Конец второй книги. 12 страница

—Боже мой, такие тайны проходят мимо нас, а мы и не подозреваем их существования! Какой открывается кругозор! Я буду читать только книги, касающиеся этих вопросов, вместо того, чтобы носиться по балам. Правду говорят, что книги — наши лучшие друзья! — восторженно воскликнула Лили, но князь улыбнулся в ответ.

— Несомненно, книги наши друзья, но они могут быть также и врагами, притом еще весьма опасными.

—Каким образом? Я не понимаю. Или вы говорите о дурных книгах? — в недоумении спросила Лили.

— Именно. Книга, мой юный друг, — «волшебный» предмет, а невежды не подозревают ее благотворной или губительной силы. Прежде всего, книга создает невиди­мую, но прочную связь между автором и читателем, так как всякое напряженное произведение мысли пропитано чувствами, убеждениями, страстями автора и его желани­ем передать свое миросозерцание другим. Значит, это гипнотизирующий предмет. Я уже объяснял вам, что мысль — материя, одаренная движением, ароматами и краской, соответствующими химическими составами со­здавшей и излагавшей ее души, а могущество этого флю­ида таково, что оно проявляется даже в печатном произведении. Невежественный читатель не подозревает о странной работе, происходящей в его мозгу, куда вса­сываются с чистых и на вид столь безобидных страниц не­уловимые токи. Но если это течение холодно, вибрации раздражительны, запах тошнотворен, как излучение поро­ка и беспорядочных страстей, то жертва такого чтения за­ражается душевно и телесно, впадая затем в хаотические волнения чувств и ума, и зачастую становится жертвой ка­кой-либо катастрофы. Справедливость сказанного мною достаточно доказана эпидемией самоубийств, убийств и сумасшествий, которые с каждым днем учащаются, и причина их в развращенной, безнравственной и безбожной литературе, широко, увы, распространенной в настоящее время. Наоборот, книга, полная возвышенных мыслей и чистых стремлений, распространяет благодетельное теп­ло, нежный аромат и чистый астральный свет. Она возвы­шает истерзанную испытаниями душу, успокаивает и врачует усталые нервы: это своего рода невидимый врач.

—Я никогда не трону дурную книгу! — воскликнула Ли­ли с таким восторженным и наивным увлечением, что князь от души рассмеялся.

Подобные разговоры положительно восторгали моло­дую девушку, заставляя ее забывать волнения по поводу смерти матери и Вадима Викторовича, хотя ее очень встревожило известие о тяжелой болезни Мэри и о том, что тетка Заторского находилась между жизнью и смер­тью. И барон заметно страдал от этих печальных обстоя­тельств: мысль, что его мстительность может стоить жизни двум невинным жертвам, кошмаром давила его, и он усиленно спешил с приготовлениями к отъезду. Зато как же он и Лили обрадовались, когда узнали, что Мэри вне опасности.

Через несколько дней после этого семья Козенов от­правилась в Италию, а князь уехал в Лондон.

Нам приходится теперь вернуться к тому времени, ког­да Елена Орестовна увезла Мэри под родительский кров.

Михаил Михайлович пришел в ужас, увидев дочь, кото­рую отпустил прекрасной и свежей, как распустившийся бутон, а получил обратно бледной, как тень, расстроен­ной и, видимо, больной.

Генеральша сообщила Суровцеву о происшествиях в Зельденбурге и неудачной любви Мэри, трагически обор­ванной смертью доктора и баронессы.

— Что-то сверхъестественное и непонятное, но ужас­ное творилось там, — прибавила Елена Орестовна, кре­стясь. — Сколько бы ни смеялись досужие умники, а невидимый мир существует, с его неведомыми нам зако­нами. Мы же бродим как слепые, и бесспорные факты разбивают, однако, наше неверие, как удары молотка стекло.

Анна Петровна была еще в Каннах, отдыхая после лече­ния, но встревоженный Михаил Михайлович телеграфиро­вал ей в тот же день и просил как можно скорее вернуться. Ухаживать за Мэри вызвалась Аксинья, ее быв­шая няня: она давала назначенные доктором капли, а ког­да молодая девушка слегла в постель, пробовала утешать ее:

—Ангелочек ты мой, образумься, не плачь и не уби­вайся так: не стоит он твоих слез. Подумай только, на что польстилась: на чужого полюбовника! Тьфу! Кабы знала ты, что люди толкуют, как эта ведьма обижала его и да­же била! Последний мужик, который ежели себя ценит, не стал бы сносить такое обращение, а он только ухмы­лялся да облизывался. Ты забудешь этого старого распут­ника, что не постыдился кружить голову ребенку, когда придет настоящий жених, молодой, красивый да богатый, какого ты стоишь.

Но Мэри на все молчала, спрятав лицо в подушки, а ее горе, как и слезы, не утихало. Аксинья была в отчаянии и не знала, что делать, а вечером, разговаривая со своей приятельницей, экономкой, дала волю своему негодова­нию.

— Не говорила ли я барыне, что ничего путного не вый­дет из этой выдумки. Статочное ли дело, отпускать моло­денькую девочку одну в такой грязный дом, да еще доверять паскудной бабе. Не послушали меня, небось, вот и вышло, как чуяло мое сердце.

Глубоко встревоженная вернулась в Петербург Анна Петровна, и застала Мэри совершенно больной, а на дру­гой день после ее приезда у той открылась нервная горяч­ка, и в продолжение трех недель жизнь девушки висела на волоске. Теперь Суровцева горько упрекала себя, что отпустила дочь гостить в подозрительную семью и этой неосторожностью дала Мэри возможность увлечься весь­ма замаранным человеком. Пережитые девушкой всякого рода волнения оказались слишком сильными для ее сла­бой натуры.

Едва Мэри начала понемногу поправляться, а вызванная ее болезнью тревога еще не совсем улеглась, как новое горе постигло Суровцевых.

Из всех обширных поместий Михаил Михайлович сохра­нил одно имение, их родовое гнездо, где находился вели­колепный обширный дом екатерининских времен: если семья не ехала за границу, то обычно проводила там лето.

И вот, в одну ночь, по невыясненной причине, вспыхнул пожар, пустой и запертый дом сгорел дотла, со всем хра­нившимся в нем имуществом, конюшнями, сараями, ско­том и продовольствием, а управляющий в отчаянии повесился. Но это огромное бедствие явилось только на­чалом еще более чувствительных потерь, словно с воз­вращением Мэри на семью посыпались всякие несчастья. Денежные, крупные и менее, потери шли одна за одной беспрерывно: Суровцев потерял голову и, надеясь вер­нуть не изменявшее ему раньше счастье, бросился в са­мые рискованные предприятия. Наконец, месяцев шесть спустя после возвращения Мэри от Козен, его постиг по­следний удар: банкирский дом, где хранились его послед­ние капиталы, неожиданно лопнул. Заблуждаться более Михаил Михайлович не мог: он стал нищим, содержать семью было нечем, а накопившиеся долги унесут все до последнего стула. Что же будет с ними затем? Приобре­сти новое состояние нечего было и думать, а при мысли «служить» в каком-либо банке, где он играл роль большо­го финансиста, возмущалась его гордость, и он предпочи­тал смерть такому унижению. Сидя перед письменным столом, опустив голову на руки, Суровцев с негодовани­ем думал о толпившихся еще не так давно в его салонах «Друзьях», зная уже по опыту, что ни один не протянет ему руку помощи.

Вся эта праздная толпа пронюхала уже о его разорении и ненасытная в удовольствиях пустилась наутек, как крысы бегут из опустевшего сарая искать другой, полный, где можно поживиться.

Суровцев был сыном века без прочных нравственных основ, материалистом в глубине души, несмотря на внеш­нюю, по привычке, религиозность, в которой истинная ве­ра совершенно отсутствовала. В страшную минуту жизненного испытания ему недоставало нравственной под­держки, померкло сознание долга в отношении семьи, не хватало энергии, которая поддерживает верующего даже в случаях величайших бедствий. В его жизни бывала не од­на «сделка с совестью», и в эту минуту ему казалось до­пустимым даже преступление, если бы только это злодеяние могло спасти его положение, обеспечить ему роскошную и легкую жизнь, к какой он привык.

А жить без роскоши и хорошей еды ему казалось не­возможным. Какой пыткой представлялось ему покинуть великолепно обставленный кабинет и богатую квартиру, а затем перебраться в какую-нибудь конуру, перенося вме­сте с тем знакомые и насмешливые взгляды завистников, которых он не раз подавлял богатством и приемами.

Холодный пот выступил у него на лбу, а из груди вы­рвался хриплый вздох. Ему уже слышались глумливый смех и безжалостные приговоры: мы-де все предвидели его разорение, такие безумные спекуляции не могли всегда удаваться, а этот мот пожинает лишь то, что посеял.

Рядом же с этой нравственной пыткой быстро созрела решимость покончить с собой, чтобы смертью избавиться от грозивших позора и нищиты.

На мгновение у него мелькнула мысль молиться, про­сить помощи и поддержки у Отца Небесного, но он ото­гнал ее: в его душе были только желчь и возмущение.

Он не знал, что в такие мучительные минуты, когда все колеблется и в душе человека поднимается страшный ха­ос, силы зла, стерегущие всякую людскую слабость, ов­ладевают своей жертвой. Решившись вдруг, он схватил бумагу с пером и принялся писать последние письма, что­бы до света покончить с жизнью. Окончив и запечатав по­следнее письмо, Суровцев откинулся на спинку кресла и закрыл глаза: он совершенно обессилел и началось голо­вокружение. Почти мишинально достал он из стола писто­лет и положил перед собой. Все было готово, и он мог несколько сосредоточиться.

Странное состояние, нечто вроде каталепсии, овладело им. Он не мог шевельнуть и пальцем, но глаза, между тем, были широко открыты, и перед ним развертывалась удивительная «галлюцинация». Ему казалось, что из тем­ного угла появился и почти ползком подбирался к нему некий банкир, его «приятель», покончивший с собой за год перед тем, тоже после разорения. Но как он изменился! Темное, искаженное страданием лицо было ужасно, а вокруг кишели и дразнили его омерзительные существа, наполнявшие комнату таким смрадом, что Михаилу Ми­хайловичу стало тошно, и он боялся задохнуться.

Вдруг блеснула полоса красного света и в его пурпур­ном сиянии исчезли отвратительные призраки, наполняв­шие комнату, озаренную точно кровавым заревом. Словно на огненном облаке к нему приближалась высокая и стройная женщина, окутанная широким газовым шар­фом с золотой бахромой, который едва прикрывал рос­кошь ее сложения. Массивные драгоценные уборы украшали шею, руки и щиколотки, широкая диадема под­держивала пышную шелковистую массу распущенных чер­ных волос, словно мантией одевавших ее. Бронзовое, как и тело, лицо было прекрасно, а большие, темные, полуот­крытые глаза смотрели на Суровцева жестоким и свире­пым, как у хищника, взглядом. В поднятой руке незнакомка раскачивала золотое, усыпанное точно капля­ми крови ожерелье, на котором висело пламенное серд­це, испускавшее клубы темного дыма, в другой руке она держала красный шнур с петлей. Скользя, как тень, и из­вивая легкое тело, подобно змее, она начинала безумную пляску вокруг Михаила Михайловича и стоящего посреди комнаты стола. Этому танцу вторила странная музыка, точно в ней слышались стоны, подавленное хрипение, предсмертные крики и слезы. Круги все сужались, тан­цовщица все приближалась и теперь в адском хороводе приняла участие ватага существ с дьявольскими лицами. Затем демоны как будто окружили Суровцева, развязали шелковые шнуры халата и потащили его, а из темного, дымного облака выделялась поддерживаемая существами с животными лицами статуя женщины с львиной головой, перед которой танцовщица распростерлась ниц...

На другой день, поутру, во всем доме поднялась тре­вога. Заметили, что Михаил Михайлович не ложился, а ка­бинет заперт на ключ: сколько ни звали, ни стучали — ответа не было. Тогда дверь взломали.

Первыми в комнату бросились Анна Петровна и Мэри, и глазам их представилась страшная картина. На большом стенном крюке, приготовленном для электрической лам­пы, висел окоченевший уже труп Михаила Михайловича, лицо которого было отвратительно искажено: повесился он на шелковых шнурах своего халата.

Упавшую без памяти Анну Петровну вынесли и увели обезумевшую от горя Мэри. В полной апатии присутство­вали затем несчастные на похоронах, проходивших cпешнo и без всяких пышностей. А впереди их ожидало ужасное пробуждение.

По оставленным Суровцевым письмам и по осмотре его дел они узнали, что от их состояния ничего не оста­лось. Все пошло с молотка, и ни одна душа не пришла им на помощь. Между кредиторами нашелся, однако, один, который сжалился над несчастной семьей и уговорил дру­гих оставить им немного мебели и кое-какие, дорогие им по памяти, но не имевшие ценности вещи.

Мэри не знала, что из всех драгоценностей она увозила только злополучное ожерелье Кали. И вот каким обра­зом.

Во время бедствия одна Аксинья не изменила несчаст­ным господам. Разбирая корзину, по возвращении Мэри из замка Козен, няня нашла футляр с ожерельем и спря­тала его. Вещь эта не была внесена в инвентарную опись, а Аксинья, полагая, что она стоит дорого, скрыла ее от продажи и укладывая оставленный Анне Петровне с деть­ми скарб спрятала ожерелье в коробку, которую положи­ла на дно сундука. Она ничего не сказала об этом ни Мэри, ни ее матери, опасаясь, чтобы они по излишней по­рядочности не отдали эту вещь кредиторам.

— Когда нечего будет поесть — продадут ожерелье и проживут как-нибудь, — рассудила няня.

Через месяц после смерти Михаила Михайловича семья покинула дом, где столько лет жила счастливо и богато, и поселилась в маленькой квартирке на окраине города.

В ШОТЛАНДСКОМ ЗАМКЕ

КНИГА ВТОРАЯ

«И отвечал сатана Господу, и сказал: разве даром Иов боится Бога? Не Ты ли кругом оградил его, и дом его, и все, что у него? Дело рук его Ты благословил, и стада его распространились по земле. Но простри руку Твою и коснись всего, что у него: наверно он пред лицом Твоим отречется от Тебя».

Иов, 1, 10, 11 и 12.

ГЛАВА 1.

Шел рождественский сочельник и на думской колокольне пробило половину шестого, погода стояла весь день сырая и холодная, а к вечеру с моря задул ледяной северный ветер и крупные мокрые хлопья снега как иглами хлестали лица прохожих. Однако, несмотря на такое ненастье, в Гостином Дворе перед Рождеством была толкотня, и петербуржцы, богатые и бедные, суетились, делая праздничные покупки. В мерцавшем свете электрических фонарей, затянутых точно дымкой пеленой падавшего снега, сновали во всех направле­ниях кареты и сани, собственные и извозчичьи. В галереях, наоборот, лился потоками свет, озаряя, как днем, богатые зеркальные стены магазинов и нагруженных пакетами оза­боченно сновавших людей. Под сводами кое-где размести­лись женш,ины и дети, скромно торговавшие дешевкой для елки: золотыми и серебряными нитями, стеклянными звез­дами, деревянными игрушками и т. д.

На углу Невского и Перинной улицы, против часовни Спасителя, прислонясь к столбу стояла молодая и бедно одетая девушка, внешностью своей привлекавшая уже, од­нако, внимание многих проходивших мужчин. Поношенная, вышедшая из моды бархатная кофточка обрисовывала стройную фигуру, а из-под потертой меховой шапочки вы­бивались на лбу и висках завитки черных, как смоль, волос. Матово-бледное и теперь посиневшее от холода лицо было очень своеобразно и дышало мрачной решимостью, а на бледных губах ротика застыло в настоящую минуту горь­кое, почти страдальческое выражение. На руке она держа­ла салфетку с вышитыми разноцветным шелком в русском вкусе полотенцами, обрамленными прошивками с кружева­ми по краям. Бедная девушка, очевидно, изнемогала от ус­талости: окоченевшие синие руки ее дрожали, и она больше жестами, чем словами, предлагала свой товар, но суетли­вая и равнодушная толпа проходила мимо, едва взглянув на товар. Отчаяние сменилось в ней апатией и в этом состоя­нии полного безразличия она не замечала, что какой-то гос­подин, стоя в нескольких шагах от нее, упорно ее разгляды­вает.

Это был моложавый человек в дорогой шубе, но мерт­венная бледность лица и ввалившиеся глаза указывали на его болезненное состояние. Он медленно и уныло бродил под колоннадой, и вдруг молодая девушка привлекла его внима­ние. С первого же взгляда он понял, что перед ним не обычная бедность, а что какое-нибудь роковое обстоятель­ство привело сюда эту очаровательную, несомненно ари­стократическую девушку; притом она не была испорчена, судя по тому, что честно мерзла тут, продавая остатки бы­лой роскоши, вместо того, чтобы кататься в коляске, прода­вая свою выдающуюся красоту. После минутного раздумья незнакомец подошел к ней.

— Вы продаете эти полотенца? — спросил он глубоким, звучным голосом.

Она вздрогнула и подняла на него молящий, измученный взгляд.

— Да. Ради Бога, купите хоть одно из полотенец и дайте, что хотите. Я, право, совершенно изнемогаю,— ответила она устало.

— Я вижу это с сожалением и удивляюсь, что вы не иска­ли более прибыльного занятия. Вы, очевидно, принадлежите к интеллигентному классу, получили, вероятно, образова­ние, которое и должно бы дать вам сколько-нибудь обеспе­ченное положение.

— Это правда и мы, к несчастью, разорены. Но я дейст­вительно получила хорошее воспитание, знаю французский, немецкий и английский языки и надеялась зарабатывать хлеб. Однако, несмотря на все старания, мне не удалось найти работу: везде все занято, все переполнено. Кто бе­ден и не имеет протекции, тот всюду натыкается на грубый отказ,— с горечью закончила она.

Видя, что незнакомец молча обдумывает что-то, она прибавила умоляюще:

— Ради Бога, купите хоть что-нибудь!

— Конечно, я куплю. Дайте мне, пожалуйста, полотенце, а кроме того, позвольте предложить вам работу. Не жела­ете ли занять у меня место чтицы? Не опасайтесь ничего и не предполагайте что-нибудь нехорошее. Я очень болен, страдаю болезнью сердца, и просто ищу образованную осо­бу, которая могла бы читать мне на иностранных языках. Вознаграждение: пятьдесят рублей в месяц. Обдумайте и может быть сойдемся. Вот мой адрес и деньги за покупку.

Достав бумажник он вынул визитную карточку и деньги, которые протянул продавщице. После этого он жестом по­дозвал следовавший за ним экипаж, сел в карету, и резвые кони умчали его.

Изумленная молодая девушка стояла с минуту непод­вижно и следила глазами за удалявшимся экипажем, но по­рыв ледяного ветра вернул ее к действительности.

«Ах, если бы он дал мне хоть три рубля», — с дрожью подумала она и стала спешно завертывать свой товар. За­тем она подошла к одной из витрин и чуть не вскрикнула, когда разглядела данные ей деньги: у нее в руке была сто­рублевая бумажка.

«Не ошибся ли он?»— с испугом спрашивала она себя,— «Да нет. Ведь он не спеша вынул из бумажника карточку и деньги. Нет, нет, это великодушный дар».

Счастливая, позабыв холод и все невзгоды тягостного дня, она вошла в магазин игрушек, купила куклу и ящик с красками, разменяла сотенный билет и стала делать даль­нейшие покупки: косынку, теплые перчатки, маленькую елочку, бонбоньерки, золотые орехи и лакомства, а также запаслась чаем, кофе и какао. Видно было, что она привык­ла хорошо жить и потому покупала не стесняясь. Истратив рублей двенадцать и не будучи в состоянии нести все паке­ты, она позвала извозчика.

В одном из кварталов на окраине города извозчик оста­новился перед небольшим деревянным домиком. У калитки девочка лет двенадцати, в старом, дырявом клетчатом плат­ке прыгала с ноги на ногу, чтобы согреться.

— Ах, барышня, вот и вы, наконец. Уж как мы беспокои­лись, барыня даже плакала, потому думала, не случилось ли с вами какой беды. Батюшки, сколько пакетов вы привезли, и даже елку! То-то у нас будет радость!— воскликнула де­вочка, вся сияя.

—Скорее, Катя, пока я расплачусь с извозчиком, ты сне­си часть пакетов: тут и для тебя есть кое-что. Я иду следом за тобой.

Отдав деньги вознице и захватив остальные свертки, она вошла во двор, а там направилась к маленькому флигелю, в первом этаже которого виднелись три неосвещенных окна. На лестнице ее встретил мальчик лет тринадцати и поспе­шил освободить ее от свертков.

— Ты, значит, спустила все полотенца, если привезла столько всякой всячины. Но как долго ты не возвращалась, с десяти часов утра.

— Да, мне посчастливилось. А у нас еще темно?

— Да ведь керосина нет, и я голоден: мы весь день ниче­го не ели,— грустно ответил мальчик.

— Знаю, знаю, Петя, но зато теперь мы хорошо поужи­наем. Вот пока пять рублей, сбегай, купи керосина, дров, хлеба и сосисок.

Мальчик полетел стрелой, а прибывшая вошла в комна­ту, где ее ожидали мать и сестренка лет восьми.

—Как я беспокоилась о тебе, Мэри. Ведь целый день те­бя не было,— сказала пожилая дама, целуя дочь. — Но за­чем ты так много израсходовала?— прибавила она, увидев разложенные на столе Катей пакеты.

— Не беспокойся об этих тратах, мама, я купила только полезные вещи. После я расскажу тебе все, а теперь ду­маю только как бы согреться: я замерзла. Вот выпью не­много мадеры и вас всех угощу.

Через полчаса веселый огонь трещал в печи, на столе горела лампа и вся семья, сидя за самоваром, с наслажде­нием пила и ела. Напившись чаю, Мэри послала брата с де­вочкой-прислугой закупать на следующий день мясо и все остальное для обеда, а с ними отправилась и маленькая Ни- та.

Когда дети ушли, Мэри стала помогать матери украшать елку и рассказала свое приключение в Гостином Дворе.

— Благослови Господь этого доброго человека! Его пред­ложение было бы для нас, конечно, счастьем, если он дей­ствовал без задней мысли: а я боюсь, не кроется ли тут что-нибудь грязное,— заметила Суровцева.

— Я не думаю этого, мама. Он казался человеком зре­лых лет и, во всяком случае, очень больным, с впалыми гла­зами и бледным, точно восковым, лицом. Да ведь у меня есть его карточка: посмотрим, кто он.

Она сходила за своей сумочкой и достала из нее визитную карточку, которую осмотрела с матерью, а затем прочла:

«Оскар Ван-дер-Хольм.».

— Имя ничего не говорит, а вот тут что-то странное,— заметила Суровцева, указывая внизу карточки на черные пя­тиконечные звезды, повернутые вершиной вниз, с адресом в середине: «Каменный остров, собственный дом».

— Это, вероятно, какой-нибудь чудак и, возможно, ему действительно нужна чтица и секретарь. Несомненно у него доброе сердце, и я думаю, что на второй день праздника ты можешь письменно спросить, когда он примет тебя.

— Хорошо, мама. Ведь неразумно было бы не попытать­ся даже воспользоваться таким выгодным занятием.

Воодушевленные новой надеждой, мать с дочерью при­нялись усердно приводить в порядок квартиру, состоявшую из крошечной темной кухни и двух маленьких, почти пустых комнат. Когда же вернулись дети с провизией, то все уже приняло праздничный вид: елка весело горела, освещая раз­ложенные под ней подарки и сласти, и давно уже бедная семья не ложилась спать сытой, счастливой и полной на­дежд на будущее.

Скажем несколько слов о предшествовавшей полосе в жизни несчастной Мэри Суровцевой, которую судьба так жестоко поразила, отняв у нее сразу любимого человека, состояние и общественное положение. Тотчас же по пере­езде в глухой переулок Выборгской стороны из роскошной квартиры, где много лет жилось привольно и счастливо, Ан­на Петровна серьезно заболела, а крошечные, оставшиеся после погрома средства ушли на доктора и аптеку.

Оправлялась она медленно, и началось полное лишений унизительное прозябание, постигающее многие разоряющи­еся семейства, которые, будучи выброшены за борт своей среды, носятся еще некоторое время, если есть сила бо­роться, никому не нужные по мутным волнам жизни пока те окончательно не захлестнут их.

Для «света», в котором жили Суровцевы, они действи­тельно исчезли и «пошли ко дну», но вместе с тем, в отно­шении таких людей, которые, потеряв прежнее общественное положение, представляли собой лишь докуч­ную обузу и внушали опасение — не пришлось бы о них за­ботиться и помогать им, встали во всей своей наготе эгоизм, черствость и бесцеремонная подлость людская. Ни­кто не пожелал даже узнать, как и где устроились несчаст­ные, а те застыли, словно в немом оцепенении, которое нарушала порой лишь какая-нибудь новая беда.

Едва стала подниматься с постели Анна Петровна, как ей пришлось взять сына из кадетского корпуса.

Самолюбивый мальчик не мог сносить сострадальческого отношения товарищей, быть нищим там, где его знали богатым и куда он возвращался из отпуска в собственном экипаже. Кроме того, он воспитывался на свой счет, а пла­тить значительную по их настоящему положению сумму бы­ло уже не из чего. Уступая настоятельным просьбам сына, Суровцева взяла мальчика домой, и это отозвалось на их скромном бюджете.

Мэри считала себя глубоко несчастной после смерти Заторского. Но когда она очутилась в убогом домишке Вы­боргской стороны и нужда стиснула ее своей железной лапой, лишь тогда поняла она, что существует горе еще страшнее. На нее напал точно столбняк: она не могла даже плакать и иногда днями просиживала у окна, сухими глазами глядя на грязный узкий двор, где шумно играли дети двор­ника и жильцов, преимущественно рабочих.

Но Мэри была натурой гордой и энергичной. Лишь толь­ко она заметила, что из немногого оставшегося у них одна вещь за другой исчезает в ломбарде, то пересилила себя, стряхнула мертвенную апатию и решила работать.

Легко было прийти к такому решению, но вовсе нелегко привести решение в исполнение. Чтобы трудиться, надо, ра­зумеется, найти работу, что бывает весьма затруднительно в большом городе, где предложение труда обычно превы­шает спрос. Не будем подробно описывать изнурительное и напрасное хождение по разным местам, грубые отказы или грязные предложения, которые приходилось выслушивать молодой девушке. Словом, она дошла уже почти до полно­го отчаяния, когда случайно явилась помощь.

Однажды Мэри встретила свою бывшую преподаватель­ницу французского языка. Это была девушка лет тридцати пяти, некрасивая и болезненная. Своим трудом она содер­жала мать и сестру-калеку. Хорошо зная нужду и тернии борьбы за существование, та горячо сочувствовала несчаст­ной семье. Анна Петровна всегда была добра к ней и вме­сте с дочерью много дарила старой матери и больной сестре учительницы. Теперь она обрадовалась, увидев быв­шую ученицу, и через несколько дней навестила их. Узнав, что Мэри ищет работу, она обещала достать через знако­мых переводы и сдержала слово. Обрадованная удачей мо­лодая девушка принялась за работу и переводила для редакции журнала современные романы или выдержки из иностранной прессы. Работы было много, а вознаграждения до смешного малы, но все-таки это было лучше, чем ниче­го. Вместе с тем Анна Петровна, при посредстве той же доброй души, нашла работу — вышивание для магазина, и они кое-как зажили. Хуже всего оказалось то, что будучи всегда богаты и привыкнув много проживать, ни мать, ни дочь не умели устраиваться и не знали, как жить на малень­кие средства. Иногда в один день тратилось вдвое против того, на что семья имела право, зато на другой не хватало необходимого. Кроме того, немилосердно эксплуатировал­ся труд бедных женщин, не имевших ни житейской опытно­сти, ни смелости протестовать против самых бессовестных требований. Но, увы, относительное довольство их длилось немного более года, а затем снова посыпались беды. Пер­вой была смерть Аксиньи, делившей все их невзгоды: онапростудилась, схватила тиф и в несколько дней умерла в больнице. Закрылся журнальчик, и Мэри потеряла зарабо­ток. Потом их добрая учительница получила место в провин­ции и уехала со своими, и в заключение, у Анны Петровны сделалось воспаление глаз, и она не могла работать. Нуж­да, во всем ее отвратительном образе, водворилась в их бедной квартирке, и в озлобленной душе Мэри закипела бу­ря. За минувшее время она вынесла немало булавочных уколов в виде встреч с бывшими «друзьями», проносивши­мися мимо нее в каретах и не кланявшихся ей, а если кто и узнавал, то всегда были так «заняты», так спешили, что едва здоровались и никогда не приглашали к себе. Но более все­го возмутил ее следующий случай.

Года три или четыре перед тем знакомая дама, находясь временно в затруднительном положении, заняла у Суровце­вой триста рублей, обещая вернуть через два месяца. Рас­плата не была произведена, и Анна Петровна забыла об этом долге. Вдруг случайно она нашла среди старых бумаг письмо этой дамы, благодарившей ее за исполнение прось­бы с обещанием вернуть как можно скорее. Обрадовав­шись, и в полной надежде, Анна Петровна написала об этом должнице, прося вернуть хотя половину.

Мать и дочь рассчитывали, что покроют этими деньгами необходимые расходы, но полученный ответ ошеломил их. В возмутительно грубых выражениях эта дама заявила, что в назначенный срок уже заплатила, но, не ожидая бесстыдно­го вымогательства по прошествии четырех лет, не обеспе­чила себя распиской. Если бы у нее попросили помощи, она охотно послала бы небольшую сумму, но теперь, боясь по­пасть опять в какую-нибудь ловушку с такими «бесцеремон­ными людьми», она просила не обращаться более к ней ни с какими посланиями.

Бешеное, горькое озлобление охватило сердце Мэри, а ее прежняя наивная вера сменилась глухим ропотом против Бога и судьбы. За что судьба била ее? Что сделала она, что­бы заслужить такое жестокое наказание Неба? В то время, как ее прежние подруги порхали с бала на бал, с одного ве­селья на другое, окруженные роскошью и поклонниками, она загнана в какой-то чулан, нуждалась в необходимом и работала, как каторжник, рискуя умереть с голода и холо­да... И ее душу наполнила ненависть к подленькому, узко себялюбивому обществу, которое забыло их, вычеркнув из своей среды, и ко всем тем блестящим кавалерам, будто бы любившим ее, любовь которых улетучилась вместе со ста тысячами, назначавшимися ей в приданое. Как баловень счастья, она не была готова к выпавшей на ее долю тяжелой борьбе, и настоящее считала адом, а будущее казалось ей безысходной пропастью.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: