Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Кайзеровская империя и социал-демократия 5 страница




В среду 6 ноября Эберт в сопровождении коллег из правления СДПГ появился в имперской канцелярии, где оказался также генерал Грёнер, и в ультимативном тоне потребовал отречения кайзера. Оно стало теперь совершен­но необходимым, «если мы действительно желаем поме­шать переходу масс в лагерь революционеров». В этом «последняя возможность спасения монархии».

Генерал Грёнер с негодованием отклонил предложение как «совершенно не подлежащее обсуждению». В ответ Эберт произнес трагическим тоном: «Тогда пусть события развиваются своим путем. Отныне наши пути расходятся. Кто знает, встретимся ли мы еще когда-нибудь».

Однако, хотя Грёнер все еще не желал ничего слышать об отречении, канцлера Эберту удалось убедить. Принц Макс пригласил его продолжить беседу с глазу на глаз в имперской канцелярии на следующее утро, в четверг 7 ноября. Она состоялась в расцвеченном осенними крас­ками саду имперской канцелярии, где два политика вели ее, прохаживаясь под кронами старых деревьев, покрытых увядающей листвой. Позже принц Макс дословно воспро­извел важнейшие места состоявшегося разговора. Он сооб­щил Эберту о своем решении лично поехать в ставку и предложить кайзеру отречься от престола. «Если мне удастся убедить кайзера, будете ли вы на моей стороне в борьбе против социальной революции?» Принц Макс про­должает:

«Ответ Эберта последовал без промедления и был со­вершенно недвусмысленным: «Если кайзер не отречется, социальная революция станет неизбежной. Но я не желаю ее, я ненавижу ее как грех».

Он рассчитывал, что после отречения кайзера ему удастся привлечь партию и массы на сторону правитель­ства. Мы затронули вопрос о регентстве. Я назвал принца Эйтеля Фридриха в качестве лица, которое в соответствии с конституцией должно было выполнять обязанности ре­гента Пруссии и всей империи. Эберт заявил, что ни он лич­но, ни его партия не намерены создавать трудности прави­тельству при решении этих конституционных вопросов.

Затем он растроганно пожелал мне успеха в моей поездке».

Однако было слишком поздно! Поездка не состоялась, а договор, заключенный между принцем Максом и Эбертом, был в тот же день сорван, ибо в течение дня стало очевидным, что революция уже достигла Берлина, и для поездки в Спа больше не оставалось времени. «Независи­мые», являвшиеся конкурентами СДПГ слева, назначили на вечер проведение в Берлине двадцати шести собраний. Правительство хотело собрания запретить. Напротив, СДПГ была убеждена, что запрещение собраний вызовет революционный взрыв в столице. Она все больше склоня­лась к тому, чтобы перехватить инициативу их проведения и притупить их остроту. В пять часов пополудни она предъявила правительству новый ультиматум, потребовав отмены запрета собраний и отречения кайзера не позднее середины дня в пятницу. На возмущенные упреки канц­лера Эберт ответил: «Сегодня вечером мы обязаны объ­явить об ультиматуме с каждой трибуны, иначе все люди перебегут от нас к «независимым». Кайзер должен не­медленно отречься, иначе у нас будет революция». Каза­лось, что принц Макс и Эберт, желавшие одного и того же — а именно избавиться от кайзера и задушить рево­люцию, — неожиданно превратились в противостоящих друг другу врагов.

Однако за путаницей, метаниями из стороны в сторо­ну и паникой, характерными для этих последних дней существования кайзеровской империи, скрывалось нечто

-более глубокое, невысказанное. Все, на ком лежала ответ­ственность: Грёнер и принц Макс, с одной стороны, Эберт — с другой, — чувствовали, что на них надвигается нечто, о чем они не могли думать без содрогания. Все трое -сознавали, что им придется стать предателями, поскольку они стремились осуществить именно то, что являлось их общей целью: спасение существующего общества и госу­дарства. Во имя этой цели Тренеру и принцу Максу пред­стояло предать своего кайзера и господина, которому они присягали в верности, Эберту — революцию, которая до­верчиво вручила ему руководство собой. При этом все трое «еще надеялись, что предательство одного из них соответст­венно избавит других от необходимости самим стать пре­дателями. За внешним диалогом между ними проходил другой, скрытый, не формулируемый четко диалог, звучав­ший примерно так: «Если вы предадите кайзера, мне не придется предавать революцию». «Нет, это тебе следует для вида примкнуть к революции и предать ее. Тогда нам не придется предавать кайзера». Но никто из них не хотел прислушаться к тайному зову о помощи, исходившему с противоположной стороны. Так прошло время и струйка песка иссякла.

В итоге ни одному из этих трех людей не удалось из­бежать великого предательства, совершить которое каж­дый из них пытался заставить другого. Час истины пробил для них в один и тот же день, в субботу 9 ноября. То был роковой день и для германской монархии, и для герман­ской революции. В этот день кайзер пал от руки своих паладинов, а революция в тот день вручила свою судьбу человеку, который был полон решимости задушить ее.

 

Ноября

Вечером в пятницу 8 ноября во время заседания Совета министров прусский министр внутренних дел Древе вынул часы и сказал: «Сейчас уже половина десятого, мы хотели бы отложить заседание. Завтра состоится всеобщая забастов­ка и можно ожидать кровавых беспорядков. Все будет за­висеть от того, устоят ли военные или не устоят. Если не УСТОЯТ, то прусского правительства завтра больше не будет».

Военный министр фон Шеух задал язвительный во­прос: «Каким образом Ваше превосходительство пришло к заключению, что военные могли бы не устоять?»

Примерно в это же время Рихард Мюллер, руководи­тель подпольной группы заговорщиков, уже в течение нескольких дней подготавливавших путч, который должен был произойти в ближайший понедельник[xxxvi], стоял у Гал-лешетор. «Мимо меня бесконечным потоком в город входи­ли колонны тяжеловооруженной пехоты, пулеметные роты и легкая полевая артиллерия. Солдаты имели бравый вид. Меня охватило гнетущее чувство». Оно возникло у Мюл­лера при виде четвертого егерского полка, на который как раз возлагал свои надежды фон Шеух как на особо надеж­ную воинскую часть, неоднократно с успехом использовав­шуюся прошлым летом на Востоке для борьбы против русской революции. Теперь полку предстояла борьба про­тив немецких революционеров в Берлине. Накануне днем его двинули из Наумбурга в Берлин на подкрепление сто­личному гарнизону. Поздно вечером 8 ноября он вошел в Александровские казармы. В ту же ночь солдатам были розданы ручные гранаты. При этом не обошлось без ин­цидента.

Некий ефрейтор проявил неповиновение. Он был тот­час же арестован и уведен. Это не вызвало сопротивления солдат. Однако вслед за происшествием они, к ужасу офи­церов, неожиданно начали роптать и громко задавать во­просы. Эти «бравые вояки» стали вдруг вести необычные речи. А что, собственно, случилось? Зачем их послали в Берлин? Разве все не говорит об окончании войны и отре­чении кайзера? Разве социал-демократы не сидят в прави­тельстве? Может быть, их хотят бросить в бой против пра­вительства? Они больше ничего не понимали. Прежде чем швырять гранаты в своих соотечественников, немцев, им по крайней мере следовало узнать, что же происходит. Офицерам в известной мере удалось их успокоить, пообе­щав, что утром они получат разъяснения по всем вопро­сам. Солдаты отправились спать; ведь они изрядно устали, целый день находясь на марше. Однако в субботу утром после подъема они быстро сошлись на том, что им следует самим найти объяснение происходящему. Делегация сол­дат отправилась на грузовике в редакцию газеты СДПГ «Форвертс». Остается неясным, были ли поставлены об этом в известность и дали ли согласие офицеры.

В редакции «Форвертс» уже с семи часов утра находи­лись доверенные СДПГ с предприятий. Они ждали сооб­щения, отрекся ли наконец кайзер или «начнется дело».

с нетерпением. Они больше не были уверены в сво­ем влиянии на предприятиях. Теперь там слушали людей, настроенных более радикально, чем они[xxxvii]. Если в ближай­шее время ничего не произойдет, то на предприятиях «де­ло» могло «начаться и без них». В помещении редакции царила нервозность. И в это время туда явились солдаты. Уж не явились ли они затем, чтобы арестовать собравших­ся? Все могло быть. Они стояли в дверях увешанные ору­жием, самоуверенные, вызывающие. Кто-нибудь должен? немедленно отправиться вместе с ними, чтобы разъяснить личному составу части сложившуюся обстановку. Что бы это могло значить? Депутат СДПГ Отто Вельс решил от­правиться в «логово льва». Это был коренастый, крепкий мужчина с манерами простолюдина. В сопровождении во­оруженных до зубов молчавших солдат он отправился на том же грузовике в казармы, не зная, что его ожидает.

Во дворе Александровских казарм был выстроен весь-полк в военном порядке с офицерами перед строем. Вельс не знал их настроений. Взобравшись на обозную фуру, он начал речь. Он говорил осторожно, спокойно, избегая все­го, что могло накалить обстановку. Печально и чистосер­дечно он рассказал о проигранной войне, жестких услови­ях, предъявленных Вильсоном, о безрассудстве кайзера, надеждах на заключение мира. Чем дольше он говорил, осторожно развивая свои мысли, тем явственнее улавли­вал растущее одобрение солдат и замешательство офице­ров. Это продолжалось до тех пор, пока он не рискнул бросить клич: «Ваш долг — предотвратить гражданскую войну! Да здравствует свободное народное государство!» При этих словах словно порыв ветра пронесся по шерен­гам. Он выиграл. Строй распался. Солдаты бросились впе­ред и окружили повозку. А он продолжал стоять во весь рост. Если бы в тот момент кто-нибудь решил в него вы­стрелить, то трудно было бы найти более подходящую мишень. Но никто из офицеров не выстрелил. Вельс воз­вратился в редакцию «Форвертс» как триумфатор в сопро­вождении шестидесяти солдат, выделенных для охраны редакционных помещений. Затем он отправился в другие-казармы берлинского гарнизона. Теперь он знал, как действовать, как подступиться к солдатам. Наумбургские егери помогли ему найти главную мысль.

Было девять часов утра. Берлин был еще спокоен. Ра­бочие находились на предприятиях. Революция в столице еще не началась, но ее судьба была уже предрешена. Во­оруженная власть в Берлине отныне находилась в руках СДПГ. Это означало в тот день конец кайзеровской импе­рии, и уже на следующий день это должно было означать конец революции.

В тот самый час, когда Вельс в сопровождении солдат вновь появился в редакции «Форвертс», в ставке Верхов­ного командования в Спа Гинденбург и Грёнер явились к кайзеру и заявили, что действующая армия более ему не повинуется. Накануне вечером — почти в то самое время, когда исполненный предчувствий прусский министр внут­ренних дел произнес слова «Все зависит от того, устоят ли военные», — они получили ошеломляющее известие: вто­рая гвардейская дивизия, в состав которой входили полки прусской королевской лейб-гвардии, получив приказ сняться с фронта и двигаться на Аахен, с тем, чтобы захватить революционный Кёльн и таким образом обеспечить важ­нейшие пути снабжения и отхода действующей армии, «отказалась повиноваться офицерам и вопреки четкому приказу последних двинулась на родину». И это вторая гвардейская дивизия! Если даже на нее нельзя было боль­ше положиться, значит, все пошло прахом.

В это утро с фронта в ставку были вызваны тридцать девять командиров войсковых частей и соединений, кото­рые должны были доложить о готовности вверенных им войск вступить на стороне кайзера в бой против револю­ции. Их мнение, с которым Гинденбург и Грёнер отправи­лись к кайзеру, поручив более подробно опросить офице­ров начальнику оперативного отдела полковнику Гейе, подтвердило опыт второй гвардейской дивизии: войска бы­ли непригодны для использования в гражданской войне.

За день до этого во время утреннего доклада кайзер заявил о своем намерении сразу же после заключения пе­ремирия двинуться во главе армий на родину, чтобы вос­становить там порядок, и отдал генералу Тренеру по всей форме приказ подготовить эту операцию. Теперь Тренеру предстояло разъяснить ему, что выполнить приказ невоз­можно. Он сделал это обстоятельно, сухо, по-деловому, с большим количеством технических деталей. Его доклад венчали слова: «Армия под командой своих офицеров и генералов в полном порядке возвратится на родину. Но не под руководством Вашего Величества». Ставшие зна­менитыми слова: «Военная присяга отныне только фраза» — не были произнесены в ходе этого разговора. Тренер» сказал их не прямо кайзеру, а позднее, в беседе с офице­рами. Вскоре после этого полковник Гейе, который тем временем узнал мнение каждого из тридцати девяти фрон­товых командиров, подтвердил кайзеру: «Армия двинется домой и во главе с одними генералами. Но если Ваше Величество отправится с ней вместе на родину — это будет для нее радостью. Однако армия не желает больше сражаться ни на внешнем фронте, ни на внутреннем»[xxxviii].

Таким образом, и в Спа пришли к решению, что для подавления революции уже нельзя использовать не толь­ко берлинский гарнизон, но и фронтовые части. Кайзеров­ская империя не обладала более инструментом власти ни: на фронте, ни в тылу, чтобы защитить свое существование.

Сообщения о переходе войсковых частей на сторону революции начали поступать в имперскую канцелярию еще с утра, и именно тогда принц Макс Баденский ясно понял то, что позднее он выразил в словах: «Подавить ре­волюцию мы уже не можем, остается лишь удушить ее». Возможно, тем же утром нечто подобное пришло в голову и генералу Тренеру. В данном случае «удушить револю­цию» означало создать иллюзию ее победы, оставить «пер­вую линию обороны» и, отойдя на заранее подготовлен­ные позиции, остановить ее. Конкретно говоря, кайзер дол­жен был отречься от престола, правительство, наполовину состоявшее из социал-демократов, следовало заменить целиком социал-демократическим кабинетом во главе с рейхсканцлером Фридрихом Эбертом. После этого Эберту предстояло бы отправить восвояси внешне победоносную, но ошеломленную легкостью достигнутого успеха и сбитую с толку революцию и восстановить порядок. Иными сло­вами, как выразился Макс Баденский, совершить в большом масштабе то, что уже удалось сделать Носке в Киле.

Эберт был к этому вполне готов, и принц Макс Баден­ский знал это точно, а генерал Грёнер по меньшей мере догадывался. Самое позднее с утра 9 ноября все трое де­лали общее дело. Они действовали по единому плану.

Однако «по одному плану» еще не означало «по одно­му расписанию». Это обстоятельство и привело к драме, разыгравшейся 9 ноября, — драме, не лишенной комиче­ских черт, несмотря на пафос и нервотрепку. Грёнер ут­ром 9 ноября надеялся протянуть еще пару дней до перемирия, принц Баденский рассчитывал хотя бы на пару часов: в Берлине внешне еще царило спокойствие. Но Эберту нельзя было терять более ни минуты: в утренний перерыв рабочие чуть ли не всех берлинских заводов на­чали выходить на улицы и строиться в колонны. Если бы СДПГ тотчас же не влилась в демонстрацию и для виду не возглавила ее, она потеряла бы контроль над собы­тиями.

По этой причине Эберт вынужден был действовать, не дожидаясь Макса Баденского, а тому в свою очередь при­ходилось действовать, не дожидаясь Тренера. Драма с от­речением растянулась в ставке в Спа на целый день, тогда как события в Берлине давно уже лишили ее всякого значения. После долгих часов мучительных колебаний Макс Баденский объявил об отречении кайзера, хотя оно еще не состоялось, но и этот запоздалый обман не мог уже задержать дальнейшего развития событий.

Почти все вопросы, над которыми в тот день ломали себе головы взбудораженные сановники кайзеровской им­перии, в действительности не играли уже никакой роли. В Спа и в имперской канцелярии с драматическим пафо­сом был доигран последний акт трагедии кайзеровской империи, хотя он не имел уже никакого значения. Как будто актеры на имперской государственной сцене про­должали декламировать, устрашающе вращая глазами и жестикулируя, когда занавес уже опустился.

Утром, в начале десятого, ставка (по тайному телефо­ну, которому еще предстояло сыграть важную роль) со­общила в имперскую канцелярию, что Верховное командо­вание готово теперь доложить кайзеру, что армия более его не поддерживает. Из имперской канцелярии это сооб­щение по телефону тут же было передано Эберту, кото­рому при этом дали понять, что революция-де излишня, поскольку вот-вот последует отречение кайзера. «Позд­но! — ответил Эберт. — Лавина пришла в движение, рабо­чие одного из заводов уже вышли на улицу. — И после короткой паузы добавил: — Посмотрим, что еще можно будет сделать».

Но если для Эберта, к его великому сожалению, «было уже поздно», ставка еще не была готова принять оконча­тельные решения. В одиннадцать часов утра кайзер, бесе­дуя с одним из своих личных советников в раздраженно пренебрежительном тоне, впервые прямо сказал об отречении: «Я достаточно долго правил страной, чтобы видеть, какое это неблагодарное дело. Я вовсе не цепляюсь за власть!» Но до окончательного решения было еще далеко. Действительно, не прошло и часа, как кайзеру пришла в голову новая идея: сложить с себя лишь титул кайзера, но остаться королем Пруссии. В полдень в ставку прибыл кронпринц, наивный и, как всегда, молодцеватый. «Что же, эту кучку матросов до сих пор еще не поставили к стенке?» Отец и сын -беседовали в парке наедине, без сви­детелей. О чем они говорили, никто не знал. Все вроде вновь оказалось под вопросом. Тем временем из Берлина непрерывно шли настойчивые требования немедленно объявить об отречении кайзера, ибо в противном случае оно уже не даст никакого эффекта, дорога каждая минута. Из ставки тоном оскорбленного достоинства отвечали, что столь ответственные решения не принимаются очертя го­лову и что решение, принятое Его Величеством, надо еще сформулировать, а посему пусть в Берлине соизволят на­браться терпения.

Но в полдень, когда в имперскую канцелярию одно за другим стали поступать сообщения, что рабочие бесконеч­ными колоннами движутся из заводских кварталов к цен­тру города, терпение рейхсканцлера лопнуло. Еще за несколько часов до этого по его указанию было подготов­лено официальное сообщение об отречении кайзера; те­перь рейхсканцлер распорядился опубликовать его, отлич­но зная, что оно ложно. Правительственное агентство сообщило:

«Германский император и прусский король принял решение отречься от престола. Рейхсканцлер останется на своем посту до тех пор, пока не будут урегулированы во­просы, связанные с отречением кайзера, с отказом крон­принца Германской империи и Пруссии от права на пре­стол и с установлением регентства. Рейхсканцлер намерен предложить регенту назначить рейхсканцлером депутата Эберта, разработать и представить законопроект о безотлагательном проведении выборов в германское Учредитель­ное национальное собрание. Его задачей будет окончатель­но определить форму будущего государственного строя для немецкого народа, включая и те его части, которые захо­тели бы войти в состав империи».

У Макса Баденского было чувство, что, предвосхищая решение кайзера и сообщая народу о его еще не состоявшемся отречении, он совершает нечто чудовищное. Преж­де чем заставить себя пойти на этот шаг, он долгие часы боролся с собой. И действительно, для человека его про­исхождения и положения все это выглядело как гигант­ская афера. Однако дело было в том, что его шаг не имел больше ровным счетом никакого значения. То был жест принца-рейхсканцлера, напоминавший ужимки циркового клоуна, ведущего себя так, будто именно он командует представлением. Впрочем, не меньшей комедией была и история с приказом об открытии огня, разыгравшаяся сразу после этого. Командующий войсками берлинского гарнизона генерал фон Линсинген запросил, имеет ли во­обще смысл отдавать приказ о применении огнестрельного оружия, учитывая, что подавляющее большинство частей стрелять все равно не будет. Проведя экстренное совеща­ние со своим штабом, рейхсканцлер нехотя ответил: «Ору­жие применять только для защиты жизни и безопасности граждан, а также при охране правительственных зданий». Ответ был лишь пустым звуком, поскольку Линсинген, которого обстоятельства вынуждали действовать без про­медления, уже отдал приказ войскам «оружия не приме­нять ни при каких условиях, включая охрану правитель­ственных зданий». Но и этот приказ опоздал: когда он до­шел до частей, солдаты уже братались с подходившими рабочими и не стали бы стрелять в них.

Между тем в начале первого Эберт во главе делегации правления СДПГ явился в имперскую канцелярию и по­требовал передать ему и его партии правительственную власть «ради обеспечения спокойствия и порядка». Принц Баденский не воспротивился этому, хотя только что воз­вестил, что будет исполнять обязанности канцлера до тех пор, пока не решится вопрос о регентстве. Ведь в сущно­сти, и он и Эберт стремились к одной цели, а готовность Эберта немедленно взять на себя всю ответственность при­несла принцу огромное облегчение. Он тут же и передал Эберту полномочия канцлера, то есть главы кайзеровского правительства, хотя незадолго до этого он объявил (пусть ложно) об отречении кайзера. Но и не сделай он этого, по­добная процедура передачи власти находилась в вопию­щем противоречии с конституцией: ни один канцлер не имеет права назначать другого канцлера. Как бы то аи бы­ло, но правительство, которое с этой минуты возглавил Эберт, оставалось прежним правительством, все статс-секретари сохранили в нем свои посты (в том числе и военный министр Пруссии фон Шеух), и только рейхсканцлером вместо Макса Баденского стал Эберт. Он начал свою офи­циальную деятельность следующим призывом к марширо­вавшим по улицам рабочим Берлина:

«Сограждане! Прежний рейхсканцлер с согласия всех статс-секретарей передал мне исполнение обязанностей рейхсканцлера... Сограждане! Я настоятельно прошу вас: покиньте улицы! Позаботьтесь о спокойствии и порядке!» Но было уже поздно. Призыв Эберта точно так же не на­шел отклика, как до этого лживое извещение Макса Ба­денского об отречении кайзера и его же половинчатый «приказ» о применении оружия. В это время (было около часа дня) сотни тысяч берлинцев уже заполнили центр города. Листовки с воззванием Эберта отбрасывали, не читая.

Наступило время обеда, и как раз тогда разыгрались последующие три сцены этой пустой трагикомедии.

Первая разыгралась в рейхстаге, где Эберт и Шейдеман, каждый за своим столиком (оба лидера СДПГ недо­любливали друг друга), хлебали жиденький картофельный суп, который подавали в тот день парламентариям. Пока они ели, массовое шествие докатилось до рейхстага. В тол­пе скандировали: «Долой кайзера! Долой войну!» — и вслед за этим: «Да здравствует республика!» Депутаты, ворвавшись в столовую, обступили Эберта и Шейдемана, упрашивая их выступить перед собравшейся у здания тол­пой. Эберт лишь отрицательно покачал головой и продол­жал доедать свой суп. Напротив, Шейдеман, прирожден­ный трибун, немало гордившийся своим умением говорить с народом, отодвинул тарелку, встал и окрыленный за­шагал по великолепным коридорам рейхстага. Проходя мимо группы парламентариев и высокопоставленных чиновников и услышав, что они обсуждают кандидатуры будущего регента, Шейдеман про себя усмехнулся. Подой­дя к окну и распахнув его, он увидел внизу огромную тол­пу, затихшую при его появлении, лес красных знамен, тысячи обращенных к нему исхудалых, изможденных лиц, веривших в него, застывших в трепетном ожидании. Какое мгновение! Он хотел быть достойным его. Ведь он славил­ся умением импровизировать, зажигая сердца, — в этом таланте и была его сила. Нужные слова сами пришли ему на язык. «Народ победил по всей линии! — воскликнул он и, перекрывая нарастающую бурю ликования, про­возгласил: — Да здравствует Германская республика!»

Шейдеман решил, что неплохо сделал свое дело, и весьма довольные собой вернулся в столовую доедать остывший суп. Но тут у его столика возник побагровевший от ярости Эберт.

«Стукнув кулаком по столу, он закричал на меня: «Это правда?» Я ответил, что «это» не только правда, но, по-моему, само собой разумеющееся. Тогда Эберт устроил сцену, которая меня весьма озадачила. «Ты не имеешь ника­кого права провозглашать республику! — кричал он. — Будет Германия республикой или чем-то еще, может ре­шить только Учредительное собрание!» Так рассказал об этом эпизоде сам Шейдеман в «Воспоминаниях социал-демократа».

В действительности Эберт и не придавал столь боль­шого значения Учредительному собранию. Всего несколь­ко часов спустя он просил Макса Баденского, который нанес ему прощальный визит, остаться у власти в каче­стве имперского наместника. Как и Шейдеман, он был готов упредить созыв Учредительного собрания, но толь­ко в «обратном смысле»: Эберт не хотел республики, он все еще хотел спасти монархию. Но у принца Баденского не было больше ни малейшего желания продолжать игру; он уже упаковал чемоданы и в тот же день после обеда уехал домой, в Южную Германию, покинув взбудоражен­ный, бушующий Берлин, а вместе с ним и историческую

сцену.

Кайзер отобедал в Спа в своем салон-вагоне в те же часы, что и Эберт с Шейдеманом в столовой рейхстага. Во время еды ему принесли только что принятую телефоно­грамму из Берлина, в которой сообщалось, что принц Макс Баденский объявил об отречении Его Величества от пре­стола.

Кайзер в силу своего положения привык владеть со­бой. Какое-то время он машинально продолжал есть. Но потом, медленно бледнея, произнес: «Что Баденский принц низлагает короля Пруссии...» Кайзер не закончил фразу,

голос его пресекся.

Ведь только перед обедом он подписал декларацию, что, отрекаясь как кайзер, остается королем Пруссии, и только начал вживаться в эту новую для него роль. И вот на тебе! После обеда, за кофе в узком кругу кайзер дал

наконец волю своему темпераменту и возмущению. «Из­мена, подлое возмутительное предательство!» — повторял он и, приказав принести телеграфные бланки, принялся наскоро исписывать их один за другим заявлениями про­теста, все более резкими по тону. Ни одно из них так и не было отправлено; впрочем, они все равно не застали бы

уже адресата.

В Берлине же, в имперской канцелярии, полученная в то же обеденное время телефонограмма из ставки, в ко­торой сообщалось о «полуотречении» кайзера, пожелавше­го остаться королем Пруссии, вызвала не меньше возму­щения, чем поступок принца Баденского у самого кайзера. «Что, что?— прокричал в телефонную трубку унтер-статс-секретарь Ваншаффе. — Что вы говорите? Отрекается от титула кайзера, но не от прусского престола? Это же бес­полезно, да и невозможно с государственно-правовой точки зрения!» Последнее, впрочем, едва ли можно было принять всерьез: решительно все происшедшее в последние часы было «невозможно с государственно-правовой точки зре­ния». Однако еще больше возмутило господ в имперской канцелярии, что никто и не подумал хотя бы уведомить их о существовании подобного плана. Тут они были правы: эта дикая идея родилась экспромтом. В Берлине и не придали ей никакого значения; сообщение сдали в архив. Оно не было опубликовано, и, таким образом, «частичное отречение» кайзера так и не вступило в силу.

В самом деле, кайзер не отрекся от престола 9 ноября 4918 г. (он сделал это лишь три недели спустя, будучи в Шотландии), а германская империя еще не стала республикой. То, что Шейдеман провозгласил республику из окна рейхстага, в государственно-правовом смысле бы­ло пустым звуком. Сообщение принца Макса Баденского об отречении кайзера было целиком ложным. Заявление самого кайзера о своем намерении ограничиться троном короля Пруссии так и осталось никем не завизированным, не имеющим силы и погребенным в архивах имперской канцелярии. Эберт, занявший теперь (против всех и вся­ких правил) пост рейхсканцлера, по-прежнему чувствовал себя именно императорским канцлером и старался, как

мог, спасти монархию.

Но спасти ее было уже нельзя. В сознании всей Гер­мании, в том числе и монархистов, империя в этот день испустила дух, притом добил ее сам кайзер и не тем, что отрекся от престола (об этом даже не было и речи), а тем,. что покинул страну,

Кто навел его на мысль об отъезде, осталось невыяс­ненным. Не так-то просто было до этого додуматься: ведь кайзеру лично ничего не грозило. В Спа он сохранил пол­ную свободу передвижения между своей резиденцией, ставкой и салон-вагоном. Часовые при его появлении по-прежнему брали «на караул». В Спа не было революции. Фронтовые командиры всего несколько часов тому назад заверили полковника фон Гейе, что вверенные им час­ти с удовлетворением и «радостью» восприняли бы реше­ние кайзера мирно возвратиться на родину вместе с ними. Но уже после обеда все вдруг заговорили о безопасности августейшей особы и ее будущем местопребывании. Все вроде бы согласились, что кайзеру грозит опасность и ему надо уехать. Только генерал Грёнер был против этого.

«Хочу обратить внимание на следующее, — сказал он, — если кайзер отрекся от престола, он может ехать ку­да захочет, если же не отрекся, то покидать армию он не имеет права. Бросить армию, не отрекшись от престола, невозможно!»

Все смущенно промолчали, никто, казалось, не хотел понять, о чем идет речь. После недолгой паузы дискуссия о возможном отъезде возобновилась, будто Грёнер ничего и не говорил. Сам Гинденбург, в тот день подчеркнута сдержанный, повторил несколько раз: «В крайнем случае возможен переход через голландскую границу». Кто-то из придворных в этой связи заметил, что, если кайзер по­желает выехать в Голландию, соответствующее решение должно быть принято заблаговременно и доведено до све­дения голландского правительства. Хотя формально ника­кого решения принято не было, вскоре в ставке все повис­ли на телефонах. В пять часов кайзер, до тех пор отсут­ствовавший, внезапно пригласил к себе командующих войсками на прощальную аудиенцию, в ходе которой он не протянул руки лишь генералу Тренеру, сказав ему:






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных