи, подобные “Вам!” (1915), строятся не на сочувствии, а на осуждении тех, кто не сочувствует, в данном случае, “Петрову поручику”.

Вам, проживающим за оргией оргию,

имеющих ванную и теплый клозет!

Как вам не стыдно о представленных к Георгию

вычитывать из столбцов газет?!

Знаете ли вы, бездарные, многие,

думающие, нажраться лучше как, –

может быть, сейчас бомбой ноги

выдрало у Петрова поручика?..

(“Вам!”, 1915. 1: 98)

Я – мир – враг

Оппозиция “я – мир” рождает напряженное чувство ненависти, постоянное ощущение, что рядом – враг.

Образ врага в творчестве Маяковского – важная, еще не исследованная в полной мере тема, проходящая через все творчество поэта.

В дореволюционный период – образ врага еще не конкретизирован. Но к семнадцатому году образ врага определился: буржуй, поп, кулак... и так далее: вплоть до “врагов” шахтинского дела, вплоть до прямых указаний:

Чтоб вновь, взвалив мешки и кульки,

воскресла мешочная память,

об этом стараются кулаки

да дети дворян с попами.

В ранней поэзии враг – в большинстве случаев мещанин, обыватель, после революции образ врага формируется в соответствии с официальной политикой. Это – классовый враг.

А мы

не Корнеля с каким-то Расином –

отца, –

предложи на старье меняться, –

мы

и его

обольем керосином

и в улицы пустим –

для иллюминаций.

(“Той стороне”, 1918. 1: 183)

Белогвардейца

найдете – и к стенке.

А Рафаэля забыли?

Забыли Растрелли вы?

Время

пулям

по стенкам музеев тенькать.

Стодюймовками глоток старье расстреливай!

(“Радоваться рано”, 1918. 1: 178)

Старье охраняем искусства именем.

Или

зуб революции ступился о короны?

Скорее!

Дым развейте над Зимним –

фабрики макаронной!

(“Радоваться рано”, 1918. 1: 177)

Теперь

не промахнемся мимо.

Мы знаем, кого – мети!

Ноги знают,

чьими

трупами

им идти.

(“Владимир Ильич”, 1920. 1: 194)

Пули, погуще!

По оробелым!

В гущу бегущим

грянь, парабеллум!

Самое это!

С донышка душ!

Жаром,

жженьем,

железом,

светом

жарь,

жги,

режь,

рушь!

(“150 000 000”, 1920. 1: 325-326)

Пусть

горят над королевством

бунтов зарева!

Пусть

столицы ваши

будут выжжены до тла!

Пусть из наследников,

из наследниц варево

варится в коронах-котлах!

(“Сволочи”, 1922. 2: 10)

Враги наступают,

покончить пора

с их бандой

попово-кулачьей.

(5: 164)

После революции в классовые враги будут зачислены и некоторые писатели.

На ложу

в окно

театральных касс

тыкая

ногтем лаковым,

он

дает

социальный заказ

на “Дни Турбиных” –

Булгаковым.

…………………...............................

Товарищи,

помните:

между нами

орудует

классовый враг.

(“Лицоклассового врага”, 1928. 5: 38–44)

За плевками и надругательствами – не только стремление поэта утвердить себя и обличить врага. Здесь обнаруживается естественное нравственное состояние лирического героя – примитивизм реакций на людей, не принимающих его “великой души”. Эти реакции болезненные, человеконенавистнические.

“Величайшая в мире боль, – пишет Ю. Карабчиевский, – когда обидели Маяковского, – и физиологическая сладость насилия, когда обижает Маяковский, мстя за обиду” (Карабчиевский1990: 12).

Лирический герой оскорблен любимой:

Довольно!

Теперь –

клянусь моей языческой силой! –

дайте

любую

юную, –

души не растрачу,

изнасилую

и в сердце насмешку плюну ей!

(“Ко всему”, 1916. 1: 128–129)

Неудача в любви – очернение любимой женщины – обвинение кого-нибудь в своей неудаче. По такой схеме выстроена любовная линия в ряде стихов и поэм. Прежде всего – в “Облакев штанах”.

Виновным в любовных неудачах поэта, в конце концов, оказывается Бог. И заканчивается поэма потоком богохульств.

Долой вашу любовь, искусство, строй, религию – провозгласил поэт. Но какую иную любовь предлагает поэт на место “вашей”?

Тело твое просто прошу.

Мария – дай!

Мария –

не хочешь?

Не хочешь!

Ха!

(1: 246–247)

Вот и вся “новая” любовь. Чувство лирического героя вполне определенно и естественно: телесное “дай!”

Когда-то было “Я помню чудное мгновенье”. Теперь появилось “дай!”

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: