ОТСТУПАЯ ОТ ТЕКСТА. 7 страница

Примерно в это же время я первый раз столкнулся с паранормальным явлением.
Я жил на острове Ольхон, уединенно в лесу, в избушке, в стороне от поселка. Я работал на местной метеостанции инженером-гидрологом. Мои обязанности были несложными — собирать информацию с тринадцати метеостанций, разбросанных у северной части озера Байкал.
Люди жили в первобытных условиях, по две-три семьи на каждой станции. Вместо того чтобы проводить научные наблюдения, они предпочитали нарубить дров в лесу, растопить печь и сварить суп хотя бы один раз в день. Летом было трудно добывать воду ведром из-за штормов, а зимой нужно было долбить лед в полтора метра толщиной. Мужья сами принимали роды у жен. Болели редко, наверное потому, что в сотне километров не было ни одного доктора. Ближайшая больница была на острове Ольхон в нашем поселке. А в Иркутске, в центре информации, ученые-метеорологи ломали головы над мистикой цифр, делали феноменальные открытия, а потом, одумавшись, посылали запрос ко мне, чтобы я пробрался на станцию (по суше дорог не было, а морем или через лед добираться очень трудно) и еще раз проверил все наблюдения на месте. Я пытался обучить своих сотрудников прогнозировать данные, но их головы были так забиты дровами, детьми, стиркой, починкой, ревностью и еще бог знает чем, что я предпочел сам получать от них цифры, проверять и посылать их в научный центр. Чтобы хорошо справиться с этой работой, достаточно было уметь считать до десяти. Мой ум был свободен, что очень важно для практики йоги, моему уединению никто не мешал. Я вставал в пять утра и выполнял упражнения до восьми тридцати. С девяти до пяти я должен был сидеть за рабочим столом, где заодно занимался дыхательными упражнениями. С пяти тридцати до девяти я снова упражнялся дома, в девять ложился спать, еще час тренировался в вибрационном дыхании во время глубокого расслабления и примерно в десять засыпал. Спал я на медвежьей шубе, расстеленной на полу, — в избушке у меня ничего не было, кроме этой шубы и двух чемоданов.
На этот раз я обратил внимание, что ветер усиливается и провода за стеной гудят иначе — по гудению проводов я определял силу ветра. Провода уже не гудели, а как-то пели, словно струны гитары. Лежа, я вошел в вибрационный ритм дыхания и непроизвольно вслушивался в пение проводов, а затем стал жужжать всем телом в такт этому звучанию. Вдруг со мной стало происходить что-то непонятное. Пение проводов вызвало в голове тончайшие вибрации, казалось, что вибрирует каждая клетка. В следующее мгновение вибрации устремились вниз через шею и захватили все тело чуть-чуть грубее, чем в голове. Через несколько секунд вибрации тела стали все более утончаться и на самой верхней ноте прекратились. Какая-то могучая сила бросила меня вверх, и пол подо мной исчез. Я оказался в полной невесомости. Меня охватил ужас, во мне появилось огромное сопротивление этому неизвестному состоянию. Если бы не страх и не это отчаянное сопротивление, я бы испытывал только наслаждение. Все началось так внезапно, что я не успел понять, что случилось. В это время в теле снова появились тончайшие вибрации, они стали грубеть, затем через шею поднялись к голове и, меняя частоту, исчезли — в это мгновение я плавно приземлился, подо мной появился пол.
Идиот! Трус! Это же левитация! В крайнем возбуждении я всю ночь ходил из угла в угол по комнате, вспоминая тончайшие оттенки этого состояния и кляня себя за упущенную возможность побыть в нем подольше.
Приступая к дыхательным упражнениям, я ничего толком о них не знал. Один автор упомянул вскользь — пусть дыхательные упражнения рассказывают сами о себе. Я думаю, что когда я глубоко погрузился в вибрационное дыхание, произошел резонанс: более тонкие вибрации проводов наложились на мои более грубые, и это привело к такому захватывающему состоянию. Мне нужно было бы очень много работать над собой, прежде чем я добился сам такого эффекта.
Тут же на Байкале я страшно увлекся другим феноменом — ночными полетами во сне. Многие говорили мне, что летают во сне, но на вопросы о подробностях я ни разу толком не добился ответа. Мне же пришлось учиться летать самому. Однажды мне приснилось, что я карабкаюсь по отвесной скале вверх и вижу, к своему ужасу, что уступов становится все меньше и цепляться совсем не за что. И тут я осознаю, что уже должен сорваться в пропасть, но какая-то сила поддерживает меня. Оказалось, что я могу лететь, а скала нужна мне, скорее, как психологическая опора.
Я очень хотел, чтобы это состояние невесомости появилось и на следующую ночь. Переход ко сну обычно осуществляется через поверхностные грубые вибрации где-то в области головы и шеи, и, если начинаются обычные сновидения, это чаще полубессознательное состояние. На этот раз во сне я оказался в какой-то незнакомой местности и очень скоро почувствовал, как другие, более тонкие вибрации прошли через мое, но уже не физическое, а более тонкое тело, в котором я находился. Ко мне вернулось сознание. Я знал, что мое физическое тело спит себе спокойно в своей избушке, а я нахожусь невесть где, но неразрывно связан со своим телом. Я попытался взлететь, но на высоте больше пяти метров стал трусить. Как только теряется уверенность, непроизвольно спускаешься к земле, как на парашюте. Тогда я стал разбегаться и взлетать, снижаться и снова взлетать все выше и выше. Гораздо позже я прочитал о существовании инфраастрального и астрального тел, здесь же я хочу вспомнить свои личные ощущения, не пользуясь чужой терминологией. Тогда я только начал познавать неизвестные состояния и еще ничего не знал про другие тела из личного опыта.
Вначале во время полетов я пытался помогать себе руками, но потом понял, что это ничего не дает, — полетом управляет только мысль. Почти каждую ночь я продолжал учиться летать. Если ко мне не приходило это состояние, я считал ночь потерянной. Я включал в свои упражнения все то, что, по моим ожиданиям, могло помочь полетам. Я где-то читал, что шаманы, чтобы войти в состояние транса, выполняли телодвижения, похожие на дикую пляску. Перед тем как лечь спать, я бегал по пересеченной местности до изнеможения, а потом пускался в пляс в своей избушке. И еще одно важное упражнение я выполнял каждый день после работы. У самого озера была высокая скала Шаман-камень. Я поднимался на самую вершину, садился на край уступа и в течение часа отрабатывал мысленные падения вниз. Я представлял себе, что срываюсь и падаю снова и снова, чтобы испытать реальность ощущения падения. Оба эти упражнения мне очень помогли. Постепенно дни потеряли для меня всякий интерес и были нужны только для отработки упражнений. Я старался ни с кем не встречаться и не разговаривать, не читал ни книг, ни газет, не ходил в кино и ни на что не отвлекался. Месяца четыре с начала полетов я вообще не помню, вероятно, я жил в полубессознательном состоянии. Но зато какие у меня были ночи! Я стал раньше ложиться спать, чтобы укоротить дни, и стоило мне лечь на мою медвежью шубу, как почти в следующее мгновение я с наслаждением чувствовал тонкие вибрации — и мое сознание возвращалось ко мне в другой реальности. Тогда я не знал, что можно было управлять полетами во времени и пространстве с помощью еще более сложных упражнений, и поэтому попадал неизвестно куда. Я не любил больших городов и пролетал высоко над ними, но предпочитал низко парить над маленькими селениями. Помню, я летел над базарной площадью какого-то восточного города. Пожилая женщина несла плетеную корзину в одной руке и узел в другой. Вдруг она подняла голову и, увидев меня над собой, выронила свои вещи от изумления и села на землю. Прохожие стали смотреть вверх и заметили меня, мне пришлось улететь. До этого я почему-то думал, что невидим. В другом месте я хотел понаблюдать за людьми, сидевшими за праздничным столом в саду. Я завис над ними, но меня тут же заметили, и я улетел. Раз на меня залаяла собака, когда я собирался рассмотреть цветочную клумбу на роскошной вилле. Как-то днем после ночных полетов я хотел вспомнить подробнее вид одного старинного города, но кроме остроконечных крыш так ничего и не припомнил. Я видел столько крыш!
Однажды мне приснился дворец, обращенный полукружьем к морскому заливу. Я бродил ночью по длинному балкону второго этажа. Светила луна. Я почувствовал, что могу летать, и бесшумно поднялся высоко в воздух. Мне захотелось полетать над заливом, над его серебристой поверхностью. Я стал снижаться, пока не коснулся воды. Никакого сопротивления не было, ни брызг, ни волнения. Поверхность воды оставалась такой же ровной. Я опустился еще ниже и очутился наполовину в воздухе, наполовину в воде — скорость полета не уменьшалась. Тогда я погрузился в воду и стал носиться по ней, как дельфин. После этой первой попытки каждый раз, когда я мог летать во сне и оказывался над водой, я снижался и плавал там, как рыба, — у дна, у отвесных стен и на мелководье среди небольших рыбьих стай.
Как-то мне приснилось, что я в тюрьме. Я находился в тюремном дворе среди заключенных в полосатой одежде. Вдруг я понял, что могу летать. Я не подал виду, кругом была стража, это было опасно, и стал всматриваться вверх, туда, где между крышей и высоким забором могли быть просветы. Я разглядел что-то похожее на лаз, быстро взлетел вверх, протиснулся сквозь отверстие и вылетел на свободу.
Помню, как я был в замке на пиру. Гости сидели за столом в большом зале. Я увел какую-то девушку в укромный угол и только успел обнять ее, как почувствовал знакомые вибрации. Я оставил ее и взлетел под самую крышу, но все окна наверху были закрыты. Зал освещался свечами, множество подсвечников стояло на столах. Меня заметили, и мне ничего не оставалось, как поспешно вылететь через высокие кованые двери.
У меня сохранилось много прекрасных воспоминаний о ночных путешествиях. Но потом ко мне приехала в гости двоюродная сестра с подругой, и мне на целый месяц пришлось переключиться на дневную жизнь. Я продолжал летать, но далеко не каждую ночь, и потерял форму.
После отъезда девушек я вернулся к своим упражнениям.
Когда я стал активно выполнять все известные мне упражнения для утончения вибраций, начались те явления, от которых предостерегали источники, особенно когда я приступил к работе с позвоночником. Возникали новые, незнакомые состояния. При длительном, установившемся вибрационном дыхании появляется чувство легкого экстаза, но как только оно переходит за черту ранее испытанного, тут же рождаются страх и сопротивление. У меня не хватало смелости сломя голову броситься в неизвестные состояния. Бессознательная реакция тела — немедленно прекратить и вернуться к нормальным ощущениям. Все это напоминает игру с огнем, но только огонь не жжет, а вызывает наслаждение, чем ближе к нему приближаешься. Прежде чем мне удалось испытать сильные экстатические состояния, мне пришлось пройти через переживания, похожие на жуть первого прыжка с парашютом. Когда появлялись странные, неизвестные, захватывающие ощущения, я тут же прекращал занятия. Но однажды я, расхрабрившись, позволил себе сделать лишний шаг в неизвестность — и попался. Я сидел в полубессознательном состоянии уже давно и оказался во дворе дома в Семипалатинске, где провел свое детство. Вдруг вокруг меня образовался вихрь, он вошёл в мое тело, какая-то могучая сила оторвала меня от земли и понесла вверх. Состояние вышло из-под контроля — непереносимое наслаждение с леденящим страхом я уже не мог остановить. Я вопил от ужаса и сопротивлялся изо всех сил, пока, наконец, мне удалось вырваться. Я очнулся на своем коврике целый и невредимый и тут же пожалел — нужно было остаться в этом состоянии до его естественного конца. Недели две я боялся приближаться к опасным границам. Много позже я нашел описание подобного состояния под названием «джудди-самадхи».
Меня очень интересовали всякие помешательства. Я беседовал с сумасшедшими и шизофрениками, пытаясь понять, что это такое. Из своего личного опыта я вынес, что шизофрения — это принятие одной точки зрения или следование одним и тем же убеждениям. Самое интересное время для меня было, когда попадалась новая точка зрения. Я принимал ее на вооружение и рассматривал мир под ее углом, делая для себя много полезных наблюдений. Благодаря всем этим умственным упражнениям, у меня улучшилась способность к концентрации. Тогда я не знал, как это может пригодиться в будущем.
Примерно на десятый год практики йоги я стал все больше подумывать о трех высших степенях концентрации: пятой — концентрации, шестой — созерцании, седьмой — самадхи.
Приступить к концентрации помог мне случай. Я заканчивал вечернее отделение Ленинградского педагогического института имени Герцена по социальной психологии. Темы, которые предлагались для дипломной работы, были «Карл Маркс и…», «Ленин и…», «Роль коммунистической партии в…» — словом, самые тошнотворные. Одна тема меня привлекла: «Психология творчества». Я хотел не только подобрать материал, но и написать что-нибудь от себя. Моей настольной книгой в то время была «Терциум органум, или ключ к загадкам мира» П. Д. Успенского, ученика Гурджиева. Я давно изучил ее вдоль и поперек. В ней было немало философских вопросов, которые могли стать темой для концентрации. В одной из книг по йоге рекомендовалось выбрать какую-нибудь одну идею и сходить на ней с ума днем и ночью, пока она не будет разрешена. Я так и сделал. Сейчас уже не помню, какую идею Успенского я выбрал для концентрации, это и неважно, помню только, что эта идея содержала противоположность и в этом была ее неразрешимость.
Приступая к концентрации, я следовал указаниям всех известных мне источников, хотя некоторые из них советовали прямо противоположное тому, что советовали другие.
Я не мог выполнять концентрацию по несколько часов в день, сидя в позе падмасана на коврике лицом к востоку. Нужно было ходить на работу и заниматься всякими хозяйственными делами. В то время я в составе группы подводных исследователей работал в проектном институте. Работа была несложной. Мы состояли консультантами и дожидались своего часа — когда для нас будут спроектированы, построены и спущены на воду подводные аппараты.
Первые две-три недели было невыносимо возвращаться снова и снова к одной и той же идее. Я часто отвлекался, постоянно ловя себя на том, что непроизвольно думаю о другом. В конце следующего месяца эта идея уже не действовала на меня, как зубная боль, и я привык к ней. Я засыпал, держа ее в сознании и, просыпаясь, хватался за нее раньше, чем за зубную щетку. Я не ожидал быстрых результатов, приготовил себя к длительной работе и решил запастись безграничным терпением — или свихнусь, или доведу работу до конца. Меня по-прежнему отвлекал поток беспорядочных мыслей, но возвращаться к предмету концентрации стало легче. Но вскоре все неожиданно изменилось.
В литературе о йоге информация о концентрации самая противоречивая, но нигде не говорится, что это легко. Опираясь на свой личный опыт, я бы условно разделил весь путь концентрации на три этапа. На первом — ум напоминает скаковую лошадь, которую нужно объездить. Этот этап самый трудный. Главная сложность не в том, что лошадь бесконечно сбрасывает всадника, а в том, что всадник в один прекрасный день скажет себе: «Зачем мне это нужно? Эта дорога никуда не ведет». Чтобы пройти этот этап, нужны вера и фанатизм. Второй этап очень интересный. Когда лошадь объезжена и всадник научился управлять ею, то он обязательно поедет не туда. Второй этап — это путь соблазнов: если вы поэт, вам будут приходить в голову такие прекрасные стихи, что вы, конечно, схватитесь за перо, если ученый — гениальные мысли, если художник — изумительные картины и так далее. Как будто дьявол-искуситель, зная вас очень хорошо, подбрасывает вам самые интересные идеи, самые любимые мелодии, видения, стихи — только бы вы свернули с намеченного пути. Третий этап самый короткий и относительно легкий — до цели осталось совсем немного, нужно только чуточку терпения.
Все началось с того, что мне пришла в голову интересная идея, и я так увлекся ею, что даже забыл про концентрацию. Я размышлял над ней дня два, пока она не была исчерпана, и потом дал себе слово больше не отвлекаться.
Несколько дней я честно удерживал предмет концентрации в сознании, но потом снова пришла очень интересная мысль, и я не мог отказаться от нее. «Только ненадолго», — сказал я себе. Я начисто забыл о концентрации, и прошло несколько дней, прежде чем я с сожалением оставил эту новую мысль и вернулся к своей основной зубрежке. Я убедил себя, что так дело не пойдет, я должен не сходить с задуманного пути. Дальше все пошло наперекосяк. Помню только, что наступило лето, но я его не заметил. Мне приходили в голову гениальные, как я считал, идеи, ответы на когда-то заданные и неразрешенные вопросы, прояснялись туманные места в прочитанных книгах. Мысли, которые, казалось, я вполне понял, вдруг обретали новый, более глубокий смысл. Снова возникло множество философских проблем — противоположности стали сближаться, а то, что казалось одинаковым, обнаружило различия. Я постоянно боролся с собой, то возвращаясь к концентрации, то по уши увлекаясь. Иногда я говорил: «Хватит! Я буду заниматься только концентрацией!» — но мне подбрасывали такое, что я никак не мог устоять.
Помню, как в одной из экспедиций на Черном море мы вернулись на берег после водолазных работ и увидели, что наш кинооператор Игорь сидит с закрытыми глазами и твердит одну и ту же фразу: «Я буду верен своей жене! Я буду верен своей жене!» Его окружали три хорошенькие девушки: одна сидела на одном колене, другая на другом, а третья стояла за спиной — все три его нежно ласкали. Примерно то же самое было со мной.
Я будто все время читал захватывающие книги, написанные специально для меня. Я продолжал ходить на работу и автоматически выполнять свои обязанности, но моя голова была занята. Для себя я был самым интересным человеком: и учителем, и учеником, и собеседником. Довольно трудно было добираться до нужного места на общественном транспорте. Я садился в трамвай или в автобус и… обнаруживал себя частенько на конечной остановке, когда водитель тряс меня за плечо и спрашивал: «Молодой человек, мы приехали, куда вам надо?» Я ехал в обратную сторону и иногда снова оказывался на конечной остановке. Знакомых я не узнавал и в то время почти ни с кем не общался. Хорошо, что на меня не обижались, а только слегка подсмеивались. Говорили, что разговаривать со мной бесполезно, я все равно ничего не слышал и смотрел сквозь собеседника. Иногда я вспоминал, что у меня есть жена — она высвечивалась ненадолго в сознании, и, если она занималась чем-нибудь своим, я отключался. То же самое и на работе: в течение дня возникал то один, то другой эпизод, какие-то люди, знакомые и незнакомые, а все остальное тонуло во мраке. Времени я совсем не ощущал. Казалось, только что пришел на работу, смотрю, а все уже идут домой. Раньше я ненавидел собрания, а в то лето я их даже полюбил. Я приходил в зал первым, занимал место в последнем ряду, скрещивал ноги на стуле и погружался в концентрацию. Я сидел обычно неподвижно, с прямым позвоночником и открытыми, но ничего не видящими глазами. Правда, было немного неловко, когда потом я находил себя в пустом зале или кто-нибудь из знакомых тряс меня за плечо и говорил: «Собрание-то еще вчера кончилось».
Я бы променял, конечно, это наваждение на конечную цель — жить было так интересно, но во мне взыграло упрямство и любопытство: «А что же тогда в конце пути? Что это за золотое руно, так оберегаемое?» Я вдруг понял, что все эти искушения кто-то как будто специально подбрасывает мне, чтобы отвлечь и не допустить меня к конечной цели. Я вспомнил из мифологии: идти, не оглядываясь и не отвлекаясь. Я вернулся к концентрации и твердо решил выстоять.
Мысли, идеи, откровения по-прежнему кружили мне голову, но теперь я старался только запомнить их, чтобы вернуться потом и насладиться ими. Как будто я был в редкой библиотеке и смотрел на ряды книг с заманчивыми названиями. «Нет, — говорил я себе. — Я прочту это потом».
В концентрации ум не должен участвовать. Это должен быть тупой процесс. Все внимание направлено на объект до тех пор, пока он не откроет своей тайны. Если появляются мысли в связи с объектом концентрации, то получается размазня — размышление на тему, а не концентрация. Мысли, приходившие ко мне, никак не относились к той идее, на которой я удерживал внимание.
Новые соблазны стали уводить меня прочь. На этот раз черт испытывал меня эмоциональными искушениями, и я конечно не устоял. Мне показывали изумительные картины, читали чудные стихи, меня завораживали сладкие мелодии, смуглые красавицы исполняли для меня невиданные танцы, а на душе был полный покой и умиротворение.
Внешний мир стал высвечиваться еще реже, к счастью, я взял отпуск и только временами со страхом спрашивал, какое сегодня число. Иногда я всматривался в лицо своей жены, но она вела себя так, будто ничего не происходит. Я отметил, что жена еще не ушла от меня и даже не устроила скандала. Я пытался записывать стихи и запоминать мелодии, но, как только я фокусировался на этом, то терял свое состояние — все равно, как выбегать в фойе во время захватывающего фильма, пытаться что-то записать и снова возвращаться. Все это новое, поступавшее в сознание, приходило извне, не из моей памяти. Стихи читаются непрерывно, запомнить можно только ритм и не больше четырех строк, а за это время пропускаешь другие. Если бы я мог записывать мелодии нотами, а стихи стенографировать…
Не помню, сколько времени так продолжалось, но в один прекрасный день я начал бороться с собой, чтобы вернуться на праведный путь. Я цеплялся за свою идею, как утопающий за соломинку, и повторял только: «Свят, свят, свят». Искушения как будто отодвинулись и теперь лишь издалека, как сирены, манили призывным пением.
В концентрации у меня обозначился прогресс. У моей идеи, говоря образно, появилась некая тень-чувство.
Постепенно концентрироваться стало даже как-то интересно. Теперь, если бы я и захотел отделаться от этого процесса, мне бы потребовались усилия. Непроизвольно я направил все внимание не на идею, а на эту тень. Как сейчас помню, прошло всего несколько дней и… пришло это.
Был вечер. Я собирался лечь спать. Когда я оказался в постели и расслабился, перейдя на вибрационное дыхание, то почувствовал, как со мной стало происходить нечто, чего я никогда не испытывал прежде. Сознание стало расширяться, не теряя объекта концентрации, и стало таким четким, каким оно никогда не было. Я потерял все ощущения тела. Вокруг меня образовался круговорот, я попробовал сопротивляться этому состоянию, но было уже поздно. Меня стало засасывать как бы в большую воздушную воронку, и я полетел через темный туннель в другую реальность. Мне было страшновато, но не очень, я уже начал привыкать к неизвестным состояниям. Все движение произошло в глубине моего существа, где оказалось огромное пространство. В этой другой реальности мое «я» было иным, я мог видеть вещи сразу со всех сторон и изнутри. Моя идея, которую я тщетно пытался понять, предстала передо мною во всей своей простоте. Момент созерцания сопровождался экстазом могучей силы — это восхищение, потрясение, радость познавания, любование красотой увиденного, возведенные в степень! Описать это невозможно, я не могу найти слов. Как будто передо мной отодвинули завесу неба, и я увидел такие тайны! Сначала я думал, что присутствую при этом процессе в качестве случайного зрителя, скажем, созерцаю идею как Ниагарский водопад, но когда у меня в сознании появился невольный вопрос и вся картина одним гигантским движением перестроилась так, чтобы я мог понять с абсолютной ясностью все интересующие меня аспекты, я понял, что весь этот могучий процесс объяснения происходит для меня лично и что я могу спрашивать сколько хочу малейшим движением воли. Мое сознание не фокусировалось в какой-нибудь одной точке и не перемещалось, чтобы увидеть объект с другой позиции, оно было одновременно везде и видело объект сразу со всех сторон и изнутри, так что объект и субъект были одно.
Образно можно было бы дать понятие об этом в таком роде. Если бы я первый раз в жизни увидел океанский лайнер далеко в море и спросил бы себя «Что это?», я бы сформулировал идею этого «нечто» как «Что-то большое на воде. Движется самостоятельно. Не тонет». И взял бы эту идею в качестве предмета концентрации. Это «нечто» все равно мне неизвестно. Поэтому я тупо удерживаю его в сознании с подтекстом «Что это?» И только помню, что «это» не тонет, большое, движется. Если бы я дошел до конца концентрации, как я сделал со своей идеей, то увидел бы лайнер одновременно со всех точек зрения и изнутри и понял бы мгновенно, как работают все его системы — электронные, водные, механические, видел бы одновременно его каюты и помещения, словом, узнал бы о лайнере все, что знает команда, и еще много больше. У меня не осталось бы ни единого вопроса.
Это созерцание лайнера сопровождалось бы экстазом — радостью познавания, восхищением, изумлением.
Прежде чем я нашел себя в постели, с тем моим «я» произошло вот что. Мое сознание стало одеваться как бы низшими оболочками и затем было засунуто в физическое тело. Образно говоря, это как если бы меня ударили доской по голове, потом закутали в одеяло и обмакнули в смолу, потом опустили бы в бочку, бочку закрыли наглухо, закатали в ковер и так далее и тому подобное. Или иначе. Я был, скажем для примера, гусеницей, меня превратили в человека и показали мир, а после этого, путем превращений по нисходящей линии, вернули к сознанию гусеницы.
Я вскочил с постели и стал ходить по комнате. С момента, когда я лег спать, прошло не больше пяти — десяти минут. Я задавал себе один и тот же вопрос: «Что было со мной?» Моя идея, предмет моей концентрации, стала ясна мне до простоты. Я решил, что нашел новый метод познания мира. Я взял карандаш и стал лихорадочно записывать. Потом прочел. Мне все понятно, но если прочесть чужими глазами — ничего.
Много позже я стал рыться во всех доступных библиотеках. Я искал описания религиозных экстазов и личных впечатлений отшельников и адептов йоги. Я нашел очень мало, а о самом самадхи не более пяти строчек. Теперь я понимаю, почему это так. Попробовал бы кто-нибудь описать инопланетянам огонь или воду, небо, облака или цветы. Как будет воспринимать описание творческого вдохновения человек, никогда его не знавший, описание влюбленности — сам ее не испытавший или описание полового экстаза — евнух с детства?
Самадхи — это творческое вдохновение высочайшей интенсивности, завораживающее красотой увиденного и понятого, сопровождаемое глубоким и продолжительным экстазом. Это экспериментальный метод познания реального мира и человеческой природы. Медитация и самадхи в хатха-йоге — фактически один и тот же процесс. Словом «медитация» пользуются для обозначения разных явлений, например медитация Кришнамурти — нечто другое. Медитацией в хатха-йоге называют более глубокую концентрацию, когда предмет концентрации «заговорит сам». В этом случае медитация — процесс созерцания всех аспектов предмета до полного понимания, а удивление, восхищение, радость — всю его эмоциональную часть называют самадхи, или самади. Как только понимание достигнуто, сознание самопроизвольно возвращается к своему первоначальному состоянию — человеческому сознанию.
Самадхи — не отдых, это напряжение всех сил, после него устаешь так, что хочется заснуть мертвым сном. Это крайнее возбуждение всей нервной системы, полная потеря земного, низшего сознания и отключение от внешнего мира. Как правило, человек возвращается в обычный мир эмоционально перевозбужденным, что может вызвать психические отклонения или даже разрыв сердца. Все подготовительные ступени, видимо, существуют, чтобы должным образом закалить тело и дух. Сразу после самадхи уснуть невозможно. Как можно спать после только что сделанного открытия? Никогда не виденного прежде! Никогда не испытанного ранее!
С того самого дня и в течение целого месяца состояния самадхи стали повторяться снова и снова. Я совсем ошалел от перевозбуждения на первых порах, но потом постепенно привык к ним и принял их как необыкновенный подарок судьбы.
При следующих попытках у меня возникли трудности — оказалось, не так просто сформулировать вопрос. На глупые и поспешные вопросы не отвечают. Постановка задачи — полдела, если концентрация не получается, приходится пересматривать вопрос.
Я сосредотачивался на идеях, которые хотел понять, и если правильно формулировал задачу, впадал в самадхи, где получал все объяснения с исчерпывающей ясностью. Не менее загадочным для меня оказался сам метод, который всегда начинался с концентрации под контролем нормального сознания, но в какой-то момент на меня обрушивалась лавина перестройки сознания из низшего, обладающего одной точкой зрения, в высшее, без противоположностей и не имеющее фиксированной точки зрения. Момент перехода я никак не мог ухватить, все происходило в быстрой последовательности: сначала отбрасывалось тело со всеми его чувствами, сознание как бы освобождалось от невидимых материальных оболочек, на каждом уровне наступала все большая ясность, пока сознание не вырывалось на свободу в какое-то гигантское бесконечное пространство. В это время наступал неописуемый экстаз от созерцания — видения, понимания и ощущения того, что это реальность.
Позже я заметил, что самадхи зависит от глубины идеи или поставленного вопроса. Однажды я захотел узнать нечто, лежащее очень далеко за пределами понимания нормального сознания. Сначала был процесс медитации, как бы подготовки к восприятию конечной истины. Низшие оболочки сбрасывались постепенно, и на каждом этапе было частичное объяснение, сопровождаемое чувством восхищения и понимания. В самом конце медитации я испытал сильнейший из экстазов с исчерпывающим пониманием идеи. Возвращение к нормальному сознанию было дольше, чем обычно. То ясное и незамутненное сознание прошло через несколько уровней искажения и замутнения, пока я наконец открыл глаза в своем нормальном мире. Понимание осталось со мной, но на свой уровень сознания я не вынес ничего, что можно было бы хоть как-то записать даже для самого себя. Гораздо больше меня потрясло другое, совсем не глубокое самадхи. Суть вопроса была где-то совсем близко, экстаз был слабым. Я понял, какие неоценимые возможности могут открыться передо мной для практического применения. До этого все мои вопросы были из области метафизики. Я попытался сформулировать какой-нибудь технический вопрос, но по своей природе я гуманитарий, мне чужды все виды техники, особенно то, что крутится и издает шум.
На первых порах важно иметь хоть какое-то расположение к предмету концентрации. Сильная эмоциональная поддержка, жгучий интерес, а еще лучше любовь и страсть несут сознание к самадхи как на крыльях. Я не смог попробовать себя ни на чем, что дало бы реальный результат.
Одно мое наблюдение облегчило постановку задачи и концентрацию. Оказалось, что если можно представить объект в антиномиях и концентрироваться одновременно на обеих противоположностях, получается стереоскопический эффект, весь процесс происходит быстрее и успешнее и заканчивается созерцанием до полного понимания.
Меня давно интересовала идея бесконечности. После нескольких дней напрасной концентрации мне удалось сформулировать вопрос так, что передо мной оказались два полюса одной идеи: точка и ничто, или бесконечно малая и бесконечно большая величины. Я удерживал в поле зрения обе эти величины так, как я бы смотрел в окуляры стереоскопа на два аэрофотоснимка, каждый из которых сам по себе ничего не говорит. В один момент, когда я сидел в позе сидхасана и полностью расслабился, со мной случилось что-то страшное. На меня налетел ураган, отбросил тело, и мое «я» стало расползаться в пространстве с огромной скоростью. Это было леденящее кровь самадхи. Я разлетался во все стороны на миллионы световых лет. Огромным усилием воли я остановил это движение, оно направилось назад и продолжалось столько же времени, до тех пор пока я не стянулся в точку.
Я ощутил и осознал бесконечность! Я был уверен, что если бы не остановил это движение, оно продолжалось бы вечно! Я навсегда запомнил ощущение этого космического ужаса.
Однажды у меня был очень интересный эксперимент. Не помню точно, как я сформулировал проблему, но когда я оказался в самадхи, то созерцал одновременно все точки зрения на мир как отдельные философии. Я увидел три точки зрения, о которых не знал раньше. Я разыскал их потом в учебнике по истории философии.
Чем серьезнее идеи концентрации, тем глубже проваливается сознание к ее сути, освободившись от всех оболочек, экстаз сильнее и полнее, а возвращение в тело занимает больше времени — как я уже сказал, чистое, ничем не замутненное сознание дольше заворачивают в пеленки, замутняют, перекашивают, искажают. Путь туда намного быстрее, чем обратно. Понимание скорее переходит в ощущение, а о том, чтобы передать его другим, вообще не может быть и речи — нет слов, нет понятий, нет аналогий в человеческом языке.
Самадхи дает понимание глубинных процессов, тени которых мы видим и ощущаем как реальный мир.
На более простые вопросы ответ может прийти в виде интуитивной догадки, без потери сознания. Потерей сознания я называю утрату способности объяснить происходящее человеческими категориями.
Там, в глубине, нет никаких противоположностей, а есть только единство. Нет точек зрения, сознание присутствует везде, и так открывается суть вещей. Получается, что мы живем в искаженном, одномерном или двумерном мире: одномерном, потому что в каждое мгновение мы обладаем только одной точкой зрения, а двумерном, потому что мы существуем в мире противоположностей.
Дни и ночи перемешались, я потерял счет времени. Моя жена понимала, что со мной происходит что-то необычное, и старалась меня не отвлекать и не разговаривать со мной. Ни о каком сексе не могло быть и речи — все физические и душевные силы принадлежали только концентрации.
Иногда самадхи происходило непроизвольно. Стоило мне только перейти на вибрационное дыхание, и какая-нибудь идея появлялась в голове (а неразрешимых идей у меня всегда было много), как я тут же погружался в самадхи.
Я не высыпался и никак не мог отдохнуть как следует, у меня трещала голова, а глаза болели от бессонницы. Я понял, что если так будет продолжаться, то не выдержу нагрузки. Тогда я вспомнил о лекарстве, которое моряки практикуют от всех болезней на свете. Я налил рюмку рома, выпил и заснул мертвым сном. Как я выяснил позже, алкоголь и кофе противопоказаны концентрации.
На работе мне сказали, что, если я не спущусь на землю, меня уволят. Дома я чувствовал, что все же надо каким-то образом замечать жену. И, кроме всего этого, настало время сдавать экзамены в мореходное училище, чтобы получить диплом штурмана дальнего плавания.
Я получил диплом штурмана, на работе дела у меня пошли отлично, жена была мной довольна, но… Я потерял способность погружаться в самадхи. Как я установил, процесс накопления знаний, развития памяти и интеллекта, с его возможностями анализа и синтеза, противоречит процессу концентрации. Или одно, или другое.
Источники говорят, что творческий процесс открытия или изобретения — это что-то вроде мини-самадхи. Состояние самадхи несколько раз испытывал Платон. Где-то он упоминает об этом, говоря: «А Ксенофонт этого ни разу не испытал». Архимед, Платон, Ньютон и другие, безусловно, обладали хорошо развитой способностью к концентрации. У них не было экспериментальных лабораторий, и им не нужно было перегружать себя лишними знаниями.
Среди своего окружения я так и не встретил никого, кто проделал бы что-либо, подобное моим экспериментам. Сейчас мир не располагает к этому.
Итак, я наконец достиг последней и конечной ступени йоги? Не совсем так. Концентрация, созерцание и самадхи — это только начало йоги. Источники были правы, когда говорили: «Пусть йога сама о себе рассказывает, нужно только заниматься».
Тайны мироздания после моего личного опыта мучают меня не меньше, если не больше прежнего. Но для их постижения нужно снова войти в хорошую форму и вернуть способность к концентрации.
Я, как Алладин из «Тысячи и одной ночи», нашел волшебную лампу — метод с неограниченными возможностями. Можно обойтись без учителей, без научно-исследовательских институтов и учебников. Нужно только свободное время и… коврик.
Способ познания мира через самадхи существовал всегда, им пользовались в древней Индии, Китае, а особенно в древнем Египте. Очень многие люди обладали талантом концентрации безо всяких физических и дыхательных упражнений. Путь йоги, безусловно, не единственный.
Знание можно передавать с помощью объяснений, понимание передать нельзя. Знанием можно делиться с любым, пониманием — только с тем, кто испытал или пережил нечто подобное или обладал этим знанием с рождения.
Концентрация и самадхи ведут к непосредственному пониманию идей, мыслей и сути вещей. Тех, кто владеет методом постижения мира через концентрацию, называют посвященными.
Именно поэтому так много написано о методах йоги и почти ничего о результатах концентрации и самадхи. Каждый человек должен пройти все сам, никакой учитель не сможет помочь и передать знания, он в состоянии только указать метод или путь. Уже первый опыт самадхи дает больше понимания сути вещей, чем любое знание, переданное другими.
В той высшей действительности идеи — это реальные объекты, а у нас в сознании находятся только их проекции.
Сейчас, после всего, что я увидел и испытал в самадхи, я знаю: мир, в котором мы живем, является тенью или частью другого огромного реального мира, для постижения которого недостаточно наших понятий, мыслительных способностей и ощущений.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: