ДЕЙСТВИЯ. АКТОРЫ. СИСТЕМЫ 3 страница

Если у Дьюи через внутреннюю рефлексию определяется роль сознания в социальной деятельности, у Мида через внутренний диалог определяется когнитивная основа для самости. Та часть самости, которую он называет «Я - меня» («me»), отвечает за обычную реакцию на значимые символы, одинаково понимаемые всеми членами общности (в терминах концепции это «обобщенный другой»). Но внутренний диалог ведется не в пределах «me». Если бы это было так, акторы, при блокировании старых обычаев, могли бы выбирать из других, уже имеющихся, но никаких новых обычаев тогда не возникало бы. Креативность и импровизацию во взаимодействии Мид объясняет при помощи той части самости, которую обозначает как «Я - аз» («I»). С позиции его нео-дарвинианского подхода, «I» играет решающую роль в создании новых и более удачных способов адаптации в проблематичных ситуациях.

К сожалению, Мид не смог дать вразумительного объяснения происхождению «I», так же, как и Дьюи не смог сделать этого в отношении импульсов к реагированию: он убедительно показывает, как действует «I», но не проясняет, что лежит в основе его действия. Мид (1934: 197) полагает, что креативная мысль по-новому реконструирует и перекомбинирует привычные способы реагирования. Рассматривать таким образом поведенческую инновацию – вполне логично. Проблема в том, что, согласно Миду, «I» возникает спонтанно и мгновенно, берет новые способы реагирования из ниоткуда. В таком случае имеет смысл, как говорит Ханс Йоас (1980: 118), рассматривать «I» в терминах «избытка человеческих импульсов». Но это порождает больше вопросов, чем ответов. Не только «I» нуждается в обосновании, спонтанность и скорость креативного момента тоже требуют объяснения. ЦНС человека может задерживать реакцию на стимулы. Но при контакте «лицом к лицу» эта задержка может измеряться в миллисекундах. За это время актору нужно выполнить длинную мыслительную операцию, а именно: определить проблемные стимулы, вывести новые способы реагирования, отфильтровать их через обеспечиваемое «me» осознание того, как отреагируют другие, и выбрать оптимальную реакцию. Более того, для полноты анализа нужно учитывать роль эмоций. Однако Мид в своей теории самости эксплицитно подчиняет эмоцию мысли (см. Collins, 1989; McCarthy, 1989).

Открытие нормативных аспектов мидовской теории коммуникативной интеракции Юргеном Хабермасом (1981: 1-42) заинтересовало сторонников нормативистской и критической теории демократичностью позиции, предполагаемой базисной картиной взаимодействия и приспособления в социальной жизни. Теоретиков может вдохновлять вера в то, что любая интеракция между индивидами и любой дискурс в обществе потенциально способны производить устойчивые, взаимовыгодные и упорядоченные отношения. Но осуществлять эмпирический анализ в таких терминах значит серьезно недооценивать факт наличия и последствия для социальной жизни таких явлений, как борьба за контроль над поведением других, стремление избежать потерь и получить вознаграждение, и в целом, тех форм праксиса, которые основываются скорее на хаосе и неурегулированности, чем на координированном согласовании и адаптации.

В качестве одной из главных оплошностей Миду и Дьюи часто вменяют их политическую наивность. В большей части своих рассуждений о приспособлении и аккомодации оба они игнорируют неизбежное (хотя и эмпирически варьирующееся) влияние ограниченных ресурсов на социальную жизнь. Конечно, не стоит сводить всю социальную жизнь к борьбе за ресурсы. Социальное поведение достаточно открыто и сложно для того, чтобы можно было увязать преимущества, даваемые доступом к лучшим ресурсам, со взаимоприспособлением и аккомодацией. И Дьюи и Мид делают важный вывод, акцентируя то, что социальная интеракция может быть более гармоничной, чем мы себе представляем. Однако простая недооценка потенциала неупорядоченной коммуникации, вызываемой несбалансированным доступом к политическим и экономическим ресурсам, порождает образ теоретического Эдема, который никогда не будет существовать в реальности.

Гарольд Гарфинкель (Harold Garfinkel)

Попытки развести этнометодологическое видение праксиса, представленное Гарольдом Гарфинкелем, и символико-интеракционистское видение Мида с годами превратились в фанатичные дебаты. Непосвященному наблюдателю может поначалу показаться, что в этих подходах немало общего. В обоих случаях налицо первостепенный интерес к непосредственному осуществлению поведения, внимание к интеракции и теме взаимности в социальных контактах. Тем не менее, в действительности это настоящая научная перестрелка, в которой различия между позициями намного сильнее, чем может показаться на первый взгляд. Мид и Гарфинкель теоретизируют совершенно по-разному. Тогда как для Мида очень много значат философские вопросы, Гарфинкель предпочитает рассуждать в терминах конкретных примеров эмпирических исследований. Во многом он является социологическим минималистом, находя важность в самых неприметных сторонах социальной практики. Но, как и у минималистов в искусстве, скрытая теоретическая чувствительность (чуткость) пронизывает все его работы (см. Heritage; Hilbert, 1992).

Незаинтересованность Гарфинкеля в четком обозначении своей теоретической позиции позволяет ему оставаться в стороне от интеллектуальной полемики, которая могла бы отвлечь его от представления своих взглядов. Одна из проблем, которых предпочитал не касаться Гарфинкель – проблема места личностного сознания во взаимодействии, которая так много значила для Мида. Гарфинкель (например 1963: 190) порой преувеличивает свое эмбарго на сознательность. В действительности он намеренно не принимает в расчет только экзистенциальный мыслительный и эмоциональный опыт и, следовательно, не принимает в расчет личные чувства и экзистенциальные смыслы акторов (см. 1967: 268, 276).

Главное открытие Гарфинкеля предельно прозаично: социальное действие – это активно производимое согласование (соглашение). Кроме того, в исследованиях Гарфинкеля и его последователей-этнометодологов присутствует особый «дух открытия» (sense of discovery). Акторы знают, как производить социальное действие, но, в большинстве случаев, они слабо осознают, что они это знают. Эти «очевидные, но незамечаемые» аспекты праксиса составляют теоретическую и эмпирическую сферу исследований Гарфинкеля. Эту сферу и сопутствующий ей дух открытия он разделяет с Ирвингом Гоффманом и Джоном Остином, а также некоторыми приверженцами анализа разговоров (conversation analysis) и социолингвистами. Целью многих ранних исследований Гарфинкеля (1963) была простая демонстрация наличия неосознаваемого стремления к согласованию интеракции, чего он добивался путем нарушения, «разрыва» внешне банальных общеразделяемых практик. Так, например, в разгаре игры в крестики-нолики, Гарфинкель ставил отметку в месте, которое не предусматривалось правилами (например, за пределами решетки). Такое внешне тривиальное действие приводило участников эксперимента в замешательство, недоумение и вызывало у них подозрение в каких-то скрытых мотивах. Такая интенсивная реакция показывает, как сильно привержены акторы правилам, которые в обычных условиях они вообще не замечают.

Чем объясняется такая привязанность акторов к правилам? Джон Хэритидж (John Heritage) (1984: 70-1, 77-8) формулирует результаты «подрывных» исследований Гарфинкеля в терминах «когнитивной проблемы порядка». Смысл этой проблемы в том, что нормальные практики задают четкость социальной организации, порядок вещей, который акторы в своей повседневной жизни воспринимают как само собой разумеющийся. Замешательство, которое вызвал Гарфинкель, нарушив когнитивный порядок игры в крестики-нолики, демонстрирует центральную роль этого порядка. Но больше всего Гарфинкеля (1988) интересовала не психологическая потребность акторов в когнитивном порядке, а то, каким образом они его конструируют.

Чтобы понять суть производства когнитивного порядка, рассмотрим пример из исследования Гарфинкеля (1967, гл.4). Судебная система требует от присяжных, чтобы они выносили свое решение (orderly account) на основе аргументов конкурирующих сторон, представленных в суде. Кроме того, она требует, чтобы они выносили свое решение, опираясь на термины официальных практик (например, придерживаться легального определения вины, а не повседневных стандартов справедливости). Но исследование Гарфинкеля выявило, что присяжные привносят в эти процедуры свои собственные методы. Вместо того чтобы придерживаться формальных процедур рассуждения, они импровизируют в рамках судебных предписаний, используя правила, которыми они обычно руководствуются при взаимодействии друг с другом. Например, их решение включает специальные объяснения для двусмысленностей, которые, рассмотренные по-другому, могут разрушить однозначность и правильность их вердикта. В общем виде схема исследования присяжных может быть применена к любому виду взаимодействия. Когнитивный порядок создается через нормальные процедуры согласования везде, будь то бюрократическое собрание, научное исследование, строительный проект, семейный праздник или любое другое обычное повседневное событие. И, напротив, когда методы производства когнитивного порядка терпят крах, результатом будет глубокая, хаотическая аномия, в которой ничто не имеет смысла (Garfinkel, 1963; Hilbert, 1992: гл.5).

Хотя Гарфинкель этого не постулирует, его исследования предполагают, что когнитивный порядок производится через процедуры взаимодействия. Нигде в его работах не фигурирует производство порядка отдельным индивидом. Его видение взаимности в интеракции отчасти совпадает с мидовским видением использования жестов. Но для Гарфинкеля, в гораздо большей степени, чем для Мида, имели ценность детали производства упорядоченного контекста, производства, которое предстает как взаимные вклады в процесс интеракции. Главная идея здесь в том, что любой символ или жест является неоднозначным до тех пор, пока его смысл не определится через помещение в конкретный, локально сконструированный контекст. Эту идею, которую Гарфинкель представляет в дискуссии об «индексикальности» (напр., 1967: 4-7), легко понять: фраза, которая звучит как серьезное утверждение в одних обстоятельствах взаимодействия, может быть произнесена в другой ситуации так, что будет звучать иронично, метафорично или фривольно. Большинство разговорных фраз с этой точки зрения включают в себя в равной мере и описание того, о чем говорится, и суть дела. В этом смысле любое высказывание – это еще и констатация того, что происходит. Подобная отчётность (осознанность (accountability)) действия может быть эмпирически сложной, но основную мысль можно продемонстрировать на простом примере. Когда актор искренне говорит: «Я извиняюсь», он, по сути, описывает (отчитывается за) тип действия, которое он совершил (см. Austin,1962).

Гарфинкель, как и Макс Вебер, интересовался и контингентностью, и повторяемостью поведения, хотя и не разделял трепетного отношения Вебера к точке зрения актора. Обилие разнообразных, богатых с эмпирической точки зрения этнометодологических исследований (в том числе и анализ разговоров, который впоследствии превратился в особую область) – это один результат эмпирической ориентированности Гарфинкеля. Другой, более спорный результат – утверждение многих этнометодологов (см. Pollner,1991) о том, что изучение производства когнитивного порядка действия радикальным образом разрушают веру в устойчивую природу всех видов социального порядка, в том числе и порядка всех форм социально-научного знания. Миссия этнометодологии в данном случае видится в переинтерпретации бесспорных и вечных истин как локальных, контингентных, подвластных переменам конструкций. Этнометодология, следовательно, выступает в роли некоего теоретического провокатора, который постоянно подталкивает других бросать вызов общепринятым убеждениям, заставляя осознавать, что любые новые представления будут являться в точно такой же степени социально сконструированными, что и те, которые они замещают.

Мне кажется неверным отводить этнометодологии такую критичную и нигилистическую роль. Сам Гарфинкель воздерживался от определения целей этнометодологии как поиска средств разрушения чьих-то убеждений. Без сомнения, он осознавал, что его исследования освещают позитивные стороны действия и хотел, чтобы их воспринимали серьезно. Тем не менее, Гарфинкель считал, что этнометодология должна отделить себя от других форм социологического исследования. С его точки зрения (1988), изучение локального производства порядка несопоставимо с другими способами социально-научного анализа. Я считаю это ошибочным. Этнометодологический пуританизм Гарфинкеля, несомненно, облегчал ему работу, но из-за него оставалась нерассмотренной огромная часть феноменов социальной жизни. Например, даже если мы снимем этнометодологическое эмбарго на сознание, как это сделал Джефф Коултер (Jeff Coulter) (1989), теоретический акцент по-прежнему остается на социальном производстве сознательного поведения, в то время как субъективное осмысление индивидом своих чувств и экзистенциальное понимание того, что происходит, сводится к минимуму. Чтобы доказать утверждение о том, что ментальная жизнь сливается с действием, здесь требуется более продуманный и обоснованный отход от повседневной точки зрения.

Кроме того, в терминах теории Гарфинкеля о производстве когнитивного порядка не всегда удается дать полные ответы на вопросы, касающиеся власти. С одной стороны, остаются нерассмотренными импульсы к доминированию над другими. С другой стороны, влияние доступа к ограниченным ресурсам проявляется только в ситуации взаимодействия. Распределение ограниченных ресурсов не может рассматриваться только в терминах трансконтекстуальных свойств социальных отношений. И, наконец, самое главное. Несмотря на то, что Гарфинкель (1967: 10) признает высочайшую стандартизированность социального поведения, его стремление эмпирически, без каких-либо концептуальных обобщений изучать каждую практику, в конечном итоге не позволяет ему понять повторяющиеся формы поведения. Теперь, вместо того, чтобы углубляться в проблемы Гарфинкеля, обратимся к теории структурации Энтони Гидденса, который задался вопросами социального воспроизводства, не интересовавшими Гарфинкеля.

Энтони Гидденс (Anthony Giddens)

Энтони Гидденс часто определяет свою теорию структурации как средство преодоления двух концептуальных дуализмов, или разделений: между сознательным субъектом и социальными коллективами (часто обозначаемое как дуализм субъект/объект) и между участием (т.е. праксисом) и коллективными формами социальной жизни (обычно обозначаемое как дуализм участие/структура). Несмотря на присутствие «коллектива» в качестве второго термина в обеих парах, эти дуализмы не являются одинаковыми. Кратко поясню различия: для дуализма субъект/объект локусом социального действия является сознательный агент, а для дуализма структура/участие – непосредственно осуществляемое поведение.

Гидденс пытался решить обе эти проблемы на разных фазах развития своей теории структурации. Но, в связи с тем, что его интерес к экзистенциальному актору в последние годы значительно увеличился (см. особенно 1991), он стал обозначать свою теорию как средство примирения (согласования) праксиса с устойчивыми свойствами коллективной социальной жизни. Теория структурации начинается с основанного на здравом смысле предположения, что все, что происходит или существует в социальной жизни, создается через поведенческий процесс. И Гидденс, в отличие от Дьюи, Мида, Гарфинкеля и многих других теоретиков праксиса, рассматривает практики как нечто большее, нежели локальное ситуативное поведение. Даже будучи ситуативно локализованными, все практики делают вклад в производство и воспроизводство системных связей и структурных паттернов. Далее я буду рассматривать структуру и систему как коллективистские понятия. Но в целом я ограничу анализ рассмотрением тех аспектов теории Гидденса, которые имеют непосредственное отношение к теориям праксиса (по поводу анализа Гидденсом коллективных измерений социальной жизни см. Cohen, 1989; 1990). Дискуссия будет протекать в 3 этапа: 1) сравнение того, как рассматривали праксис Гидденс и Дьюи, Мид и Гарфинкель; 2) краткое рассмотрение теории создания систем и структур в социальном праксисе; 3) критический обзор попытки Гидденса интегрировать праксис и сознание, которая считается самым спорным направлением его работы.

В своем изначальном понимании поведенческого процесса Гидденс исходит, в первую очередь, из теорий праксиса Гарфинкеля и, в меньшей степени, Ирвинга Гоффмана и Питера Уинча. Но это не значит, что Гидденс берет в готовом виде этнометодологические концепции социальных практик или когнитивного порядка и переносит их в свои работы. Например, в отличие от Гарфинкеля, Гидденс (1984:110-19) исследует материальные условия, которые формируют, стимулируют и поддерживают социальную интеракцию. Во многом эти исследования пересекаются с областью временной географии (time-geography) (про Гидденса и временную географию см. Pred, 1990). Например, Гидденс следует представителям данного направления в своих выводах о том, что сенсорные возможности человеческого тела допускают одновременную интеракцию только с ограниченным числом акторов. Кроме того, он (как и Гоффман и Фуко) согласен с «временными географами» в том, что материальные условия поведения формируют определенные виды праксиса, которые может осуществить актор.

Самое же яркое отличие Гидденса от Гарфинкеля в том, что он снимает наложенное последним эмбарго на анализ продолжительных, постоянных практик. Странно, хотя кажется, что Гидденс не был знаком с теорией праксиса Дьюи, его взгляды на то, как воспроизводятсся продолжительные практики, созвучны взглядам Дьюи по нескольким основным позициям. Их сходство можно увидеть в признании обоими важности неосознанно воспроизводимых практик и обычаев. Дьюи, интересовавшийся интегрированием прагматического разума в сознание, никогда не уделял большого внимания проблеме социального воспроизводства. Однако его оценка значимости роли обычаев в поведении свидетельствует об интуитивном понимании того факта, что социальные практики могут воспроизводиться только в том случае, если акторы принимают свое поведение как само собой разумеющееся. Это точка, с которой Гидденс начинает развивать свою теорию воспроизводства практик. Но Гидденс четко проговаривает, что нерефлексивно осуществляемые практики (которые он называет рутиной) играют решающую роль, так как воспроизводят привычные формы социальной жизни. Другой пункт, по которому согласны оба теоретика: когда что-то нарушает само-собой-разумеющуюся рутину, открывается путь для рефлексии, которая делает возможными социальные перемены. Но не следует переоценивать их сходство. Как я покажу позже, гидденсовская теория роли праксиса в социальных переменах неявно, но теоретически последовательно отличается от идей Дьюи.

Оригинальность взглядов Гидденса в большей степени связана не с его концепцией локального производства практик, а с тем, как он связал праксис с социальными системами и структурными паттернами. Для Гидденса эти термины означают теоретически различные аспекты социальности. По множеству причин, аналитики склонны недооценивать связь между праксисом и системой. Поэтому я начну с некоторых замечаний по поводу систем и праксиса, а потом рассмотрю структуру и праксис.

В теории структурации термин «система» относится к паттернам связей в объединениях всех видов - от маленьких, интимных групп до сообществ и крупных организаций. При этом и речи не идет о том, что системные паттерны имеют что-то общее с теми связями, что существуют в биологических организмах. Воспроизводство системы в общем виде происходит через постоянные циклы воспроизводства отношений, в которых постоянно повторяющиеся текущие практики создают связи и точки пересечения. Здесь Гидденс делает одно очень важное различение, часто не замечаемое, различение, которое, с одной стороны, позволяет ему доказать факт интенсивного производства локального порядка, а с другой, обеспечивает концептуальную основу для постижения производства менее абсорбирующих (absorbing) отношений, которые выступают в качестве определяющих связей в системах высокого уровня. Это различение (1984: 28-9) включает 2 термина: социальная интеграция и системная интеграция. Социальная интеграция относится к порядку, производимому на уровне межличностного взаимодействия (см. Goffman (1983) о порядке взаимодействия). Многие системы, от современных нуклеарных семей до аристократических дворов и крестьянских деревень, основаны на отношениях, воспроизводимых, в первую очередь, посредством социальной интеграции. Однако теоретики вроде Гарфинкеля и Гоффмана, сосредоточившие свое внимание на тонкостях конкретной интеракции «здесь-и-сейчас», упускают из внимания тот факт, что люди могут вступать в отношения друг с другом более опосредованными способами, даже будучи разделены пространственными или временными интервалами. Гидденс (1984: гл. 3) предлагает понятие пространственно-временной дистанциации, чтобы проанализировать сложное разнообразие связей между акторами в пространстве и во времени. В то время как средства коммуникации и транспортировки (такие, как почта и телефон) в целом снизили интенсивность интеракции, они сделали возможным выход системных связей далеко за пределы локализованных ситуаций взаимодействия. С развитием электронных СМИ и совершенствованием средств механической транспортировки, современные системы буквально опутали мир сетью связей между «отсутствующими» (виртуальными -«absent») агентами. Конечно, все системы предполагают и локальную интеракцию «лицом-к-лицу». Но Гидденсовское понятие системной интеграции относится, в первую очередь, к связям-на-расстоянии (relations-at-a-distance) и, следовательно, впервые вносит в современную теорию праксиса четкую картину морфологии крупномасштабных современных организаций.

Раз термин «социальная система» относится к группам, термин «структура» может показаться излишним. На самом же деле, «структура» вносит в анализ процесса поведения принципиально важный элемент социальности. Рассмотрим какую-нибудь рутинную практику - что-нибудь земное и банальное, скажем, работу регулировщика, управляющего транспортными потоками на оживленном перекрестке. Движения, с помощью которых он подает знаки водителям, быстры, уверенны и совершенно рутинны. Вновь и вновь повторяемые жесты передают право движения от одного транспортного потока другому. Можно ли полностью понять эти практики, просто наблюдая за работой регулировщика? Нет. Для начала, регулировщик должен овладеть на некотором необходимом уровне умениями и навыками, которые позволят ему управлять водителями, не подвергая опасности их или себя. Более того, наш регулировщик не изобретал эти умения. С самого начала истории правил дорожного движения все компетентные регулировщики неизменно овладевали умениями, нужными для выполнения (т. е. воспроизводства) подобных процедур.

Рассмотрение структуры по Гидденсу предполагает аналитическую деконструкцию процедур на 4 элемента (любая структурированная практика сочетает в себе их все). Это: 1) процедурные правила (как должна выполняться практика); 2) моральные правила; 3) материальные (аллокативные) ресурсы; 4) ресурсы власти. Гидденсовский анализ структурных паттернов дает возможность понимания сущностных свойств общностей (collectivities), но в свете поставленных здесь мною задач я пропущу эту тему. В данном случае важнее то, что понятие структурированных практик подготавливает почву для анализа социального воспроизводства и социальных перемен. Здесь немало сложностей, но рассмотрим сравнительно простой пример, а именно такую практику, как обмен денег на товары и услуги. Практика включает в себя следующие структурные элементы: материальные ресурсы, представляемые деньгами, властные ресурсы государства, которое поддерживает ценность денег, моральный кодекс (обычно существует общепринятый этикет поведения при товарно-денежном обмене) и, конечно, некоторые знания и навыки, необходимые для осуществления обмена. Акторы редко различают структурные элементы практики (говоря словами Гарфинкеля, они «очевидны, но незамечаемы»). Тем не менее, нормальное течение практики рушится, когда структурные элементы проблематизируются: подвергается сомнению материальная ценность денег, нарушается моральный этикет передачи денежных средств или актор (например, страдающий болезнью Альцгеймера) не обладает нужными для обмена умениями.

Для Гидденса структурированные практики были главной темой анализа. Но нельзя просто констатировать факт существования структурированных практик, не рассматривая то, каким образом они воспроизводятся, и не учитывая возможность их изменения. А ведь мы часто говорим об институционализированных практиках именно в подобной манере, например, когда абстрактно рассуждаем об экономическом обмене, работе, браке, не замечая конкретные практики, через которые воспроизводятся эти институты. Гидденсовское понятие дуальности структуры (1979: 5) заостряет теоретическое внимание на внутренней неотъемлемой связи структуры и праксиса. Дуальность структуры означает, что, для того, чтобы воспроизводить структурированную практику, агенты должны использовать имеющиеся знания и ресурсы. Но в силу потребности в знании об исполнения практики для ее воспроизводства, агенты, исполняя эту практику, будут воспроизводить и знание, давая ему новую жизнь в новый момент времени и заново актуализируя факт существования этой практики (и сопутствующих ей ресурсов). Например, в случае наличного обмена имеет место воспроизводство ресурсных возможностей, моральных правил и процедурных умений, связанных именно с наличностью. Ситуация очень проста. Но если выйдет так, что агенты прекратят воспроизводство практики наличного обмена на значительный период времени (например при полной замене наличности электронными кредитными картами), этикет, ресурсы и умения, предполагаемые наличностью, исчезнут из повседневной жизни. Последствия такого внешне незначительного праксеологического изменения могут быть весьма важными. Например, кредитные трансакции допускают гораздо меньше аномии, чем операции с наличностью.

Разобравшись со структурными свойствами социальных систем, Гидденс, рассматривая взаимосвязь практик, проводит глубокий анализ социальных отношений. Особенно тонким было его понимание отношений между властвующими и подчиненными, применительно к которым он использовал термин диалектика контроля (1979: 93). Это понятие предполагает, что властвующие обладают преимуществами за счет доступа к ресурсам власти. Но Гидденс отмечает, что почти всегда подчиненные имеют в своем распоряжении рычаги давления, которые они могут использовать против тех, кто обладает властью. Это связано с тем, что под контролем подчиненных находятся ресурсы, которые требуются властвующим. Даже в случае с крайне несбалансированной диалектикой контроля подчиненные могут добиваться от властей небольших, но уступок до тех пор, пока последние зависят от неподдающегося принуждению согласия подчиненных с основами существующего порядка. Но диалектика контроля рушится в том случае, когда властвующие не считают нужным оставлять своих подчиненных в живых, например, в ситуации геноцида. Ценность этого концепта в том, что он значительно обогащает картину властных отношений, выходя за пределы простой схемы доминирования и подавления, представленной в большинстве современных социальных теорий.

Главным предметом анализа для Гидденса были практики, но, как я уже говорил, он предлагает еще и свою теорию действующего субъекта, с помощью которой возможно постижение социальных перемен. Удобный, но несколько примитивный способ понимания этой теории – рассматривать ее в терминах двух вопросов: почему акторы упорно воспроизводят рутинные практики и почему они участвуют в производстве перемен? Напомню, что и Дьюи вплотную касался этих двух вопросов. И, безусловно, его теория устойчивых обычаев, следование которым в определенный момент прерывается (что связано с особенностями психики человека) и сменяется усилиями по созданию новой рутины, в чем-то параллельна идеям Гидденса. Но не стоит недооценивать различия их взглядов.

Согласно гидденсовской теории действующего субъекта (1984, гл. 2; 1991, гл. 2), существует 3 уровня субъективности. Дискурсивное сознание – это тот самый уровень, который рассматривали теоретики действия (например, Вебер и Парсонс), т.е. уровень рационального мышления и экзистенциальных смыслов. На втором уровне, уровне практического сознания, имеет место смутное осознание рутинных форм поведения. Это соответствует идее Дьюи относительно восприятия акторами своего участия в привычных практиках как само собой разумеющегося. И в качестве третьего уровня Гидденс предлагает уровень бессознательной субъективности. Этот уровень является уникальной идеей теории структурации, объясняющей воспроизводство или изменение акторами практик и отличающейся от идеи обычаев и перемен у Дьюи. Согласно Гидденсу, с самого раннего детства акторы испытывают изначальную неосознанную потребность в ощущении понятности и практической управляемости устойчивых свойств социального мира. Это сложное чувство, которое Гидденс определяет как чувство онтологической безопасности, обеспечивается через участие в воспроизводстве рутинных практик. Социальное воспроизводство поддерживает в акторе чувство уверенности и укрепляет веру в когнитивный порядок его или ее мира. Следовательно, Гидденс не разделяет мнения Дьюи о том, что акторы следуют обычаям, стремясь достичь аккомодации между своим поведением и средой. Вместо этого Гидденс говорит (1991: 36-7), что акторы воспроизводят рутинные практики, стремясь избежать ощущения беспокойства и тревоги, вызываемого возникающей в противном случае аномией.

Созвучна идеям Дьюи, но противоположна основным идеям по этому поводу у Вебера и Парсонса теория Гидденса о том, что склонность к рациональному «живому» мышлению и экзистенциальной рефлексии не является неотъемлемым свойством актора в любой момент времени. Гидденс считает, что дискурсивное мышление мобилизуется только в критические моменты ломки рутины, одни из которых предсказуемы (например, получение образования или выход на пенсию), другие же возникают внезапно (безработица, серьезная болезнь). В любом случае, прерывание рутины ведет к мобилизации усилий акторов и сосредоточении их мыслей на поиске выхода из проблемной ситуации, который уменьшил бы их тревогу и который, в конечном итоге, ведет к социальным переменам. Гидденс, вооруженный теорией структурированных систем, оказался в большей, чем Дьюи, степени способен уловить тенденции и внутренние противоречия в паттернах поведения в крупномасштабных организациях, ведущие к разрыву рутины и стимулированию рефлексивного мышления, а, следовательно, социальным переменам. Но Гидденс не разделяет уверенности Дьюи в том, что достигнутая в результате решения проблемы аккомодация между акторами и средой непременно будет лучше предыдущей. Повторюсь, для Гидденса именно неосознанная потребность в рутине (а не импульсы к поиску аккомодации) является силой, толкающей акторов к переменам. Помимо всего прочего, Гидденс (хотя возможно, это и не имеет непосредственного отношения к теории праксиса) акцентирует наше внимание на непреднамеренных последствиях деятельности, которые могут разрушить самые благие планы. В заключение рассмотрения гидденсовской теории перемен в тревожных ситуациях следует сказать, что она оказывается уязвимой для критики в том плане, что в ней ощущается недостаток нормативно обоснованных образах социальной солидарности, демократической аккомодации или какого-либо другого социального идеала. Его теория праксиса не предполагает внятной картины ни желаемого, ни хотя бы нежелаемого человеческого поведения и социальных отношений. Моральное значение праксиса в том, что извлекают из него акторы, не больше и не меньше. (Ответ Гидденса на критику по поводу нормативного обоснования см. 1989: 288-93).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: