Изменение распределения мирового населения 13 страница

С 1990 года, всего лишь за одно десятилетие, Соединен­ные Штаты выдвинули три главные проблемы, определя­ющие принципы их взаимодействия с миром. При прези­денте Джордже Буше-старшем они заключались в трех словах: новый мировой порядок. В некотором смысле эта концепция напоминала сохранявшиеся после 1945 года иллюзии о том, что коалиция времен Второй мировой войны сохранится и станет основой более спокойного и проникнутого духом сотрудничества мира под эгидой только что созданной Организации Объединенных Наций. Новый мировой порядок 1990-х годов был также осно­ван на ложных посылках: победа Америки в «холодной войне» будет знаменовать появление новой мировой системы, основанной на легитимной и распространяю­щейся от одного субъекта к другому демократии. Заявле­ние Буша по этому поводу - как это имело место в ходе его обращения к Конгрессу 6 марта 1991 г. - звучало почти лирически: «Итак, мы являемся свидетелями появления нового мира. Мира, в котором перспектива нового миро­вого порядка является реальностью... Мира, в котором Объединенные Нации, освобожденные от бремени "холод­ной войны", смогут реализовать историческое видение своих основателей. Мира, в котором свобода и уважение прав человека найдут свое место в каждой стране».

Президент Билл Клинтон, несмотря на то что он разде­лял эту оптимистическую оценку, подчеркивал приоритет

экономико-технологической революции в определении облика мира с меньшим количеством более прозрачных границ, с большей экономической взаимозависимостью и меньшей опорой на политическую мощь. Для него во­прос был не столько в новом мировом порядке, сколько (вероятно) в плодотворной динамике и глобализации. «Это основная реальность нашего времени», - отметил Клинтон в послании Конгрессу 27 января 2000 г. В новом явлении он видел главную надежду человечества и огром­ную возможность для Америки стать его знаменосцем, основным движителем и получателем наибольшей выгоды от самого процесса. Глобализация стала излюбленной темой Клинтона.

Однако и Буш-старший, и Клинтон недооценили сте­пень нарастающего глобального недовольства, которое как-то затмевалось затянувшимся конфликтом с Совет­ским Союзом. Это недовольство, проистекающее из на­циональных и религиозных конфликтов и усиливаемое нарастающей социальной нетерпимостью к различным формам неравенства и угнетения, долго бродило под­спудно и вырвалось наружу только после окончания «холодной войны». Надежды на новый мировой порядок и на плодотворное глобальное сотрудничество умерли насильственной смертью 11 сентября 2001 г.

Уже через год следующий президент — Джордж У. Буш нарисовал более зловещую картину будущего и изложил новую концепцию американской внешней политики: глобальная гегемония и борьба с терроризмом. Представле­ния о мировом порядке, основанном на сотрудничестве, уступили место обеспокоенности по поводу «глобального терроризма». На смену возглавляемой Америкой гло­бализации пришла «коалиция желающих» с манихей-ским принципом «кто не с нами, тот против нас», который стал некоей глобальной линией, начерченной на песке. Заявления представителей администрации по вопросам национальной безопасности в 2002 году отражали как ее решимость поддерживать военное превосходство США по сравнению с любой другой державой, так и особое стратегическое право противодействовать угрозам путем нанесения превентивных военных ударов.

И все же президент Буш, при всем его скептицизме в отношении принципа многосторонности и меньшем по сравнению с его предшественниками энтузиазмом относительно тенденций развития обстановки в мире, вынужден был признать, что американская мощь реали­зуется в условиях складывающегося глобального сообще­ства. Он сделал больший акцент на глобальных угрозах Америке, но в то же время признал основополагающую реальность всемирной взаимозависимости. Основная дилемма Америки в век глобализации заключается в том, чтобы определить верный баланс между суверенной геге­монией и нарождающимся мировым сообществом и найти пути разрешения опасного противоречия между демократическими ценностями и обязанностями глобаль­ной державы.

¹ Каждый американский президент создает свой личный стиль приема важных посетителей. Неофициальный протокол, установив­шийся в период президентства Джорджа Буша, имел следующие гра­дации: 30-минутная встреча в Овальном кабинете свидетельствовала о серьезном отношении к гостю и его стране; государственный обед означал особые национальные отношения (в первые два года админи­страции Буша было только два государственных обеда — один в честь президента Мексики и другой в честь Польши); встреча в Кэмп-Дэвиде (с нарочитой неофициальностью) означала личную близость к амери­канскому президенту (например, премьер-министр Блэр); пригла­шение в гости на ранчо Буша в Кроуфорде, штат Техас, было знаком признания важности страны, представляемой гостем, и его личных отношений с президентом США (кроме Блэра там бывали председатель КНР Цзян Цзэминь, наследный принц Саудовской Аравии Абдулла и президент России Путин).

² Cesare Merlini. US Hegemony and the Roman Analogy: A European View // The International Spectator. - No. 3 (2002). - P. 19.

³ По некоторым оценкам, этот форум объединяет лидеров гло­бального бизнеса, которые в совокупности контролируют более 70% мировой торговли. См.: Jenni Russell. Where the Elite Preens Itself // New Statesman. - 2002. - 28 Jan.

Дилеммы глобализации

Для Америки громкое слово «глобализация» имеет про­тиворечивое значение. Оно означает наступление новой эры всемирной доступности информации, прозрачности и сотрудничества и в то же время символизирует мораль­ную глухоту и безразличие к проявлениям социальной несправедливости, что, как считают, характеризует бога­тейшие страны мира, в первую очередь Соединенные Штаты Америки. ~~^

Первоначально термин «глобализация» возник как нейтральная характеристика процессов, связанных с гло­бальными последствиями технологической революции. Полное определение было предложено в 2000 году про­фессором Чарльзом Дораном, который описал этот фено­мен как «взаимодействие информационной технологии и мировой экономики. Этот процесс можно характери­зовать в плане интенсивности, глубины, объема и стои­мости международных операций в информационной, финансовой, коммерческой, торговой и административ­ной сферах во всемирном масштабе. Резкое увеличение масштаба этих операций в последнее десятилетие и по­вышение их уровня составляет наиболее поддающиеся измерению проявления процесса глобализации»¹. Стоит отметить ссылку на «поддающиеся измерению» аспекты глобализации, что подразумевает, по крайней мере отча­сти, объективный характер этого процесса.

Однако к 2001 году этот на первый взгляд нейтральный экономический термин приобрел характер эмоционально окрашенной политической установки. Первоначально гло­бализация означала макроэкономическую реструктури­зацию, которая в мировом масштабе отражала основной

опыт промышленной революции на национальном уровне: специализация и экономическая оптимальность порож­дают относительную выгоду, заставляющую перено­сить производство туда, где интенсивное использование труда позволяет получать наибольшую прибыль, или туда, где имеется относительно дешевая квалифициро­ванная рабочая сила, или где имеются хорошие условия для инноваций. Неудивительно, что Китай стал излюб­ленным примером для сторонников глобализации.

Но в период промышленной революции критерии эффективности масштаба операций и сравнительной выгоды действовали в рамках внутренне не ограниченных экономик. Мир, однако, до сих пор является политически разделенным на национальные государства, которые могут либо соглашаться с требованиями, выдвигаемыми глобализацией, либо пытаться действовать вопреки им. Глобализация предлагает таким странам смешанный набор стимулов. С одной стороны, она создает возможности для экономического роста, притока иностранного капитала и постепенного преодоления широко распространенной бедности. С другой стороны, она нередко грозит массо­выми беспорядками, утратой национального контроля над основными экономическими ценностями и социаль­ной эксплуатацией. Для группы избранных она обеспечи­вает выход на новые рынки и возможность политического доминирования. Чем более продвинуты в технологиче­ском отношении страны, чем больше их капитал и эко­номический инновационный потенциал, тем больший энтузиазм вызывает у национальных элит этих стран рас­пространение глобализации.

Таким образом, концепция глобализации приобретает несколько значений и служит нескольким целям. Этот тер­мин дает якобы объективный диагноз положения в мире; отражает концептуальные преференции; опровергает контркредо (или антитезис), отрицающее эти преферен­ции; генерирует политико-культурную критику, направ­ленную на изменение сложившейся в мире иерархии власти. В каждом из этих проявлений концепция глоба­лизации служит определяющим критерием эмпириче­ской или нормативной реальности. Одним она позволяет

анализировать реальность, другим показывает, какой эта реальность должна быть, третьим - какой она не должна быть. А для многих концепция выполняет все эти функ­ции одновременно.

Естественная доктрина глобальной гегемонии

С падением коммунизма и возникновением иллюзий отно­сительно прекращения всех идеологических конфликтов вообще глобализация стала для Америки удобным обоб­щением и привлекательным образом складывающихся в мире условий. Она отражала новую реальность возра­стающей глобальной взаимозависимости, движимой в основном новыми технологиями <;вязи, когда националь­ные границы, оставаясь демаркационными линиями на карте, перестают быть реальным препятствием для сво­бодной торговли и движения капитала. В этом смысле глобализация вызвала к жизни прямо-таки половодье публикаций, которые превозносят наступление нового славного века (часто забывают, что мир до 1914 г. был почти так же свободен от торговых и финансовых барье­ров и еще более открыт для миграции) и усматривают в глобализации главную суть того, что происходит в мире в XXI веке.

Таким образом, для большей части американской политической и экономической элиты глобализация явля­ется не просто достойным внимания фактом, но и четкой нормой, определяя как содержание этой нормы, так и механизм ее толкования, не только инструментом диагно­стики, но и программой действий. В систематизированной форме эти аспекты глобализации составляют доктрину, основанную на морально прочном утверждении истори­ческой неизбежности глобализации.

Симптоматично, что глобализация как в ее диагности­ческом, так и в доктринальном значении пользуется наи­большей поддержкой крупных глобальных корпораций и финансовых институтов, которые до недавнего времени предпочитали называть себя «многонациональными».

Для них это магическое слово имеет вполне определен­ную ценность: преодоление традиционных ограничений на экономическую деятельность в мировом масштабе, которая была характерна для национального периода современной мировой истории. Некоторые сторонники глобалистских концепций делают восторженные заяв­ления не только об экономических, но, как утверждается, и неизбежных политических выгодах этого процесса².

Неудивительно, что в 1990-х годах глобализация из экономической теории превратилась в национальное кредо. Ее достоинства разъяснялись в многотомных ака­демических исследованиях, провозглашались на между­народных конференциях бизнесменов, рекламировались глобальными финансовыми и торговыми организациями. Диагностическая функция концепции глобализации и ее кажущаяся объективность использовали американские традиции антиидеологии, подобно тому как это имело место в ходе борьбы с коммунизмом: отрицание доктрины было возведено в ранг альтернативной доктрины. Таким образом, глобализация стала неофициальной идеологией политической и деловой элиты США; она определяет роль Америки в мире и отождествляет Америку с предполагае­мыми благами, которые несет новая эра.

Президент Клинтон был особенно неутомим в про­паганде исторической неизбежности, социальном пред­почтении и потребности человечества в американском политическом лидерстве на пути в новую эру глобали­зации. Выступая в различных аудиториях, от Государ­ственной Думы России до Национального университета Вьетнама, не говоря уже о бесчисленных американских собраниях, Клинтон провозглашал:

Глобализацию нельзя ни задержать, ни предотвратить. Это экономический эквивалент таких сил природы, как ветер, вода... и мы не можем ее игнорировать — она не исчезнет сама собой (Национальный универ­ситет Вьетнама, 17 ноября 2000 г.).

Сегодня мы должны принять неумолимую логику глобализации, заключающуюся в том, что все, от прочности нашей экономики до безопасности наших

городов и до здоровья наших людей, зависит от про­исходящего не только внутри наших границ, но и на другом конце планеты (Сан-Франциско, 26 февраля

1999 г.).

Те, кто хочет остановить силы глобализации, по­тому что они боятся их разрушительных последст­вий, на мой взгляд, ошибаются. Опыт 50 лет показы­вает, что большая экономическая интеграция и более тесное политическое сотрудничество являются пози­тивными силами. Те, кто считает, что глобализация касается только рыночной экономики, тоже оши­баются... Мы должны признать, что глобализация сделала нас всех более свободными и взаимозависи­мыми (Всемирный экономический форум, 29 января

2000 г.).

Россия, как и все страны, стоит перед лицом сильно изменившегося мира. Его определяющей чертой явля­ется глобализация (российская Государственная Дума, 5 июня 2000 г.).

Поезд глобализации нельзя повернуть вспять... Если мы хотим, чтобы Америка была на правильном пути... нам не остается ничего другого, как взять на себя управление этим поездом (Университет штата Небраска, 8 декабря 2000 г.).

Как только глобализацию стали популяризировать как ключ к пониманию происходящих в наше время перемен, как вектор, определяющий их направление, и как только это понятие стало восприниматься как нечто отвечающее американским интересам, стало легче рассмат­ривать глобализацию одновременно как благотворный и неизбежный процесс. Может быть, не столь сложная и догматическая, как марксистская идеология, послужив­шая ответом на развитие промышленного капитализма, глобализация стала модной идеологией постидеологиче­ской эпохи. Она несет в себе все черты идеологии: она оказалась исторически своевременной, была обращена к ключевым властным элитам, обладающим общими интересами, содержала критику того, что следовало отри­цать, и обещала лучшее будущее.

Таким образом, глобализация заполнила основной пробел в новом статусе Америки как единственной миро­вой сверхдержавы. Международная мощь в ее полити­ческом и экономическом измерении - даже когда она концентрируется в каком-то одном национальном государ­стве - нуждается в социальной легитимности. Эта легитим­ность необходима как руководящей, так и подчиненной стороне. Первые добиваются признания, потому что оно дает им чувство уверенности, ощущение миссии и мораль­ную силу для достижения собственных целей и защиты своих интересов. Последним это необходимо для оправ­дания своего подчинения, для облегчения приспособле­ния к этому статусу и пребывания в нем. Доктринальная легитимность снижает издержки, связанные с осуществ­лением власти, приглушает протест со стороны тех, кто является объектом этой власти. В этом смысле глоба­лизация является естественной доктриной глобальной гегемонии.

Такая констатация отнюдь не снижает привлекатель­ности глобализации относительно идеалистической тради­ции американского политического поведения. Защищая собственный суверенитет как национального государ­ства, американское общество всегда испытывало неко­торую антипатию в отношении международной силовой политики. Глобализация, с ее утопическими представле­ниями о всемирной открытости и сотрудничестве, играет на этих чувствах, создавая политический противовес на­строениям большей части организованной рабочей силы, чья настороженность в отношении глобализации, объяс­нимая вполне понятной тревогой по поводу того, что неко­торые производства будут выведены за рубеж, приводя к сокращению рабочих мест, а сама Америка пойдет по пути деиндустриализации, все больше воспринимается как эгоистический анахронизм, который угаснет, когда Америка завершит свой переход в постиндустриальный технотронный век³.

Враждебность профсоюзов, а также некоторых нацио­нальных отраслей промышленности в отношении глоба­лизации, таким образом, представляется провинциальной и близорукой по сравнению с видением мира без границ,

мира, в котором стремление к личному благополучию не заслоняется узким национализмом и становящимися все более архаичными государственными границами. В таком варианте национальный американский опыт с его переменчивыми, не связанными географическими грани­цами моделями экономической деятельности воспри­нимается как универсальный и просто экстраполируется на весь земной шар. Это приводит к парадоксальному результату, когда строго заботящееся о своем сувере­нитете американское государство становится страстным пропагандистом экономической доктрины, превраща­ющей суверенитет в анахронизм.

Кроме того, идеалистическое представление о глобали­зации подкрепляется некоторыми ее бесспорно положи­тельными результатами. Многонациональные корпорации довольно чувствительно относились к таким вопросам, как недопустимость эксплуатации детского труда, тради­ционно распространенного во многих слаборазвитых и наиболее бедных государствах. Привлекаемые рынками с дешевой рабочей силой западные компании не могут игнорировать риск общественного осуждения их прак­тики развитыми странами. И они практически отказались от использования детского труда. Помимо этого, пред­лагая чуть вышеоплачиваемую работу, чем принято на местном рынке, глобальные компании внесли некоторый вклад в борьбу с бедностью, особенно в Китае, который привлек наибольшие прямые иностранные инвестиции. Некоторые многонациональные корпорации пошли еще дальше и взяли на себя определенные обязательства в социальной сфере. В некоторых случаях открытие гра­ниц иностранным компаниям в известной мере спо­собствовало повышению внимания к вопросам охраны окружающей среды, к которым местное общество было равнодушно.

Из всего вышеизложенного наиболее существенным по своим социальным и политическим последствиям является спор о том, что глобализация способствовала заметному сокращению мировой бедности. И хотя мно­гие экономисты это оспаривают, похоже, что количество очень бедных людей (живущих на 1 доллар или менее

того в день) в последнее время несколько сократилось как в процентном отношении, так и в абсолютном исчисле­нии. Но эта позитивная тенденция не касается особой ситуации в Китае, хотя другие крупные регионы «третьего мира» выигрывают от этого меньше⁴.

Вопрос о том, приводит ли сокращение наиболее острой нищеты к сглаживанию неравенства в мировом масштабе или глобализация, наоборот, обостряет это не­равенство, принося плоды в непропорциональных мас­штабах наиболее богатым странам, является предметом острых споров. В конечном счете аргумент о том, что гло­бализация помогает сократить разрыв между богатыми и бедными или по крайней мере как-то улучшает положе­ние бедных по сравнению с тем, что могло быть, является ключевым аргументом в пользу этой теории. Известно также (как это показано в следующем разделе), что противники глобализации отвергают эти аргументы в принципе, считая глобализацию весьма неоднозначным процессом, а то и вообще рассматривая эту доктрину как прикрытие западной, в первую очередь американской, империалистической эксплуатации.

Как бы то ни было, для Соединенных Штатов в их новой роли доминирующей мировой державы доктрина глобализации является полезной системой координат для определения современного мира и взаимоотношений Америки с этим миром. Она привлекает своей интеллек­туальной незамысловатостью, дает понятные объяснения сложностей постиндустриального и постнационального периода: свободный доступ к мировой экономике пред­ставляется естественным и неизбежным следствием новых технологий, а Всемирная торговая организация (ВТО), Всемирный банк и Международный валютный фонд (МВФ) служат институциональным воплощением этого факта в глобальном масштабе. Свободный рынок должен быть глобальным по своему масштабу, и на нем конку­рируют смелые и трудолюбивые. Страны должны оцени­ваться не только по степени их внутренней демократи­зации, но и по тому, насколько они глобализированы.

Привлекательность идеологии определяется не только тем видением будущего, которое она предлагает, но и ее

мифами о настоящем. Здесь одно легитимирует и уси­ливает другое. Глобализация предлагает несколько таких мифов. Один из них имеет отношение к постсоветской России, в отношении которой политика США в период администрации Клинтона основывалась на механисти­ческих и даже догматических представлениях, выве­денных из доктринального определения глобализации. Администрация часто провозглашала свою уверенность в том, что чем скорее Россия примет принципы рыноч­ной и глобально взаимозависимой экономики, тем ско­рее ее политика станет отвечать «всеобщим» стандартам по меркам западной цивилизации.

Таким образом, почти с марксистским детерми­низмом развитие демократии в России рассматривалось в основном как результат действия рыночных сил, а не как следствие действия более глубинных философских и духовных ценностей. «Избрание» президента Путина было даже провозглашен!» главными экспертами Клинтона по России как высшее доказательство того, что демократия в России стала свершившимся фактом. К сожалению, последовавшее отступление России от норм открытого общества и подлинной демократии стало отражением риска, присущего сведению сложных процессов глобали­зации к простым формулам.

Другой миф представляет Китай как зеркало глобали­зации. Ожидания Америки, связанные с Китаем, в отли­чие от России, сводились главным образом к экономике. Не было никаких официальных заявлений на тот счет, что автоматическая связь между глобализацией и демо­кратией подведет Китай к рубежу демократической эры. Тем не менее Китай постоянно приводят как пример успешной глобализации - модели быстрого экономиче­ского развития, достигнутого за счет международной либе­рализации и открытости внешнему капиталу. Сочетание этих факторов действительно вызвало весьма заметный устойчивый экономический рост, что создало предпо­сылки для вступления Китая в ВТО - крупный шаг на пути прогрессивной глобализации. Однако эти результаты были достигнуты в рамках авторитарного государства с эконо­микой, в которой доминирующее положение занимал

государственный сектор, и в государственных грани­цах, которые только в отдельных случаях можно считать прозрачными. Китай обязан своим экономическим успе­хом не столько глобализации, сколько просвещенной диктатуре.

Пожалуй, самым распространенным аргументом сторонников глобализации в деловом мире является утверждение о том, что она создает равные условия для конкурентной экономической деятельности. Точно так же как миф о бесклассовом обществе был составной частью коммунистической идеологии (несмотря на строго стра­тифицированную советскую реальность), представление о том, что глобализация способствует созданию равных конкурентных условий для всех игроков, является важ­ным источником легитимизации новой доктрины вне зависимости от существующей реальности.

А эта реальность, безусловно, не настолько однозначна. Некоторые государства явно более равны, нежели другие. Более богатые, сильные и развитые государства, особенно Америка, естественно, находятся в лучшем положении, позволяющем им занимать главенствующее место в этой игре. В ВТО, Всемирном банке или МВФ голос США слы­шен громче всех⁵. Таким образом, глобальная гегемония и экономическая глобализация превосходно дополняют друг друга: США выступают за открытую глобальную систему, но они же в основном и определяют правила, решая, насколько они хотят быть зависимыми от этой системы.

Преимущества для Америки многочисленны. Сам по себе масштаб американской экономики, где США как по­требитель опережают все другие страны, дает американ­ским представителям на торговых переговорах мощные рычаги. В то же время американская экономика является самой конкурентоспособной и самой инновационной в мире (в 2002 г. она снова занимала первое место по индексу роста конкурентоспособности и по индексу макро­экономической конкурентоспособности, которые ежегодно определяются Всемирным экономическим форумом). Соединенные Штаты тратят больше на научно-исследо­вательские разработки и занимают значительно больший

сегмент глобального рынка высоких технологий, чем любое другое государство. Американские многонацио­нальные корпорации непосредственно контролируют несколько триллионов долларов иностранных активов, в то время как американская экономика - гораздо большая по масштабам и более диверсифицированная, чем любая другая, - является локомотивом глобальной экономики. Неудивительно, что Соединенные Штаты могут офи­циально заявлять, что не собираются менять свои законы, понижать торговые барьеры или компенсировать другим странам убытки в соответствии с правилами ВТО⁶. Исходя из внутриполитических соображений, США последова­тельно сохраняли высокие протекционистские барьеры для сельскохозяйственной продукции и устанавливали жесткие квоты на импорт стали и текстиля из более бед­ных стран, отчаянно добивавшихся выхода на американ­ский рынок. Развивающиеся страны продолжают просить Америку снизить тортовые барьеры, но им недостает силы, чтобы быть услышанными.

О равных возможностях реально можно говорить только применительно к Соединенным Штатам и Евро­пейскому союзу. Когда имеется согласие обеих сторон, они могут диктовать всему миру свои условия финансо­вой деятельности и торговли. В противном случае это ста­новится настоящим поединком тяжеловесов. Например, в один из таких моментов ЕС выдвинул обвинение, что коды Службы внутренних доходов США обеспечивали американским бизнесменам неоправданные преимуще­ства. Сначала США просто проигнорировали этот протест, но когда ЕС пригрозил ввести ответные меры и отменить преимущества, которые означали для американцев потерю почти 4 млрд. долларов, Соединенные Штаты немедленно потребовали арбитража ВТО. Соперничая с ЕС, Соеди­ненные Штаты могут использовать свои отношения с тор­говыми партнерами в Азии в качестве рычага давления с целью заставить европейцев пойти навстречу интере­сам США.

Таким образом, «ровная» игровая площадка перекаши­вается каждый раз, когда это затрагивает интересы США. Более того, Америка, в отличие от ее экономического

партнера - ЕС, обладает огромной военной мощью, а сочетание военной и экономической мощи генерирует непревзойденное политическое влияние. Это влияние может быть использовано для продвижения американ­ских интересов при сочетании приверженности эконо­мической глобализации (потому что это экономически выгодно) и последовательного отстаивания американского государственного суверенитета (когда это политически выгодно). Могущество позволяет Америке - права она или нет - преодолевать это очевидное противоречие.

Понятно, что эта своекорыстная доктрина приме­няется избирательно, и эта непоследовательность рас­пространяется на связанную с ней проблему многосто­ронности. Администрация Клинтона, несмотря на свою приверженность концепции глобализации как ключевой доктрине США, решила по политическим причинам отка­заться от выполнения Киотского протокола, который она подписала в 1998 году. В конечном счете ей не удалось достичь соглашения по сдерживанию глобального потепле­ния, она также подписала политически противоречивый договор о Международном уголовном суде, но с оговор­ками, требующими поправок Сената. Впоследствии при администрации Буша эти колебания превратились в пря­мую оппозицию. Это подало миру четкий сигнал: когда международные соглашения приходят в противоречие с интересами американской гегемонии и могут ущемить американский суверенитет, приверженность США глоба­лизации и многосторонности имеет четкие пределы.

Наконец, сам масштаб американского доминирования означает, что новые моменты в процессе экономической глобализации почти автоматически воспринимаются в мире как обратная сторона всепроникающей американ­ской массовой культуры. На самом деле глобализация в большей степени является результатом неуправляемого проникновения современных технологий через традици­онные барьеры времени и пространства, чем намеренным результатом реализации американских доктрин. И все же историческое совпадение нарождающегося интерактив­ного глобального сообщества и политически доминиру­ющей экономически динамичной и привлекательной

в культурном отношении нации образует некий сплав глобализации и американизации.

Клеймо «Сделано в США» четко и неотвратимо про­ступает на глобализации. И эта глобализация как нацио­нальная доктрина мирового гегемона в конечном счете отражает и выражает свое национальное происхождение. Без этой национальной базы глобализация - даже если этот термин кому-то нравился как аналитическая концеп­ция - не смогла бы стать политически могущественной доктриной, вызывающей международные противоречия. Она становится таковой только после институализации, как религия стала силой после того, как она была вопло­щена в церкви, или коммунизм, когда он отождествился с советской системой. Подобный симбиоз с уже сущест­вующей и могущественной реальностью - к худу или к добру — становится неотъемлемым элементом, опреде­ляющим эту доктрину.

Цель контрсимволизма

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: