Семейное счастье» по Толстому

Из всех современников Гончаров признавал великим художником и личностью, достойной подражания, только одного Л. Н. Толстого. Из письма от 9 февраля 1885 года: «Толстой — настоящий

126

творец и великий художник, достойный представитель нашей литературы, — а Достоевский — более психолог и патолог, художественность у него на втором плане. Тургенев блестящ, но не глубок. Положительно — Граф Толстой — выше всех у нас» (8, 476). Получив привет от Толстого через А. Ф. Кони, Гончаров писал ему 22 июля 1887 года: «...в те еще годы, когда я был моложе, а Вы были просто молоды, и когда Вы появились в Петербурге, в литературном кругу, я видел и признавал в Вас человека, каких мало знал там, почти никого, и каким хотел быть всегда сам» (8, 477). Толстой, в свою очередь, готов был признать влияние старшего современника на собственное творчество. В письме Гончарова от 2 августа 1887 года (в ответ на письмо Толстого) читаем: «Вы подарили меня дорогими словами, что будто я мог «иметь большое влияние на Вашу писательскую деятельность». Понять это буквально было бы дерзновенно с моей стороны, и я понимаю это так: Тургенев, Григорович, наконец и я, выступили прежде Вас... заразили Вас охотой, пробудили и желание в Вас, а с ними и „силу львину“. В этом смысле, может быть, и я подталкивал Вас» (8, 480—481). Ставя из скромности себя в ряд с другими авторами «Современника», Гончаров был не совсем прав: между ним и Толстым была особая связь, в частности, оба оставались на протяжении всего творчества под большим влиянием века Просвещения.

В трилогии Л. Н. Толстого ( «Детство» (1852), «Отрочество» (1854), «Юность» (1857) ) роман становления предстает почти в чистом виде, правда, не в гетевском его варианте («романе воспитания в точном смысле»). М. М. Бахтин, как упоминалось, рассматривал трилогию Толстого в качестве примера «циклического романа» с акцентом на воспроизведении повторяющихся возрастных периодов. Первоначально Толстым был задуман роман «Четыре эпохи развития», в самом названии запечатлевший идею восхождения человека по ступеням возраста. В плане несостоявшегося романа, в частности, намечена характеристика возрастов, представленных ранее Гончаровым в «Обыкновенной истории»: «...в юности красота чувств, развитие тщеславия и неуверенность в самом себе, в молодости эклектизм в чувствах, место гордости и тщеславия занимает самолюбие, узнание своей цены и назначения, многосторонность, откровенность»¹⁵⁵. Повествование о молодости героя в замысле «Четырех эпох развития» должно было завершиться наподобие «Обыкновенной истории»: «молодой человек» становится просто «человеком»: «я пристращаюсь к хозяйству, и папа после многих переговоров дает мне в управление имение maman»¹⁵⁶.

127

Юность героя трилогии начинается фактически уже в «Отрочестве», когда он встречается с Дмитрием Нехлюдовым: «Мы толковали и о будущей жизни, и об искусствах, и о службе, и о женитьбе, и о воспитании детей, и никогда нам в голову не приходило, что все то, что мы говорили, был ужасающий вздор». Если Гончаровым подобный «ужасающий вздор» в речах юного Адуева намеренно преувеличивается ради комического эффекта, то Толстой характеризует его сразу же как «умный и милый вздор, а в молодости еще ценишь ум, веришь в него». И далее следует объяснение самого «секрета» прелести юных лет: «В молодости все силы души направлены на будущее, и будущее это принимает такие разнообразные, живые и обворожительные формы под влиянием надежды, основанной не на опытности прошедшего, а на воображаемой возможности счастия, что одни понятые и разделенные мечты о будущем счастии составляют уже истинное счастие этого возраста». И в конце книги «Отрочество» «умный и милый вздор» не подвергается переоценке: «...Бог один знает, точно ли смешны были эти благородные мечты юности, и кто виноват в том, что они не осуществились?». В этой фразе можно вычитать ненамеренную полемическую реплику в сторону автора «Обыкновенной истории».

В «Юности» мотив мечтаний, естественно, звучит с еще большей настойчивостью: «Да не упрекнут меня в том, что мечты моей юности так же ребячески, как мечты детства и отрочества... Я убежден, что нет человеческого существа и возраста, лишенного этой благодетельной, утешительной способности мечтания. Но, исключая общей черты невозможности-волшебности мечтаний, мечтания каждого человека и каждого возраста имеют свой отличительный характер»¹⁵⁷. В составе душевных переживаний юности: «любовь к ней, к воображаемой женщине», «любовь любви», «надежда на необыкновенное, тщеславное счастье» и «отвращение к самому себе и раскаяние, но раскаяние до такой степени слитое с надеждой на счастье, что оно не имело в себе ничего печального» (из планов неосуществленного романа).

Известно, что «Юность» не удовлетворила Толстого, хотя, к примеру, А. В. Дружинин, мнением которого автор дорожил, заметил: «Ни один из теперешних писателей не мог бы так схватить и очертить волнующий и бестолковый период юности»¹⁵⁸. Возможно, именно эта неудовлетворенность побудила Толстого создать еще одно произведение о юности, на этот раз написанное от лица женщины (задача трудная и увлекательная).

128

Роман «Семейное счастье» (1859) был создан внезапно и торопливо с целью заполнить возникший творческий промежуток. Толстой находился на распутье после ряда творческих неудач и перед началом нового витка судьбы (1859—1862), ознаменованного разрывом с литературой, поездкой за границу, организацией школы в деревне... Ранее в своем творчестве Толстой обходил тему любви и не давал женских фигур. Б. М. Эйхенбаум связывает неожиданное появление произведения, написанного от лица женщины и посвященного любви и браку, с активными дискуссиями в обществе о правах женщин, семье. Одновременно (и, вернее всего, именно это более важно) для Толстого (в этот момент) «...вопрос о браке и семейной жизни... не только злободневен вообще, но совершенно личен: мечта о «семейном счастье» преследует его давно — как что-то очень для него важное, как то, без чего он не может ни жить, ни работать»¹⁵⁹.

Материалом для романа «Семейное счастье» послужили отношения с В. Арсеньевой: «Потом главное, наиболее серьезное, — это была Арсеньева Валерия... Я был почти женихом («Семейное счастье»), и есть целая пачка моих писем к ней»¹⁶⁰. Как пишет Б. М. Эйхенбаум, переписка с Арсеньевой «иногда кажется прямо конспектом или программой будущего произведения» — романа «Семейное счастье»¹⁶¹. В период этого увлечения (декабрь 1856 года) Толстой перечитывал «прелестную» «Обыкновенную историю» и восхищался ею. Из письма к Арсеньевой: «...послал Вам книгу. Прочтите эту прелесть. Вот где учишься жить. Видишь различные взгляды на жизнь, на любовь, с которыми можешь ни с одним не согласиться, но зато свой собственный становится умнее и яснее» (60, 140). Можно предположить, что роман «Семейное счастье» создавался «в присутствии» «Обыкновенной истории»¹⁶²: несогласие, соединенное с восхищением, отозвалось в коллизиях повествования о юной женщине, что взрослеет в браке с мужем вдвое старше ее.

«Семейное счастье» — роман воспитания, обходящий, подобно «Обыкновенной истории», острую социальную проблематику и сосредоточенный на чувствах героев. Логично, что в ситуации кануна 60-х годов он оказался неоцененным и непонятым. Только Ап. Григорьев в статье 1862 года с характерным названием «Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой» («наша» — революционно-демократическая) назвал «Семейное счастье» лучшим произведением Толстого. «Последний романтик» оценил в этом романе тот интерес к «внутренней жизни» человека, который был забыт в ситуации ожесточенной идеологической полемики.

129

В «Семейном счастье» масштаб романа воспитания несколько сужен: его сюжет соотносится не столько с главной линией «Обыкновенной истории» (становление человека в «школе жизни»), сколько с маргинальной — «семейное счастье» в качестве камерной вариации этой «школы». Толстой, представляя в «Семейном счастье» женскую «обыкновенную историю», вернее всего, держал в памяти именно грустную судьбу Лизаветы Александровны. Но по существу, история Маши у Толстого повторяет «норму» Александра: от «крайностей юности» через разочарование к отрезвлению и далее — к обретению зрелости.

Основная коллизия «Семейного счастья» прямо намечена в одном из писем Арсеньевой ( сам Толстой выступает под именем Храп(овицкого), соответственно его будущая жена именуется Храп(овицкой) ): Итак, эти люди с разными наклонностями полюбили друг друга. Как же им надо устроиться, чтобы жить вместе? Планируется жизнь в деревне: «Г-н Храп, будет исполнять давнишнее свое намерение, в котором г-жа Храп., наверное, поддержит его, — сделать, сколько возможно, своих крестьян счастливыми, — будет писать, будет читать и учиться, и учить госпожу Храп., и называть ее „пупунькой“...» (60, 118).

Герой и героиня «Семейного счастья», искренне полюбившие друг друга, находятся на разных витках жизни, отсюда во многом и «разные наклонности». Сергей Михайлович «был человек уже немолодой, высокий, плотный и, как мне казалось, всегда веселый»¹⁶³. Маше — 17 лет, и она воспитана на романтических книжных образцах: «...герой мой был совсем другой. Герой мой был тонкий, сухощавый, бледный и печальный». Муж, как гончаровский Петр, давно оставил позади юные порывы, жена, как Лизавета Александровна, недавно вышла из детства: «...опять я была ребенок перед ним... ничего не могла сделать, чтобы он не понимал и не предвидел» (3, 120). Маша, привыкшая уважать Сергея Михайловича еще как друга покойного отца, а потом опекуна, с радостью отдается под власть любящего и любимого взрослого человека.

В эпоху «Семейного счастья», как показал Б. М. Эйхенбаум, Толстому с его очевидным неприятием идей женской эмансипации и «свободной любви» по Жорж Санд, оказались близки идеи французского историка Ж. Мишле (1798—1874). Так, в процитированном письме к Арсеньевой замечание о муже как учителе жены, вернее всего, восходит к книгам Мишле «Любовь» (1858) и «Женщина» (1859). «Одно из основных положений Мишле — муж должен воспитывать

130

жену, «создать» ее... Она верит и слушает его, она хочет начать совершенно новую жизнь, она отдает себя целиком»¹⁶⁴. Первая часть «Семейного счастья» заканчивается признанием героини: «Я почувствовала, что я вся его и что я счастлива его властью надо мной». Вся жизнь юной женщины заключена в муже: «Только он один существовал для меня на свете, а я его считала самым прекрасным, непогрешимым человеком в мире: поэтому я не могла жить ни для чего другого, как для него, как для того, чтобы быть в его глазах тем, чем он считал меня» (3, 111).

Во второй части Время вступает в свои права, а с ним приходит и динамика чувств. В деревенском уединении юная героиня постепенно начинает ощущать скуку: «Мне хотелось движения, а не спокойного течения жизни. Мне хотелось волнений, опасностей и самопожертвования для чувства. Во мне был избыток сил, не находивший места в нашей тихой жизни» (3, 116). Маша пребывает в состоянии ожидания чего-то необыкновенного, в состоянии, что именуется «чувством молодости». В спокойном и надежном чувстве мужа ей недостает романтических безумных порывов: «Мне нужна была борьба... Мне хотелось подойти с ним вместе к пропасти и сказать: вот шаг, я брошусь туда, вот движение, и я погибла, — чтоб он, бледнея на краю пропасти, взял меня в свои сильные руки, подержал бы над ней, так что у меня бы в сердце захолонуло, и унес бы куда хочет» (3, 117). В муже ее раздражает взрослость: «покровительное спокойствие», проницательность и мудрость в лице, постоянное самообладание — «веселость», наконец, его позиция мудрого Наставника: «Он не хотел, чтоб я видела его простым человеком, ему нужно было полубогом на пьедестале всегда стоять передо мной» (3, 127). Маше хотелось праздника, а муж олицетворял будни: «Я ничего не ждала от него, это был мой муж и больше ничего» (3, 132).

В Петербурге удовольствия светской жизни заняли в жизни героини то место, «которое было готово для чувства» — проявления неистраченных сил молодой натуры. Три года в столице — «а вот она, настоящая жизнь!». «Спокойствие» мужа (знак его превосходства) не раздражало более: «вдруг исчезло здесь его, подавляющее меня, моральное влияние, так приятно мне было в этом мире не только сравняться с ним, но стать выше его, и за то любить его еще больше и самостоятельнее, чем прежде» (3, 124).

Школа взросления без «заградительных запретов для незаконного проявления чувства» неминуемо ведет к адюльтеру. Во внешности

131

итальянского маркиза — жреца любви («Я не могу не любить! без этого нет жизни. Делать роман из жизни одно, что есть хорошего») Машу поражает и подкупает сходство с Сергеем Михайловичем, но «вместо прелести выражения доброты и идеального спокойствия моего мужа, у него было что-то грубое, животное». Именно это неизведанное и влечет Машу: «Так непреодолимо хотелось мне отдаться поцелуям этого грубого и красивого рта, объятиям этих белых рук с тонкими жилами и с перстнями на пальцах. Так тянуло меня броситься очертя голову в открывшуюся вдруг, притягивающую бездну запрещенных наслаждений» (3, 138). Итог — «невыразимое отвращение» к маркизу и самой себе.

Возвращение в деревню отмечено глубоким душевным кризисом: «...нет во мне ни любви, ни желания любви... счастье жить для другого. Зачем для другого? Когда и для себя жить не хочется?.. Неужели я отжила?» (3, 142). Но характер этого кризиса иной, чем у Лизаветы Александровны в Эпилоге «Обыкновенной истории». Здесь — кризис как норма жизни (момент движения), там же он — предвестие конца самой жизни. Осмысляя прошедшие годы, героиня Толстого готова обвинить мужа во всех «глупостях» своей молодости: «зачем он не остановил меня...» (3, 139). К мужу обращены бесконечные упреки в финальном объяснении героев: «Разве я виновата, что не знала жизни, а ты оставил меня одну отыскивать... зачем ты давал мне волю, которою я не умела пользоваться, зачем ты перестал учить меня? Ежели бы ты хотел, ежели бы ты иначе вел меня, ничего бы не было... Зачем не употребил ты свою власть, не связал, не убил меня?» (3, 146—147). Сергей Михайлович не оправдывается, а объясняет Маше свое поведение: «Всем нам, а особенно вам, женщинам, надо прожить самим весь вздор жизни, для того, чтобы вернуться к самой жизни: а другому верить нельзя. Ты еще далеко не прожила тогда этот прелестный и милый вздор, на который я любовался в тебе, и я оставлял тебя выживать его и чувствовал, что не имел права стеснять тебя, хотя для меня уже давно прошло время». На вопрос Маши: «Зачем же ты проживал со мною и давал мне проживать этот вздор, ежели ты любишь меня?» — муж отвечает: «Затем, что ты и хотела бы, но не могла бы поверить мне, ты сама должна была узнать, и узнала» (3, 148). (Примечательно появление вновь выражения «прелестный и милый вздор» как метафоры юного сознания-поведения.) В словах мужа может быть вычитана полемическая реплика на «методу» старшего Адуева («стеснять тебя» более мягкий синоним гончаровского определения «тирания»).

132

«В каждой поре есть своя любовь» (3, 147) — эта мысль звучит в финале «Семейного счастья». Когда героиня попыталась возродить отношения первых дней любви, муж ее мудро остановил: «Не будем стараться повторять жизнь, не будем лгать самим перед собой. А что нет старых тревог и сомнений, и слава Богу! Нам нечего искать и волноваться. Мы уже нашли, и на нашу долю выпало довольно счастья» (3, 149). Сам герой тоже пережил драму — драму страстной и требовательной любви взрослого мужчины к юной и легкомысленной женщине. «Какого еще семейного счастья?» — бросает он с горечью в одной из ссор. Но он, не позволяя себе диктовать жене свою волю, обратился к самовоспитанию: «...я разламывал, разрушал эту любовь, которая мучила меня. Я не разрушил ее, а разрушил только то, что мучило меня, успокоился и все-таки люблю, но другой любовью» (3, 147). К «другой любви» приходит и героиня. Как полагал Мишле, «любовь продолжает оставаться сама собой иногда на протяжении всей жизни, с разными степенями интенсивности, с внешними изменениями, которые не меняют основы. Несомненно, пламя горит, только изменяясь, увеличиваясь, уменьшаясь, усиливаясь, варьируя форму и цвет. Но природа предусмотрела это. Женщина меняет свои аспекты без конца: в одной женщине их тысяча. И воображение мужчины тоже варьирует точку зрения»¹⁶⁵. Толстому в «Семейном счастье» была, очевидно, близка подобная мысль. Роман заканчивается таким признанием: «С этого дня кончился мой роман с мужем, старое чувство стало дорогим, невозвратимым воспоминанием, а новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я еще не прожила в настоящую минуту» (3, 150).

Проблематика «семейного счастья» осталась одной из излюбленных и в последующем творчестве Толстого, но, став частью того целого, каким является «роман Толстого», она и сама значительно усложнилась. Камерный роман «Семейное счастье» в перспективе всего творчества художника видится первоначальным этюдом будущего большого полотна.

В контексте русского романа воспитания очень примечательны и схождения, и расхождения Гончарова и Толстого, связанные с основами эстетики каждого из авторов. Мудрая мягкость мужа из «Семейного счастья», предтечи Безухова и Левина, оттеняет суховатую рациональность старшего Адуева, образа, созданного в лоне оппозиции «сердца» «уму». В «Семейном счастье», хотя это произведение

133

и не принадлежит к вершинным созданиям Толстого¹⁶⁶, уже сказался новый этап развития русского романа, преодолевшего «упрощения» эпохи «натуральной школы», что еще давали о себе знать в «Обыкновенной истории».

Но с прохождением времени и в самом романе Гончарова все очевиднее вычитывался не злободневный для 40-х годов замысел, а широкий сверхзамысел, так что в этом конкретном случае различие литературных этапов постепенно стиралось. В год столетия со дня рождения Гончарова (1912) прозвучали отзывы читателей уже XX века, взглянувших на роман поверх «дани времени»: «Юношеское очарование сегодняшних Адуевых не в увлечении Шиллером, не в вере в вечную любовь, но очарование это все же остается, хотя и меняет свое содержание. Иное содержание будет и завтра. А в конце концов большинство будет находить тихую и трезвую пристань, «обыкновенная история» будет повторяться бесконечно»¹⁶⁷. Герою Гончарова, «символизирующему собою вечную борьбу идеалиста с суровой прозой жизни и надлом души как неизбежный результат этой борьбы», предсказывалась долгая жизнь именно в силу универсальности содержания образа: «Тип Александра Адуева... представляет в своем отрешении от времени и обстановки и долго еще будет представлять — интерес»¹⁶⁸.

¹ Милюков А. П. К портрету шести русских писателей // Русская старина. 1880. № 4. С. 861.

² Манн Ю. В. Философия и поэтика натуральной школы. // Проблемы типологии русского реализма. М., 1969. С. 25.

³ В. И. Сахаров различает в романе «сверхзадачу» и задачу: «художественный анализ и оправдание лучших сторон романтизма сочетаются с весьма принципиальной и глубокой критикой „духа времен“, пафоса 40-х годов, присущего и писателям натуральной школы» (Сахаров В. И. «Добиваться своей художественной правды». Путь И. А. Гончарова к реализму // Контекст. Литературно-теоретические исследования. 1991. М., 1991. С. 122).

⁴ Setchkarev Vs. Ivan Goncharov. His Life and His Works. Würzburg, 1974. P. 43.

⁵ Из отзыва В. П. Боткина // Литературная мысль. Пб., 1923. Альм. 2. С. 190.

⁶ В. М. Две прошедшие недели // Ведомости С.-Петерб. гор. полиции. 1847. № 54. 8 марта.

⁷ А. Г. (Григорьев А. А.) Обозрение журналов за март 1847 г. // Моск. гор. листок. 1847. № 66. 28 марта. Ф. Булгарин, отвечая Григорьеву как «ультранатуралисту „натуральной школы“», постарался обратить спор вокруг оценки романа Гончарова против этой ненавистной ему «школы». (Ф. Б. (Булгарин Ф. В.) Журнальная всякая всячина // Северная пчела. 1847. № 81. 12 апр.) О полемике сразу за публикацией романа, в которой также участвовали Я. Я. Я. (Брант Л. В.) и В. Г. Белинский, см.: Краснощекова Е. А. Комментарии // Гончаров И. А. Указ. собр. соч. Т. 1. С. 493—494.

⁸ Галахов А. Д. Русская литература в 1847 году // Отечественные записки. 1848. № 1. Отд. 5. С. 18. Правда, в этой же статье осторожно не одобрялось намерение изобразить в герое «романтизм в гиперболических размерах» (20).

⁹ Григорьев Ап. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 119.

¹⁰ Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя. Л., 1983. С. 56.

¹¹ Григорьев А. А. Русская литература в 1851 году. Статья третья // Москвитянин. 1852. Т. 1. № 3. Отд. 5. С. 66. Сохранилось свидетельство современника о реакции автора «Обыкновенной истории» на эту статью: «...кроме Дружинина,

445

все — и Панаев и вышеупомянутые два (Тургенев и Гончаров. — Е. К.) — одобряют благородный тон и искренность доброго и открытого душой Григорьева» (Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1898. Кн. 12. С. 221).

¹² Григорьев А. А. И. С. Тургенев и его деятельность (По поводу романа «Дворянское гнездо»). Письма к Г. Г. А. К. Б. // Русское слово. 1859. № 8. Отд. 2. С. 20—21.

¹³ Гинзбург Л. Белинский в борьбе с романтическим идеализмом // Литературное наследство. М., 1948. Т. 55. Ч. 1. С. 193.

¹⁴ Цит. по: Азбукин В. И. А. Гончаров в русской критике (1847—1912). Орел, 1916. С. 34.

¹⁵ Гинзбург Л. Указ. соч. С. 192.

¹⁶ Пиксанов Н. К. Белинский в борьбе за Гончарова // Уч. зап. Ленингр. ун-та. 1941. № 76. Вып. 11. С. 57—87. А. И. Батюто (в работе «Отцы и дети» Тургенева — «Обрыв» Гончарова (Философский и этико-эстетический опыт сравнительного изучения) // Русская литература. 1991. № 2) демонстрирует несравненно более продуктивный подход к проблеме. Заметив, что критика Белинского «была безупречной не всегда», ученый показывает, что, к примеру, в драматическом конфликте Гончарова с Тургеневым «повинен» и Белинский. Критик полагал, что «истинное призвание Тургенева — беглый этюд, мимолетная картинка природы, очерк, а еще лучше ряд очерков жизни русского крепостного крестьянина. Чтобы упрочить свое положение в литературе, Тургеневу, уверял Белинский, следует совершенствоваться в этом роде литературного творчества». Гончаров еще с эпохи 40-х годов «некритически усвоил именно это фатально-эмпирическое, обусловленное, по-видимому, борьбой за утверждение «физиологического» очерка и натуральной школы вообще, воззрение Белинского на природу художественного дарования Тургенева. С настойчивостью, достойной лучшего применения, Гончаров придерживался этого воззрения — не без поползновений на утрировку — до конца дней» (4). В болезненно подозрительном сознании Гончарова рождалась такая логическая цепочка: Тургенев по природе дарования — не романист, поэтому обречен на заимствования у него, Гончарова, рожденного романистом.

¹⁷ Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1976. Т. 1. С. 528. Далее цитирую по этому изданию с указанием, как правило, тома и страниц в тексте.

¹⁸ Манн Ю. Поэтика русского романтизма. М., 1976. С. 274.

¹⁹ Цит. по: Цейтлин А. Г. И. А. Гончаров. М., 1950. С. 445—446.

²⁰ Цейтлин А. Г. Указ. кн. С. 63.

²¹ Коммент. // В. Г. Белинский. Указ. собр. соч. Т. 8. С. 646.

²² Тургенев И. С. Указ. собр. соч. Письма: В 18 т. М. — Л. Т. 3. С. 62.

²³ Там же. Соч.: В 12 т. М. — Л., 1981. Т. 8. С. 228.

²⁴ Патанин Г. Н. Воспоминания об И. А. Гончарове // И. А. Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 30.

²⁵ См.: Краснощекова Е. А. И. А. Гончаров и русский романтизм 20—30-х годов // Известия АН СССР. Серия литер. и яз. 1975. Т. 34. № 4.

Верно подмечено, что многие писатели «натуральной школы», в их числе Гончаров, «страдали своеобразным «комплексом романтизма». Они изо всех

446

сил старались подчеркнуть свою враждебность к преодоленному ими (в чем они постоянно убеждали самих себя и окружающих) романтическому мироощущению». Для этих авторов (кроме Гончарова, могут быть названы: Тургенев, Григорович, Герцен, Огарев...) «антиромантический реализм был в 1840-х гг. чем-то вроде самореабилитации, расчета с романтическим прошлым». Тем не менее их метод «нисколько не походил на натурализм и заключал в себе многие элементы романтизма» (Щукин В. Г. Культурный мир русского западника // Вопросы философии. 1992. № 5. С. 84).

²⁶ См.: Сомов В. Л. Три повести — три пародии (о ранней прозе И. А. Гончарова) // Уч. зап. Моск. пед. ин-та им. В. И. Ленина. 1967. № 256. Три повести — это «Лихая болесть», «Счастливая ошибка» и «Нимфадора Ивановна». Принадлежность Гончарову первых двух общепризнана. О. А. Демиховская («Неизвестная повесть И. А. Гончарова «Нимфадора Ивановна» // Русская литература. 1960. № 1) доказывала, что повесть, появившаяся без подписи в рукописном альманахе семьи Майковых «Подснежник» в 1836 г., тоже принадлежит перу автора «Обломова» (опубликовано полностью в кн.: И. А. Гончаров. Нимфадора Ивановна. Повесть. Избранные письма. Псков, 1992). Изучение текста и аргументации публикатора не сняли моих давних сомнений в правомочности включения этой повести в состав гончаровского наследия.

²⁷ Пруцков Н. И. Мастерство Гончарова-романиста. М. — Л., 1962. С. 7.

²⁸ Примечательны «совпадения» в первом романе Гончарова и «Роб Рое» (1818) Вальтера Скотта, популярность которого в 20—30-е годы в России была исключительно велика. В одном из критических обзоров А. А. Бестужев заметил: «Вальтер Скотт... создал исторический роман, который стал теперь потребностью всего читающего мира, от Москвы до Вашингтона, от кабинета вельможи до прилавка мелочного торгаша» (цит. по: Долинин А. История, одетая в роман. Вальтер Скотт и его читатели. М., 1988. С. 143). В гончаровской «Автобиографии» (1858), написанной от третьего лица, читаем: «Долго пленял Гончарова Тасс в своем „Иерусалиме“, потом он перешел через ряд многих, между прочим Клопштока, Оссиана, с критическим повторением наших эпиков, к новейшей эпопее Вальтера Скотта и изучил его пристально» (7, 218). В работе над романом «Старики» (1843) Гончаров осмыслял опыт Вальтера Скотта и, возможно, ориентировался на него, подтверждая суждение современника: «Кажется, в нашем веке невозможно поэту не отозваться Байроном, как романисту В. Скоттом, как ни будь велико и даже оригинально дарование» (Московский телеграф. 1827. № 7. Отд. 1. С. 195). Это высказывание П. Я. Вяземского цит. по: Левин Ю. Д. Прижизненная слава Вальтера Скотта в России // Эпоха романтизма. Из истории международных связей русской литературы. Л., 1975. С. 5). Замысел «Стариков» обсуждался в переписке с В. А. Солоницыным, который в ответ на несохранившееся письмо Гончарова писал: «Вы хвалите Вальтера Скотта. Но потрудитесь взглянуть, исполнил ли он хоть в одном из своих романов то, что Вы от себя требуете. Нет, не исполнил. Он шел совсем по другой дороге: он хотел только занимать, возбуждать любопытство, и ничего более. Между тем романы его считаются образцовыми. Картинами и эффектами презирать тоже не должно: ими не презирал ни один

447

романист, Скотт ими питался. Разумеется, впрочем, что эффекты должны быть умеренные, естественные» (Груздев А. И. В. А. Солоницын о неизвестном романе И. А. Гончарова // Уч. зап. Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена. 1948. Т. 67. С. 111—112). Возможно, последнее суждение почитаемого Гончаровым корреспондента отозвалось позднее в полемике с английским романистом в начале «Сна Обломова» по поводу эффектных картин природы. Также можно говорить, базируясь на замечании корреспондента («что вы от себя требуете»), о вполне возможном влиянии Вальтера Скотта на саму складывающуюся гончаровскую эстетику.

Вальтер Скотт воспринимался Гончаровым, можно предположить, с учетом авторитетной критики, прежде всего, В. Г. Белинского и В. Н. Майкова, его воспитанника, с мнением которого наставник очень считался. Оба критика в творчестве романтика В. Скотта подчеркивали реалистические элементы, подчас преувеличивая их значимость в общей структуре его романов. Так, Белинский хвалил английского романиста за те качества, которые он хотел видеть в современной ему литературе и которые он чуть позднее настойчиво вычитывал в первом романе Гончарова (антиромантический пафос). В рецензии 1845 г. («Романы Вальтера Скотта») критик подчеркивал воспитательное значение книг английского романиста, потому что его поэзия «не эксцентрическая, не драматическая, не мечтательная и не болезненная: она всегда здесь, на земле, в действительности, она — зеркало жизни исторической и частной» (8, 423). Майков в рецензии 1847 года на романы В. Скотта писал, что они «лучше всего показали ученым, что ни в чем так хорошо не выражается дух времени, как в этих подробностях частной жизни, которые считали они мелочами, недостойными их серьезного внимания» (Майков В. Н. Литературная критика. Л., 1985. С. 224).

Пересечения с «Роб Роем» в «Обыкновенной истории» относятся не к сюжету романтического бунтаря, а к линии семьи Осболдистонов. В первой и второй главах романа В. Скотта описаны сцены (диспуты — диалоги) между отцом и сыном. Двадцатилетний Фрэнк, поэт и мечтатель, не склонный к занятиям торговлей, был вызван из Бордо отцом, крупным коммерсантом, чтобы срочно ввести его в дела торгового дома. Сравнение этих сцен и диалогов с описанием у Гончарова встречи и споров дяди с племянником, включая реакцию первого на стихи провинциала, обнаруживает явные, разительные совпадения. Мудрость автора «Роб Роя» сказывается в том, что он «не принимает в качестве абсолютно правой ни одну из спорящих сторон, а раскрывает различные грани в каждом из типов изображаемых мироощущений — мечтателя и коммерсанта». Герой-повествователь (повзрослевший Фрэнк) с иронией пишет о романтизме своей юности, но в стихию иронии погружен и образ его отца с его «коммерческим энтузиазмом». «Общественный, нравственный и эстетический идеал Вальтера Скотта оказывается шире и романтической концепции мира, и практической буржуазной деловитости, но вбирает в себя все то позитивное, что связано с представлением о прогрессе общества и гармоническом развитии личности. Такая позиция и ее художественное выражение были родственны Гончарову» (Жилякова Э. М. И. А. Гончаров и Вальтер

448

Скотт (некоторые наблюдения) // Проблемы метода и жанра. Томск, 1986. Вып. 3. С. 205, 208).

²⁹ Манн Ю. Философия и поэтика «натуральной школы» // Проблемы типологии русского реализма. М., 1969.

³⁰ Ближайшие истоки подобного конфликта обнаруживаются в литературе Просвещения, к примеру, в повестях Д. Дидро «Племянник Рамо», «Разговор отца с детьми». «Концепцию Дидро-мыслителя можно выявить лишь из контекста всего произведения в целом, лишь из совокупности точек зрения, сталкивающихся в ходе обмена мнениями и воспроизводящих переплетение сложных жизненных противоречий» (Виппер Ю. Б. О преемственности и своеобразии реализма Ренессанса и Просвещения в западноевропейской литературе // Проблемы Просвещения в мировой литературе. М., 1970. С. 61). О влиянии на Гончарова просветительских традиций далее в этой главе.

³¹ Бестужев-Марлинский А. А. Повести и рассказы. М., 1976. С. 313. Далее цитирую по этому изданию с указанием страниц в тексте.

³² Иногда видят в Границыне предшественника «лишних людей», но куда ближе этот герой к гончаровскому Адуеву-старшему. Можно говорить и еще об одном «прототипе». Княгиня Вера — психологический «двойник» Правина, мечтательна, идеальна, воспитана на романтических книгах: «Чтение поэтов познакомило ее с прекрасным миром, она пристрастилась к нему, восхищалась им, но эта страсть дала ей другую опасность — опасность мечтательности» (340). В ней — предсказание Юлии Тафаевой.

³³ См.: Бродская В. Б. Язык и стиль романа И. А. Гончарова «Обыкновенная история» (Повествовательный стиль) // Вопросы славянского языкознания. Львов, 1953. № 3 и 1955. № 4.

³⁴ Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 331.

³⁵ Ehre M. Oblomov and His Creator. The Life and Art of Ivan Goncharov. Princeton, New Jersey, 1973. P. 136.

³⁶ Гончаров И. А. Необыкновенная история (Истинные события) // Сборник Российской Публичной библиотеки. Т. 2. Материалы и исследования. Вып. 1. Пгд, 1924. С. 11. Далее цитирую «Необыкновенную историю» по этому изданию.

³⁷ Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1950. С. 38.

³⁸ Высказывание В. Буренина в «Новом времени» (1883, № 2810) цит. по: Азбукин В. Указ. кн. С. 51.

³⁹ Setchkarev Vs. P. 42.

⁴⁰ Славянофилы, естественно, уловили направленность полемического удара. Открытый выпад против критики Белинского содержался в статье Б. Н. Алмазова «Наблюдения Эраста Благонравова над русской литературой и журналистикой»: «Вообще Александр Федорович не удался: он слишком неестествен, автор хотел вывести романтика и мечтателя, но вместо того вывел просто дурака. Это лицо написано по рецепту, составленному тогдашней критикой. В то время критика преследовала мечтателей и ратовала со всевозможным жаром против мечтателей и идеалистов, которых никогда не существовало и которые жили только в фантазии критиков. Александр Федорович одно из этих лиц.

449

Оттого в нем нет почти ни одной живой черты, и он почти везде является отвлеченной идеей» (Москвитянин. 1852. Т. 5. № 17. Отд. 8. С. 7).

⁴¹ Сахаров В. И. Указ. соч. С. 123.

⁴² Гончаров И. А. Стихотворения (1835—1836) // Звезда. 1938. № 5. С. 243—246.

⁴³ Суворин А. С. (Незнакомец). Маленький фельетон // Новое время. 1880. № 1726. 16 дек. С. 2. Мнение исследователя: «Критический этюд Гончарова, написанный изящно, прекрасно аргументированный обильными цитатами из «Горя от ума», полный тонких эстетических и психологических наблюдений, разъяснил многое впервые и навсегда в понимании пьесы. Гончаров оказал сильное влияние на последующую критику» (Пиксанов Н. К. Комедия А. С. Грибоедова «Горе от ума» // Грибоедов А. С. Горе от ума (Литературные памятники). М., 1988. С. 331. Далее текст пьесы цитирую по этому изданию. См. также: Пиксанов Н. «Горе от ума» в творчестве Гончарова // А. С. Грибоедов. 1795—1829. М., 1946. С. 110—133).

⁴⁴ См.: Краснощекова Е. А. Критическое наследие И. А. Гончарова // Гончаров-критик. М., 1981. С. 7—12.

⁴⁵ Григорьев А. А. По поводу нового издания старой вещи. «Горе от ума». СПб., 1862 // Время. 1862. № 8. С. 36.

⁴⁶ Грибоедов А. С. Поли. собр. соч. СПб. — Пгд. 1911—1917. Т. 3. С. 101.

⁴⁷ В размышлениях об «уме», к примеру, К.-А. Гельвеция содержится как будто прямой комментарий к главной коллизии «Горя от ума»: «Умный человек часто слывет сумасшедшим у того, кто его слушает, ибо тот, кто слушает, имеет перед собой альтернативу считать или себя глупцом, или умного человека сумасшедшим, — гораздо проще решиться на последнее... здравым смыслом почти все называют согласие с тем, что признается глупцами, а человек, который ищет лишь истину и поэтому отклоняется от принятых истин, считается сумасшедшим» (Гельвеции К.-А. Соч.: В 2 т. М., 1974. Т. 2. С. 577, 580).

⁴⁸ В письме А. А. Бестужеву от конца января 1825 г. А. С. Пушкин писал: «А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малой, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что он говорит, очень умно. Но кому он говорит все это?.. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, а не метать бисера перед Репетиловым и тому под». (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1958. Т. 10. С. 122).

⁴⁹ Об этом же самом писал А. И. Герцен ( «Еще раз Базаров» (1868) ): «У него (Чацкого) была та беспокойная неугомонность, которая не может выносить диссонанса с окружающим и должна или сломить его, или сломиться. Это — то брожение, в силу которого невозможен застой в истории и невозможна плесень на текущей, но замедленной волне ее» (Герцен А. И. Соч.: В 9 т. М., 1958. Т. 8. С. 387).

⁵⁰ См.: Коровин В. «Среди беспощадного света» // Русская светская повесть первой половины XIX века. М., 1990.

⁵¹ Цейтлин А. Г. «Счастливая ошибка» как ранний этюд «Обыкновенной истории» // Творческая история. Исследования по русской литературе. М., 1927. С. 134. Ученый полагал, что в повести автор «еще не нашел свой стиль...

450

быть может, поэтому-то Гончаров и не решился напечатать «Счастливую ошибку», она могла показаться ему неспаянной, неорганичной, малооригинальной и в то же время нетрадиционной» (135).

⁵² Мазон А. Неизданная первая новелла Ивана Александровича Гончарова // «Časopis pro modorni felilogii». Прага, 1911. № 2. Цит. по: Ляцкий Е. Гончаров. Жизнь, личность, творчество. Критико-биографические очерки. Стокгольм, 1920. С. 112.

⁵³ История русской литературы: В 4 т. Л., 1981. Т. 2. С. 518 (автор главы Н. Н. Петрунина).

⁵⁴ Важно в этой характеристике и трезвое осознание героем опасности «сна», что отличает Егора от другого гончаровского героя Ильи Обломова, с которым его связывают, опираясь на бытовую сцену с верным слугой Елисеем. «Помещичьи замашки» находят и в разговоре Егора с управителем Яковом, «низеньким стариком, чрезвычайно плешивым, в гороховом сюртуке». Эта сцена, казалось бы, явно выпадает из общего настроя светской повести и по содержанию, и по стилю. Но подобное сочетание в одном тексте двух языково-стилевых стихий была приметой романтической «поэтической прозы», обычно связываемой с именем А. А. Марлинского. Для стиля подобной прозы, как показал В. В. Виноградов, характерно сочетание «двух контрастных языковых стихий»: «„Метафизический“ стиль авторского повествования и речей романтических героев (в отличие от тривиально-бытовых) был близок по образам, фразеологии и синтаксису к стилям романтической лирики. Напротив, в стиле бытовых сцен, в стиле реалистически-жизненного изображения и описания отражалось все многообразие социальных различий повседневной устной речи» (Литературное наследство. Т. 43—44. С. 519).

⁵⁵ Отрадин М. В. Проза И. А. Гончарова в литературном контексте. СПб., 1994. С. 22.

⁵⁶ Сахаров В. И. Указ. соч. С. 121.

⁵⁷ Открываются очерки описанием мучимого скукой героя, «для препровождения времени он подожмет ноги под себя, вытянет их во всю длину, по ковру, то зевает, то потянется или стряхнет в чашку пепел с сигары и слушает, какой зашипит» (1, 417). «Позы» — излюбленный прием авторов «физиологических очерков». (См.: Цейтлин А. Г. Становление реализма в русской литературе (русский физиологический очерк). М., 1965.) Храпение и продолжительная зевота слуги Авдея аккомпанируют безделью героя. Диалог (перебранка) со слугой, обычный в очерках такого рода, сменяется описанием истории Поджабрина и его «распорядка дня» (все эти приемы перейдут в первую часть «Обломова», рожденную в лоне «гоголевского направления» (глава третья книги, с. 227—234). Примечательно и выделение особым шрифтом штампов из лексикона героя («серьезные занятия» — утро в должности, «кутить» — обед в трактире, «жуировать» — быть в обществе какой-нибудь соседки, «сухая материя» — знакомство с порядочными людьми) — ключевых в его характеристике (в «Обыкновенной истории» иронический акцент на ведущих «формулах», только из более изысканного лексикона, станет влиятельнейшим приемом). Очерки, как им и положено, не замыкаются на характере, а описывают,

451

и самым непосредственным образом, «среду», которая многое договаривает в портрете Ивана Савича. Именно такова функция длинного эпизода с дворником, кучером и прячущимся «анафемским мужиком», никакого отношения к сюжету не имеющим, но подготавливающим восклицание в духе Гоголя: «Эдакий народец!». На память приходят дядя Митяй с дядей Миняем из «Мертвых душ»: у гончаровских мужиков та же ленивая бессмысленность «логики» и поступков и в отмеченном эпизоде, и в других (перебранка слуги с экономкой и неоднократные диалоги с дворником). Привычные в «физиологиях» эпизоды переезда на новую квартиру окрашены повторяющимися деталями (пятно на потолке — «дождь в комнате») и действиями (игрой с задатком между Авдеем, дворником и Поджабриным). Подобные повторения оживут в гоголевских страницах гончаровских романов.

⁵⁸ Гаевский В. П. Обозрение русской литературы за 1850 год. 2. Романы, повести, драматические произведения, стихотворения // Современник. 1851. № 2. Отд. 3. С. 54.

⁵⁹ «Мы согласны, что эта повесть слабее романа „Обыкновенная история“, что есть натяжки в положениях, что много пожертвовано фарсу, но вместе с тем должны признаться, что читается она с большой приятностью, что много есть прекрасных сцен, что есть одно превосходное лицо — горничная Маша. Чего же более хотите вы от шутки, от очерков, как скромно назвал автор свое новое произведение?» (Достоевский М. М. Сигналы литературные // Пантеон и репертуар русской сцены. 1848. Т. 2. Кн. 3. Отд. 2. С. 101).

⁶⁰ Отрадин М. В. Указ. кн. С. 9.

⁶¹ Setchkarev Vs. P. 33—34.

⁶² В представлении героя о сослуживцах как о семье угадываются источники адуевского и обломовского быстрого разочарования в службе. В речах Анны Павловны, которая «повторится» отчасти в Юлии Тафаевой, обычны штампы сентиментально-романтической литературы: «люди обречены на страдание», «что может быть утешительнее дружбы», «не всем рок судил счастье», «хоть на время забыть удары судьбы». Анна Павловна еще более вписана в выбранную роль, чем Поджабрин, поэтому она переигрывает и обирает его. Иные — жертвенные — мотивы (вослед «Бедной Лизе» Н. М. Карамзина) звучат в образе горничной Маши. Слуга Авдей упрекает хозяина: «Что вы обижаете девчонку?...ведь и она человек: тоже любит».

⁶³ Отрадин М. В. Указ. кн. С. 19.

⁶⁴ См.: Мельник В. И. Реализм И. А. Гончарова. Владивосток, 1985. Его же: Этический идеал И. А. Гончарова. Киев, 1991, а также Тихомиров В. Н. И. А. Гончаров. Литературный портрет. Киев, 1991. Показательно мнение В. И. Глухова, как бы соединившее воззрения советской и постсоветской эпох: «...для того, чтобы выработать новый творческий метод (реализм. — Е. К.), ему (Гончарову) недостаточно одного отталкивания от романтизма. Нужны были и традиции, на которые он мог бы в своих исканиях художника-новатора опираться. Одною из них и стала традиция, связанная с именами Фонвизина, Крылова, Нарежного, Грибоедова» (Глухов В. И. О литературных истоках «Обыкновенной истории» // И. А. Гончаров (Материалы международной конференции, посвященной

452

180-летию со дня рождения И. А. Гончарова). Ульяновск, 1994. С. 46).

⁶⁵ Тирген П. Обломов как человек-обломок (к постановке проблемы «Гончаров и Шиллер») // Русская литература, 1990. № 3. С. 30. В статье приводится список работ на немецком языке, посвященных европейским «корням» Гончарова (с. 31—33). См. также: Данилевский Р. Ю. Гончаров и немецкая литература // Ivan A. Gončarov. Leben, Work und Wirkung. Köln — Weimar — Wien, 1994.

⁶⁶ См.: Валицкая А. П. Русская эстетика XVIII века. Историко-проблемный очерк просветительской мысли. М., 1983.

⁶⁷ Тирген П. Указ. соч. С. 23.

⁶⁸ Отрадин М. В. Указ. кн. С. 32, 31.

⁶⁹ Манн Ю. Поэтика русского романтизма. М., 1976. С. 281.

⁷⁰ Карамзин Н. М. Сочинения: В 2 т. Л., 1984. Т. 1. С. 608. Далее цитирую по этому изданию с указанием страниц в тексте. См.: Сапченко Л. А. «Чувствительный и холодный» Н. М. Карамзина и типология «двух характеров» в русской литературе первой половине XIX века // Карамзинский сборник. Творчество Н. М. Карамзина и историко-литературный процесс. Ульяновск, 1996.

⁷¹ Манн Ю. Указ. соч. С. 281. Впервые на связь первого романа Гончарова с этюдом Карамзина указал Р. В. Иванов-Разумник («История русской общественной мысли». СПб., 1911. Т. 1. С. 51), но у него анализ был полностью подчинен основной идее социологического характера (о чем говорит само название первого тома — «Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни XIX века»).

⁷² Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 447. В своих теоретических построениях Бахтин опирался, в частности, на теорию романа в «Эстетике» Гегеля, который, сопоставляя эпос и роман, писал: «Роман в современном смысле слова предполагает уже прозаически упорядоченную действительность, на почве которой он в своем кругу вновь завоевывает для поэзии... утраченные ею права — как с точки зрения жизненных событий, так и с точки зрения индивидов и их судьбы. Поэтому одна из наиболее обычных и подходящих для романа коллизий — это конфликт между поэзией сердца и противостоящей ей прозой житейских отношений, а также случайностью внешних обстоятельств» (Гегель Г.-В.-Ф.Эстетика. М., 1971. Т. 3. С. 474).

⁷³ Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 179.

⁷⁴ Ehre M. P. 139. В книге Мильтона Эре Гончаров представлен, что видно уже из заглавия («Обломов и его создатель»), как автор одного романа. Анализ «Обыкновенной истории» строится на прямом и скрытом противопоставлении первого (слабого) романа второму — великому.

⁷⁵ Там же. Р. 132—133, 139.

⁷⁶ Setchkarev Vs. P. 57, 55, 71, 72.

⁷⁷ «Гончаров — писатель-социолог, представитель гоголевского направления <...> В произведении Гончарова («Обыкновенная история». — Е. К.) соотнесены петербургская буржуазная цивилизация и патриархально-феодальные отношения, а также и человеческие типы буржуазного дельца и идеалиста-помещика, захолустного жителя» (История русской литературы: В 4 т. Л., 1981. Т. 2. С. 629. Автор главы — Л. М. Лотман).

453

⁷⁸ Глухов В. И. Указ. соч. С. 52.

⁷⁹ Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 188. Далее цитирую по этому изданию с указанием страниц в тексте.

⁸⁰ См.: Пашигорев В. Н. Роман воспитания в немецкой литературе XVIII—XX веков. Саратов, 1993. (На эту работу я опираюсь при экскурсе в историю немецкого романа.) Отдаленные корни немецкого романа воспитания уходят в раннее средневековье — XIII век (куртуазный эпос В. фон Эшенбаха «Парцифаль»), элементы этого жанра обнаруживаются в рыцарском романе (развитие героя в «школе жизни»), плутовском, который передал в наследство роману воспитания широкую картину жизни. Наконец, переходным произведением от плутовского романа к роману воспитания видится «Симплициссимус» Г.-Я.-К. Гриммельсгаузена: в нем уже показан процесс рождения личности, постепенного становления ее самосознания. Очевидное влияние оказали на роман воспитания как явление общеевропейское философские повести Вольтера и Дидро, «Исповедь» Руссо, романы Дефо, Ричардсона, Смолетта, Гольдсмита, Стерна... Роман воспитания представлен в XX веке, к примеру, в немецкой литературе такими созданиями, как «Волшебная гора», «Иосиф и его братья» Т. Манна и «Игра стеклянных бус» Г. Гессе.

⁸¹ Кантор В. Иван Тургенев: Россия сквозь «магический кристалл» Германии // Вопросы литературы. 1996. Янв. — февр. С. 130.

⁸² Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. Л., 1981. С. 23—24. О переводе романа «Годы учения Вильгельма Мейстера» на русский язык, полемике вокруг романа и его переводов, в которой приняли участие А. Дружинин и Ап. Григорьев, — на с. 378—382.

⁸³ Пашигорев В. Н. Указ. кн. С. 50.

⁸⁴ Мельник В. И. Этический идеал И. А. Гончарова. С. 31—37.

⁸⁵ Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. С. 201.

⁸⁶ Lyngstad A. and Lyngstad S. Ivan Goncharov. New York, 1971. P. 71. Мильтон Эре следует той же укоряющей логике: «...герои Гончарова имеют тенденцию удаляться от времени и истории, в то время как герои Бальзака остаются основательно укорененными в них...». Как результат подобной изоляции герои Гончарова представляют собой более «абстрактные моральные позиции, чем специфические социальные отражения». Ученый тоже отмечает значительное сходство «Обыкновенной истории» с «Утраченными иллюзиями», но не снимает вопроса о заимствовании (Ehre M. P. 138, 133—134).

⁸⁷ Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 48.

⁸⁸ Насколько я могу судить, в англоязычной литературе первое упоминание о романе Гете в связи с «Обыкновенной историей» — в кн.: Poggioli R. The Phoenix and the Spider. A Book of Essays about some Russian Writers and their View of the Self. Harvard Univ. Press, Cambridge, 1957. P. 36.

⁸⁹ Гете И.-В. Собр. соч.: В 10 т. M., 1978. Т. 7. С. 236. Далее на протяжении всей главы роман «Годы учения Вильгельма Мейстера» цитирую по этому изданию с указанием страниц в тексте.

⁹⁰ Blackall E. A. Gothe and Novel. Ithaca and London, 1976. P. 116.

⁹¹ Setchkarev Vs. P. 43.

454

⁹² Ehre M. P. 138.

⁹³ Это, прежде всего, относится к фигуре Антона Иваныча, чей развернутый портрет явно «выпирает» из повествования. «Кто не знает Антона Иваныча?» — по-гоголевски открывается рассказ об известном на Руси бездельном человеке, но при этом всеми принимаемом и как бы даже необходимом. В журнальной редакции портрет его был еще более развернут и явно перенасыщен деталями. В последующей редакции подобный материал был значительно сокращен. См.: Рыбасов А. П. Комментарии // И. А. Гончаров. Собр. соч.: В 8 т. М., 1952. Т. 1. С. 321—322.

⁹⁴ Миллер О. Ф. Русские писатели после Гоголя. Чтения, речи и статьи. Пгд. — М., 1915. Ч. 2. С. 5—6.

⁹⁵ Сама ситуация приезда провинциала в Петербург была популярна в прозе гончаровской поры. Примечательно название повести А. Ф. Вельтмана «Приезжий из уезда, или Суматоха в столице» (1841). В ней много перекличек с романом Гончарова: «...есть уже и сатира на провинциального романтика-поэта, чьи стихи тоже пародия на эпигонские вирши, и писание послания домой в деревню под диктовку практического приятеля, и вкрапленные в ироническое повествование миниатюрные физиологические очерки, и, самое главное, столь важная для Гончарова тема неизбежного разочарования и крушения романтика в деловой, равнодушной к его идеалам столичной реальности» (Сахаров В. И. «Добиваться своей художественной правды». Путь И. А. Гончарова к реализму // Контекст. Литературно-теоретические исследования. 1991. М., 1991. С. 120).

⁹⁶ Анцыферов Н. П. «Непостижимый город...» Л., 1991. С. 66.

⁹⁷ Там же. С. 94—95.

⁹⁸ Примечательно постоянство интереса романиста к Петербургу от первой повести до последнего очерка — «Май месяц в Петербурге» (опубликован посмертно в 1892 г.). В ранних повестях Петербург не более, чем место действия. В «Лихой болести» (1838) рисуется в духе «физиологии» один из «петербургских углов» — харчевня со всеми приметами этого «храма утех». В «Счастливой ошибке» (1839) описание петербургских сумерек заставляет вспомнить пейзажи романтиков. В очерках «Иван Савич Поджабрин» (1842) петербургский тип — «жуир» из мелких чиновников — показан на фоне ежедневного быта большого доходного дома, в чьем мире, как в капле воды, отразился случайный и «легковесный» состав петербургского населения. Как отмечал П. В. Анненков, «добрая часть повестей» 40-х годов «открывается описанием найма квартиры... и потом переходит к перечету жильцов, начиная с дворника» (Анненков П. В. Заметки о русской литературе прошлого года // Современник. 1849. № 1. Отд. 3. С. 32). У Гончарова подобная фабула помогает расширить диапазон рисуемых типов, которые в большинстве играют «роли», на поверку оказываются не теми, кем видятся при знакомстве.

⁹⁹ Цит. по: Цейтлин А. Г. Указ. изд. С. 446.

¹⁰⁰ Григорьев А. А. Записки зеваки // Моск. гор. листок. 1847. № 88. См.: Егоров Б. Ф. Ап. Григорьев в Петербурге // Semiotics and the History of Culture. UGLA Slavic Studies. 1988. Vol. 17.

455

¹⁰¹ Эти строки перекликаются со стихами Ап. Григорьева 1846 года «Прощание с Петербургом»: «Прощай, холодный и бесстрастный, / Великолепный град рабов, / Казарм, борделей и дворцов, / С твоею ночью гнойно-ясной, / С твоей холодностью ужасной к ударам палок и кнутов» (Григорьев Ап. Указ. изд. Т. 1. С. 67).

¹⁰² М. Бахтин комментирует указанное явление таким образом: то и дело в авторском тексте появляются элементы речи, характерные для того или другого из главных действующих лиц, в то же время авторская речь, вбирая в себя это «чужое слово», пронизывает его своими интонациями, своей экспрессией, а подчас вкрапляет в него элементы инородной ему лексики и фразеологии. Чаще других образуются те разновидности «чужого слова», которые принято называть несобственно-прямой и внутренней речью. Обилие этих форм означает распространение двуголосого слова: в одном и том же тексте совмещаются две речевые позиции. И как итог происходит распадение — расщепление двуголосого слова на два самостоятельных голоса. Под этим углом зрения рассмотрен текст «Обыкновенной истории» В. М. Марковичем в кн.: И. С. Тургенев и русский реалистический роман XIX века (30—50-е годы). Л., 1982. С. 78—97.

¹⁰³ Идеологический контраст российских столиц ныне суммируется в таких двух «схемах»: «По одной из них бездушный, казенный, казарменный, официальный, неестественно-регулярный, абстрактный, неуютный, выморочный, нерусский Петербург противопоставлялся душевной, семейно-интимной, уютной, конкретной, естественной, русской Москве. По другой схеме Петербург как цивилизованный, культурный, планомерно организованный, правильный, гармоничный, европейский город противопоставлялся Москве как хаотичной, беспорядочной, противоречащей логике, полуазиатской деревне» (Топоров В. Петербург и петербургский текст русской литературы // Метафизика Петербурга. Петербургские чтения по теории, истории и философии культуры. 1993. № 1. С. 206). У Гончарова Москва не представлена в специальных картинах, но ее образ воссоздан в описании провинциальных городков и мелкопоместных имений. Обе отмеченные схемы улавливаются в «Обыкновенной истории».

¹⁰⁴ Герцен А. И. Соч.: В 9 т. М., 1955. Т. 2. С. 393, 397.

¹⁰⁵ Белинский В. Г. Указ. изд. Т. 7. С. 158—159.

¹⁰⁶ Галахов А. Д. Русская литература в 1847 году // Отечественные записки. 1848. № 1. Отд. 5. С. 18.

¹⁰⁷ По словам Ю. Г. Оксмана, атрибутировавшего очерк Гончарова, «Письма...» «могли бы легко сойти за фрагменты корреспонденции дяди и племянника Адуевых или Обломова и Штольца, настолько близки типические характеристики этих пар персонажей, настолько однообразны художественные их функции, настолько устойчива в них тематика излюбленных гончаровских дискуссий» (Фельетоны сороковых годов. М. — Л., 1930. С. 24. Далее очерк цитирую по этому изданию с указанием страниц в тексте).

¹⁰⁸ Белинский его и поименовал таковым: «Он честен, благороден, не лицемер, не притворщик, на него можно положиться... Словом, это в полном смысле порядочный человек, каких, дай Бог, чтоб было больше» (8, 396).

456

¹⁰⁹ Белинский В. Г. Указ. изд. Т. 7. С. 160.

¹¹⁰ Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1935. Т. 59. С. 28—29.

¹¹¹ Далее следует блестящая и резкая характеристика «книжной мудрости», что не раз будет атакована в романах Гончарова, наиболее сильно в образе Леонтия Козлова из «Обрыва». Эта мудрость, «что смрадное болото, там ум, как стоячая вода, она испаряется теориями и умозрениями, методами и системами, заражающими жизнь нравственным недугом — скукою, из этого болота почерпывается только мертвая вода, а для прозябания ума нужно вспрыскивать еще живой водой». (Цит. по: Цейтлин А. Г. Указ. кн. С. 447.)

¹¹² Герцен А. И. Указ. изд. Т. 1. С. 97.

¹¹³ Григорьев Ап. Указ. изд. Т. 2. С. 157.

¹¹⁴ Маркович В. М. Указ. кн. С. 80—81.

¹¹⁵ Григорьев Ап. Указ. изд. Т. 2. С. 176.

¹¹⁶ Гончаров неоднократно вспоминал о В. Т. Нарежном (1780—1825), основательно забытом в его время: «Нельзя не отдать полной справедливости и уму и необыкновенному по тогдашнему времени уменью Нарежного отделываться от старого и создавать новое... Он всецело принадлежит к реальной школе, начатой Фонвизиным, и возведенной на высшую ступень Гоголем» (8, 443).

¹¹⁷ Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. С. 200.

¹¹⁸ Там же. С. 300.

¹¹⁹ Отрадин М. В. Указ. кн. С. 55—57.

¹²⁰ Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1983. С. 229.

¹²¹ Григорьев Ап. Указ. изд. Т. 2. С. 99, 105, 107.

¹²² Герцен А. И. Указ. изд. Т. 1. С. 69—70.

¹²³ Тирген П. Обломов как человек-обломок (к постановке проблемы «Гончаров и Шиллер») // Русская литература. 1990. № 3. С. 22.

¹²⁴ См.: Денисова Э. И. Пушкинские цитаты и реминисценции в «Обыкновенной истории» И. А. Гончарова // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. 1990. № 2.

¹²⁵ «Евгений Онегин» для самого автора стал прощанием с молодостью: «Весна моих промчалась дней / (Что я шутя твердил доселе) / И ей ужель возврата нет? / Ужель мне скоро тридцать лет?». Он отдал в романе полную дань этой неповторимой поре жизни, но признал неминуемость прощания: «Довольно! / С ясною душою / Пускаюсь ныне в новый путь / От прошлой жизни отдохнуть». Строки Пушкина уже взяты нами эпиграфом к судьбе Александра, могут быть взяты эпиграфом и к истории Лизаветы Александровны: «Но грустно думать, что напрасно / Была нам молодость дана, / Что изменяли ей всечасно, / Что обманула нас она». (Здесь и во всей главе «Евгений Онегин» цит. по изд.: А. С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1957. Т. 5.)

¹²⁶ Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. Очерки. М., 1974. С. 55—56.

¹²⁷ Элегия составлена из «цитат» самого Жуковского и его школы, среди них — «Мечты. Песня», вольный перевод Жуковским стихотворения Шиллера «Идеалы»: в период между 1800 и 1813 годами было осуществлено пять разных

457

переводов этого произведения. (Лотман Ю. М. Указ. кн. С. 297—301.)

¹²⁸ Лотман Ю. М. Указ. кн. С. 297.

¹²⁹ Данилевский Р. Ю. Указ. соч. С. 356.

¹³⁰ Григорьев Ап. Указ. изд. Т. 2. С. 99.

¹³¹ Наиболее полная работа: Е. А. Ляцкий. Гончаров. Жизнь, личность, творчество. Критико-биографические очерки. Стокгольм, 1920.

¹³² Stilman L. Oblomovka Revisited // The American Slavic and East European Review. 1948. № 7. P. 50.

¹³³ См.: Diment G. The Autobiographical Novel of Co-Consciousness. Goncharov, Woolf and Joyce. Gainesville, Florida, 1994. P. 60, 59.

¹³⁴ Маркович В. М. Указ. кн. С. 81.

¹³⁵ Мильтон Эре находит в истории Юлии «признаки того, что романист уже двинулся по направлению другого и более широкого романа» (Ehre M. P. 140).

¹³⁶ Подобный женский тип, но с большей долей иронии Гончаров позднее описал в «Обломове»: «Пуще всего он (Илья) бегал тех бледных, печальных дев, большею частью с черными глазами, в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев с неведомыми никому скорбями и радостями, с синевой под глазами». Они «говорят, что их жизнь обречена проклятию, и иногда падают в обморок» (указ. изд. С. 50).

¹³⁷ После «теоретического» знакомства с французской литературой (тоненькая тетрадочка учителя Пуле) и практического (запойное чтение французских романов так называемой «новой школы») немец Шмит, упрямо отвергавший не только Шиллера — Гете, но и «Юнговы ночи», выглядел старомодным. Иван Иванович тоже не преуспел: после французов читать Карамзина! (Юлия прочла «Бедную Лизу», несколько страниц из «Писем русского путешественника» и отдала назад.) К счастью, появился Пушкин, и «дева познала сладость русского стиха». Хотя никто не умел растолковать ей значения и достоинства пушкинского романа, тем не менее Татьяна стала ее образцом, а воображение искало своего Онегина: сердце ее ныло, билось. Роль Пушкина в развитии Юлии повторяет подобное явление в судьбе Александра, судя по частоте цитирования им стихов поэта.

¹³⁸ Ehre M. P. 140.

¹³⁹ Н. К. Пиксанов причислял Адуева к этому типу («Белинский в борьбе за Гончарова» // Уч. зап. Ленингр. ун-та. 1941. № 76. Вып. 11. С. 78). А. Г. Цейтлин категорически с ним не согласился (указ. кн. С. 73).

¹⁴⁰ Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. С. 195.

¹⁴¹ Lyngstad A. and Lyngstad S. P. 57.

¹⁴² Пашигорев В. Н. Указ. кн. С. 18.

¹⁴³ Там же.

¹⁴⁴ Сдвиг авторской позиции у Гончарова воспроизводит типичную ее динамику в классическом романе воспитания: «Ирония и юмор, комические и трагические ситуации, в которых оказывается главный герой, непосредственные комментарии и голос повествователя, несобственно-прямая речь служат средством проявления авторской позиции в тех эпизодах, где речь идет о заблуждениях и ошибках «вопрошающего» героя, еще не достигшего искомого

458

идеала. Наоборот, в сценах обретения героем этого идеала позиция автора и его резонера идентична» (Пашигорев В. Н. Указ. кн. С. 18).

¹⁴⁵ Герцен А. И. Соч.: В 9 т. М., 1955. Т. 1. С. 67—68. Далее цитирую по этому изданию с указанием страниц в тексте.

¹⁴⁶ Отрадин М. В. Указ. кн. С. 67.

¹⁴⁷ Blackall E. A. Р. 297—299.

¹⁴⁸ Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. С. 398. Примечательна осторожность в суждениях Бахтина: «некоторое обеднение мира и человека».

¹⁴⁹ Lavrin J. Goncharov. New Haven, 1954. P. 25.

¹⁵⁰ Герцен А. И. Указ. изд. Т. 1. С. 68.

¹⁵¹ Blackall E. A. P. 136.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: