ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
Кайзеровская империя и социал-демократия 5 страницаВ среду 6 ноября Эберт в сопровождении коллег из правления СДПГ появился в имперской канцелярии, где оказался также генерал Грёнер, и в ультимативном тоне потребовал отречения кайзера. Оно стало теперь совершенно необходимым, «если мы действительно желаем помешать переходу масс в лагерь революционеров». В этом «последняя возможность спасения монархии». Генерал Грёнер с негодованием отклонил предложение как «совершенно не подлежащее обсуждению». В ответ Эберт произнес трагическим тоном: «Тогда пусть события развиваются своим путем. Отныне наши пути расходятся. Кто знает, встретимся ли мы еще когда-нибудь». Однако, хотя Грёнер все еще не желал ничего слышать об отречении, канцлера Эберту удалось убедить. Принц Макс пригласил его продолжить беседу с глазу на глаз в имперской канцелярии на следующее утро, в четверг 7 ноября. Она состоялась в расцвеченном осенними красками саду имперской канцелярии, где два политика вели ее, прохаживаясь под кронами старых деревьев, покрытых увядающей листвой. Позже принц Макс дословно воспроизвел важнейшие места состоявшегося разговора. Он сообщил Эберту о своем решении лично поехать в ставку и предложить кайзеру отречься от престола. «Если мне удастся убедить кайзера, будете ли вы на моей стороне в борьбе против социальной революции?» Принц Макс продолжает: «Ответ Эберта последовал без промедления и был совершенно недвусмысленным: «Если кайзер не отречется, социальная революция станет неизбежной. Но я не желаю ее, я ненавижу ее как грех». Он рассчитывал, что после отречения кайзера ему удастся привлечь партию и массы на сторону правительства. Мы затронули вопрос о регентстве. Я назвал принца Эйтеля Фридриха в качестве лица, которое в соответствии с конституцией должно было выполнять обязанности регента Пруссии и всей империи. Эберт заявил, что ни он лично, ни его партия не намерены создавать трудности правительству при решении этих конституционных вопросов. Затем он растроганно пожелал мне успеха в моей поездке». Однако было слишком поздно! Поездка не состоялась, а договор, заключенный между принцем Максом и Эбертом, был в тот же день сорван, ибо в течение дня стало очевидным, что революция уже достигла Берлина, и для поездки в Спа больше не оставалось времени. «Независимые», являвшиеся конкурентами СДПГ слева, назначили на вечер проведение в Берлине двадцати шести собраний. Правительство хотело собрания запретить. Напротив, СДПГ была убеждена, что запрещение собраний вызовет революционный взрыв в столице. Она все больше склонялась к тому, чтобы перехватить инициативу их проведения и притупить их остроту. В пять часов пополудни она предъявила правительству новый ультиматум, потребовав отмены запрета собраний и отречения кайзера не позднее середины дня в пятницу. На возмущенные упреки канцлера Эберт ответил: «Сегодня вечером мы обязаны объявить об ультиматуме с каждой трибуны, иначе все люди перебегут от нас к «независимым». Кайзер должен немедленно отречься, иначе у нас будет революция». Казалось, что принц Макс и Эберт, желавшие одного и того же — а именно избавиться от кайзера и задушить революцию, — неожиданно превратились в противостоящих друг другу врагов. Однако за путаницей, метаниями из стороны в сторону и паникой, характерными для этих последних дней существования кайзеровской империи, скрывалось нечто -более глубокое, невысказанное. Все, на ком лежала ответственность: Грёнер и принц Макс, с одной стороны, Эберт — с другой, — чувствовали, что на них надвигается нечто, о чем они не могли думать без содрогания. Все трое -сознавали, что им придется стать предателями, поскольку они стремились осуществить именно то, что являлось их общей целью: спасение существующего общества и государства. Во имя этой цели Тренеру и принцу Максу предстояло предать своего кайзера и господина, которому они присягали в верности, Эберту — революцию, которая доверчиво вручила ему руководство собой. При этом все трое «еще надеялись, что предательство одного из них соответственно избавит других от необходимости самим стать предателями. За внешним диалогом между ними проходил другой, скрытый, не формулируемый четко диалог, звучавший примерно так: «Если вы предадите кайзера, мне не придется предавать революцию». «Нет, это тебе следует для вида примкнуть к революции и предать ее. Тогда нам не придется предавать кайзера». Но никто из них не хотел прислушаться к тайному зову о помощи, исходившему с противоположной стороны. Так прошло время и струйка песка иссякла. В итоге ни одному из этих трех людей не удалось избежать великого предательства, совершить которое каждый из них пытался заставить другого. Час истины пробил для них в один и тот же день, в субботу 9 ноября. То был роковой день и для германской монархии, и для германской революции. В этот день кайзер пал от руки своих паладинов, а революция в тот день вручила свою судьбу человеку, который был полон решимости задушить ее.
Ноября Вечером в пятницу 8 ноября во время заседания Совета министров прусский министр внутренних дел Древе вынул часы и сказал: «Сейчас уже половина десятого, мы хотели бы отложить заседание. Завтра состоится всеобщая забастовка и можно ожидать кровавых беспорядков. Все будет зависеть от того, устоят ли военные или не устоят. Если не УСТОЯТ, то прусского правительства завтра больше не будет». Военный министр фон Шеух задал язвительный вопрос: «Каким образом Ваше превосходительство пришло к заключению, что военные могли бы не устоять?» Примерно в это же время Рихард Мюллер, руководитель подпольной группы заговорщиков, уже в течение нескольких дней подготавливавших путч, который должен был произойти в ближайший понедельник[xxxvi], стоял у Гал-лешетор. «Мимо меня бесконечным потоком в город входили колонны тяжеловооруженной пехоты, пулеметные роты и легкая полевая артиллерия. Солдаты имели бравый вид. Меня охватило гнетущее чувство». Оно возникло у Мюллера при виде четвертого егерского полка, на который как раз возлагал свои надежды фон Шеух как на особо надежную воинскую часть, неоднократно с успехом использовавшуюся прошлым летом на Востоке для борьбы против русской революции. Теперь полку предстояла борьба против немецких революционеров в Берлине. Накануне днем его двинули из Наумбурга в Берлин на подкрепление столичному гарнизону. Поздно вечером 8 ноября он вошел в Александровские казармы. В ту же ночь солдатам были розданы ручные гранаты. При этом не обошлось без инцидента. Некий ефрейтор проявил неповиновение. Он был тотчас же арестован и уведен. Это не вызвало сопротивления солдат. Однако вслед за происшествием они, к ужасу офицеров, неожиданно начали роптать и громко задавать вопросы. Эти «бравые вояки» стали вдруг вести необычные речи. А что, собственно, случилось? Зачем их послали в Берлин? Разве все не говорит об окончании войны и отречении кайзера? Разве социал-демократы не сидят в правительстве? Может быть, их хотят бросить в бой против правительства? Они больше ничего не понимали. Прежде чем швырять гранаты в своих соотечественников, немцев, им по крайней мере следовало узнать, что же происходит. Офицерам в известной мере удалось их успокоить, пообещав, что утром они получат разъяснения по всем вопросам. Солдаты отправились спать; ведь они изрядно устали, целый день находясь на марше. Однако в субботу утром после подъема они быстро сошлись на том, что им следует самим найти объяснение происходящему. Делегация солдат отправилась на грузовике в редакцию газеты СДПГ «Форвертс». Остается неясным, были ли поставлены об этом в известность и дали ли согласие офицеры. В редакции «Форвертс» уже с семи часов утра находились доверенные СДПГ с предприятий. Они ждали сообщения, отрекся ли наконец кайзер или «начнется дело». с нетерпением. Они больше не были уверены в своем влиянии на предприятиях. Теперь там слушали людей, настроенных более радикально, чем они[xxxvii]. Если в ближайшее время ничего не произойдет, то на предприятиях «дело» могло «начаться и без них». В помещении редакции царила нервозность. И в это время туда явились солдаты. Уж не явились ли они затем, чтобы арестовать собравшихся? Все могло быть. Они стояли в дверях увешанные оружием, самоуверенные, вызывающие. Кто-нибудь должен? немедленно отправиться вместе с ними, чтобы разъяснить личному составу части сложившуюся обстановку. Что бы это могло значить? Депутат СДПГ Отто Вельс решил отправиться в «логово льва». Это был коренастый, крепкий мужчина с манерами простолюдина. В сопровождении вооруженных до зубов молчавших солдат он отправился на том же грузовике в казармы, не зная, что его ожидает. Во дворе Александровских казарм был выстроен весь-полк в военном порядке с офицерами перед строем. Вельс не знал их настроений. Взобравшись на обозную фуру, он начал речь. Он говорил осторожно, спокойно, избегая всего, что могло накалить обстановку. Печально и чистосердечно он рассказал о проигранной войне, жестких условиях, предъявленных Вильсоном, о безрассудстве кайзера, надеждах на заключение мира. Чем дольше он говорил, осторожно развивая свои мысли, тем явственнее улавливал растущее одобрение солдат и замешательство офицеров. Это продолжалось до тех пор, пока он не рискнул бросить клич: «Ваш долг — предотвратить гражданскую войну! Да здравствует свободное народное государство!» При этих словах словно порыв ветра пронесся по шеренгам. Он выиграл. Строй распался. Солдаты бросились вперед и окружили повозку. А он продолжал стоять во весь рост. Если бы в тот момент кто-нибудь решил в него выстрелить, то трудно было бы найти более подходящую мишень. Но никто из офицеров не выстрелил. Вельс возвратился в редакцию «Форвертс» как триумфатор в сопровождении шестидесяти солдат, выделенных для охраны редакционных помещений. Затем он отправился в другие-казармы берлинского гарнизона. Теперь он знал, как действовать, как подступиться к солдатам. Наумбургские егери помогли ему найти главную мысль. Было девять часов утра. Берлин был еще спокоен. Рабочие находились на предприятиях. Революция в столице еще не началась, но ее судьба была уже предрешена. Вооруженная власть в Берлине отныне находилась в руках СДПГ. Это означало в тот день конец кайзеровской империи, и уже на следующий день это должно было означать конец революции. В тот самый час, когда Вельс в сопровождении солдат вновь появился в редакции «Форвертс», в ставке Верховного командования в Спа Гинденбург и Грёнер явились к кайзеру и заявили, что действующая армия более ему не повинуется. Накануне вечером — почти в то самое время, когда исполненный предчувствий прусский министр внутренних дел произнес слова «Все зависит от того, устоят ли военные», — они получили ошеломляющее известие: вторая гвардейская дивизия, в состав которой входили полки прусской королевской лейб-гвардии, получив приказ сняться с фронта и двигаться на Аахен, с тем, чтобы захватить революционный Кёльн и таким образом обеспечить важнейшие пути снабжения и отхода действующей армии, «отказалась повиноваться офицерам и вопреки четкому приказу последних двинулась на родину». И это вторая гвардейская дивизия! Если даже на нее нельзя было больше положиться, значит, все пошло прахом. В это утро с фронта в ставку были вызваны тридцать девять командиров войсковых частей и соединений, которые должны были доложить о готовности вверенных им войск вступить на стороне кайзера в бой против революции. Их мнение, с которым Гинденбург и Грёнер отправились к кайзеру, поручив более подробно опросить офицеров начальнику оперативного отдела полковнику Гейе, подтвердило опыт второй гвардейской дивизии: войска были непригодны для использования в гражданской войне. За день до этого во время утреннего доклада кайзер заявил о своем намерении сразу же после заключения перемирия двинуться во главе армий на родину, чтобы восстановить там порядок, и отдал генералу Тренеру по всей форме приказ подготовить эту операцию. Теперь Тренеру предстояло разъяснить ему, что выполнить приказ невозможно. Он сделал это обстоятельно, сухо, по-деловому, с большим количеством технических деталей. Его доклад венчали слова: «Армия под командой своих офицеров и генералов в полном порядке возвратится на родину. Но не под руководством Вашего Величества». Ставшие знаменитыми слова: «Военная присяга отныне только фраза» — не были произнесены в ходе этого разговора. Тренер» сказал их не прямо кайзеру, а позднее, в беседе с офицерами. Вскоре после этого полковник Гейе, который тем временем узнал мнение каждого из тридцати девяти фронтовых командиров, подтвердил кайзеру: «Армия двинется домой и во главе с одними генералами. Но если Ваше Величество отправится с ней вместе на родину — это будет для нее радостью. Однако армия не желает больше сражаться ни на внешнем фронте, ни на внутреннем»[xxxviii]. Таким образом, и в Спа пришли к решению, что для подавления революции уже нельзя использовать не только берлинский гарнизон, но и фронтовые части. Кайзеровская империя не обладала более инструментом власти ни: на фронте, ни в тылу, чтобы защитить свое существование. Сообщения о переходе войсковых частей на сторону революции начали поступать в имперскую канцелярию еще с утра, и именно тогда принц Макс Баденский ясно понял то, что позднее он выразил в словах: «Подавить революцию мы уже не можем, остается лишь удушить ее». Возможно, тем же утром нечто подобное пришло в голову и генералу Тренеру. В данном случае «удушить революцию» означало создать иллюзию ее победы, оставить «первую линию обороны» и, отойдя на заранее подготовленные позиции, остановить ее. Конкретно говоря, кайзер должен был отречься от престола, правительство, наполовину состоявшее из социал-демократов, следовало заменить целиком социал-демократическим кабинетом во главе с рейхсканцлером Фридрихом Эбертом. После этого Эберту предстояло бы отправить восвояси внешне победоносную, но ошеломленную легкостью достигнутого успеха и сбитую с толку революцию и восстановить порядок. Иными словами, как выразился Макс Баденский, совершить в большом масштабе то, что уже удалось сделать Носке в Киле. Эберт был к этому вполне готов, и принц Макс Баденский знал это точно, а генерал Грёнер по меньшей мере догадывался. Самое позднее с утра 9 ноября все трое делали общее дело. Они действовали по единому плану. Однако «по одному плану» еще не означало «по одному расписанию». Это обстоятельство и привело к драме, разыгравшейся 9 ноября, — драме, не лишенной комических черт, несмотря на пафос и нервотрепку. Грёнер утром 9 ноября надеялся протянуть еще пару дней до перемирия, принц Баденский рассчитывал хотя бы на пару часов: в Берлине внешне еще царило спокойствие. Но Эберту нельзя было терять более ни минуты: в утренний перерыв рабочие чуть ли не всех берлинских заводов начали выходить на улицы и строиться в колонны. Если бы СДПГ тотчас же не влилась в демонстрацию и для виду не возглавила ее, она потеряла бы контроль над событиями. По этой причине Эберт вынужден был действовать, не дожидаясь Макса Баденского, а тому в свою очередь приходилось действовать, не дожидаясь Тренера. Драма с отречением растянулась в ставке в Спа на целый день, тогда как события в Берлине давно уже лишили ее всякого значения. После долгих часов мучительных колебаний Макс Баденский объявил об отречении кайзера, хотя оно еще не состоялось, но и этот запоздалый обман не мог уже задержать дальнейшего развития событий. Почти все вопросы, над которыми в тот день ломали себе головы взбудораженные сановники кайзеровской империи, в действительности не играли уже никакой роли. В Спа и в имперской канцелярии с драматическим пафосом был доигран последний акт трагедии кайзеровской империи, хотя он не имел уже никакого значения. Как будто актеры на имперской государственной сцене продолжали декламировать, устрашающе вращая глазами и жестикулируя, когда занавес уже опустился. Утром, в начале десятого, ставка (по тайному телефону, которому еще предстояло сыграть важную роль) сообщила в имперскую канцелярию, что Верховное командование готово теперь доложить кайзеру, что армия более его не поддерживает. Из имперской канцелярии это сообщение по телефону тут же было передано Эберту, которому при этом дали понять, что революция-де излишня, поскольку вот-вот последует отречение кайзера. «Поздно! — ответил Эберт. — Лавина пришла в движение, рабочие одного из заводов уже вышли на улицу. — И после короткой паузы добавил: — Посмотрим, что еще можно будет сделать». Но если для Эберта, к его великому сожалению, «было уже поздно», ставка еще не была готова принять окончательные решения. В одиннадцать часов утра кайзер, беседуя с одним из своих личных советников в раздраженно пренебрежительном тоне, впервые прямо сказал об отречении: «Я достаточно долго правил страной, чтобы видеть, какое это неблагодарное дело. Я вовсе не цепляюсь за власть!» Но до окончательного решения было еще далеко. Действительно, не прошло и часа, как кайзеру пришла в голову новая идея: сложить с себя лишь титул кайзера, но остаться королем Пруссии. В полдень в ставку прибыл кронпринц, наивный и, как всегда, молодцеватый. «Что же, эту кучку матросов до сих пор еще не поставили к стенке?» Отец и сын -беседовали в парке наедине, без свидетелей. О чем они говорили, никто не знал. Все вроде вновь оказалось под вопросом. Тем временем из Берлина непрерывно шли настойчивые требования немедленно объявить об отречении кайзера, ибо в противном случае оно уже не даст никакого эффекта, дорога каждая минута. Из ставки тоном оскорбленного достоинства отвечали, что столь ответственные решения не принимаются очертя голову и что решение, принятое Его Величеством, надо еще сформулировать, а посему пусть в Берлине соизволят набраться терпения. Но в полдень, когда в имперскую канцелярию одно за другим стали поступать сообщения, что рабочие бесконечными колоннами движутся из заводских кварталов к центру города, терпение рейхсканцлера лопнуло. Еще за несколько часов до этого по его указанию было подготовлено официальное сообщение об отречении кайзера; теперь рейхсканцлер распорядился опубликовать его, отлично зная, что оно ложно. Правительственное агентство сообщило: «Германский император и прусский король принял решение отречься от престола. Рейхсканцлер останется на своем посту до тех пор, пока не будут урегулированы вопросы, связанные с отречением кайзера, с отказом кронпринца Германской империи и Пруссии от права на престол и с установлением регентства. Рейхсканцлер намерен предложить регенту назначить рейхсканцлером депутата Эберта, разработать и представить законопроект о безотлагательном проведении выборов в германское Учредительное национальное собрание. Его задачей будет окончательно определить форму будущего государственного строя для немецкого народа, включая и те его части, которые захотели бы войти в состав империи». У Макса Баденского было чувство, что, предвосхищая решение кайзера и сообщая народу о его еще не состоявшемся отречении, он совершает нечто чудовищное. Прежде чем заставить себя пойти на этот шаг, он долгие часы боролся с собой. И действительно, для человека его происхождения и положения все это выглядело как гигантская афера. Однако дело было в том, что его шаг не имел больше ровным счетом никакого значения. То был жест принца-рейхсканцлера, напоминавший ужимки циркового клоуна, ведущего себя так, будто именно он командует представлением. Впрочем, не меньшей комедией была и история с приказом об открытии огня, разыгравшаяся сразу после этого. Командующий войсками берлинского гарнизона генерал фон Линсинген запросил, имеет ли вообще смысл отдавать приказ о применении огнестрельного оружия, учитывая, что подавляющее большинство частей стрелять все равно не будет. Проведя экстренное совещание со своим штабом, рейхсканцлер нехотя ответил: «Оружие применять только для защиты жизни и безопасности граждан, а также при охране правительственных зданий». Ответ был лишь пустым звуком, поскольку Линсинген, которого обстоятельства вынуждали действовать без промедления, уже отдал приказ войскам «оружия не применять ни при каких условиях, включая охрану правительственных зданий». Но и этот приказ опоздал: когда он дошел до частей, солдаты уже братались с подходившими рабочими и не стали бы стрелять в них. Между тем в начале первого Эберт во главе делегации правления СДПГ явился в имперскую канцелярию и потребовал передать ему и его партии правительственную власть «ради обеспечения спокойствия и порядка». Принц Баденский не воспротивился этому, хотя только что возвестил, что будет исполнять обязанности канцлера до тех пор, пока не решится вопрос о регентстве. Ведь в сущности, и он и Эберт стремились к одной цели, а готовность Эберта немедленно взять на себя всю ответственность принесла принцу огромное облегчение. Он тут же и передал Эберту полномочия канцлера, то есть главы кайзеровского правительства, хотя незадолго до этого он объявил (пусть ложно) об отречении кайзера. Но и не сделай он этого, подобная процедура передачи власти находилась в вопиющем противоречии с конституцией: ни один канцлер не имеет права назначать другого канцлера. Как бы то аи было, но правительство, которое с этой минуты возглавил Эберт, оставалось прежним правительством, все статс-секретари сохранили в нем свои посты (в том числе и военный министр Пруссии фон Шеух), и только рейхсканцлером вместо Макса Баденского стал Эберт. Он начал свою официальную деятельность следующим призывом к маршировавшим по улицам рабочим Берлина: «Сограждане! Прежний рейхсканцлер с согласия всех статс-секретарей передал мне исполнение обязанностей рейхсканцлера... Сограждане! Я настоятельно прошу вас: покиньте улицы! Позаботьтесь о спокойствии и порядке!» Но было уже поздно. Призыв Эберта точно так же не нашел отклика, как до этого лживое извещение Макса Баденского об отречении кайзера и его же половинчатый «приказ» о применении оружия. В это время (было около часа дня) сотни тысяч берлинцев уже заполнили центр города. Листовки с воззванием Эберта отбрасывали, не читая. Наступило время обеда, и как раз тогда разыгрались последующие три сцены этой пустой трагикомедии. Первая разыгралась в рейхстаге, где Эберт и Шейдеман, каждый за своим столиком (оба лидера СДПГ недолюбливали друг друга), хлебали жиденький картофельный суп, который подавали в тот день парламентариям. Пока они ели, массовое шествие докатилось до рейхстага. В толпе скандировали: «Долой кайзера! Долой войну!» — и вслед за этим: «Да здравствует республика!» Депутаты, ворвавшись в столовую, обступили Эберта и Шейдемана, упрашивая их выступить перед собравшейся у здания толпой. Эберт лишь отрицательно покачал головой и продолжал доедать свой суп. Напротив, Шейдеман, прирожденный трибун, немало гордившийся своим умением говорить с народом, отодвинул тарелку, встал и окрыленный зашагал по великолепным коридорам рейхстага. Проходя мимо группы парламентариев и высокопоставленных чиновников и услышав, что они обсуждают кандидатуры будущего регента, Шейдеман про себя усмехнулся. Подойдя к окну и распахнув его, он увидел внизу огромную толпу, затихшую при его появлении, лес красных знамен, тысячи обращенных к нему исхудалых, изможденных лиц, веривших в него, застывших в трепетном ожидании. Какое мгновение! Он хотел быть достойным его. Ведь он славился умением импровизировать, зажигая сердца, — в этом таланте и была его сила. Нужные слова сами пришли ему на язык. «Народ победил по всей линии! — воскликнул он и, перекрывая нарастающую бурю ликования, провозгласил: — Да здравствует Германская республика!» Шейдеман решил, что неплохо сделал свое дело, и весьма довольные собой вернулся в столовую доедать остывший суп. Но тут у его столика возник побагровевший от ярости Эберт. «Стукнув кулаком по столу, он закричал на меня: «Это правда?» Я ответил, что «это» не только правда, но, по-моему, само собой разумеющееся. Тогда Эберт устроил сцену, которая меня весьма озадачила. «Ты не имеешь никакого права провозглашать республику! — кричал он. — Будет Германия республикой или чем-то еще, может решить только Учредительное собрание!» Так рассказал об этом эпизоде сам Шейдеман в «Воспоминаниях социал-демократа». В действительности Эберт и не придавал столь большого значения Учредительному собранию. Всего несколько часов спустя он просил Макса Баденского, который нанес ему прощальный визит, остаться у власти в качестве имперского наместника. Как и Шейдеман, он был готов упредить созыв Учредительного собрания, но только в «обратном смысле»: Эберт не хотел республики, он все еще хотел спасти монархию. Но у принца Баденского не было больше ни малейшего желания продолжать игру; он уже упаковал чемоданы и в тот же день после обеда уехал домой, в Южную Германию, покинув взбудораженный, бушующий Берлин, а вместе с ним и историческую сцену. Кайзер отобедал в Спа в своем салон-вагоне в те же часы, что и Эберт с Шейдеманом в столовой рейхстага. Во время еды ему принесли только что принятую телефонограмму из Берлина, в которой сообщалось, что принц Макс Баденский объявил об отречении Его Величества от престола. Кайзер в силу своего положения привык владеть собой. Какое-то время он машинально продолжал есть. Но потом, медленно бледнея, произнес: «Что Баденский принц низлагает короля Пруссии...» Кайзер не закончил фразу, голос его пресекся. Ведь только перед обедом он подписал декларацию, что, отрекаясь как кайзер, остается королем Пруссии, и только начал вживаться в эту новую для него роль. И вот на тебе! После обеда, за кофе в узком кругу кайзер дал наконец волю своему темпераменту и возмущению. «Измена, подлое возмутительное предательство!» — повторял он и, приказав принести телеграфные бланки, принялся наскоро исписывать их один за другим заявлениями протеста, все более резкими по тону. Ни одно из них так и не было отправлено; впрочем, они все равно не застали бы уже адресата. В Берлине же, в имперской канцелярии, полученная в то же обеденное время телефонограмма из ставки, в которой сообщалось о «полуотречении» кайзера, пожелавшего остаться королем Пруссии, вызвала не меньше возмущения, чем поступок принца Баденского у самого кайзера. «Что, что?— прокричал в телефонную трубку унтер-статс-секретарь Ваншаффе. — Что вы говорите? Отрекается от титула кайзера, но не от прусского престола? Это же бесполезно, да и невозможно с государственно-правовой точки зрения!» Последнее, впрочем, едва ли можно было принять всерьез: решительно все происшедшее в последние часы было «невозможно с государственно-правовой точки зрения». Однако еще больше возмутило господ в имперской канцелярии, что никто и не подумал хотя бы уведомить их о существовании подобного плана. Тут они были правы: эта дикая идея родилась экспромтом. В Берлине и не придали ей никакого значения; сообщение сдали в архив. Оно не было опубликовано, и, таким образом, «частичное отречение» кайзера так и не вступило в силу. В самом деле, кайзер не отрекся от престола 9 ноября 4918 г. (он сделал это лишь три недели спустя, будучи в Шотландии), а германская империя еще не стала республикой. То, что Шейдеман провозгласил республику из окна рейхстага, в государственно-правовом смысле было пустым звуком. Сообщение принца Макса Баденского об отречении кайзера было целиком ложным. Заявление самого кайзера о своем намерении ограничиться троном короля Пруссии так и осталось никем не завизированным, не имеющим силы и погребенным в архивах имперской канцелярии. Эберт, занявший теперь (против всех и всяких правил) пост рейхсканцлера, по-прежнему чувствовал себя именно императорским канцлером и старался, как мог, спасти монархию. Но спасти ее было уже нельзя. В сознании всей Германии, в том числе и монархистов, империя в этот день испустила дух, притом добил ее сам кайзер и не тем, что отрекся от престола (об этом даже не было и речи), а тем,. что покинул страну, Кто навел его на мысль об отъезде, осталось невыясненным. Не так-то просто было до этого додуматься: ведь кайзеру лично ничего не грозило. В Спа он сохранил полную свободу передвижения между своей резиденцией, ставкой и салон-вагоном. Часовые при его появлении по-прежнему брали «на караул». В Спа не было революции. Фронтовые командиры всего несколько часов тому назад заверили полковника фон Гейе, что вверенные им части с удовлетворением и «радостью» восприняли бы решение кайзера мирно возвратиться на родину вместе с ними. Но уже после обеда все вдруг заговорили о безопасности августейшей особы и ее будущем местопребывании. Все вроде бы согласились, что кайзеру грозит опасность и ему надо уехать. Только генерал Грёнер был против этого. «Хочу обратить внимание на следующее, — сказал он, — если кайзер отрекся от престола, он может ехать куда захочет, если же не отрекся, то покидать армию он не имеет права. Бросить армию, не отрекшись от престола, невозможно!» Все смущенно промолчали, никто, казалось, не хотел понять, о чем идет речь. После недолгой паузы дискуссия о возможном отъезде возобновилась, будто Грёнер ничего и не говорил. Сам Гинденбург, в тот день подчеркнута сдержанный, повторил несколько раз: «В крайнем случае возможен переход через голландскую границу». Кто-то из придворных в этой связи заметил, что, если кайзер пожелает выехать в Голландию, соответствующее решение должно быть принято заблаговременно и доведено до сведения голландского правительства. Хотя формально никакого решения принято не было, вскоре в ставке все повисли на телефонах. В пять часов кайзер, до тех пор отсутствовавший, внезапно пригласил к себе командующих войсками на прощальную аудиенцию, в ходе которой он не протянул руки лишь генералу Тренеру, сказав ему: Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|