I. Интуиция и выражение

Бенедетто КРОЧЕ

ЭСТЕТИКА КАК НАУКА О ВЫРАЖЕНИИ И КАК ОБЩАЯ ЛИНГВИСТИКА

(фрагменты)

Бенедетто Кроче (1866–1952) — итальянский интеллектуал, критик, философ, политик, историк. Представитель неогегельянства. Кроче сильно повлиял на эстетическую мысль первой половины XX века. Называл свою философию «абсолютным идеализмом». Философия Кроче систематическим образом изложена в 4 томах под общим названием «Философия духа». Первые два тома — «Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика» (1902) и «Логика как наука о чистом понятии» (1909), посвящены описанию теоретической деятельности разума, включающей художественное творчество и понятийное мышление; последние тома — «Философия практики: экономика и этика» (1909) и «Теория и история историографии» (1917), содержат анализ практической стороны разума — экономической деятельности и этики, находящей свое высшее выражение в истории.

I. Интуиция и выражение

Познание имеет две формы: оно является либо познанием интуитивным, либо познанием логическим; познанием с помощью фантазии или с помощью интеллекта; познанием индивидуального или познанием универсального; самих отдельных вещей или же их отношений; одним словом, является либо производителем образов, либо производителем понятий.

В повседневной жизни на интуитивное познание ссылаются непрерывно. О некоторых истинах говорят, что их нельзя определить, что их нельзя доказать при помощи силлогизмов, что их нужно воспринять интуитивно. Политик порицает отвлеченного мыслителя за то, что этот не имеет живой интуиции фактических условий; педагог настаивает на необходимости при воспитании обращать внимание прежде всего на развитие интуитивной способности; критик почитает за честь перед лицом художественного произведения отложить в сторону теории и абстракции и судить о нем, исходя из непосредственной интуиции; и наконец, человек практики ведет жизнь интуиции в гораздо большей степени, чем жизнь размышлений.

Однако, такое широкое признание интуитивного познания в повседневной жизни не находит подобного и равного себе признания его в сфере теории и философии. Об интеллектуальном познании существует наука чрезвычайно древнего происхождения, допускаемая всеми без рассуждений, — логика; наука же об интуитивном познании едва-едва допускается немногими, и то с боязнью. Логическое познание забрало себе львиную долю; и если оно и не пожирает своего собрата целиком, то во всяком случае уступает ему едва лишь смиренное местечко слуги или привратника. И что такое, на самом деле, интуитивное познание без светоча познания интеллектуального? — Служитель без господина. И если для господина нужен служитель, то тем необходимее господин для служителя, чтобы этот последний мог поддерживать свою жизнь. Интуиция слепа; интеллект наделяет ее зрением.

И вот первое, что нужно себе хорошенько усвоить, — это то, что интуитивное познание не нуждается и господине, не испытывает необходимости на кого-либо опереться, не должно просить взаймы чужих глаз, так как имеет на лбу свои собственные глаза, обладающие чрезвычайной силой проникновения. И если не подлежит сомнению, что во многих интуициях можно констатировать вмешанные в них понятия, то в других случаях от такого смешения не остается и следа; чем и доказывается, что оно не является необходимым. Впечатление от света луны, нарисованной художником, контуры какой-нибудь страны, намеченные картографом, музыкальный мотив, нежный или энергичный, слова какой-нибудь грустной лирики или слова, которыми мы выражаем приказание, просьбу и наши жалобы в повседневной жизни, — все эти факты прекрасно могут быть интуитивными фактами, без тени какого-либо отношения к интеллекту. Но что бы ни думать об этих примерах, и если даже предположить, что желательно и нужно настаивать на том, что большая часть интуиции цивилизованного человека пропитана понятиями, — есть еще нечто, и более существенное и более доказательное, на чем следует остановить внимание. А именно: те понятия, которые вмешаны в интуиции и слиты с ними воедино, не являются уже более, поскольку они действительно вмешаны в них и с ними слиты, понятиями, ибо они потеряли всякую независимость и автономию. Они были когда-то понятиями, но стали теперь простыми элементами интуиции. Философские максимы, будучи вложены в уста какого-либо действующего лица трагедии или комедии, получают, благодаря этому, значение уже не понятий, а характеристик этих действующих лиц, совершенно так же, как красный цвет какой-нибудь нарисованной фигуры фигурирует в ней уже не как понятие красного цвета, присущее физике, а как характерный элемент этой фигуры. Целое и есть как раз то, что определяет качество частей. Художественное произведение может быть полно философских понятий, может быть наделено ими даже в большей степени, чем философская диссертация, и понятия при этом могут быть гораздо глубже, чем понятия такой диссертации; в свою очередь эта последняя может отличаться богатством и обилием описаний и интуиции. Но, несмотря на все эти понятия, результатом художественного произведения будет интуиция; с другой же стороны, несмотря на все такие интуиции, результатом философского трактования будет понятие. «Обрученные»[1] содержат массу замечаний и установлений нравственного характера; однако, они не теряют благодаря этому в своем целом характера простого рассказа или интуиции. Подобным же образом анекдоты и сатирические излияния, на которые не трудно натолкнуться в книгах такого философа, как Шопенгауэр, не лишают этих книг их отличительного свойства — быть трактатами рассудочного характера. Различие между научным произведением и произведением художественным, т.е. между фактом интеллектуальным и фактом интуитивным, заключается в том результате, в том различном эффекте, который имеется в виду каждым из них и определяет и подчиняет себе все отдельные части их, а не в этих отдельных частях, оторванных и рассматриваемых отвлеченно в изоляции друг от друга.

Однако для того, чтобы получить точное и верное представление об интуиции, недостаточно признать ее независимой от понятия. Те, что высказывают такое мнение или, по меньшей мере, не ставят ее во всецелую зависимость от интеллекта, легко впадают в другую ошибку, затемняющую и извращающую ее подлинную природу. Под интуицией зачастую разумеют восприятие, или же познание чего-либо случившегося в действительности, усвоение чего-либо как реального.

Без сомнения, восприятие есть интуиция. Восприятия той комнаты, в которой я пишу, той чернильницы и той бумаги, которые я имею перед собою, того пера, которым я пишу, тех предметов, которых я касаюсь и которыми я пользуюсь, как моими личными орудиями (при чем если я пишу, то значит и существую), все это — интуиции. Но в равной степени интуицией является и образ, проносящийся в данный миг в моей голове, — образ меня пишущего в другой комнате, в другом городе, на иной бумаге, иным пером, из иной чернильницы. А это значит, что различие между реальностью и нереальностью посторонне внутренней природе интуиции, второстепенно по отношению к ней. Если предположить такое человеческое сознание, которое интуирует впервые, то представляется неизбежным, что оно будет в состоянии интуитивно усвоять только действительно наличную реальность и потому будет иметь только интуиции реального. Но так как сознание реальности опирается на различие между образами реальными и образами ирреальными, — а такое различие в первый момент не имеет места, — эти интуиции на деле не будут интуициями ни реального, ни ирреального, не будут восприятиями, а чистыми интуициями. Там, где все реально, нет ничего реального. Некоторое, хотя и в достаточной мере расплывчатое и весьма приблизительное представление об этом изначальном состоянии может дать ребенок со своим неумением различать реальное и мнимое, историю и басню, которые представляют собою для него одно и то же. Интуиция есть нераздельное единство восприятия реального и простого образа только возможного. В интуиции мы не противопоставляем себя, как эмпирические существа, внешней реальности, а непосредственно объективируем наши впечатления, каковы бы они ни были.

[…]

Есть психологи, которые склонны отличать от ощущения нечто такое, что не является уже более ощущением, но и не представляет собой еще интеллектуального понятия: представление или образ. Каково же различие между этим их представлением или образом и нашим интуитивным познанием? — Это различие и громадно и вовсе отсутствует в одно и то же время, ибо и «представление» есть слово чрезвычайно двусмысленное. Если под ним понимать нечто выделяющееся и всплывающее над психической массой ощущений, то представление есть интуиция. Наоборот, если под ним понимать сложное ощущение, то все возвращается к примитивному ощущению, которое не меняет своего качественного облика от того, будет оно богато чертами или малосодержательно, осуществляется ли в рудиментарном организме или в организме развитом и полном черт прошлых ощущений. От двусмысленности не освобождает и определение представления как психического продукта второй степени, по сравнению с ощущением, которое являет собой в таком случае продукт первой степени. Что значит тут эта вторая степень? — Качественное, формальное отличие? Но в таком случае представление является обработкой ощущения и потому интуицией. Или же — различие количественное и материальное, большую сложность? Но в таком случае, наоборот, интуиция снова смешивается воедино с примитивным ощущением.

Тем не менее, существует вполне надежный способ отличить подлинную интуицию, подлинное представление от того, что ниже ее, — отличить этот духовный факт от факта механического, пассивного, естественного. Каждая подлинная интуиция или каждое подлинное представление есть в то же время и выражение. То, что не объективируется в каком-либо выражении, не является интуицией или представлением, а есть ощущение и естественность. Дух интуирует только действуя, оформляя, выражая. Кто разделит интуицию и выражение, никогда уж не достигнет их соединения.

Интуитивная деятельность столько же интуирует, сколько и выражает. Если такое утверждение звучит парадоксально, то одной из причин этого является, несомненно, привычка придавать слову «выражение» слишком узкий смысл, относя его только к тем выражениям, которые называются словесными, между тем как существуют также выражения несловесные, как-то: линии, цвета, звуки. Их всех нужно включить в смысл понятия «выражение», которое охватывает таким образом всевозможные обнаружения человека, — обнаружения оратора, музыканта, художника и т. п. Каким бы ни было выражение, живописующим, словесным, музыкальным или еще каким-либо, и как бы его ни обозначать при этом, — оно не может не присутствовать в интуиции в какой-либо из своих форм; оно прямо-таки неотделимо от нее. Действительно, как могли бы мы постичь интуитивно геометрическую фигуру, если бы мы не обладали столь отчетливым ее образом, чтобы в любой момент быть готовыми начертать ее на бумаге или на доске? Как могли бы мы интуитивно уловить контуры какой-либо области, например острова Сицилии, если бы мы не были в состоянии нарисовать его в том виде, каков он есть, со всеми его извилинами? Каждому дано испытать в себе самом тот свет, который ему внутренне открывается, когда ему удается — и только в тех пунктах, в которых удается, — сформулировать для себя самого свои впечатления и свои чувства. Тогда чувства и впечатления силою слова переходят из темной сферы психики в ясность созерцательного духа. В этом познавательном процессе нет возможности отличить интуицию от выражения. Каждый из этих двух моментов обнаруживается вместе с другим, в то же самое мгновение, так как они являют собой не две различных вещи, а одно и тоже.

Но главной причиной того, что утверждаемое нами положение получает характер парадоксальности, является иллюзия или предрассудок, будто в реальности интуитивно постигается больше, чем в ней действительно постигается интуицией. Часто можно бывает услыхать от людей, что у них в голове много важных мыслей, но они-де не умеют их выразить. В действительности, если бы они их имели на самом деле, они запечатлели бы их целым рядом красивых звучных слов и тем выразили бы их. Если при попытке их выразить эти мысли начинают улетучиваться или оказываются тощими и бедными, то это значит, что их либо вовсе не существовало, либо они были лишь тощими и бедными мыслями. Равным образом, существует мнение, что все мы — обыкновенные смертные — интуируем и воображаем места, фигуры, сцены не хуже художников, а тела не хуже скульпторов, — с той лишь разницей, что художники и скульпторы умеют нарисовать или высечь эти образы, мы же оставляем их внутри нашего духа невыраженными. Мадонну Рафаэля — так полагают — мог бы вообразить себе любой человек; Рафаэль же сделался Рафаэлем благодаря механическому умению изобразить ее на полотне. Нет ничего ошибочнее такого взгляда. Тот мир, который нами обычно интуируется, весьма ограничен и состоит из малых выражений, постепенно вырастающих и становящихся обширнее лишь благодаря растущей концентрации духа на некоторых отдельных моментах. Это — внутренние слова, которые мы обращаем к себе самим, суждения, которые мы выражаем молча: «вот человек, вот лошадь, это тяжелая вещь, это жестко, это мне нравится и т. п., и т. п.», и поток света и красок, который на самом деле представляет собой лишь хаос, из которого выделяются едва лишь немногие отдельные черты. Именно таково то, что мы имеем в нашей повседневной жизни и что является основанием наших повседневных действий. Это — указатель к книге или, как то было кем-то сказано, это — этикетки, которые приклеиваются к вещам и являются их заместителями; указатель и этикетки (и они тоже — выражения), достаточные для малых потребностей и малых действий. Время от времени мы переходим от указателя к самой книге, от этикетки к самой вещи, или же от малых интуиции к более значительным и к самым большим и возвышенным. И переход бывает иногда далеко не легок. Было подмечено теми, кто ближе исследовал психологию артистов, что в тех случаях, когда, бросая быстрый взгляд на кого-нибудь, стараются съинтуировать это лицо самым точным образом, чтобы затем нарисовать, например, его портрет, это обыкновенное зрительное усвоение, казавшееся столь живым и точным, оказывается почти что безрезультатным; в нашем обладании в таком случае оказывается, самое большее, какая-нибудь поверхностная черта, недостаточная даже для карикатуры; лицо, с которого должен быть написан портрет, встает перед артистом как мир, подлежащий еще открытию. И Микеланджело поэтому утверждал, что «художник рисует не руками, а мозгом»; Леонардо же вызывал негодование со стороны настоятеля монастыря delle Gracie, целые дни простаивая перед Тайной Вечерей и не работая кистью, и говорил, что «возвышенные таланты, чем менее работают, тем больше заняты, отыскивая умом открытия». Художник есть художник потому, что видит то, что другие только чувствуют, или же смутно замечают, а не видят. Мы думаем, что видели улыбку; но в действительности мы имеем только какой-нибудь расплывчатый намек на нее; мы не замечаем всех характерных черт, из которых она слагается и которые в ней подмечает художник, поработав над ней и будучи благодаря этому в состоянии запечатлеть ее в совершенстве на полотне. И от нашего интимнейшего друга, от того друга, который каждый день и каждый час находится возле нас, нам остаются интуитивно едва лишь несколько черт физиономии, которые отличают его от других людей. Труднее поддаться подобной иллюзии в сфере музыкальных выражений, так как для всякого показалось бы странным утверждение, что композитор присоединяет или приклеивает ноты к мотиву, который уже наличен в душе того, кто не является композитором; как будто бы Девятая Симфония Бетховена не была его интуицией, а одна из его интуиций — его Девятой Симфонией. — Значит, подобно тому, как тот, кто заблуждается насчет количества своих материальных богатств, изобличается в своем заблуждении арифметикой, которая ему в точности сообщает, какова их величина, — точно так же и тот, кто впадает в ошибку относительно богатства собственных мыслей и собственных образов, возвращается к действительности, как только ему приходится пройти искус выражения. — Посчитайте, скажем мы первому. Говорите, вот карандаш — рисуйте, выразите, скажем мы другому.

Каждый из нас, в конечном итоге, является немножко художником, немножко скульптором, немножко музыкантом, немножко поэтом, немножко писателем; но в какой малой степени по сравнению с теми, кто именуется так, именно благодаря той высокой степени, в которой обладают самыми общими способностями и энергиями человеческой природы! И в какой малой степени художник обладает интуициями поэта или даже интуициями другого художника! Тем не менее, эта малость составляет все наше действительное достояние в этом отношении, — все, что мы имеем из интуиции или представлений. За пределами этой малости имеют место только впечатления, ощущения, чувства, импульсы, эмоции, — иначе говоря, все то, что находится еще по другую сторону духа, все то, что, не ассимилировано человеком, а лишь постулировано для удобства изложения, в действительности же не существуя, раз существование есть тоже духовный факт.

К указанным в начале формулировкам, которыми обозначается интуитивное познание, мы можем, поэтому, присоединить еще одну: интуитивное познание есть познание выразительное. Будучи независима и автономна по отношению к интеллектуальной функции и безразлична по отношению ко всем последующим и эмпирическим разграничениям реального и нереального и по отношению ко всем в равной мере последующим образованиям и восприятиям пространства и времени, — интуиция или представление отличается от того, что чувствуется и испытывается, от чувственной волны или прилива, от психической материи как форма; эта форма, это вступление в обладание есть выражение. Интуировать — значит выражать и не значит ничего другого (ни больше, ни меньше), как выражать.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: