Психология бессознательного 6 страница

Я: «Почему же ты пришел ночью?»

Он: «Я этого не знаю».

Я: «Скажи-ка мне быстро, о чем ты теперь думаешь?*

Он (с юмором): «О малиновом соке>.

Я: «О чем еще?»

Он: «О настоящем ружье для убивания насмерть»*.

Его желания

Я: «Тебе ведь это не снилось?»

Он: «Наверно, нет; нет — я знаю совершенно определенно».

Он продолжает рассказывать: «Мама меня так долго просила, чтобы я ей сказал, зачем я приходил ночью* А я этого не хотел сказать, потому что мне было стыдно перед мамой»,

Я: «Почему?»

Он: «Я этого не знаю».

В действительности жена моя расспрашивала его все утро, пока он не рассказал ей историю с жирафами.

В тот же день находит разгадку фантазия с жирафами.

Большой жираф —это я (большой пенис — длинная шея), из­мятый жираф — моя жена (ее половые органы), и все это—ре­зультат моего разъяснения.

Жираф: см* поездку в Шёнбрунн.

Кроме того, изображения жирафа и слона висят над его кро­ватью.

Все вместе есть репродукция сцены, повторяющейся в последнее время почти каждое утро. Ганс приходит утром к нам, и моя жена не может удержаться, чтобы не взять его на несколько минут к себе в кровать. Тут я обыкновенно начинаю ее убеждать не делать этого («большой жираф кричал, потому что я отнял у него измятого»), а она с раздражением мне отвечает, что это бессмысленно, что одна минута не может иметь последствий и т. д. После этого Ганс остается у нее на короткое время (тогда большой жираф перестал кричать и тогда я сел на измятого жирафа).

Разрешение этой семейной сцены, транспонированной на жизнь жирафов, сводится к следующему; ночью у него появилось сильное стремление к матери, к ее ласкам, ее половому органу, и поэтому он пришел в спальню. Все это — продолжение его б о я* ни лошадей»*

Я мог бы к остроумному толкованию отца прибавить только следующее: «сесть (Das Drauf setzen) на что-нибудь» у Ганса, вероятно, соответствует представлению об обладании (В е s i t zer-

* Отец, чувствуя свода беспомощности пробует применить классический прием психоанализа- Эт* не много ему помогает, но полученные данные могут все-таки иметь глубокий смысл в свете дальнейших открытий.

greifen). Все вместе—это фантазия упрямства, которая с чувст­вом удовлетворения связана с победой над сопротивлением отца: еКричн сколько хочешь, а мама все-таки возьмет меня в кровать, и мама принадлежит мне>. Таким образом, за этой фантазией скры­вается все то, что предполагает отец: страх, что его не любит мать, потому что его Wiwimacher несравненно меньше^ чем у отца.

На следующее утро отец находит подтверждение своего толко­вания.

«В воскресенье, 28 марта» я еду с Гансом в Лайнц. В дверях, прощаясь, я шутя говорю жене: € Прощай, большой жираф». Ганс спрашивает: «Почему жираф?» Я: «Большой жираф—это мама»* Ганс: «Неправда, а разве Анна — это измятый жираф?*

В вагоне я разъясняю ему фантазию с жирафами, Он сначала говорит: «Да, это верно», а затем, когда я ему указал, что боль­шой жираф — это я, так как длинная шея напомнила ему Wiwima­cher, он говорит: «У мамы тоже шея как у жирафа — я это видел, когда мама мыла свою белую шею»*.

В понедельник 30 марта утром Ганс приходит ко мне н гово­рит: «Слушай, сегодня я себе подумал две вещи, Первая? Я был с тобой в Шёнбрунне у овец* н там мы пролезли под веревки, потом мы это сказали сторожу у входа, а он нас и сцапал». Вторую он забыл.

По поводу этого я могу заметить следующее: когда мы в вос­кресенье в зоологическом саду хотели подойти к овцам» оказалось, что это место было огорожено веревкой, так что мы не могли попасть туда. Ганс был весьма удивлен* что ограждение сделано только веревкой, под которую легко пролезть. Я сказал ему, что лрилич* ные люди не пролезают под веревку. Ганс за метил t что ведь это так легко сделать. На это я ему сказал, что тогда придет сторож, ко­торый такого человека и уведет, У входа в Шёнбрунн стоит гвар­деец, о котором я говорил Гансу, что он арестовывает дурных детей*

В этот же день, по возвращении от вас, Ганс сознался еще в не­скольких желаниях сделать что-нибудь запрещенное, «Слушай* сегодня рано утром я опять о чем-то думал*.— «О чем?» — «Я ехал с тобой в вагоне, мы разбили стекло, и полицейский нас забрал».

Правильное продолжение фантазии с жирафами. Он чувствует, что нельзя стремиться к обладанию матерью; он натолкнулся на границу, за которой следует кровосмешение. Но он считает это запретным только для себя. При всех запретных шалостях, кото­рые он воспроизводит в своей фантазии, всегда присутствует отец, который вместе с ним подвергается аресту. Отец, как он думает, ведь тоже проделывает с матерью загадочное и запретное, как он

* Ганс подтверждает теперь толкование в той части, что оба жирафа соответству­ют отцу и матери, но он не соглашается с сексуальной символикой, по которой жи­раф должен соответствовать леннсу. Возможно, что эта символика верна, но от Ганса, по-видимому, пока большего нельзя и требовать.

себе представляет^ что-то насильственное вроде разбивания стек­ла или проникания в загражденное пространство,

В этот же день в мои приемные часы меня посетили отец с сы­ном. Я уже раньше знал этого забавного малыша, милого в своей самоуверенности, которого мне всегда приятно было видеть. Не знаю» вспомнил ли он меня, но он вел себя безупречно, как вполне ра­зумный член человеческого общества. Консультация была коротка. Отец начал с того, что страх Ганса перед лошадьми, несмотря на все разъяснения, не уменьшился. Мы должны были сознаться и в том, что связь между лошадьми» перед которыми он чувствовал страх, и между вскрытыми нежными влечениями к матери довольно сла­бая. Детали, которые я теперь узнал (Ганса больше всего смущает то, что лошади имеют над глазами и нечто черное у их рта), никак нельзя было объяснить теми данными, которые у нас имелись. Но когда я смотрел на них обоих и выслушивал рассказ о страхе, у меня блеснула мысль о следующей части толкования, которая, как я мог понять, должна была ускользнуть от отца. Я шутя спросил Ганса; не носят ли его лошади очков? Он отрицает это. Носит ли его отец очки? Это он опять отрицает, даже вопреки очевидности. Не называет ли он «черным у рта* усы? Затем я объясняю ему, что он чувствует страх перед отцом, потому что он так любит мать» Он мог бы думать, что отец за это на него зол. Но это неправда. Отец его все-таки сильно любит, и он может без страха во всем ему сознаваться, Уже давно, когда Ганса не было на свете, я уже знал, что появится маленький Ганс, который будет так любить свою маму и поэтому будет чувствовать страх перед отцом, И я об этом даже рассказывал его отцу. Тут отец прерывает меня. «Почему ты думаешь, что я сержусь на тебя? Разве я тебя ругал или бил?» — «Да, ты меня бил»,— заявляет Ганс. *Это неправда. Когда?» — «Сегодня перед обедом», И отец вспоминает, что Ганс его совер­шенно неожиданно толкнул в живот, после чего он его рефлектор-но шлепнул рукой. Замечательно, что эту деталь отец не привел в связь с неврозом, и только теперь он усмотрел в этом поступке выражение враждебного отношения мальчика, а также, быть мо­жет, проявление стремления получить за это наказание*.

На обратном пути Ганс спрашивает у отца: «Разве профессор разговаривает с богом, что он все может знать раньше?» Я мог бы очень гордиться этим признанием из детских уст, если бы я сам не вызвал его своим шутливым хвастовством. После этой консуль­тации я почти ежедневно получал сведения об изменениях в состоя­нии маленького пациента. Нельзя было, конечно, ожидать, что он после моего сообщения сразу освободится от страхов, но оказалось, что ему теперь дана уже была возможность обнаружить свою бес­сознательную продукцию и расплести свою фобию, С этого време­ни он проделал программу, которую я уже заранее мог бы изло­жить его отцу,

* Эту реакцию мальчик повторил позже более отчетливым и полным образом. Он сначала ударил отца по руке, а затем начал эту же руку нежно целовать.

«2 апреля можно констатировать первое существенное улучшение. В то время как до сих пор его никак нельзя было заставить выйти за ворота на сколько-нибудь продолжительное время и он со всеми признаками ужаса мчался домой, когда по­являлись лошади, теперь он остается перед воротами целый час и даже тогда, когда проезжают мимо экипажи, что у нас случается довольно часто. Время от времени он бежит в дом, когда видит вдали лошадей, но сейчас же, как бы передумав, возвращается обратно. Но от страха осталась уже только частица, и нельзя не констатировать улучшения с момента разъяснения.

Вечером о в говорит: «Раз мы уже идем за ворота, мы поедем н в парк».

3 апреля он рано утром приходит ко мне в кровать, в то время как за последние дни он больше не приходил ко мне и как бы гор* дился своим воздержанием. Я спрашиваю: «Почему же ты сегодня пришел?»

Ганс: «Пока я не перестану бояться, я больше не приду».

Я: «Значит, ты приходишь ко мне потому, что ты боишься?»

Ганс: «Когда я не у тебя — я боюсь; когда я не у тебя в крова­ти — я боюсь. Когда я больше не буду бояться, я больше не приду».

Я: «Значит, ты меня любишь, и на тебя находит страх, когда ты утром находишься в своей постели; поэтому ты приходишь ко мне?»

Ганс: «Да, А почему ты сказал мне, что я люблю маму и на меня находит страх, потому что я люблю тебя?>

Мальчик теперь в своих выражениях достигает необыкновенной ясности. Он дает понять, что в нем борется любовь к отцу с враж­дебностью к нему же из-за соперничества у матери, и он делает отцу упрек за то, что тот до сих пор не обратил его внимания на эту игру сил, которая превращалась в страх. Отец еще его не впол­не понимает, потому что он только после этого разговора убеждает­ся во враждебности мальчика, на которой я настаивал уже при нашей консультации. Нижеследующее, которое я привожу в неиз­мененном виде, собственно говоря» более важно в смысле разъясне­ния для отца, чем для маленького пациента.

«Это возражение я, к сожалению, не сразу понял во всем его значении. Так как Ганс любит мать, он, очевидно, хочет, чтобы меня не было, н он был бы тогда на месте отца. Это подавленное враждебное желание становится страхом за отца, н он приходит рано утром ко мне, чтобы видеть, не ушел ли я. К сожалению, я в этот момент всего этого не понимал и говорю ему:

«Когда ты один, тебе жутко, что меня нет, и ты приходишь сюда».

Ганс: «Когда тебя нет, я боюсь» что ты не придешь домой*.

Я: «Разве я когда-нибудь грозил тебе тем, что не приду домой?»

Ганс: «Ты — нет, но мама — да. Мама говорила мне, что она больше не приедет*. (Вероятно, он дурно вел себя, и она пригро­зила ему своим уходом.)

Я: «Она это сказала тебе, потому что ты себя дурно вел».

Ганс: «Да».

Я- «Значит, ты боишься, что я уйду, потому что ты себя дурне вел, и из-за этого ты приходишь ко мне?»

За завтраком я встаю из-за стола, и Ганс говорит мне: «Па­па, не убегай отсюда!» Я обращаю внимание на то, что он го­ворит «убегай» вместо «уходи», и отвечаю ему: «Ага, ты боишься, что лошадь убежит отсюда?» Он смеется»,

Мы знаем, что эта часть страха Ганса носит двойственный характер; страх перед отцом и страх за отца. Первое происходит от враждебности по отношению к отцу, второе — от конфликта между нежностью, которая здесь реактивно увеличена, и враж­дебностью.

Отец продолжает: «Это, несомненно, начало важной части ана­лиза. То, что он решается в крайнем случае только выйти за воро­та, но от ворот не отходит, что он при первом приступе страха воз­вращается с половины пути,— мотивировано страхом не застать родителей дома, потому что они ушли. Он не отходит от дома из любви к матери, н он боится» что я уйду вследствие его враждебных желаний (по отношению ко мне) занять место отца.

Летом я несколько раз по своим делам ездил из Гмундена в Вену; тогда отцом был он. Напоминаю, что страх перед лошадьми связан с переживанием в Гмундене, когда лошадь должна была отвезти багаж Лицци на вокзал. Вытесненное желание, чтобы я поехал на вокзал н он остался один с матерью («чтобы лошадь уехала»), превращается в страх перед отъездом лошадей. И дейст­вительно, ничто не наводит на него большего страха, как отъезд экипажей со двора таможни, находящейся против нас.

Эта новая часть (враждебные помыслы против отца) обнару­живается только после того, как он узнает, что я не сержусь на него за то, что он так любит маму*

После обеда я опять выхожу с ним за ворота, он опять ходит перед домом и остается там даже тогда* когда проезжают экипажи. Только при проезде некоторых экипаже! он испытывает страх и бежит во двор. Он даже мне объясняет: «Не все белые лошади ку­саются». Это значит: после анализа в некоторых белых лошадях он узнал отца, и они больше не кусаются, но остаются еще другие лошади, которые кусаются.

План улицы перед нашими воротами следующий: напротив на­ходится склад таможни с платформой, к которой в течение всего дня подъезжают возы, чтобы забрать ящики и т. п. От улицы этот двор отделяется решеткой. Как раз против нашей квартиры находят­ся ворота этого двора. Я уже несколько дней замечаю, что Ганс испытывает особенно сильный страх, когда возы въезжают и выез­жают из этих ворот и при этом должны поворачивать. В свое время я его спросил, чего он так боится, на что он сказал мае: «Я боюсь, что лошади упадут во время поворота» (А). Так же сильно волнуется он, когда возы, стоящие перед платформой для выгрузки, неожиданно приходят в движение, чтобы отъехать (В). Далее (С) он больше боятся больших ломонос лошадей, чем

маленьких» крестьянских лошадей — больше, чем элегантных (как например, в экипажах). Он также испытывает больший страх, ког­да воз проезжает мимо очень быстро (D), чем когда лошади плетутся медленно. Все эти различия выступили отчетливо только в послед* нне дни».

Я позволил бы себе сказать, что благодаря анализу стал сме­лее не только пациент» но и его фобия, которая решается высту­пать с большей ясностью.

«5 апреля Ганс опять приходит в спальню и направляется на­ми обратно в свою кровать* Я говорю ему: «До тех пор, пока ты будешь рано утром приходить в спальню, страх перед лошадьми не исчезнет». Но он упорствует и отвечает: «Я все-таки буду при­ходить, когда у меня страх». Итак, он не хочет, чтобы ему запрети­ли визиты к маме.

После завтрака мы должны сойти вниз. Ганс очень радуется этому и собирается вместо того, чтобы остаться, как обыкновенно, у ворот, перейти через улицу во двор» где, как он часто наблюдал, играет много мальчиков, Я говорю ему» что мне доставит удовольст­вие, когда он перейдет улицу, и, пользуясь случаем, спрашиваю его, почему он испытывает страх, когда нагруженные возы отъез­жают от платформы (В).

Ганс: «Я боюсь, когда я стою у воза, а воз быстро отъезжает, и я стою на нем, хочу оттуда влезть на доски (платформу), и я отъезжаю вместе с возом».

Я: «А когда воз стоит, тогда ты не боишься? Почему?»

Ганс: «Когда воз стоит, я быстро вхожу на него и перехожу на доски»,

(Ганс, таким образом, собирается перелезть через воз на плат­форму и боится» что воз тронется, когда он будет стоять на нем,)

Я: «Может быть, ты боишься, что, когда ты уедешь с возом, ты не придешь больше домой?»

Ганс: «О, нет, я всегда могу еще прийти к маме на возу или на извозчике; я ему даже могу сказать номер дома».

Я: «Чего же ты тогда боишься?»

Ганс: «Я этого не знаю, но профессор это будет знать*.

Я: «Так ты думаешь, что он узнает? Почему тебе хочется пере­браться через воз на доски?»

Ганс: «Потому, что я еще никогда там наверху не был, а мне так хотелось бы быть там, и знаешь почему? Потому, что я хотел бы нагружать и разгружать тюки и лазать по ним. Мне ужасно хотелось бы лазать по тюкам, А знаешь, от кого я научился лазать? Я видел, что мальчишки лазают по тюкам, и мне тоже хотелось бы это делать».

Его желание не осуществилось потому, что когда Ганс решил* ся выйти за ворота» несколько шагов по улнце вызвали в нем слиш­ком большое сопротивление, так как во дворе все время проезжа­ли возы».

Профессор знает также только то, что эта предполагаемая

$2

игра Ганса с нагруженными возами должна иметь символическое» замещающее отношение к другому желанию, которое еще не выска­зано. Но это желание можно было бы сконструировать и теперь, как бы это ни показалось смелым,

«После обеда мы опять идем за ворота, и по возвращении я спрашиваю Ганса:

«Каких лошадей ты, собственно, больше всего боишься?»

Ганс: «Всех*.

Я: «Это неверно».

Ганс: «Больше всего я боюсь лошадей, которые имеют что-то у рта*.

Я: «О чем ты говоришь? О железе* которое они носят во рту?»

Ганс: «Нет, у них есть что-то черное у рта» (прикрывает свой рот рукой).

Я; «Может быть, усы?»

Ганс {смеется): «Ot нет!»

Я: «Это имеется у всех лошадей?»

Ганс: «Нет, только у некоторых».

Я: «Что же это у них у рта?*

Ганс: «Что-то черное». (Я думаю, что на самом деле это — ре­мень, который ломовые лошади носят поперек головы.) «Я боюсь тоже больше всего мебельных фургонов».

Я: «Почему?»

Ганс: «Я думаю» что когда ломовые лошади тянут тяжелый фургон, они могут упастьзк

Я: «Значит, маленьких возов ты не боишься?»

Ганс: «Нет, маленьких и почтовых я не боюсь, Я еще больше всего боюсь, когда проезжает омнибус»,

Я: «Почему? Потому что он такой большой?»

Ганс: «Нет, потому что однажды в таком омнибусе упала ло­шадь».

Я: «Когда?»

Ганс: «Однажды» когда я шел с мамой, несмотря на глупость, когда я купил жилетку»,

(Это потом подтверждается матерью.)

Я: «Что ты себе думал, когда упала лошадь?»

Ганс: «Что теперь всегда будет так — все лошади в омнибусах будут падать».

Я: «В каждом омнибусе?»

Ганс: «Да, и в мебельных фургонах. В мебельных не так часто»,

Я: «Тогда уже у тебя была твоя глупость?»

Ганс: *Нет, я получил ее позже* Когда лошадь в мебельном фургоне опрокинулась, я так сильно испугался! Потом уже, когда я пошел, я получил свою глупость».

Я: «Ведь глупость была в том, что ты себе думал, что тебя уку­сит лошадь. А теперь, как оказывается, ты боялся, что упадет ло­шадь?»

Ганс: «Опрокинется и укусит»*.

Я: «Почему же ты так испугался?*

Ганс; «Потому что лоШадь делала ногами так (ложится на землю и начинает барахтаться). Я испугался, потому что она но­гами производила шум»,

Я: «Где ты тогда был с мамой?>

Ганс: «Сначала на катке, потом в кафе, потом покупали жилет­ку, потом в кондитерской, а потом вечером домой мы проходили через парк».

(Моя жена подтверждает все это, а также и то, что непосред­ственно за этим появился страх.)

Я: «Лошадь умерла после того, как упала?»

Ганс; «Да»*

Я: «Откуда ты это знаешь?»

Ганс: «Потому что я это видел (смеется). Нет, она совсем не умерла».

Я: «Быть может, ты себе думал, что она умерла?»

Ганс: «Нет, наверное, нет* Я это сказал только в шутку»* (Вы­ражение лица его тогда было серьезным.)

Так как он уже устал, я оставляю его в покое. Он успевает еще мне рассказать, что он сначала боялся лошадей, впряженных в омнибус, а позже всяких других и только недавно — лошадей, впряженных в мебельные фургоны.

На обратном пути из Лайнца еще несколько вопросов:

Я: «Когда лошадь в омнибусе упала, какого цвета она была? Белого, красного, коричневого, серого?»

Ганс: «Черного, обе лошади были черные»,

Я: «Была она велика или мала?»

Ганс: «Велика»*

Я: «Толстая или худая?»

Ганс: «Толстая, очень большая и толстая»*

Я: «Когда лошадь упала, ты думал о папе?»

Ганс: «Может быть. Да, это возможно».

Отец, быть может, во многих пунктах производит свои иссле­дования без успеха; но во всяком случае нисколько не вредно бли­же познакомиться с подобной фобией, которой мы охотно давали бы названия по ее новым объектам. Мы таким образом узнаем, насколько, собственно говоря, эта фобия универсальна* Она на­правлена на лошадей и на экипажи, на то, что лошади падают и кусаются, на лошадей с особенными признаками, на возы, которые сильно нагружены. Как нам удается узнать, все эти особенности происходят оттого, что страх первоначально относился не к лошадям и только вторично был перенесен (транспонирован) на них й фикси­ровался в тех местах комплекса лошадей, которые оказывались

* Ганс прав, как бы вевероятно ни звучала эта комбинация. Как окажется впоследствии, связь заключалась в том* что лошадь (отец) укусит его за era жела­ние, чтобы она (отец) опрокинулась*

подходящими для известного переноса. Мы должны особенно высоко оценить один существенный факт, добытый исследованием отца. Мы узнали действительный повод, вызвавший появление фобии. Это — момент, когда мальчик видел, как упала большая ломовая лошадь, и во всяком случае одно из толкований этого впечатле­ния, подчеркнутое отцом, указывает на то, что Ганс тогда ощущал желание, чтобы его отец также упал — умер. Серьезное выражение во время рассказа как бы соответствует этой бессознательной идее* Не скрывается ли за этим и другая мысль? И что же означает этот шум, производимый ногами?

«С некоторого времени Ганс играет в комнате в лошадки, бе­гает, падает, топает ногами, ржет. Один раз он подвязывает себе мешочек, как бы мешок для корма. Несколько раз он подбегает ко мне и кусает».

Таким образом, он принимает последние толкования более ре­шительно, чем он может сделать это на словах. Но при этом меняются роли, так как эта игра служит фантазии, основанной на желании. Следовательно» он — лошадь, он кусает отца, а в остальном он отождествляет себя с отцом.

«В последние два дня я замечаю, что Ганс самым решительным образом выступает против меня, хотя без дерзости, а скорее ша­ловливо. Не оттого ли это, что он больше не боится меня — лошади?

6 апреля* После обеда я и Ганс находимся перед домом, При появлении лошадей я каждый раз спрашиваю, не видит ли он у них «черного у рта». Он каждый раз отвечает на это отрицательно. Я спрашиваю, как именно выглядит это черное; он говорит, что это черное железо. Таким образом, мое первое предположение, что это толстый ремень в упряжи ломовых лошадей, не подтвержда­ется. Я спрашиваю, не напоминает ли это «черное* усы; он гово­рит; только цветом. Итак, я до сих пор не знаю, что это на самом деле*

Страх становится меньше. Он решается на этот раз подойти к соседнему дому, но он быстро возвращается, когда слышит из да* ли приближение лошадей. Если воз проезжает и останавливается у нашего дома, он в страхе бежит домой, так как лошадь топает ногой. Я спрашиваю его, почему он боится, быть может, его пугает то» что лошадь так делает (при этом я топаю ногой}* Он говорит: «Не делай же такого шума ногами!* Сравни с его словами по по* воду падения лошади в омнибусе.

Особенно пугается он, когда проезжает мебельный фургон. Он тогда вбегает в комнаты, Я равнодушно спрашиваю его: «Разве мебельный фургон не выглядит точно так же, как омнибус?»

Он ничего не отвечает. Я повторяю вопрос. Тогда он говорит: «Ну конечно, иначе я не боялся бы мебельного фургона»,

7 апреля. Сегодня я опять спрашиваю, как выглядит «черное у рта* лошади. Ганс говорит: «Как намордник». Удивительно то, что за последние три дня ни разу не проезжала лошадь, у которой имелся бы подобный «намордник». Я сам ни разу не видел под об-

3 S. Фрейд 65

ной лошади во время прогулок, хотя Ганс настаивал на том, что такие лошади существуют. Я подозреваю, что ему действительно толстый ремень у рта напомнил усы и что после моего толкования и этот страх исчез.

Улучшение состояния Ганса становится более прочным, ра­диус круга его деятельности, считая наши ворота центром, стано­вится все больше. Он решается даже на то, что до сих пор было невозможно,— перебежать на противоположный тротуар. Весь страх, который остался, связан только с омнибусом, и смысл этого страха мне во всяком случае еще не ясен*

9 апреля. Сегодня утром Ганс входит, когда я, обнаженный до пояса, умываюсь*

Ганс: «Папа, ведь ты красивый, такой белый!»

Я: «Не правда ли, как белая лошадь?»

Ганс: «Только усы черные. Или, может быть, это черный на­мордник?»

Я рассказываю ему, что я вчера вечером был у профессора, и говорю: «Он хотел бы еще кое-что узнать»,— на что Ганс заме­чает: «Это мне ужасно любопытно»,

Я говорю ему» что знаю» при каких обстоятельствах он поды­мает шум ногами» Он прерывает меня: «Не правда ли, когда я сер­жусь или когда мне нужно делать Lumpf, а хочется лучше играть», (Когда он злится» он обыкновенно топает ногами: Делать Lumpf означает акт дефекации. Когда Ганс был маленьким, он однажды, вставая с горшочка, сказал: «Смотри — Lumpf». Он хотел сказать Strumpf (чулок), имея в виду сходство по форме и по цвету* Это обозначение осталось и до сих пор. Раньше, когда его нужно было сажать на горшок, а ему не хотелось прекратить игру, он обыкно­венно топал ногами, начинал дрожать и иногда бросался на землю.)

«Ты подергиваешь ногами н тогда» когда тебе нужно сделать wiwi, а ты удерживаешься, потому что предпочитаешь играть».

Он: «Слушай, мне нужно сделать wiwi»,— и он как бы для под­тверждения выходит».

Отец во время его визита ко мне спрашивал меня, что должно было напоминать Гансу подергивание ногами лошади. Я указал ему на то, что это может напоминать Гансу его собственную реакцию задерживаемого позыва к мочеиспусканию. Ганс подтверждает это тем, что у него во время разговора появляется позыв, и он указы­вает еще и другие значения «шума, производимого ногами».

«Затем мы идем за ворота. Когда проезжает воз с углем, он говорит мне; «Слушан, угольный воз тоже наводит на меня страх*,

Я: «Быть может, потому, что он такой же большой, как ом­нибус?»

Ганс: «Да, и потому, что он сильно нагружен, и лошадям при­ходится так много тянуть, и они легко могут упасть* Когда воз пус­той, а не боюсь». Все это соответствует действительности».

И все же ситуация довольно неясна. Анализ мало подвигается вперед, и я боюсь, что изложение его скоро может показаться скуч*

ным для читателя. Но такие темные периоды бывают в каждом психоанализе. Вскоре Ганс, совершенно неожиданно для нас, пере­ходит в другую область*

* * •

«Я прихожу домой и беседую с женой, которая сделала разные покупки и показывает их мне* Между ними — желтые дамские пан­талоны. Ганс много раз говорит «пфуй*, бросается на землю и от­плевывается. Жена говорит» что он так делал уже несколько раз, когда видел панталоны.

Я спрашиваю: «Почему ты говоришь <шфуй»?»

Ганс: «Из-за панталон».

Я; «Почему? Из-за цвета, потому что они желтые и напоми­нают тебе wiwi или Lumpf?»

Ганс: «Lumpf ведь не желтый, он белый или черный». Непосред­ственно за этим: «Слушай, легко делать Lumpf, когда ешь сыр?» (Это я ему раз сказал, когда он меня спросил, почему я ем сыр.)

Я: «Да*.

Ганс: «Поэтому ты всегда рано утром уже идешь делать Lumpf. Мне хотелось бы съесть бутерброд с сыром*.

Уже вчера, когда он играл на улице, он спрашивал меня: «Слушай, не правда ли, после того как много прыгаешь, легко де­лаешь Lumpf?* Уже давно действие его кишечника связано с некоторыми затруднениями, часто приходится прибегать к детскому меду и к клистирам. Один раз его привычные запоры настолько усилились, что жена обращалась за советом к доктору Л. Доктор высказал мнение, что Ганса перекармливают, что соответствует действительности, и посоветовал сократить количество принимаемой им пищи, что сейчас же вызвало заметное улучшение, В последние дни запоры опять стали чаще.

После обеда я говорю ему: «Будем опять писать профессору»,— и он мне диктует: «Когда я видел желтые панталоны, я сказал «пфуй», плюнул, бросился на пол, зажмурил глаза и не смотрел»#

Я: «Почему?*

Ганс: «Потому что я увидел желтые панталоны, и когда я увидел черные*7 панталоны, я тоже сделал что-то в этом роде. Черные это тоже панталоны* только они черные (прерывает себя). Слушай, я очень рад; когда я могу писать профессору, я всегда очень рад»,

Я: «Почему ты сказал «пфуй*? Тебе было противно?»

Ганс: «Да, потому что я их увидел, Я подумал, что мне нужно делать Lumpf».

Я: «Почему?»

Ганс: «Я не знаю».

* У моей жены имеются уже несколько недель панталоны «реформ> для ве­лосипедной езды.

3* 67

Я: «Когда ты видел черные панталоны?»

Ганс: «Однажды давно, когда у нас была Анна (прислуга), у мамы, она только что принесла их после покупки домой».

(Это подтверждается моей женой.)

Я: «И тебе было противно?»

Ганс: «Да».

Я: «Ты маму видел в таких панталонах?»

Ганс: «Нет».

Я: «А когда она раздевалась?»

Ганс: «Желтые я уже раз видел, когда она их купила» (проти­воречие! — желтые он увидел впервые» когда она их купила). сВ чер­ных она ходит сегодня (верно!), потому что я видел, как она их утром снимала»,

Я: «Как? Утром она снимала черные панталоны?»

Ганс: «Утром, когда она уходила, она сняла черные панталоны, а когда вернулась, она еще раз одела себе черные панталоны».

Мне это кажется бессмыслицей, и я расспрашиваю жену. И она говорит, что все это неверно, Она, конечно, не переодевала панталон перед уходом*

Я тут же спрашиваю Ганса: «Ведь мама говорит, что все это неверно»,

Ганс: «Мне так кажется. Быть может, я забыл, что она не сня­ла панталон. (С неудовольствием.) Оставь меня, наконец, в покое»,

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: