Перевод С. Н. Зенкина ... 269

Идеологическая злоба дня всегда дает основание для провозглашения тех или иных общих принципов лите­ратурной критики — особенно во Франции, где теорети­ческие построения очень престижны, должно быть от­того, что благодаря им практик обретает уверенность в своей сопричастности к борьбе, к истории, к некото­рой общности. В соответствии с этим французская критика вот уже лет пятнадцать как развивается, хотя и с неодинаковым успехом, в русле четырех основных «философских течений». Во-первых, это то, что принято обозначать весьма спорным термином «экзистенциа­лизм»; к нему относятся критические работы Сартра — «Бодлер», «Флобер», ряд статей о Прусте, Мориаке, Жироду и Понже, а также превосходный очерк «Жене». Во-вторых, это марксизм. Известно (спор идет уже давно), насколько бесплодной проявила себя в критике марксист­ская ортодоксия, дающая чисто механистическое объяс­нение произведений и провозглашающая лозунги вместо критериев ценности; наиболее же плодотворной для критики оказалась, так сказать, периферия марксизма, а не его официальный центр. Такова критика Л. Гольдмана (работы о Расине и Паскале, о Новом романе, об аван­гардистском театре, о Мальро), который много и открыто заимствует у Лукача; среди всех возможных критиче­ских подходов, отправляющихся от социально-политиче­ской истории, его подход — один из самых гибких и виртуоз­ных. В-третьих, это психоанализ. Существует психоанали­тическая критика фрейдовского толка, лучшим предста­вителем которой во Франции, видимо, является ныне Шарль Морон (работы о Расине и Малларме); но и здесь плодотворнее всего оказался «маргинальный» психоанализ. Г. Башляр, начав с анализа тематических субстанций

(а не отдельных произведений) и прослеживая динамиче­ские деформации образа на материале творчества многих поэтов, основал целую школу критики, и она настолько богата достижениями, что наиболее развитое течение в современной французской критике вдохновляется, можно сказать, именно идеями Башляра (Ж. Пуле, Ж. Старобинский, Ж.-П. Ришар). В-четвертых, это структурализм (или, говоря предельно упрощенно и в общем даже неточ­но, — формализм). Известно, сколь важным, можно даже сказать модным, стало это течение во Франции с тех пор, как благодаря К. Леви-Строссу перед ним открылась об­ласть социальных наук и философской рефлексии; пока оно дало немного критических трудов, но работа над ними идет, и в них, видимо, будет сказываться прежде всего влияние той модели языка, что создана Соссюром и раз­вита Р. Якобсоном (который сам в раннюю свою пору был участником одного из литературно-критических течений — русской формальной школы); литературная критика может, например, разрабатываться на основе двух категорий риторики, установленных Якобсоном, — метафоры и метонимии.

Как мы видим, нынешняя французская критика носит характер одновременно «национальный» (она ничем или почти ничем не обязана критике англосаксонской, учениям Шпитцера или Кроче) и «современный», или если угодно «еретический». Всецело располагаясь в ны­нешнем идеологическом контексте, она ощущает себя мало причастной к традициям критики Сент-Бева, Тэна или Лансона. Впрочем, учение последнего представляет для сегодняшней критики специфическую проблему. Своими трудами, методом, самим своим духом Лансон, этот образец французского профессора, вот уже лет пять­десят задает тон во всей университетской критике через посредство своих бесчисленных эпигонов. Может пока­заться, что поскольку принципы этой критики (по край­ней мере, декларируемые) заключаются в строгом и объективном установлении фактов, то лансонизм и все­возможные течения идеологической, интерпретативной критики ничем друг другу и не мешают. Однако же, хотя современные французские критики в большинстве своем сами работают преподавателями (здесь речь идет только о критике профессиональной, а не любительской),

между интерпретативной и позитивистской (универси­тетской) критикой существует тем не менее известная напряженность. Дело в том, что фактически лансонизм тоже является идеологией: он не просто требует соблю­дать объективные правила, принятые в любых научных исследованиях, но и включает в себя некоторые общие воззрения на человека, историю, литературу, отношения автора и произведения. Так, с совершенно определенной эпохой связана лансоновская психология, являющая собой своего рода аналогический детерминизм, соглас­но которому детали произведения должны быть подобны деталям чьей-то жизни, душа персонажа — душе авто­ра и т. д.; все это — специфическая идеология, так как психоанализ, например, с тех пор представил себе отно­шения между произведением и автором прямо противо­положным образом — как взаимоотрицание. На деле, ко­нечно, обойтись без философских предпосылок вообще нельзя; и учение Лансона можно упрекнуть не в том, что оно совершает определенный выбор, а в том, что оно его замалчивает, скрывая под моралистическими покро­вами строгости и объективности. Идеология здесь, как контрабандный товар, прячется в багаже позитивной научности.

Поскольку все эти различные идеологические прин­ципы оказываются возможными одновременно (и сам я до какой-то степени солидаризируюсь одновременно с ними всеми), то, видимо, идеологический выбор не сос­тавляет существа критики и оправдание свое она нахо­дит не в «истине». Критика — это нечто иное, нежели вынесение верных суждений во имя «истинных» прин­ципов. Отсюда следует, что худшее из прегрешений критики — не идеологичность, а ее замалчивание; это преступное умолчание называется «спокойной совестью» (bonne conscience) или же самообманом. Как, в са­мом деле, поверить, будто литературное произведение есть объект, лежащий вне психики и истории человека, его вопрошающего, будто критик обладает по отноше­нию к нему как бы экстерриториальностью? Каким чу­десным образом постулируемая большинством критиков глубинная связь между изучаемым произведением и его автором утрачивает силу применительно к их собствен-

ному творчеству и к их собственному времени? Получа­ется, что законы творчества для сочинителя писаны, а для критика нет? В рассуждениях всякой критики непре­менно подразумевается и суждение о себе самой (пусть даже в сколь угодно иносказательной и стыдливой фор­ме), критика произведения всегда является и самокри­тикой; по выражению Клоделя, познание (connaissance) другого происходит в со-рождении (co-naissance) на свет вместе с ним. Это можно еще раз переформулиро­вать так: критика — не таблица результатов и не сово­купность оценок, по своей сути она есть деятельность, то есть последовательность мыслительных актов, глубо­ко укорененных в историческом и субъективном (что одно и то же) существовании человека, который их осущест­вляет, принимает на себя. Разве деятельность может быть «истинной»? Она подчиняется совсем иным тре­бованиям.

Какими бы извилистыми ни были пути литературной теории, в ней всегда признается, что романист или поэт говорит о вещах и явлениях (в том числе и вымышлен­ных), существующих до и вне языка: мир существует, писатель пишет — вот что такое литература. У критики же предмет совсем иной — не «мир», а слово, слово дру­гого; критика — это слово о слове, это вторичный язык, или метаязык (как выражаются логики), который нак­ладывается на язык первичный (язык-объект). В своей деятельности критика должна, следовательно, учитывать два рода отношений — отношение языка критика к язы­ку изучаемого автора и отношение этого языка-объекта к миру. Определяющим для критики и является взаим­ное «трение» этих двух языков, чем она, по-видимому, в немалой степени сближается с другой формой умствен­ной деятельности—логикой, которая также всецело зиждется на различении языка-объекта и метаязыка.

В самом деле, если критика всего лишь метаязык, то это значит, что дело ее — устанавливать вовсе не «исти­ны», а только «валидности». Язык сам по себе не бывает истинным или ложным, он может только быть (или не быть) валидным, то есть образовывать связную знако­вую систему. Законы, которым подчиняется язык лите­ратуры, касаются его согласования не с реальностью (как бы ни притязали на это реалистические школы),

а всего лишь с той знаковой системой, которую опреде­лил себе автор (слово система здесь, конечно, следует понимать в самом строгом смысле). Критика не должна решать, написал ли Пруст «правду», является ли барон де Шарлю графом де Монтескью, а Франсуаза — Селе­стой, или даже (ставя вопрос шире) воспроизводятся ли в нарисованной у Пруста картине общества точные исторические обстоятельства угасания аристократии в конце XIX века; ее задача лишь самостоятельно выра­ботать такой язык, чтобы он в силу своей связности, логичности, одним словом, систематичности, мог вобрать в себя или, еще точнее, «интегрировать» (в математи­ческом смысле) как можно больше из языка Пруста; точно так же в логическом уравнении испытывается ва­лидность того или иного умозаключения и не высказы­вается никакого суждения об «истинности» использован­ных в нем посылок. Можно сказать, что цель критики носит чисто формальный характер (чем единственно и гарантируется ее универсальность): она не в том, чтобы «раскрыть» в исследуемом произведении или писателе нечто «скрытое», «глубинное», «тайное», до сих пор не замеченное (каким чудом? неужели мы проницательнее своих предшественников?), а только в том, чтобы при­ладить — как опытный столяр «умелыми руками» приго­няет друг к другу две сложных деревянных детали, — язык, данный нам нашей эпохой (экзистенциализм, марксизм, психоанализ), к другому языку, то есть фор­мальной системе логических ограничений, которую вы­работал автор в соответствии со своей собственной эпохой. «Доказательность» критики — не «алетического» порядка, она не имеет отношения к истине, ибо крити­ческий дискурс, как, впрочем, и логический, неизбежно тавтологичен; в конечном счете критик просто говорит: «Расин это Расин, Пруст это Пруст», — говорит с запоз­данием, но вкладывая в это запоздание всего себя, от­чего оно и обретает значительность. Если в критике и существует «доказательность», то зависит она от способ­ности не раскрыть вопрошаемое произведение, а, на­против, как можно полнее покрыть его своим собствен­ным языком.

Итак, речь идет — повторюсь еще раз — о деятель­ности сугубо формальной, не в эстетическом, а в логи-

ческом смысле понятия. Критика лишь тогда избегнет «спокойной совести» или самообмана, о которых шла речь выше, когда своей моральной целью она поставит не расшифровку смысла исследуемого произведения, а воссоздание правил и условий выработки этого смысла, когда она признает литературное произведение своеоб­разной семантической системой, призванной вносить в мир «осмысленность» (du sens), a не какой-то опре­деленный смысл (un sens). Произведение, по крайней мере из числа тех, что обычно попадают в поле зрения критики (а этим, пожалуй, и определяется «добропоря­дочная» литература), никогда не бывает ни полностью неясным (таинственным или «мистическим»), ни до кон­ца ясным; оно как бы чревато смыслами — открыто предстает читателю как система означающих, но не да­ется ему в руки как означаемый объект. Этой уклончи­востью (dé-ception), «неухватностью» (dé-prise) смысла объясняется способность произведения, с одной стороны, задавать миру вопросы (расшатывая устойчивые смыслы, опирающиеся на верования, идеологию и здравый смысл людей), и притом не отвечать на них (ни одно великое про­изведение не является «догматическим»), а с другой сто­роны, оно бесконечно открыто для новых расшифровок, поскольку нет причин когда-либо перестать говорить о Расине или Шекспире (разве что вообще их отбросить, но это тоже способ говорить о них на особом языке). В литературе смысл настойчиво предлагает себя и упор­но ускользает, то есть она есть не что иное, как язык, знаковая система, существо которой не в сообщении, которое она содержит, а в самой «системности». Потому и критик должен воссоздавать не сообщение литератур­ного произведения, а только его систему, точно так же как лингвист занимается не расшифровкой смысла фра­зы, а установлением ее формальной структуры, обеспе­чивающей передачу этого смысла.

В самом деле, признав себя не более чем языком (точ­нее, метаязыком), критика может совместить в себе, по противоречивой своей сути, субъективность и объектив­ность, историчность и экзистенциальность, тоталитаризм и либерализм. Ведь, с одной стороны, язык, избранный и используемый критиком, не упал ему с неба, это один из языков, предложенных ему эпохой; объективно этот

язык является продуктом исторического вызревания зна­ний, идей, духовных устремлений, он есть необходимость; с другой же стороны, критик сам выбрал себе этот не­обходимый язык согласно своему экзистенциальному строю, выбрал как осуществление некоторой своей неотъемлемой интеллектуальной функции, когда он полностью использует всю свою глубину, весь свой опыт выборов, удовольствий, отталкиваний и пристрастий. Тем самым в произведении критика может завязаться диалог двух исторических эпох и двух субъективностей — автора и критика. Однако весь этот диалог эгоистически обращен к настоящему: критика не «чтит» истину прош­лого или истину «другого», она занята созиданием мыслительного пространства наших дней.

1963, «Times Literary Supplement».

Литература и значение.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: