ВОЗВРАЩЕНИЕ ЛУКАШИНА 5 страница

Ощущение праздника – потому что Красная Армия дорога каждому сердцу, потому что Красная Армия – это сын, брат, муж, отец, жених; Красная Армия – это тот, о ком думают наяву и во сне, от кого ждут писем, чью фотографию берегут как святыню.

Ощущение праздника – потому что в этот день были подведены итоги последних битв Красной Армии.

Голос радиодиктора Левитана, знакомый каждому советскому человеку, медленно читал:

«За 40 дней наступления в январе – феврале 1945 года наши войска изгнали немцев из 300 городов, захватили до сотни военных заводов, производящих танки, самолеты, вооружение и боеприпасы, заняли свыше 2400 железнодорожных станций, овладели сетью железных дорог протяжением более 15000 километров. За этот короткий срок Германия потеряла свыше 350000 солдат и офицеров пленными и не менее 800000 убитыми. За тот же период Красная Армия уничтожила и захватила около 3000 немецких самолетов, более 4500 танков и самоходных орудий и не менее 12000 орудий.

В результате Красная Армия полностью освободила Польшу и значительную часть территории Чехословакии, заняла Будапешт и вывела из войны последнего союзника Германии в Европе – Венгрию, овладела большей частью Восточной Пруссии и немецкой Силезии и пробила себе дорогу в Бранденбург, в Померанию, к подступам Берлина».

– Берлин! – повторил главный конструктор, слушавший стоя, с поднятой головой. – Скоро будем в Берлине!

«Полная победа над немцами, – слушали люди голос Левитана, – теперь уже близка. Но победа никогда не приходит сама – она добывается в тяжелых боях и в упорном труде».

– А я за февраль тридцать процентов до трех норм недодала, – сказала Марийка Лукашину. – А до конца месяца шесть дней. Или пять? Батюшки мои, Сема, этот год не високосный: пять дней мне осталось. Теперь до первого марта прощай, не забывай, шли письма и телеграммы: буду гнать, пока не выгоню мои три нормочки.

«Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!» – на торжественных нотах реквиема дочитывал Левитан.

– Вечная память! – скорбно шептал Никита Трофимович Веденеев, глядя на портрет Андрея.

День и ночь дымили высокие трубы Кружилихи. По одиннадцать часов, без выходных дней работали люди. В тупичке между полустанком и заводом грузились маршруты; могучие паровозы ФД увозили оружие на запад.

«Очень трудно жить с Марийкой, – думал Лукашин. – Нелегкая мне досталась женщина. Все время кричит, болтает. Только усадишь ее, чтобы поговорить о серьезном – и ведь кажется, с интересом слушает и разумно отвечает, – и вдруг вскочит и убежит. Жена не должна убегать, когда муж с нею разговаривает, она обязана выслушать его до конца, может, он ей что-нибудь хочет посоветовать, а она вскакивает.

И вечно по чужим кухням. Надо же ухитриться успеть: и на заводе, и в очереди, и дома по хозяйству, и всю подноготную узнать о соседях – кто за кем ухаживает, кто с кем поссорился, кто что купил».

Прошел угар первых поцелуев, и Марийка вернулась к прежнему образу жизни, из-за которого она в свое время не могла ужиться с отцом и мачехой. Она не стала меньше заботиться о Лукашине; но уже не могла быть с ним долго наедине. А Лукашин всю жизнь был лишен семейного тепла, ласки, внимания. Он привязался к своему маленькому очагу. Он не был жадным, но тут он ни с кем не хотел делиться! Ни с Марийкиными подругами, ни с соседями, ни с кем. Марийкина общительность огорчала его до глубины души.

Если бы Марийка не портила настроение, все было бы хорошо. На заводе Лукашину понравилось с первого взгляда. Все большое, массивное, внушительное. Станок – так уж видно, что добротная вещь… Читая в газетах о перевыполнении норм, Лукашин, бывало, представлял себе, как рабочие суетятся и бегают, перевыполняя нормы. Оказалось, работают солидно, неспешно… Мастер, пожилой человек, поздоровался с Лукашиным за руку. Подошел Мартьянов. Покурили, потолковали о том, на каких фронтах побывал Лукашин. Мартьянов рассказал случай из времен империалистической войны четырнадцатого года. Мастер был глуховат, подставлял ухо, чтобы лучше слышать, и приятно улыбался… Он поручил Лукашина Мартьянову и сказал: «Желаю успеха».

Мартьянов подвел Лукашина к станку и сказал:

– Вот, Сема, смотри: вот это передняя бабка станка, – Мартьянов похлопал по бабке рукой, – вот это задняя. Вот здесь имеем шпиндель передней бабки. – Он перечислил главные части станка. – Теперь смотри внимательно: здесь имеем – что? – патрон самоцентрирующий кулачковый. Теперь – что я делаю? – нажимаю рукоятку – включаю станок. Смотри, Сема, внимательно!! Что я делаю? – Лукашин смотрел во все глаза, но не мог понять, что делает Мартьянов. Нежным валиком ложилась на станину мельчайшая металлическая стружка… Мартьянов поднес к лицу Лукашина какую-то блестящую штуку и сказал, подняв толстый черный палец: – Я выточил канавку при помощи поперечного суппорта!

Лукашин очень испугался, что Мартьянов сейчас велит ему вытачивать канавки при помощи поперечного суппорта, а он, Лукашин, понял еще только канавку, а суппорт не понял, и из всех частей станка усвоил только три: рукоятку и две бабки, переднюю и заднюю. Ему было стыдно сознаться в этом, он выражал на лице понимание и кивал головой, а внутренне дрожал – вдруг Мартьянов ему поверит и скажет: «Ну, вот и хорошо, молодец, понятливый, валяй дальше сам», – и уйдет, оставив Лукашина наедине со всей этой чертовщиной… Но Мартьянов не ушел, он терпеливо возился с Лукашиным до самого обеда и после обеда, и к вечеру Лукашин умел уже самостоятельно выточить канавку и просверлить отверстие.

– Токарное дело ничего, – сказал под конец Мартьянов, – умное дело. Требует души и изящества. Душу придется тебе вкладывать с первых дней, а изящества достигнешь со временем.

Глухой мастер преподавал техминимум. Он плохо слышал, о чем его спрашивают, и с любезностью подставлял ухо, но все же он был действительно мастер своего дела, и Лукашин многому научился у него. А во время работы Лукашину помогал Мартьянов. Понемногу Лукашин стал разбираться в приспособлениях и свободно орудовать словами «развертка», «зенкер», «отверстия на расположение» и другими, которые сначала испугали его.

Его волновало, что он работает хуже других. Иногда начальник цеха или парторганизатор подходили к его станку и смотрели, как он работает; он готов был сквозь землю провалиться оттого, что он так медлителен и неловок. Но однажды к нему подошел незнакомый человек. Лукашин слышал, как он спросил у мастера: «Вот этот?» И мастер ответил: «Этот». Человек заговорил с Лукашиным, стал его расспрашивать, вынул блокнот и карандаш и что-то записал. Уходя, сказал:

– Будем знакомы: редактор газеты.

Потом прибежал другой незнакомый человек с фотоаппаратом; он сфотографировал Лукашина и его станок.

Дня через три снимок был напечатан в газете, а под снимком указано: кто, из какого цеха, и что воевал за Родину, а сейчас работает токарем и сразу зарекомендовал себя дисциплинированным и старательным рабочим. Даже совестно, что так сразу похвалили, неизвестно за что; но в то же время приятно, что все люди на заводе прочтут эту статью и увидят его портрет, очень приятно. Наверно, и Марийке было приятно, когда принесли газету в цех и она увидела…

После того как они привыкли швырять деньгами не считая, Лукашину и Марийке трудновато было жить. Посоветовавшись с Марийкой, Лукашин решил продать наследственный дом. «Еще неизвестно, – рассудили они, понадобится ли он нам когда-нибудь; а деньги всегда нужны».

Выбрав время, Лукашин поехал в Рогачи – проведать дом и поговорить в сельсовете о его продаже.

Еще издали он увидел, что из обеих труб дома вьется дымок. Похоже, что в доме кто-то поселился. Лукашин подошел ближе: за частоколом, во дворе, незнакомая женщина развешивала белье на веревке. Трое малых ребятишек, присев на корточки, строили из подтаявшего снега крепость, прокладывали кругом крепости ров. Лукашин остановился, посмотрел: во рву сразу скапливалась вода, снег был как мокрый сахар. Ребятишки перестали строить, смотрели на Лукашина. Женщина подошла и тоже смотрела боязливо. Она была городская, из образованных, это видно было по платью, хотя и поношенному.

– Вам что угодно? – спросила женщина.

– Да нет, ничего, – ответил Лукашин. – Так, мимо шел и зашел…

Ему хотелось посмотреть, что делается в доме, но неудобно было лезть без зова в квартиру к незнакомым людям. Он подождал, – может быть, женщина скажет: «Зайдите». Но она не сказала. В окне мелькнула какая-то старуха со сковородкой в руке и сердитым лицом. Лукашин вздохнул и сказал:

– Ну, до свиданья.

– До свиданья, – ответила женщина. Он повернулся и пошел, и женщина с недоумением глядела ему вслед…

Председатель сельсовета немного смутился, когда вошел Лукашин, но потом сказал храбро:

– Видишь, Семен Ефимыч, какое дело. Остались нам после реэвакуации две семьи – кормильцев потеряли, жилище потеряли, – куда девать? Войди в положение. Поселили пока что в твоем доме. Не взыщи за самоуправство. Когда велишь – переведем их куда-нибудь, хотя куда – ума не приложу. Из обстановки выделили им самое необходимое, остальные твои вещи заперты там в комнатушке, вот тебе ключ.

– Ладно, – сказал Лукашин, подумав. – Пускай живут. Ничего…

И поехал обратно на Кружилиху.

Наконец-то приехал Павел – и все ожило в доме Веденеевых! Просияло, помолодело лицо Никиты Трофимыча, забегала, заболтала, закричала от радости Марийка, захлопотала Мариамна, готовя большой пир. Жив-здоров вернулся Павел, а что нога с протезом – что поделаешь. Одет-обут, как все люди, ничего даже не заметно…

Павел почти не изменился, только немного пополнел и на висках появились большие зализы – начал лысеть.

– Старею, папа, старею! – сказал он.

– Ничего подобного, – сказал Никита Трофимыч. – Все Веденеевы рано лысеют, это у нас родовое. – Присмотревшись к сыну, старик увидел проседь в его волосах и огорчился: – А вот это уже не родовое. Это – война тебя выбелила.

– Кого она не выбелила! – сказал Павел.

Он попросил дать ему Катины письма. Катя, Катерина, его жена, работала на Украине, в Мариуполе, ее послала партия. Павел читал ее письма, зажав Никитку между коленями, как будто не хотел больше ни на минуту отпустить от себя сына. Никитка еще не успел заскучать от такого ничегонеделанья, стоял тихо и смотрел отцу в лицо.

Потом Павел прочел письма Андрея. Эти хранились у Никиты Трофимыча в шкатулке, оклеенной мелкими ракушками; там же лежало несколько рисунков, которые Андрей прислал с фронта… Павел аккуратно положил письма на место, отстранил Никитку и вышел молча. Нерадостно показалось ему дома, он заново переживал и гибель брата, и разлуку с женой.

Вечером собрались на семейный ужин. Кроме хозяев, были Марийка с Лукашиным и Мартьянов. Павел был приветлив, рассказывал о фронте, о госпитале, шутил, но все как бы вполголоса; веселья не получалось. Потускнел, глядя на него, и Никита Трофимыч. Марийка выпила две рюмки, положила локоть на стол, лицо уткнула в локоть – заснула, как младенец. Жизнерадостно разглагольствовал один Мартьянов.

– Трагедия заключается в том, – говорил он, – что все помрем, так или иначе. Кто мне даст гарантию, что моя смерть будет легче, чем смерть воина, сраженного в бою? Может, я буду страдать в сто раз больше. Сдохну, замученный докторами и сиделками, отволокут на кладбище, ни памятников, ни салютов, ни орденов не понесут перед гробом, разве что сыграют какую-нибудь музычку… Но я не об этом хотел. Об чем я хотел?.. Да, – в этом заключается человеческая трагедия, а задача заключается в том, чтоб жить. Умей скорбеть, умей и помереть доблестно, но умей и радоваться жизни. Живем-то ведь один раз! Квартирка временная, а ничего! Каждый день, абсолютно каждый день приносит удовольствие, – друзья!.. Разве нет? Котеночек вон играется; Никитка, прекрасный ангел, к отцу припал; не удовольствие смотреть на него? Поговоришь с умным человеком, почувствуешь его ум и свой ум, игру эту умственную почувствуешь, силу разума, – два властелина природы беседуют, два царя, – не удовольствие?.. Я вам даю честное слово, каждый день жизни – как отборный огурчик, как вот этот красивый огурчик, – хорошая ты хозяйка, Мариамна Федоровна; дай тебе бог. Хороша временная квартирочка, невзирая на все печали…

Пришел Рябухин. С Павлом ему довелось работать не много: несколько летних месяцев 1942 года; потом Павла взяли в армию. Но у них были общие воспоминания о том времени – они вместе добивались снятия директора завода.

В мирное время завод занимался только станкостроением, и все шло благополучно. Когда началась война, производство было частично переведено на военную продукцию, для этого выделили большую часть цехов. На остальные цеха легла двойная нагрузка: южные заводы, эвакуированные в тыл, только что обосновались тут и продукции давали мало; пришлось напрягаться местным заводам. Программа была повышена, что ни месяц – новый план, не было конца срочным и сверхсрочным заказам, – директор попытался барахтаться, но не выдержал и поставил на бюро партийного комитета вопрос о том, что планы завышены – не соответствуют мощности завода.

Рябухин резко выступил против, заявил, что мощности хватает, только надо научить людей ее использовать. Некоторые члены бюро клонились на сторону директора: чего Рябухин поднимает шум, он на заводе человек новый, ориентирован недостаточно, – и вообще: чем плохо, если наркомат срежет план процентов на пятнадцать? Легче же! Завод даст лучшие показатели, будем на хорошем счету в наркомате… А то уже на авиационном идут разговорчики, мол, станкостроители в новых условиях зашиваются, – кому не обидно?..

– Чересчур мы, товарищи, большие патриоты завода! – с горячностью сказал Павел Веденеев. – Такие большие, что это мешает нам быть хорошими патриотами родины…

Директор поехал в Москву. Рябухин пошел к Макарову, секретарю горкома. Макаров, хоть был сердцем на стороне Рябухина, отказался сказать решительное слово: наркомат разберется, это дело тонкое… В наркомате создали комиссию для обследования положения на месте. А тем временем Рябухин создал на заводе свою комиссию. Помогали ему Павел и старик Веденеев, который всю жизнь проработал на заводе и знал, на кого тут можно положиться. Взяли лучших инженеров и техников, мастера из инструментального цеха, стахановцев – сталеваров и слесарей; вылез из своего святилища старый зубр – главный конструктор, принял участие в работе комиссии. Когда прибыли товарищи из наркомата, у Рябухина уже были на руках акты и выводы; товарищам из наркомата оставалось только проверить их. Рябухин в присутствии директора сказал:

– Заводу нужен другой руководитель. Человек напористый и сильный, понимающий обстановку.

Директора освободили от его обязанностей, а на заводе появился Листопад.

Старик Веденеев постеснялся пригласить Рябухина на свой семейный праздник, но Рябухин, узнав о приезде Павла, пришел сам.

– Экой мордастый стал мужик! – восклицал он, тряся руку Павла. Растолстел, как в санатории! Слушай, мы тебе гулять не дадим; верно, отец? У вас, фронтовиков, есть такая манера – возвращаетесь и гуляете, на работу не сразу идете, набиваете себе цену… Тебе отдыхать нечего; ты и так вон какой дядя…

– Отдыхать мне нечего, – подтвердил Павел, – в госпитале наотдыхался… Мне съездить придется.

– Куда это?

– В Мариуполь. Что смотришь? Жена у меня в Мариуполе. Его мать, – он показал на Никитку. – Возьму его – хочешь, Никитка, к маме?.. Надо повидаться.

– Ты не вернешься, – сказал разочарованный Рябухин. – Ты там в Мариуполе и останешься, вижу тебя насквозь.

– А что же, – сказал Павел, – что же, в Мариуполе тоже люди живут… Завод там восстанавливают. Пойду лекальщиком…

Старик Веденеев сидел как громом пришибленный. Да-да-да! Так оно и будет. И как он раньше не догадался, что обязательно так будет, что Павел не останется здесь без Катерины, полетит за нею и Никитку заберет… Из самолюбия он говорит: «Съезжу повидаться» – на всякий случай: вдруг изменились Катеринины чувства – мало ли что бывает в проклятой разлуке… Но не изменились Катеринины чувства, не такая это женщина; не вернется Павел из Мариуполя… Что же это за закон непреложный, – у людей, как у птиц, – и мудрость в этом законе, и жестокая печаль: растишь-растишь детей, вкладываешь в них все силы ума и сердца, все помыслы, всю кровь свою, – а они вырастут, оглядятся по сторонам и улетают вить другие гнезда – и пустеет старое гнездо…

По тому, как собирался Павел в дорогу, как укладывал все решительно вещи, и свои, и Никиткины, как прощался с старыми знакомыми на заводе, было ясно: уезжает навсегда или, во всяком случае, очень надолго.

– Может, обратно отпустят Катерину, – заикнулась Мариамна, которая на Никитку и смотреть не могла в эти дни – отворачивалась…

– Может быть, – сказал Павел.

Он зашел повидаться с Нонной Сергеевной, хотя и знал, что это неприятно отцу. Но Павел не желал потакать чудачествам старика… Нонна встретила его приветливо:

– Я так и знала, Паша, что уж вы-то зайдете.

Вот кто изменился за войну – это Нонна Сергеевна. Вместо цветущей девушки перед Павлом стояла усталая женщина с затененными глазами.

– Садитесь, Паша, рассказывайте, я рада вас видеть… Как вы смотрите на меня, я так подурнела?

Нет, она не то что подурнела, она стала, может быть, еще красивее…

– Я просто смотрю, что вы переменили прическу.

– Вы превосходно выглядите. Что вы думаете делать?

Он рассказал.

– Да, конечно, это и не может быть иначе. Катя заходила перед отъездом, я ей сказала: увидишь, он приедет к тебе… Но для ваших стариков это новый удар.

– Я слышал, Нонна, вы теперь правая рука у главного конструктора.

– Что вы, Паша, разве у него можно быть правой рукой. Я единственная там у нас решаюсь с ним спорить иногда, когда он становится уже совершенно непереносимым. И его так удивляет моя дерзость, что он ее терпит исключительно из удивления…

– По-прежнему невыносим?

– Ах, ужасно! Но когда он уйдет – а он скоро уйдет, – мы все не раз вспомним его…

Говоря с нею, он рассматривал стены и письменный стол: есть ли где-нибудь карточка Андрея. Но нигде не было карточки Андрея, и рисунков не было, а ведь Андрей дарил ей много рисунков. Помнится, один его пейзаж висел над туалетным столиком…

– Вы ищете рисунки Андрюши? Я их все отправила в Москву. Прочла в газете, что будет выставка, и переслала в Союз художников. Такие вещи не могут находиться в пользовании одного лица. Я оставила себе только мой собственный незаконченный портрет.

Какое спокойствие. Так-таки до самого конца она ни капельки не любила Андрея.

– Владимир Ипполитович, – сказала Нонна главному конструктору, может быть, вы скажете, к чему нам следует быть готовыми?

– То есть? – спросил главный конструктор.

– О чем нам придется думать, когда кончится война?

– Кажется, вы здесь не первый день. Профиль завода определен.

– Дело в том, что наши технические возможности стали обширнее, сказала она. – Мы могли бы попутно освоить массовый выпуск, скажем, тракторных частей. Вы не думали об этом?

– Пока я не услышал, что войне конец и что мы переходим на мирную продукцию, я не считаю нужным отвлекаться от работы для прожектов такого рода. И вам не советую. У вас готовы габариты, которые я вам поручил?

– У меня готовы габариты, – ответила она, подала ему листок с расчетами и вышла, слегка вздохнув.

Конструкторы говорят: что вы, Нонна Сергеевна; да нас засмеют; что мы с мелочишкой будем возиться? Напротив, наши изделия теперь укрупнятся; какие могут быть тракторные части…

Спросила Грушевого: «Что вы будете делать в вашем цехе, когда взрыватели станут не нужны?» Он ответил: «Ну, буду делать что-нибудь другое». – «Например?» – «А это Москва укажет, главк».

С главным конструктором невозможно стало говорить о чем бы то ни было, кроме военных успехов. Настроение у него меняется, как апрельская погода: прослушает главный конструктор сводку – становится общительным, веселым, почти приветливым, – солнце, оттепель. А потом опять стужа: он вспоминает о том, что ему скоро уходить на покой, ему нужно уходить, и ему не хочется уходить.

– Маргарита, – сказал однажды главный конструктор жене, – где бы ты хотела жить?

Она вздрогнула от неожиданности.

– Как – где жить? Я не понимаю, извини.

– Ну, хотела бы ты жить в Москве или Ростове-на-Дону – тебе, помнится, нравилось в Ростове-на-Дону…

– Да, очень нравилось; там такие розы чудные…

– Или, может быть, ты хочешь в Ялту, там розы еще лучше. В Гагры, Сухуми. Да, ты теперь плохо переносишь жару… Можно что-нибудь севернее. Исключительно красивые места на Карельском перешейке. Помнишь, мы перед той войной отдыхали в пансионе в Куоккала, а ближе к Выборгу еще лучше… Там сыро, правда. Лучше что-нибудь вроде Одессы… Хочешь жить в Одессе? В Курске? В Полтаве? В Вологде? В Симеизе?..

Он перечислял со злостью. Маргарита Валерьяновна смотрела на него с ужасом. Наконец она поняла:

– Мы уедем отсюда?

– Да, конечно. Ты что же, думала, что мы вечно тут будем жить?

Он говорил еще что-то, она не слышала, только механически поддакивала: «угу», «угу». До чего это внезапно. Ему следовало подготовить ее. Она становится очень нервной, ее потрясает всякая неожиданность. Если даже кто-нибудь вдруг кашлянет рядом, она вскрикивает. А тут такое известие…

Постепенно его слова опять стали доходить до нее. Он говорит, что они будут жить совсем иначе. На полном покое. Это необходимо. Конечно, конечно, для такого пожилого человека, как он, покой необходим…

– И ты отдохнешь, Маргарита.

Ну, в ее годы еще рано отдыхать…

– У меня станет лучше с ногами, мы будем совершать прогулки.

Она судорожно улыбнулась и представила себе, какой пыткой будут эти прогулки – он будет тащиться рядом и ворчать, ворчать…

– Ну так вот, Маргарита. Я сказал тебе, чтобы ты думала о переезде и готовилась. Многое можно упаковать заранее. Громоздкую мебель надо продать, – ты посмотри, что именно. Помни – ничего лишнего: будет маленький домик, двое стариков, никаких больших приемов, все очень скромно; вот тебе ориентир.

Он поцеловал ей руку и ушел в кабинет, а она осталась одна – думать о переезде.

В первый раз в жизни бурный протест поднялся в ее душе.

Она не хочет уезжать! Она хочет остаться здесь – кто ей может запретить?! Вот возьмет и не уедет. Возьмет и скажет: «Володечка, ты как хочешь, а я не уеду». Насильно ее никто не потащит. В каком законе написано, что человек имеет право пить кровь другого человека? Нет такого закона в наше время!

Квартиру отдадут новому главному конструктору… ну и что же?

Александр Игнатьевич всегда устроит ей комнатку в поселке.

Господи, ей же так мало нужно! Она возьмет только диванчик, стол и несколько стульев… и свой трельяж, и зеркальный шкаф, и маленький шкафчик для посуды, и вешалку, и вот это креслице, и этажерочку для книг, – а больше ей решительно ничего не нужно. Будет жить одна, уходить из дому, когда хочет, заниматься общественной работой!..

Потом она подумала, что Владимир Ипполитович болен, и ему много лет, и у него нет близких, кроме нее, и поняла, что она уедет с ним, иначе невозможно, будет немилосердно и ужасно, если она оставит его после того, как они – хорошо ли, плохо ли – прожили жизнь вместе. И она горько-горько заплакала, свернувшись комочком на низеньком кресле.

Павел уехал и увез Никитку. И остались в доме Веденеевых – внизу старик да Мариамна, а наверху чужая, нелюбимая женщина, Нонна Сергеевна.

У Рябухина мать была ткачиха, и бабка была ткачиха, и прабабка; отец, настройщик станков, и сестры-ткачихи до сих пор работали в Иванове на той самой фабрике, которая была вотчиной пролетарского рода Рябухиных. И только Сергей, потомственный текстильщик, оторвался от родных мест и фамильной профессии; жизнь носила его по всему Советскому Союзу. Институт он кончил в Иванове, высшие партийные курсы – в Москве, работал в Краматорске, Перми, Свердловске. Жизненные удобства не имели для него большой цены; общежитие или отдельная комната – ему было неважно. Он и в общежитии преспокойно занимался своими делами – читал, писал, готовился к докладу. Была у него как бы дверца в мозгу: захлопнет ее – и не замечает окружающего; ни разговоры, ни смех, ни даже музыка и пение, бывало, не отвлекали его…

Жизнь партии была жизнью Рябухина. Как дома чувствовал он себя в партийных комитетах, на собраниях, во главе ли президиума или на задней скамейке – одинаково хорошо, по-домашнему чувствовал себя.

Партийная работа сталкивала его с множеством людей. Память у него была цепкая: запоминал лица, имена, должности, – но как эти люди живут, не слишком интересовался. Выполняет человек свои общественные обязанности, держится достойно, худого о нем не слыхать – и слава богу.

Война бросила его на Украину. Он был назначен комиссаром дивизии и выполнял свои обязанности так же самозабвенно и вместе методично, как и в мирное время. Ему недолго пришлось выполнять их: под Киевом его подкосила немецкая мина. При ранении он был тяжело контужен и на два месяца потерял зрение и слух. Слепого, глухого, пораженного газовой гангреной, его отвезли в дальний тыл, в госпиталь.

Странные это были дни, ни на что не похожие, – дни пребывания в госпитале. Когда прошел жар и бред и Рябухин осознал свое положение, ужаса у него не было: он быстро сообразил, что если глаза не болят и целы, то зрение обязательно вернется, нужно только терпеливо ждать; так же и слух вернется. Трудно было быть терпеливым в такое время; но Рябухин держал себя в руках. Он спросил кого-то, кто ставил ему градусник: «Немцев выгнали? Если да – сожмите мне руку». Никто не дотронулся до его руки, которую он протянул перед собой. Ему стало жутко, он спросил: «Москва цела? Если да – сожмите руку». На этот раз невидимый собеседник взял его за руку и сжал крепко…

Этим способом Рябухин получал сведения о войне.

В глазах был мрак, днем красный, ночью черный. В ушах – словно вода налита… Доносился запах пищи – значит, принесли обед. Ложка дотрагивалась до губ. Рябухин открывал рот, его кормили. Быстрые, привычные руки ловко меняли белье на нем и под ним. Поднимали, клали на носилки – значит, на перевязку. «Товарищи, – говорил Рябухин в пространство, – кто тут близко ходячий, дай закурить». В безмолвии, окружавшем его, кто-то вставлял ему в рот папиросу, подносил зажженную спичку – от нее мгновенным теплом веяло на лицо, – и он курил…

Рябухин лежал и думал. Он думал обо всем на свете! Представлял себе линию фронта и соотношение наших сил с силами противника, представлял опустошения и беды, причиненные нам немцами, подсчитывал наши ресурсы. Он думал о будущем страны, о будущем мира, о родных своих, о людях, которых знал. Он видел их, он слышал их голоса. Он думал о человеческом сердце, о жизни, о смерти… Однажды утром, проснувшись, он открыл глаза и увидел перед собой белую стену, на штукатурке была маленькая змеевидная трещина. Рябухин повернулся на другой бок и увидел койку, на койке спал человек такой красоты, какой ни раньше, ни потом не встречал Рябухин. Взял со столика папироску и спички, потряс коробком – спички весело затарахтели в коробке – и закурил. Подошла старуха сиделка.

– Батюшки, видит! – сказала она.

– И слышу, – сказал Рябухин. – Какая вы, оказывается, красавица, няня.

– Да уж теперь все мы для вас будем красавцы, – сказала сиделка. Соскучились, столько времени нас не видавши; вот и красавцы.

Прошло больше трех лет. Рябухин уже не помнил, как это он был незрячим и какие думы его тогда посещали: он весь был в сегодняшнем своем труде и сегодняшних заботах. Но до сих пор ему казались прекрасными все лица кругом. Скажи ему кто-нибудь, что, например, Уздечкин некрасив, или он сам, Рябухин, некрасив, – он бы не поверил.

Когда он выписался из госпиталя, ЦК партии послал его парторгом на Кружилиху. То, что Рябухин видел на Кружилихе, с каждым днем укрепляло его веру в человека, в красоту человеческой души. Люди не жалели сил, жертвовали всем, чтобы помочь Красной Армии разбить врага. Рябухин знал, что им нелегко; ему и самому было нелегко; но никто не жаловался, никто ни разу не помыслил о мире без победы.

И вот завиднелся светлый день, во имя которого совершался этот великий всенародный подвиг: Красная Армия приближалась к Берлину.

Первого марта из Москвы пришел заказ на оборудование для К-ского завода боеприпасов; заказ почти в два раза превышал обычные. Листопад, рассмотрев его, сказал:

– Так. Понятно.

И по телефону сказал Рябухину:

– Сергей, будет жарко.

– Кому жарко? – спросил Рябухин.

– Гитлеру, – отвечал Листопад. – Иди сюда.

Они сидели вдвоем с полчаса; потом пришли начальники цехов, вызванные на совещание. Предстояло обсудить вопрос, как расставить силы, чтобы сдать заказ своевременно.

Совещание было бурное. Только Грушевой, начальник литерного цеха, сидел молча, со скучающим и равнодушным видом. В литерном цехе производились взрыватели для минометов; заказ на оборудование его не касался. Грушевому это было досадно: кто-то другой станет в центре внимания заводских и городских организаций, получит награды…

– А на погрузку, – сказал кто-то, – придется позаимствовать людей из цеха товарища Грушевого.

Грушевой даже качнулся: этого недоставало! Его уже начинают третировать… Можно подумать, что у него рабочие сидят сложа руки…

– Вряд ли это будет возможно, – сказал Листопад. – Полагаю, что на цех Грушевого тоже ляжет в этом месяце двойная нагрузка.

Он рассчитал правильно: через два дня поступил дополнительный заказ на взрыватели.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: