Россия и спорынья. Глюки нон-стоп

Православие, принятое Русью в 988 году, осознается и признается наукой как созидательная сила, как благодатная и плодотворная традиция, возросшая на духовно-религиозной основе. Сохранять эту традицию — значит укреплять русскую нацию и государство.

«Основы Православной Культуры — в русские школы!»

Проф. В. Ю. Троицкий, член Союза писателей России.

Охота на ведьм при такой обстановке Россию тоже стороной не обошла. Баба Яга, по одной из версий — древнее положительное божество славянского пантеона, хранительница рода, традиций и детей, в период насаждения христианства превратилась в злобного демона. Можно даже предположить в порядке спекуляции, что со временем в образ вписался и эрготизм: Баба Яга стала получеловеком-полумертвецом и обзавелась Костяной ногой — вполне обычное последствие хронического отравления спорыньей, от которого развивалась сухая гангрена. Узнавание пришедших по запаху, «чу, русским духом пахнет», тоже не странно: нарушение зрения, так называемая катаракта рафаническая — последствие эрготизма, иногда может возникнуть спустя несколько месяцев после отравления. В «Историко-этимологическом словаре» Черных имя Бабы Яги, собственно, и возводится к древнерусскому яза: «немощь, болезнь». Не выпадают из образа и ярко выраженные наклонности к каннибализму, приписываемые Бабе Яге во всех сказках.

Обвинения ведьм на Руси были в основном сходны с традиционными для языческого общества — их обвиняли не в «совокуплениях с дьяволом», как в Европе, а в насылании болезней, гибели урожая и отъема у хлеба спорыньи. В духовном стихе, записанном А. В. Валовым в Пошехонье Ярославской губернии, душа ведьмы, уже завершившей свое земное существование, кается в своих грехах следующим образом: «От коровушек молочко отдаивала, Промеж межи полоску прожиновала, От хлебушка спорынью отымывала». Эти три главных греха ведьмы, решившейся продать свою душу чертям — равноценны. Ничего страшнее, чем лишится молока, черного хлеба и спорыньи для русского крестьянина нет. И здесь, похоже, речь также идет не об абстрактном «счастье-спорынье», а о спорынье вполне физической. Но может и об урожае. Впрочем, разница этих значений смазана практически до синонимов.

Здесь также можно отметить сходство с обвинениями в Европе в адрес ведьм по поводу кражи молока. Это суеверие всячески поддерживалось и поощрялось христианами любых конфессий. «Злое дьявольское отродье, они крадут молоко», — писал о ведьмах Лютер. «Нет почти ни одного селения, где бы женщины не околдовывали друг у друга коров, лишая их молока, а иногда и жизни», — еще раньше утверждал знаменитый инквизитор Инститорис. Вообще, обвинения ведьм в ночных кражах молока — самое расхожее в любом фольклоре. Но еще никто не обратил внимание на то, что коровы действительно часто лишались молока — но не из-за ведьм, а все из-за той же спорыньи. Вскрыто это будет только во второй половине XIX века, когда будут происходить множественные смерти новорожденных, связанные с массовым отсутствием лактации у рожениц. Будет установлен факт употребления этими женщинами большого количества зараженного спорыньей хлеба. Дозы алкалоидов спорыньи были недостаточными для развития эрготизма, но их вполне хватало для прекращения лактации. Для проверки такой гипотезы было проведено два исследования, немыслимых сейчас, но типичных для XIX века — одновременное назначение спорыньи проституткам и лактирующим сукам. Детей сдали в воспитательный дом, щенков оставили почти до полного истощения, после чего перестали сукам давать спорынью, и щенки бодро прибавили в весе. Дамы же легкого поведения приступили раньше к своей работе, отметив вскоре все прелести синдрома Рейно (локальной ишемии от эрготизма в данном случае). Теперь мы знаем, что производные алкалоидов спорыньи тормозят секрецию пролактина, вырабатываемого нейроэндокринными органами. При ложных щенностях сук и сегодня лечат бромкриптином — полусинтетическим производным алкалоида спорыньи эргокриптина. Другие производные алкалоидов спорыньи — эргометрин, эргокриптин, эрготамин — также тормозят секрецию пролактина, но не достаточно эффективно и с побочными эффектами.

Наряду со стандартными обвинениями ведьм в краже молока и порче урожая, в России присутствует «эксклюзив» — «отымывание» у хлеба спорыньи. А раз уж считалось, что ведьмы могут покуситься на самое святое — спорынью, то их тоже начали жечь, хотя и с заметно меньшим усердием, чем в Европе:

В древней Руси ведовские процессы возникли уже в XI в., вскоре после утверждения христианства. Расследованием этих дел занимались церковные власти. В древнейшем юридическом памятнике — «Уставе князя Владимира о церковных судах» ведовство, чародейство и волхвование отнесено к числу дел, которые разбирала и судила православная церковь. В памятнике XII в. «Слово о злых дусех», составленном митрополитом Кириллом, также говорится о необходимости наказания ведьм и колдунов церковным судом. Летопись отмечает, что в 1024 г. в суздальской земле были схвачены волхвы и «лихие бабы» и преданы смерти через сожжение. Их обвинили в том, что они — виновники постигшего суздальскую землю неурожая. В 1071 г. в Новгороде казнили волхвов за публичное порицание христианской веры. Так же поступили и ростовцы в 1091 г. В Новгороде после допросов и пыток сожгли в 1227 г. четырех «волшебников». Как рассказывает летопись, казнь происходила на архиерейском дворе по настоянию новгородского архиепископа Антония. Духовенство поддерживало в народе веру, будто колдуны и ведьмы способны на поступки, враждебные христианству, и требовало жестокой расправы с ними.

Замечательный метод определения, является ли обвиняемая ведьмой, перекочевал из Европы в Россию. Метод был перенят в обновленным христианами в IX веке варианте: связанная «ведьма» бросалась в реку и, если тонула — значит, не ведьма, если не тонула — значит ведьма, которую следовало из реки выловить и сжечь. Это, казалось, было чересчур даже для некоторых священников. Известный проповедник, живший в XIII веке, владимирский епископ Серапион, на первый взгляд, пытался «рабов Божьих» образумить: «Правила божественные повелевают осуждать человека на смерть по выслушиванию многих свидетелей, а вы в свидетели поставили воду, говорите: «Если начнет тонуть — невинна, если же поплывет — то ведьма». Но разве дьявол, видя ваше маловерие, не может поддержать ее, чтобы не тонула, и этим ввести вас в душегубство?» Но, будучи истинным христианином, епископ Серапион считал, что корни зла лежат не в христианстве самом, а в языческих пережитках, и призывал паству: «Скорблю о вашем безумии, умоляю вас, отступите от дел поганских», то есть языческих. Таким образом Сепарион, которого и сегодня православные считают «святейшим человеком», протестовал только против того, что ведьм сжигают «не по правилам», не предавая церковному суду. Ему просто не нравилось, что народ еще верил в силу волхвов: «…волхвованию веруете и пожигаете огнем невиные человеки и наводите на весь мир и град убийство; аще кто и не причастися к убийству, но в соньми бывъ въ единой мысли, убийца же бысть». Но лишь несанкционированное убийство вызывало возмущение епископа. В написанном им «Слове» сей святой пастырь внушал окормляемому им стаду, что, если с его благословления, то убивать — совершенно богоугодное занятие: «Когда вы хотите очистить город от беззаконных людей, я радуюсь этому. Очищайте по примеру пророка и царя Давида в Иерусалиме, который искоренял всех людей, творящих беззакония, — иных убийством, иных заточением, а иных заключением в тюрьму».

«Слова» святителя Серапиона — образцы высокого гомилетического искусства, продолжающие традиции таких мастеров проповеди как митр. Илларион и св. Кирилл Туровский» — так характеризуют вышеприведенное сегодняшние православные христиане — «они отличаются простотой и ясностью изложения». Действительно, куда уж яснее.

С XV века преследование волхвов и колдуний только усилилось. В 1411 году в Пскове во время моровой язвы сожгли живыми «12 вещих женок», потом массовое сожжение людей произошло в Новгороде. Стоглавый собор 1551 года принял против волхвов, чародеев и кудесников, которые, как отметили отцы собора, «мир прельщают и от бога отлучают», ряд суровых постановлений и запретил держать у себя и читать «богомерзкие еретические книги». В «Повести о волхвовании», появившейся под влиянием церковной агитации против ведьм и чародеев, последних предлагалось «огнем жечи».

В XVII веке в связи с расколом внимание было переключено на еретиков. Протопоп Аввакум писал: «В лета 7160 (1652)-го году, июня в день, по попущению Божию вскрался на престол патриарший поп Никита Минич, в чернецах Никон… Тако, отец и братию мою, епископа Павла Коломенскаго, муча, и в Новгородских пределех огнем сожег… На Москве старца Авраамия, духовнаго сына моего, Исаию Салтыкова в костре сожгли. Старца Иону казанца в Кольском рассекли на пятеро. На Колмогорах Ивана юродиваго сожгли. В Боровске Полиекта священника и с ним 14 человек сожгли. В Нижнем человека сожгли. В Казани 30 человек. В Киеве стрельца Илариона сожгли» 4. В общем, словами Аввакума: «в городах, в селах, в деревеньках тысяча тысяч положено под меч» (ibid). Или, по историку Татищеву: «Никон и его наследники над безумными раскольниками свирепость свою исполняя, многие тысячи пожгли и порубили или из государства выгнали».

В 1666 году церковный собор окончательно осудил старообрядчество, на что представители последних отреагировали массовыми самосожжениями — «гарями». Для старообрядцев было ясно, что светопреставление — дело самого ближайшего времени. Протопоп Аввакум «вычислил», что конец света наступит в 1669 году. Срок, как обычно, прошел, катастрофа не состоялась. Аввакум тем временем продолжал писать в «Житии» о сожжениях своих единомышленников. «И прочих наших на Москве жарили да пекли: Исаию сожгли, и после Авраамия сожгли, и иных поборников церковных многое множество погублено, их же число бог изочтет. …огнем, да кнутом, да висилицею хотят веру утвердить! Которые-то апостоли научили так? …волею зовет Христос, а не приказал апостолом непокоряющихся огнем жечь и на висилицах вешать».

Впрочем, священнопротопоп Аввакум христианской терпимостью сам не отличался. Известно, как он набросился на скоморохов, пришедших в его село, «изгнал их, и хари и бубны изломал». От такой наглядной борьбы с «языческими пережитками» святой отец перешел к борьбе с «новообрядцами», которых он иначе, чем «блядины сыны» не называл. Те в долгу не оставались, что запечатлено в официальном «Сказании о святом соборе» 1666—1667 гг., написанном поэтом Симеоном Полоцким, где описывалось, что перед собором «предстал блядословный Аввакум». После такого обмена христианскими любезностями, Аввакум, ранее восклицавший о зверствах Никона против его единомышленников: «Которые-то апостолы научили так?», взывает в челобитной царю: «А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илья-пророк, всех перепластал во единый час. Не осквернил бы рук своих, но освятил, думаю… Перво бы Никона, собаку, и рассекли начетверо, а потом бы никониян…». Точно также, впрочем, высказывались в отношении тех, кого они считали еретиками, и другие православные святые. Святой Геннадий Новгородский призывал: «еретиков казнить, жечь и вешать», а святой Иосиф Волоцкий утверждал: «одно и то же — убить ли грешника либо еретика рукою или молитвой».

«Еретики — собаки», — говорил Аввакум, — «как-то их дьявол научил: жива человека закопать в землю». Аввакуму не повезло — еретиком был признан именно он. Но в то, что все действия его врагов — от влияния дьявола, протопоп верил свято. «Не их то дело, но сатаны лукаваго», «не ваше то дело, но бесовское научение». В другой из «бесед» Аввакум повторяет: никониане изменяют церковное предание «и говорят сами, дьяволом научени: как-нибудь, лишь бы не по-старому!» Впрочем, вера у протопопа была не только в дьявола — видел Аввакум и «пролезающих через стену» ангелов. Когда заключенный в Андроньевом монастыре протопоп так «куса хлеба захотел», что «изнемог», один из ангелов ему хлеб принес. Это «хлебное чудо» так запомнилось Аввакуму, что он неоднократно его описывал — и в челобитной царю (1664 г.), и в «Беседах » (1678 г.): «Възалкал я, бедной, в третей той день, хватить куса хлеба захотел. А се много кричал, обличая ево, собаку, изнемог. Молодые были времена — поесть-тово захотелося! Ныне бы, за божиею помощию, хотя и три недели, ино бы даром. Пришел ко мне тогда в потемках тех не знаю человек, не знаю ангел, принес хлеба и штей. Накормил меня, да и опять ево не стало. А двери те полатные не отворялись. Бог ево знает, как он сквозь стену ту пролез». Почему то мне кажется, что «шти» не с белым хлебом едят. А после того черного — так и не только ангелов увидеть можно было.

На соборе 1681—1682 гг. было решено судить раскольников, уничтожить их часовни и пустыни, запретить продажу тетрадей, листов, столбцов с выписками из Священного Писания, отбирать старые книги. На волне таких решений в апреле 1682 года протопоп Аввакум, священник Лазарь и др. были живыми сожжены в Пустоозерске. Существует версия, что Аввакум пригрозил сжечь себя сам, а при попытке взломать двери обещание свое исполнил. Возможно, и так. По крайней мере, лавры «всесожженных» ранних христиан давно не давали протопопу покоя. Аввакум восхищался: «А в Нижнем (Новгороде) преславно было: одних еретики пожгли, а другие, распалившись любовью и плача о благоверии, не дожидаясь еретического осуждения, сами в огонь дерзнули, да цело и непорочно соблюли правоверие. И сожгли свои тела, души же в руки Божии предали, ликуют с Христом во веки веков, самовольны мученички, Христовы рабы. Вечная им память во веки веков! Доброе дело содеяли… надобно так! …Да еще бы в огонь християнин не шел! Сгорят-су все о Христе Исусе, а вас, собак, не послушают. Да и надобно так правоверным всем: то наша и вечная похвала, что за Христа своего и святых отец предания сгореть».

Закон 7 апреля 1685 года постановил жечь в срубе нераскаянных раскольников, «буде не покорятся», а при возврате к расколу «казнить смертью», казнить тех кто перекрещивает и «смотреть накрепко, чтобы раскольники в лесах и волостях не жили, а где объявятся, самих иметь, пристанища их разорять, имущество продавать и деньги присылать в Москву». А также сжигать тех, кто призывает к самосожжению. На Руси в XVII веке жертвами костра стали десятки тысяч раскольников (не считая тех, кто не успел укрыться в очистительном огне — их топили, рубили на части, закапывали живыми в землю). Покончив с раскольниками, Православная Инквизиция вернулась к прежней задаче — к ведьмам.

Активную роль служителей культа в организации и ведении ведовских процессов отмечает царский указ 25 мая 1731 года. По этому указу епархиальные архиереи должны были наблюдать, чтобы борьба с чародейством велась без всякого снисхождения. Указ напоминал, что за волшебство назначается смертная казнь сожжением. Сожжению подвергали даже тех, кто, не «боясь гнева божьего», прибегал к колдунам и знахарям за помощью. Перед сожжением их еще били кнутом. Церковники об указе не забывали и всегда зорко стояли на страже — через сорок лет после того (в 1779 г.) епископ Устюжский доносит о появлении колдунов и волшебников из крестьян мужского и женского пола, которые «не только отвращают других от правоверия, но и многих заражают разными болезнями посредством червей».

Как и в Европе, после пыток обвиняемые сознавались в любых «преступлениях». Некоторые оговаривали себя (опять точно так же, как в Европе). Так в XVII веке старица Олена сама созналась, что портила людей и некоторых из них учила ведовству, и была сожжена в срубе, «как еретица, вместе с чародейскими бумагами и кореньями». В Тотьме в 1674 году была сожжена в срубе, при многочисленных свидетелях, обвиненная в «порче» женка Федосья и т.д. Вера в реальность существования ведьм была сильна как в народе, так и у властей. Когда в 1632 году на Русь дошла весть из Литвы о том, что какая-то рогана (ведьма — по-литовски) наговаривает на хмель, чтобы навести моровое поветрие, так сразу же было указано запретить тот хмель закупать — под страхом смертной казни. Вообще говоря, казнь на костре в России была еще более мучительной, чем даже в католической Европе, поскольку представляла собой скорее не сожжение, а копчение заживо на медленном огне (в Европе этим славились только протестанты).

Так же, как в Европе, много проблем на Руси создавал периодически наступающий «конец света». Различные православные церковные деятели прогнозировали «конец света» множество раз, иногда не сходясь лишь в точной дате. Например, перед наступлением 1492 года одни ожидали его в марте, ибо именно в этот месяц, по их расчетам, был сотворен Адам и в марте же был распят Христос, другие сходились на том, что тотальное светопреставление должно наступить не ранее дня Петра и Павла, то есть 12 июля 1492 года, но не позднее 27 января 1493 года, когда с недели мытаря и фарисея начинался очередной пасхальный цикл 7001 года от «сотворения». Естественно, на Руси эти предсказания вызывали величайшую панику. Люди бросали все что нажили, переставали пасти скот, засевать поля и валом валили в церкви. Остальные хоронили сами себя — закапывались в землю и ожидали прихода Христа. Это описано в церковных хрониках.

Виновата в такой веселой жизни была только пища. Как духовная — христианство, так и физическая — черный хлеб. Но никому и в головы не приходило винить в таком положении вещей рожь, наоборот, как писал профессор Милов: «За рожью русские крестьяне числили и многие достоинства лечебного характера».

Тем не менее поздний приход христианства, невозможность окончательно победить язычество и, как следствие, существующее на Руси «двоеверие», отсутствие демонологических трактатов и особенности ментальности населения не дали возможности разгореться с такой же силой, как в Европе, таким явлениям, как массовые сожжения ведьм, уничтожение кошек, охота на ликантропов и пр. Для улучшения урожая, например, не сжигали ведьм, которые этот урожай могли попортить, а катали по полю толстых попов, приговаривая: «Уродися сноп, толстый как поп». Если попы отказывались, то их могли побить и все равно заставить выполнить языческий обряд: «Если же священнослужители отказывались это сделать, их валили на землю и катали насильно». Как признаются священники и сегодня: «это — яркий пример т.н. двоеверия, языческих по сути обрядов в полухристианской оболочке, однако можно заметить, что толщина попа мыслилась не как отрицательное качество, а как залог богатого урожая». А во время засухи, чтобы вызвать дождь, священника обливали водой. Но, несмотря на более безопасные для населения «установки», даваемые языко-христианством, физическая опасность спорыньи, с другой стороны, в России недооценивалась дольше.

Если в Европе вред спорыньи сомнения не вызывал (хотя бы как порча урожая) уже во времена Шекспира (1564—1616) — «Будто спорынья на ржи, Сгубил он брата», то в России образ «удачи-счастья-спорыньи» отражается в языке и литературе вплоть до дня сегодняшнего.

«Хозяин и хозяйка обыкновенно встречают и провожают его с веселым лицом, — писал в 1818 году Гавриил Успенский, — с поклонами и приветствием; все, что ни имеют, как-то: хлеб, молоко, яйца, огородные растения, — приносят без прошения, за все никакой не требуют платы, говоря, что за хлеб за соль с проезжего брать деньги — великий грех и что оттого спорыньи (успеха, удачи) в доме их не будет». То же записывает в свой знаменитый словарь В. Даль: «Кто за хлеб-соль берет со странного (путешественника), у того спорыньи в доме не будет». К концу XIX века века «спорынья» трактуется обычно скорее как удача, а не как раньше — «урожай, изобилие». В этом контексте упоминает спорынью Н. Лесков в 1874 году: «Кирилл остановил у какого-то домика лошадей и объявил, что здесь живет его приятель Иван Иванович Елкин, к которому если не заехать и ему как следует не поклониться, то нам в дороге не будет никакой спорыньи». В том же году Мельников-Печерский так рассказывает о колдунье: «И мало ль чего не судачили по скитам про елфимовскую знахарку… И молоко-то она из чужих коров выдаивает, и спорынью-то из хлеба выкатывает, и грозы-то и бури нагоняет, и град-то и молость напускает, и на людей-то порчу посылает». Здесь опять старое значение. Но за три года до того, в первой части той же книги «В лесах», Мельников-Печерский писал по другому: «А чтоб кто Сергею Андреичу повредил хоть какою малостью, того не случалось. Охота вредить была, да спорыньи не было..». Это автор о чем? Физической ядовитой спорыньи под руками не было, чтобы тому гадкому Андреичу подсыпать, или просто «не сложилось», «не подвезло», «не случилось»?

Но забавней всего, что спорынья-удача все еще живет в языке, хотя о ней мало кто помнит. В новом «Словаре русского речевого этикета» можно прочитать следующее: «Будь мы взаимно уважительны и внимательны друг к другу, глядишь, и дела наши пошли бы споро, и сопутствовала бы нам спорынья, то есть удача, прибыль, выгода. И вместо того, чтобы толкаться, подсиживать друг друга, а то и постреливать, говорили бы при встрече: спорынья за щеку! — то есть «приятного аппетита». Но, честно говоря, очень сомнительный «разговорный этикет» рекомендует составитель словаря. Ведь для того, кто в курсе, что такое спорынья, это пожелание звучало бы скорее как «да что б ты сдох наконец».

Как уже отмечалось, на рубеже XX века опасность спорыньи становится известной. Доктор медицины Н. Реформатский писал: «Один раз заболевание двух мальчиков произошло от хлеба, которым их угостил прохожий, ночевавший в доме их отца». И еще: «Заболел он в тот день, когда в первый раз поел свежего хлеба», — это об одном крестьянине. В обоих случаях речь идет о «злой корче» — отравлении спорыньей. Но, даже услышав о вреде спорыньи, никто не осмеливался высказаться против самой ржи. Рожь на Руси уже стала сакральной культурой. Рожь старательно «оправдывают» христианские философы. «Из того, что спорынья ядовита, не следует, что рожь вредна», — пишет Владимир Соловьев. «На ржи бывает спорынья; но ржаное поле мы все же называем «нивой Божией» — вторит ему Розанов.

А пока философы занимались восхвалениями ржи, психические эпидемии шли на Руси своим чередом. «В 1898 г. в Супоневе вспыхнула психиатрическая эпидемия религиозного характера, — пишет врач-психиатр и этнограф Павел Иванович Якобий, — охватившая все население большого села (с лишком 1000 домов), и подавшая повод к погромам и к судебному следствию, еще и теперь не оконченному, и в котором мне пришлось принять участие в качестве судебно-психиатрического эксперта». Вот цитата из его доклада:

«Дело началось с чтения св. Писания, к чему присоединилось вскоре его толкование, — это и дало повод говорить о штунде. Василий Д., инициатор религиозно-этического возбуждения, истерик с параноическою окраскою, проповедовал со странностью, сильно действовавшею на слушателей. Свидетели, вызываемые в обвинительном акте, на доследовании показали что они не могли, не имели силы, не смели противиться властному и страстному слову Василия Д., должны были принимать его толкования, должны были приходить на собрания. Их воля была аннулирована и совершенно подчинена слову учителя. В сущности, это был до сего времени довольно обычный истерический порыв нравственно-религиозной экзальтации, под влиянием страстной проповеди истерика — может быть, слегка параноика «среди дегенеративно-истеричного населения».

Каким образам к XX веку на Руси образовалось «дегенеративно-истеричное население», П. Якобий не уточняет. Также как и цитирующий его В. М. Бехтерев. Выдающийся психиатр Бехтерев только добавляет о проповеди Осипа Потапкина, последователя Василия: «и этой, совершенно безумной, патологической проповеди было достаточно, чтобы сильно подействовать на патологически пораженное уже население, жаждущее чего-то духовного и совершенно лишенное его, дико невежественное и психически крайне неустойчивое … Нечего и говорить, что движение это грозило быстро распространиться на очень большое число лиц, если бы не своевременно принятые меры со стороны властей». Что же случилось с населением, жизнь «при царизме» довела? Кстати, первоначально это «чисто этическое, духовное движение» не встретило со стороны местного духовенства никакого порицания. Бехтерев отмечает, что Осип Потапкин «стал проповедовать призвание св. Духа и заманчивую подкупающую доктрину автоматизма: человек может призвать в себя св. Дух, который входит в него и управляет им, как машиною, уничтожая всякую волю; вследствие этого человек перестает быть ответственным за свои поступки». Может этого св. Духа звали св. Спорынья?

Есть еще один никем не отмечаемый аспект в таком широком распространении культуры ржи на Руси — пресловутая агрессивность русского народа. По исследованиям некоторых социологов, агрессивность в России на порядок превышает европейский уровень. В чем тут дело? Если М. Горький, приводя примеры агрессивного поведения народа, считал, что в повышенной агрессивности и жестокости виновато «чтение житий святых великомучеников — любимое чтение грамотеев в глухих деревнях», то мы с не меньшими основаниями вправе предположить, что в повышенной агрессивности населения виновата огромная любовь на Руси к черному хлебу. Само наличие повышенной агрессивности я полагаю априори и дело не в драках «деревня на деревню». Наличие агрессивности можно проверить эмпирически — поспорьте с кем-нибудь, утверждающим, что русский народ — сплошная доброта. Если ему не удастся доказать вам своей точки зрения за первые пять минут, то через десять вы будете жестоко избиты, возможно ногами. «Агрессивен, говоришь? Ну, получай!» или, устами писателя Сорокина в «Дорожном происшествии»: «В Бобруйск ездил? А? Чего косишь? А? Заело, да? Ездил в Бобруйск? Ты, хуй? В Бобруйск ездил? Ездил, падло? Ездил, гад? Ездил, падло? Ездил, бля? Ездил, бля? Ездил, бля? Чего заныл? Ездил, сука?»

Впрочем, если серьезно, то это видно наглядно — хотя бы в названиях деревень и городов. Недавние территориальные претензии Латвии к России заинтересуют нас только с семантической стороны. Суть в том, что город Абрене (что значит «квашня») латыши считают своим, а русские — исконно своим городом по имени Пыталово. «Известия» по этому поводу статью напечатали, где вскользь коснулись образования таких названий: «Пыталово. Душилово. Колотилово. Милые русскому уху названия. Псковская область, „порубежный край“. Тут во все времена кто-нибудь кого-нибудь пытал, душил, колотил. Русские — ливонцев, большевики — кулаков, немцы — партизан. И наоборот».

Но ни немцы, ни партизаны, ни кулаки, упомянутые в статье для красного словца, к историческому славному названию города, понятное дело, отношения не имеют. Если у вас есть старая карта России, поищите подобные названия. Если нет под рукой карты — то интернет ваш друг. Введите, к примеру, в поисковик «душилово» или «пыталово». Читаем: «В деревне Душилово Первомайского района мужчина 1950 г.р. после совместного распития нанес два удара топором по шее своему двоюродному брату» — так, ладно, что там еще. Ссылка из ивановской области: «в 20 минутах ходьбы находилась деревня Душилово. Жили здесь староверы». Уже теплее. Посмотрев связь названия и староверов, можно предположить интересное объяснение названия «Душилово», ознакомившись со статьей о старообрядцах: «В этих местах странническое согласие называли „душилова вера“, из-за их (или приписываемого им) обычая подвергать безнадежных больных или престарелых мученической (и таким образом, спасительной) кончине — душению подушкой с песком». Дальше с теми же названиями идет ярославская область, лужская… Посмотрите внимательно — найдете ли область, губернию, район, где бы не было одноименной деревни или села? Сколько сотен таких названий?

Можно также, к примеру, задать в поиск «деревня Урожаево» (или село). Сколько их? Правильно, ноль. Подсчитайте, сколько сотен ссылок выдаст поиск на запрос «деревня Голодаево». «Село Голодаево» выдаст еще столько же. Помятуя, что низкий уровень серотонина, вызванный перманентным потреблением спорыньи, чреват не только повышенной агрессивностью, но и склонностью к алкоголизму, зададим в поиск «село Пьяново» — счет опять идет на сотни. «Деревню Трезвово», полагаю, можно и не искать.

Кто же жил к началу ХХ века во всяких Душиловах и Колотиловах? Максим Горький писал: «Деревня гниет в сифилисе, деревня погрязла в нищете, невежестве и одичании. Русский крестьянин не имеет сил обрабатывать землю так, чтобы она давала ему все возможное количество продуктов…». Что случилось с русским народом? Где вещие Олеги и Святогоры? Где вообще даже просто исконно русские имена? Где былинные богатыри и вольные Соловьи-разбойники? Нету. Только «дегенеративно-истеричное население» (Якобий), частично находившееся в христианских сектах «под влиянием страстной проповеди истерика — может быть, слегка параноика» (там же) и за это подвергающееся «мелким преследованиям, науськиванием остального, точно так же крайне нервного, неустойчивого, дегенеративного населения» (а это уже Бехтерев). И этих двух известных психиатров вроде нет повода подозревать в русофобии.

Что же случилось с русским народом? Да ничего особенного, просто в полях заколосилась рожь, а «из первобытного мира славянские племена, входящие в Киевскую Русь, вошли в сложный мир духовной культуры христианства».

Глава 21

Хлеб против «Яблока Дьявола»

Европа и «чертовы яйца»

Уже забыто, что европейцы привыкли к картошке сравнительно недавно. Европа, по выражению Ле Гоффа, всегда была «универсумом голода». Пищи всегда не хватало. К тому же христианство всегда подливало масло в огонь (св. Антония?) — ведь пост, как бы сегодня нам это не казалось диким, тогда длился треть года. И даже более того: существовали еще постные дни — среда и пятница — в которые запрещалось есть мясо. Собственно говоря, пост не ограничивается отказом от мяса. Это также отказ от яиц, молока, молочных продуктов, таких как, например, сыр и творог. Лишь в 1491 году было разрешено есть во время поста молоко и яйца. Также причиной строгого поста даже во время, от других постов свободное, являлось христианское суеверие. Например, в празднование «дня рождения» очередного христианского мученика (то есть его смерти), в день Усекновения главы Иоанна Крестителя, строжайше запрещалась употреблять в пищу все круглое: яблоки, картофель, капусту, лук, то есть то, что напоминает голову. В этот день нельзя было даже брать в руки нож и что-либо резать. Это что касается правил для обычных людей. Помимо них существовали правила для определенных групп населения, в особенности, для членов духовных орденов. Так, например, бенедиктинцы (соответственно, монахи, а не высшее духовенство) не могли употреблять в пищу четвероногих животных и т.д.

Христианское руководство, которое было отнюдь не против вкусно покушать, само было не в восторге от такого положения дел и постоянно пыталось выкрутиться из своих же догм. Так духовенство и их повара, например, расширили понятие «водяные животные», причислив к оным бобра (его хвост проходил под разрядом «чешуя рыбья»). Точно также потом будет в православии — священники будут есть бобров в пост, объясняя что «бобр водоплавающий — сиречь постный». Сложнее было с курицей — в вопросе о ее потреблении проблемы существовали вплоть до IX столетия, когда епископ фон Майнц наконец нашел лазейку в законе: птицы и рыбы были сотворены Богом в один день, поэтому должны быть отнесены к одному виду животных. И как можно есть рыб, выловленных из глубин морских, также можно есть и птицу, выуженную из тарелки супа.

Но все подобные ухищрения лишь разнообразили официальный стол духовенства, а народ по прежнему голодал. До XV века существовали запреты даже на приготовление макаронных изделий, так как в случае особенно неудачного урожая, мука была необходима для выпечки хлеба. Кроме хлеба питались еще кашей. Вплоть до эпохи Римской империи каша присутствовала в рационе всех слоев общества, и только затем превратилась в еду для бедняков. Однако у них она была весьма популярна, ее ели три и даже четыре раза в день, а во многих домах кроме хлеба и каши ничего никогда и не было. Такое положение вещей сохранялось вплоть до XVIII столетия, когда на смену хлебу и каше пришел картофель. Но путь «второго хлеба» на стол крестьянина и горожанина был очень тернист.

Первыми, по видимому, отведали картофель испанские моряки, обычно пополняющие запасы провианта на острове Чилоэ у побережья Чили, и, скорее всего, первые картофельные кусты в Европе выросли из привезенных оттуда клубней. Это произошло в середине XVI в. В 1553 году в испанском городе Севилье вышла книга Педро Чьезы де Леона — «Хроника Перу». И в ней мы находим первое упоминание о картофеле. «Паппа — это особый род земляных орехов; будучи сваренными, они становятся мягкими, как печеный каштан». В 1588 ботаник Каролус Клузиус (Carolus Clusius) написал акварель с изображением картофельного растения, которое он обнаружил в саду около Монса в Бельгии. Клузиус впоследствии опубликовал эту акварель в своей книге «История редких растений» («Rariorum plantarum historia», Антверпен, 1601). Первая английская публикация, описывающая картошку, появилась в ботаническом трактате «История растений» Джона Герарда (John Gerard's Herball) в 1597 году.

Долгое время картофель использовали весьма своеобразно: в конце XVIII в. во Франции из его цветов делали букеты и украшения. Они были так модны, что настоящих не хватало, и для щеголих мастерили искусственные. В Германии картофель выращивали на дворцовых клумбах. И… никто его не ел! В известной мере благодаря настойчивой пропаганде французского аптекаря Антуана Парментье, автора «Трактата о выращивании и использовании картофеля», овощ наконец стали выращивать как пищевую культуру. Теперь на могиле парижского аптекаря Парментье, прославившегося популяризацией картофеля во Франции, неизменно растут кусты его любимого овоща. Немцы считающие, что первым новый плод привез в Европу Франсис Дрейк, поставили ему в городе Оффенбурге (Бавария) памятник, где бывший пират изображен с цветком картофеля в руках. Ради картофеля ему простили его пиратство. Надписи на памятнике гласят: «Миллионы людей, обрабатывающих землю, благословляют его бессмертную память». А по началу не везло не только картофелю: некогда красиво названные золотыми яблоками помидоры, также завезенные в Европу из Южной Америки испанцами и португальцами еще в XVI веке, тоже долго никто не ел. Помидоры украшали оранжереи, высаживались вокруг парковых ансамблей, красовались на клумбах, хозяйки держали их в горшках, однако никому не приходило в голову вкусить сочного плода. Все были уверены, что даже небольшое его количество провоцирует разрушение мозга, сопровождающееся жуткими галлюцинациями, и, как следствие, скоропостижную кончину. Прежде чем стать любимым овощем европейцев, индийские баклажаны тоже долгое время находились в опале. Еще древние греки и римляне называли их «яблоками бешенства», считая, что систематическое употребление баклажанов в пищу приводит к сумасшествию. Забавная, кстати, ситуация — народная молва здраво рассуждает: если сумасшедший, значит съел что то не то (ошибались только в источнике сумасшествия и галлюцинаций). А когда все «ели что то не то» — спорынью — и глючили, то это безумие считалось исключительно от дьявола.

Картофель в Европе приживался трудно. Но так было не везде. Именно картофель, пришедший в Европу, позволил коренным ирландцам пережить кампанию английского правительства по расселению отставных солдат Кромвеля на конфискованной у них земле после 1652 г. Картофель преуспел в долине По в Италии, которая стала частью испанской империи в 1535. Там крестьяне против него ничуть не возражали. Картофельные огороды тогда, перед концом шестнадцатого столетия, очень быстро распространились к северу, из Италии через Альпы во Франш-Конте, Рейнланд и Нидерланды. Постоянные, из года в год, реквизиции зерна вооруженными группами испанских солдат, идущих по так называемой «Испанской Дороге» к Нидерландам спровоцировали крестьян на посадку картофеля, что могло спасти последним жизнь. Просто оставляя картошку в земле, пока она не требуется для еды, крестьяне могли быть уверены — кое-что им останется даже после того, как вооруженные отряды фуражиров выгребут все доступные склады зерна. Именно на «Испанской Дороге» в 1588 и обнаружил существование картофеля ботаник Каролус Клузиус, не знающий ничего об уже существующих картофельных огородах баскских рыбаков. А вот во Франции, Германии и других частях Италии народ картошку сажать не хотел, называя ее, с легкой руки церковников, «чертовыми яйцами» или «чертовыми яблоками». Церковники почему-то окрестили заморский овощ «нечистым плодом подземного ада». Кстати, само первоначальное название «тартофель» произошло от слова «трюфель», подземный гриб, но быстро было крестьянами и священниками переиначено в «картофель», выведенное из двух немецких слов: «крафт» — сила и «тойфель» — дьявол. Получается «дьявольская сила». Власти, которым надоели жалобы народа и «голодные бунты», пытались этот народ насильно накормить. Фридрих Вильгельм, курфюрст бранденбургский, засадил картофелем Лустгартен (бывший огород Берлинского городского дворца), а в 1651 году выпустил указ отрубать уши и носы тем, кто не будет сажать картофель. Не помогло. Прусский король Фридрих Вильгельм I объявил разведение картошки «национальной обязанностью немцев». Народ не слушался и предпочитал голодать. Не меньшим усердием в насаждении картофеля проявил себя и другой немецкий монарх — Фридрих II, прозванный Великим, причем выполнять «национальную обязанность» помогали бравые драгуны, которые подавляли в деревнях тут же вспыхнувшие «картофельные бунты». Народ в Европе ни за что не хотел выращивать «чертово яблоко». Только с применением военной силы, с помощью которой подавлялись крестьянские «картофельные бунты», эту задачу удалось окончательно решить. Никто пока не обратил внимание, что картофель испытал наибольшее противодействие в основном именно в тех странах, где эрготизмом страдали больше всего. Странно ли?

Парадоксальная ситуация — голодающий народ, который наотрез отказывается быть накормленным. В чем тут дело? Только ли в этологическом животном консерватизме и, соответственно, противлении всему новому? Или были еще какие-то причины, по которым крестьяне не хотели менять хлеб на картофель? Даже искусство донесло до нас глубинный протест против картошки. Вглядитесь в дебильные лица на картине Ван-Гога «Едоки картофеля» (впрочем, в реальности, были ли лица питающихся рожью одухотвореннее?). Именно эта картина сделала художника известным.

«С развитием сельского хозяйства и с приходом в семнадцатом веке понимания, что содержащий спорынью хлеб и являлся их причиной, частота и масштабы эпидемий эрготизма значительно уменьшились» 1 — писал Альберт Хофманн. Но одним «пониманием» сыт не будешь. Когда картошка вытеснила рожь, тогда сошел на нет и эрготизм. И хотя сейчас все более проясняется, что обогащенный углеводами и обедненный протеинами картофель создает скорее ощущение сытости, чем действительно насыщает организм, он Европу от «злых корчей» спас. И не этого ли хотели власти, пропагандирующие картофель? Может, не просто в борьбе с голодом дело? Ведь если галлюциногенный характер отравлений и связь спорыньи с «божественными видениями» была вскрыта позже, то эрготизм как болезнь физическая в своей связи с ржаной спорыньей сомнений уже не вызывал, хотя бы после работ открывшего в 1670 г. причины эрготизма французского врача Тулье (Thuillier) и А. Тессье, в XVIII веке подробно описавшего эрготизм и его этиологию. Впрочем, скорее, власти руководствовались просто военно-стратегическими причинами и оказались правы: это самое растение спасло прусских крестьян от разрушительных действий вторгнувшихся армий в ходе Семилетней войны (1756-63). Прусские крестьяне перенесли многочисленные вторжения австрийских, русских и французскими армий, не испытав серьезного голода. Как отмечал профессор Уильям МакНейлл: «В течение Семилетней Войны тайна способности Пруссии противостоять повторным вторжениям стала очевидной для армий нападения, и, по установлению мира, французское, австрийское и российские правительства стали подражать пруссакам, проводя официальную политику распространения картофеля среди своих собственных крестьян. Французам удалось добиться успеха раньше других».

Полной панацеей от голода картофель, все же, не явился: у него, как и у ржи, был свой друг-грибок — фитофтора. По началу, все болезни картофеля остались за океаном, поэтому из года в год он давал в Европе высокие урожаи, постепенно вытесняя зерновые культуры. Фитофтороз картофеля в Западной Европе разыгрался в середине XIX века. Беда разразилась после того, как из Южной Америки в Европу начали ввозить удобрения — чилийскую селитру (нитрат калия). Возможно, корабли, прибывавшие в Европу с исторической родины картофеля, и завезли сюда фитофтору. За считанные недели болезнь охватила огромные территории Англии, Франции, Голландии и Ирландии, которая раньше счастливо избежала плотных контактов с рожью и спорыньей, а теперь пострадала от другого грибка особенно сильно. Грибок на людей подобно спорынье не влиял, но урожай погубить мог. В то время, в 1845 г., в Ирландии из 4 млн. населения уже около 1 млн. питались исключительно картофелем, а еще у двух миллионов человек картофель составлял 70% пищевого рациона. Два года фитофтора оставляла ирландцев без картошки и свела в могилу больше, чем все их враги за всю историю, — более миллиона человек. Еще полтора миллиона жителей страны вынуждены были эмигрировать в Америку. Недавно в Дублине прошла международная конференция, посвященная 150-летию национальной трагедии. Ирония судьбы заключается в том, что корнеплодов и клубней у растений когда-то не было. Под воздействием микоризных грибов на корнях растений появились сначала разрастания, а они в ходе эволюции постепенно превратились в картошку, морковку и т.д. Так что на полях Ирландии фитофтора воевала с микоризными грибами. Люди оказались случайными жертвами войны грибов.

В целом же, замена в рационе европейского питания ржи на картофель, явилась, по словам профессора Уильяма МакНейлла, немаловажным фактором того, что «по причинам, все еще обсуждаемым среди демографов, Европа наряду с остальной частью цивилизованного мира начала испытывать неудержимый прирост населения после 1750».

Россия, «вершки и корешки»

Путь картофеля в России был похож на европейский, но еще более сложен. Что сейчас называют «вторым хлебом»? Конечно, картошку! Но 300 лет назад наша обрусевшая картошка явилась сюда подозрительной и нежеланной чужестранкой. И долго таковой оставалась. Вплоть до середины XIX в. главным овощем в России была репа. В питании русского народа она играла ту же роль, что и картофель сегодня. Вместе с редисом и редькой этот корнеплод входит в семейство капустных, изначально более привычное русскому человеку, чем семейство заграничных американских пасленовых, куда входят картофель, томат и перец. И вроде бы естественно, что наши предки не сразу оценили достоинства этого овоща. Да и не хотели даже пробовать. Как и в Европе, крестьян заставляли разводить картофель насильно. Те отказывались. Хватались за топоры и вилы.

Вообще то бунтовали в России не редко. Немало страниц летописей посвящены «соляным бунтам», вспыхивающим в России из-за налогов на соль или же высоких цен на нее. Весь XVII век в России продолжался перманентный экономический кризис, Соляной бунт (1648) и Медный бунт (1662) тому доказательство. Страну лихорадило. В июне 1648 г. В Москве во всю полыхал соляной бунт. Через месяц он охватил и другие города России: Козлов, Сольвычегорск, Воронеж, Курск, Великий Устюг и др. В 1650 г. начались восстания во Пскове и Новгороде. Перед самой Переяславской радой в России произошел церковный раскол. Огромное количество народа, не желая принимать новую веру, погибло в «гарях». За время польско-русской войны за Украину в Москве возник медный бунт, вызванный неудачными реформами. Восстали Сибирь, Дон и Соловецкий монастырь. Лишь новая промышленная и торговая политика Петра способствовала началу улучшения экономики, хотя и под вопросом, какой ценой для народа это обошлось. Как бы там ни было, но все известные на Руси бунты вызывались либо экономическими, либо религиозными (сиречь теми же экономическими) причинами. Причины же «картофельных бунтов», как и в Европе, на первый взгляд непонятны.

В Россию этот овощ привез Петр I. Во время путешествия по Голландии царь, отведавший диковинное яство (отметим — в Голландии, одном из бывших рассадников спорыньи, картофель уже вовсю ели и даже вельможных гостей подчивали), послал с обозом через Архангельск и Новгород мешок «земляных яблоков» графу Шереметеву и велел разослать их по всей стране «на расплод». Естественно, ничего не получилось — народ ушел в глухой отказ. Петр привыкший к повиновению народа и в голову не бравший даже возможность недовольства и неподчинения, когда переплавлял колокола на пушки, запрещал «иконам плакать», отменял пост в армии, отбирал церковные земли, устранял патриарха учреждением синода и т.д., заставить народ сажать картошку не смог. В начале XVIII в. число жителей в России (15.7 млн.) меньше даже чем в Австрии (16,9 млн.), не говоря уж о Франции (20,4 млн. чел.). Петр понимает — народ надо накормить. Но картошки народ не желает. У Петра ничего не получилось. Никто даже не почесался.

Следующей за картофель взялась Екатерина II, изъявившая монаршее желание «без большого иждивения» помочь голодающему крестьянству. В 1765 г. Медицинская коллегия рапортовала Сенату: «Лучший способ к предотвращению бедствия состоит в тех земляных яблоках, кои в Англии называют «потетес». Заметим, что в Англии названий картофеля вроде «чертовы яйца» не было — там он рожь не вытеснял, ибо последняя там и так не особо прижилась. В массовом порядке императрица стала заставлять сажать картофель и …опять ничего не получилось. Екатерина вместо этого была вынуждена заняться подавлением пугачевского бунта.

Жалкие, хоть и непрекращающиеся, попытки заставить народ возлюбить картофель продолжались и в начале XIX века. «Внедрение картофеля в России было государственной политикой. В 1809 г. в Яренск поступило распоряжение Вологодского губернатора обнародовать наставление о разведении картофеля «и всячески побуждать поселян к разведению картофеля и других овощей». Отечественный популяризатор картошки, русский агроном, естествоиспытатель и основоположник русского усадебного хозяйства Андрей Тимофеевич Болотов, успехов своего французского коллеги Парментье достичь не смог, хотя и прославился замечательным способом распространения овоща, за что даже получил высочайшую императорскую награду. Болотов был не только агрономом, но и потомственным тульским помещиком, и знал «загадочную русскую душу» хорошо. Он распорядился рассыпать корнеплоды по площадям родной губернии и выставлять караул, чтобы отгонять каждого, кто приближался к картофельным развалам. Естественно, когда стражники покидали свой пост и разбредались по трактирам, народ «запретный плод» вовсю воровал. А для счастливых обладателей наворованного Болотов проводил воспитательные беседы: учил как его готовить и выращивать. Такова, по крайней мере, легенда, хотя то же рассказывали и о Парментье. В любом случае такие локальные меры серьезно помочь не могли, и до реального распространения картофеля агроном не дожил.

Следующая серьезная попытка была сделана в 30-х годах XIX века. Она закончилась массовыми выступления удельных крестьян в 1834 г. Начавшись среди вятских удельных крестьян (отметим — именно вятских, которые в XIX веке и будут страдать от отравления спорыньей больше всех), они прокатились по многим российским губерниям. Но основные картофельные бунты начались в России после того, как в 1842 году Николай I издал указ об обязательной посадке картофеля. Сподвиг государя на это решение неурожай хлебов в 1839 и 1840 гг. Поначалу на этот очередной указ и на последующие за ним указы местных властей, как уже повелось, никто серьезно не отреагировал. Вот, на примере коми: «Предписанием окружного начальника от 1842 г. было приказано в каждом крестьянском обществе иметь посев картофеля не менее десятины. Приказ был исполнен, но за этот год в 65 крестьянских обществах Коми края весь урожай картофеля насчитывал всего лишь 13 четвертей (около 250 ведер)». Не помогали ни денежные премии за выращивание картофеля по 15 и 25 рублей серебром с похвальными листами от министерства государственных имуществ, ни неурожайный на хлеб 1843 год.

Но издавший указ Николай I на этот раз был полон стремления жестко превратить его в жизнь. Как и в Европе, это было возможно сделать лишь с помощью войск. В ответ на репрессии народ стал бунтовать еще больше. Восставать стали теперь и государственные крестьяне (Север, Приуралье, Ср. и Ниж. Поволжье). «Картофельные бунты» прокатились по всей России: Владимирская, Пермская, Оренбургская, Саратовская, Тобольская губернии, Герцен в «Былое и думы» упоминает о «пушечной картечи и ружейных выстрелах» в Казанской губернии и т.д. В этот раз на борьбу с картофелем поднялось уже свыше полумиллиона человек. Напомню, что всего на это время в России жило менее 40 млн. человек. Мятежники были жестко подавлены войсками и, наконец, картошка стала распространятся. К самому концу века население достигло почти 70 миллионов.

Как и в Европе, бунты против картофеля происходили на Руси, вероятно, по тем же причинам. Но по каким? Может в России картофель внушал такое недоверие суеверным крестьянам своим названием «дьявольское яблоко»? Но ведь сами так почему то назвали, вряд ли с немецкого перевели. Впрочем, как считают некоторые, окрестили его «чертовым яблоком» церковники, предавая овощ анафеме. Не суть. Как и в Европе, народ был, конечно, консервативен. Также, как и в Европе, не сразу прижились и помидоры. Очень колоритны и упреждающие названия, которыми окрестил томаты русский народ: бешеные ягоды, псинки, греховные плоды… Но достаточно ли одного консерватизма для настолько серьезного сопротивления картофелю? Ведь сам царь-батюшка повелел. Да и не один. Кстати, никто не читал в каких-нибудь хрониках о «ржаных бунтах»? Нет? Странно. Ведь и рожь когда-то была культурой новой и непривычной. Должны были и тогда за вилы хвататься и кричать: «На фиг вашу рожь, не отдадим гречиху и репу!» Впрочем, этим вопросом никто не задается — ответы уже есть даже во всех школьных учебниках истории. «Все из-за того, что мужикам не объяснили, какая польза от этого растения» — объясняют одни историки. «Крестьяне пробовали есть не клубни, а маленькие зеленые плоды, которые иногда развиваются на месте соцветий. Ели в сыром виде — бывало, травились, болели» — подхватывают другие. В общем, «достаточно припомнить картофельные бунты в России 1834 года, которые были вызваны как раз тем, что тысячи крестьян отравились картофелем, перепутав «вершки с корешками» — соглашаются третьи. Единогласно, как на партсобрании.

Может, действительно, картофельные бунты возникали, главным образом, из-за того, что крестьяне пытались использовать в пищу ядовитые плоды картофеля — ягоды, а не клубни — и поголовно травились соланином? И действительно, как общепринято сейчас считать, тупые крестьяне постоянно (на протяжении более века!) путали «вершки с корешками»? Но за это время не одно племя обезьян можно было бы научить сажать и собирать правильно. Ведь в Европе народ уже картошку вовсю сажает и ест. А дегенеративные русские крестьяне никак не поймут, чего от них хотят, и картофельную ботву хрумкают. Поколениями. Травятся и болеют. Даже не понятно, как это они умудрялись морковку из земли выкапывать, а свеклу — варить. Должны были все перепутать. Крестьяне действительно консервативны, невежественны и неграмотны, но — земледелием занимаются тысячелетиями. Обезьян за несколько дней учат, как на рычаг нажать и получить банан, а крестьяне все понять где вершки, где корешки — не могут. Не смешно.

Иногда, впрочем, описывая бунты, к более вероятным причинам подходят ближе: «Картофельные бунты в России связаны с насильственным внедрением культуры картофеля в крестьянские хозяйства, под него было приказано отводить самые лучшие земли, что вызвало бурный протест крестьян, не знакомых с этой культурой». Это более похоже на действительность — дело не столько в картошке самой, а именно в том, что под нее требовали «лучшие поля», а эти поля, ясен перец, уже заняты рожью. Собственно, это и отмечается в монографии Ивановой-Малофеевой: «Но малоземельные крестьяне, которых в губернии было большинство, не хотели жертвовать под картофель землю, где прежде были зерновые посевы. Привычка выращивать хлеб оказалась сильнее, несмотря на потенциальную возможность потерять в случае неблагоприятных условий большую часть урожая». Но не только в привычке дело — иноземный овощ покушался на самое для русского человека святое. На Черный Хлеб.

Разница с Европой, которую как то не замечают, была еще в том, что там картофель наконец вытеснил рожь, а сдавшийся царскому указу русский крестьянин все таки царя обманул и от хлеба не отказался, а заменил картошкой репу и гречиху. Раньше была репа с хлебом, а теперь хлеб с картошкой. Репу, которую раньше повсеместно варили, парили, жарили и даже делали из нее вкусное вино, сажать перестали. Репой пришлось пожертвовать. Раньше в народе складывались поговорки: «Щи да каша — пища наша», «Гречневая каша — матушка наша, а хлебец ржаной — отец родной». Но когда вопрос стал ребром, «матушку» пришлось подвинуть — к концу XIX—началу XX века под гречиху в России в год было занято всего чуть более 2 млн. га, или только 2% пашни. 6 Греча, появившаяся на русских пашнях в незапамятные времена и называемая за рубежом «русским хлебом» (хоть родина ее на самом деле — Гималаи), так и не оправилась — даже в советское время она будет выдаваться только инвалидам и диабетикам по справкам. Зато «отец хлебец ржаной» почти не пострадал. Хорошо еще, что к этому времени рожь научились более-менее от спорыньи очищать, призывами к этому пестрят газеты начала XX века. А картошку стали уважительно величать «вторым хлебом», так как она уже не являлась противником «хлеба первого». Картошка не заменила хлеб, лишь стала сопутствующим продуктом, дополнением к хлебу. Появились на Руси и соответствующие новые поговорки: «Картофель — хлебу подспорье» и «Картошка — хлебу присошка». А могло ли и быть иначе?

Любовь (или правильнее сказать страсть) русского народа к черному хлебу давно стала считаться частью национальной культуры. «Приверженность русских к черному хлебу и, наоборот, трудности, испытываемые другими народами при переходе с привычного для них пресного хлеба на кислый, неоднократно отмечались и в специальной медицинской литературе, и в художественной особо наблюдательными писателями. Во время своего путешествия на Кавказ А.С. Пушкин заметил, что пленные турки, строившие Военно-Грузинскую дорогу, никак не могли привыкнуть к русскому черному хлебу и поэтому жаловались в целом на пищу, им выдаваемую, хотя она была хорошей. «Это напомнило мне, — говорил Пушкин, — слова моего приятеля Шереметева по возвращении его из Парижа: „Худо, брат, жить в Париже: есть нечего, черного хлеба не допросишься“. Когда же спустя несколько дней Пушкин сам оказался без черного хлеба и ему предложили лаваш, он отозвался на это такими резкими строками в своем дневнике: „В армянской деревне, выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чурек, армянский хлеб, испеченный в виде лепешки пополам с золой, о которой так тужили турецкие пленники в Дарьяльском ущелье. Дорого бы я дал за кусок русского черного хлеба, который был им так противен“».

Русский историк XVIII века Иван Болтин писал, что «русские вообще едят больше хлеба, чем мяса» и что «рабочий человек съедает присестом со щами до двух фунтов черного хлеба». «В то время как во Франции, — читаем дальше у Болтина, — в среднем на человека приходится фунт пшеничного хлеба в сутки, русский человек, не только рабочий, но и праздный, таким количеством продовольствоваться не может». Итак, русский историк лишь подтверждает то, о чем я писал выше — во Франции XVIII века черный хлеб уже практически не ели (за исключением мест, где, как и в России, народ наотрез отказывался от пшеницы и картошки — например, Солонь — эпицентр эрготизма во Франции XVIII века).

Другое дело Россия. В. Похлебкин в широко распространенной книге «Занимательная кулинария», расхваливая хлеб на все лады, упоминает о таком событии: «истории известен интересный факт, волей случая послуживший экспериментом, который весьма наглядно показал, к чему может привести внезапное лишение русского человека черного хлеба. Во время русско-турецкой войны в 1736 году 54-тысячное русское войско вступило на вражескую территорию Крымского ханства. Обозы с ржаной мукой, которую везли из России, застряли где-то в степях Украины. Пришлось печь хлеб из местной пшеничной муки. И тогда в войске начались болезни. „Наипаче приводило воинов в слабость то, — отмечал в своих записках адъютант командующего этим войском Христофор Георг фон Манштейн, что они привыкли есть кислый ржаной хлеб, а тут должны были питаться пресным пшеничным“».

Плохо состояние дел в той стране, где привычка к «счастью-спорынье» так сильна, что без нее «воины впадают в слабость» и ломки приводят к «болезням в войсках». Но хуже то, что «ни роль хлеба в нашем питании, ни наше отношение к нему с тех пор не изменились» (там же). А пора бы. «Отсюда видно, что привычка к хлебу как ни к одному другому продукту обусловлена настолько глубокими национальными традициями, что она порождает определенный условный рефлекс, влияет в целом на психику человека» — продолжает Похлебкин. Хлеб, он, конечно, на психику влияет, спору нет, но вот только это не «условный рефлекс» называется….

Кстати, насчет упоминаемого похода — истории также известно, что когда к концу 1736 года подсчитали потери, то выяснилось, что армия сократилась вдвое, причем от болезней и голода погибло солдат в несколько раз больше, чем в сражениях. Но, может, здесь дело было в том, что пресловутые «обозы с ржаным хлебом» уже до войск дошли? И повторилась та же история, что и за четырнадцать лет до того, когда в отправившейся в персидский поход (1722—1723) русской армии по крайней мере 20000 казаков (пятая часть войска) и еще больше лошадей в коннице, пришедшей из Царицына, заболели эрготизмом и погибли. Наступление захлебнулось. Хорошая рожь росла в устье Волги. «Лошади падали массами, в одну ночь не менее 1700, как видно из письма самого Петра к сенаторам от 16 октября 1722 года». Хотя в результате персидской кампании Россия получила значительную территорию побережья Каспийского моря (отечественные историки категорически не любят вспоминать, что не в этом цель была, а в Турции и Константинополе, отравление спорыньей случилось как раз накануне планируемой битвы с султаном Ахмедом III и само название похода «персидский» — эвфемизм), Соловьев в «Истории России с древнейших времен» упоминает и о менее радостных последствиях, ссылаясь на письмо французского посланника Кампредона: «Россия находится в дурном состоянии: денег нет, ожидают голода, войско в самом жалком положении, третья доля его и 50000 лошадей пропали в Персидском походе..».

Но спорынья не оставила Петра в покое и после возвращения из похода — дома его ждала такая же эпидемия, и Петру пришлось назначить врача для расследования этой напасти, о чем нам сообщает энциклопедист конца XIX века Магнус Блауберг, описывающий дореволюционные эпидемии эрготизма: «Следующая в 1722 г. в Москве и Нижегородской губернии: она преимущественно свирепствовала между крестьянами и возвратившимися из Персии войсками. Изучал болезнь врач Gottlieb Schober, по повелению Петра Великого». Безрезультатно, конечно. Ибо даже почти 200 лет спустя после этих событий Блауберг пишет: «Так как специфических средств для лечения болезни «злой корчи» не существует, то поэтому важны профилактические меры». А какая уж «профилактика» во время эпидемии? Поздно пить боржоми, когда почки отвалились… Хотя, кто знает — может эта эпидемия и подсказала Петру, что Россию нужно кормить картошкой?

Глава 22

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: