5 :
:
Http://www.phantastike.ru 13
Багаж напоминает мне о гостиницах напоминает мне о люстрах напоминает мне о происшествиях напоминает мне о Фертилити Холлис. Она — единственная, кого я теряю. Только Фертилити знает обо мне всё, даже если она знает немногое. Может, она знает мое будущее, но она не знает моего прошлого. Теперь никто не знает моего прошлого.
Кроме, может быть, Адама.
Вдвоем они знают о моей жизни больше, чем я сам.
Согласно моему плану маршрута, говорит агент, машина прибудет через пять минут.
Время продолжать жить.
Время подтверждать свое желание жить дальше.
В лимузине должны быть черные очки. Должно быть очевидно, что я путешествую инкогнито. Мне нужны сидения из черной кожи и затемненные окна, говорю я агенту. Мне нужны толпы в аэропорту, скандирующие мое имя. Мне нужно больше алкогольных коктейлей. Мне нужен личный фитнесс-тренер. Я хочу сбросить пять килограммов. Я хочу, чтобы мои волосы были гуще. Я хочу, чтобы мой нос выглядел меньше. Идеальные зубы. Подбородок с ямочкой. Высокие скулы. Мне нужен маникюр, и мне нужен загар.
Я пытаюсь вспомнить все, что Фертилити не нравилось в моей внешности.
Где-то над Небраской я вспоминаю, что забыл свою рыбку.
И она должна быть голодна.
Такова правоверческая традиция, что даже у трудовых миссионеров должен быть кто-то: кошка, собака, рыбка, чтобы было о ком заботиться. В большинстве случаев это была рыбка. Просто кто-то, кому нужно, чтобы ты проводил ночи дома. Кто-то, кто спасает тебя от одиночества.
ыбка — это что-то, что заставляет жить на одном месте. Согласно доктрине церковной колонии, именно поэтому мужчина берет в жены женщину, а женщина рожает детей. Это что-то, вокруг чего должна вращаться твоя жизнь.
Это сумасшествие, но ты отдаешь все свои эмоции этой крошечной золотой рыбке, даже после шестисот сорока золотых рыбок, и ты не можешь просто так позволить этой малявке умереть голодной смертью.
Я говорю стюардессе, что мне надо вернуться, а она отбивается от моей руки, держащей ее за локоть.
В самолете так много рядов людей, сидящих и летящих в одном направлении высоко над землей. Летящих в Нью-Йорк, который, по моим представлениям, должен быть чем-то вроде ая.
Слишком поздно, говорит стюардесса. Сэр. Самолет нельзя остановить. Сэр. Может, когда мы приземлимся, говорит она, может, я смогу кому-то позвонить. Сэр.
Но там нет никого.
Никто не поймет.
Ни домовладелец.
Ни полиция.
Стюардесса вырывает свой локоть. Она бросает на меня взгляд и движется дальше по проходу.
Все, кому я мог бы позвонить, мертвы.
Поэтому я звоню единственному человеку, который может мне помочь. Я звоню последнему человеку, с которым хочу поговорить, и она берет трубку после первого гудка.
Оператор спрашивает, возьмет ли она на себя расходы, и где-то в сотнях миль позади меня Фертилити говорит да.
Я сказал привет, и она сказала привет. В ее голосе не было ни капли удивления.
Она спросила: «Почему ты не пришел сегодня к склепу Тревора? У нас должно было быть свидание».
Я забыл, говорю я. Вся моя жизнь — это сплошная забывчивость. Это мое самое ценное профессиональное умение.
Моя рыбка, говорю я. Она умрет, если никто ее не покормит. Может, она посчитает, что это неважно, но эта рыбка для меня — весь мир. Сейчас рыбка — единственная, о ком я забочусь, и Фертилити должна пойти туда и покормить ее, или, еще лучше, взять ее к себе домой.
«Да, — говорит она. — Конечно. Твоя рыбка».
Да. И ее нужно кормить каждый день. Пища, которую она больше всего любит, находится за аквариумом на холодильнике, и я даю ей адрес.
Она говорит: «Наслаждайся превращением в большого международного духовного лидера».
Мы разговариваем, а самолет уносит меня все дальше и дальше на восток. Примерные главы моей автобиографии лежат на сидении рядом со мной, и это сплошной шок.
Я спрашиваю: откуда она узнала?
Она говорит: «Я знаю значительно больше, чем ты сообщаешь мне».
Что, например? Я спрашиваю, что еще она знает?
Фертилити говорит: «Чего ты боишься, чтобы я узнала?»
Стюардесса заходит за занавеску и говорит: «Он беспокоится о золотой рыбке». Какие-то женщины за занавеской смеются, и одна говорит: «Он что, умственно отсталый?»
Как для экипажа самолета, так и для Фертилити, я говорю: Так случилось, что я последний уцелевший из почти полностью исчезнувшего религиозного культа.
Фертилити говорит: «Ну и отлично».
Я говорю: И я больше никогда ее не увижу.
«Да, да, да».
Я говорю: Люди ждут меня в Нью-Йорке завтра. Они планируют что-то большое.
А Фертилити говорит: «Ну конечно планируют».
Я говорю: Мне жаль, что я не смогу больше с ней танцевать.
А Фертилити говорит: «Сможешь».
Ну, раз она знает так много, спрашиваю я у нее, как зовут мою рыбку?
«Номер шестьсот сорок один».
Это чудо из чудес, она права.
«Даже не пытайся держать что-то в секрете, — говорит она. — После того, что я вижу в снах каждую ночь, меня очень трудно удивить».
После первых пятидесяти пролетов лестницы я уже не могу подолгу задерживать дыхание. Мои ступни летают вслед за мной. Сердце стучит по ребрам изнутри грудной клетки. отовая полость и язык распухли и склеились высохшей слюной.
Сейчас я на одном из тех лестничных тренажеров, которые установил агент. Ты поднимаешься, поднимаешься до бесконечности и никогда не отрываешься от земли. Ты заперт в гостиничном номере. Это потный мистический опыт нашего времени, единственная разновидность индийских духовных исканий, которую мы можем запланировать в ежедневнике.
Наша СуперЛестница в ай.
Около шестидесятого этажа футболка от пота растягивается до самых коленей. Такое чувство, что мои легкие — это нейлоновые чулки, в которые пихают лестницу: натяжение, выступ, разрыв. В моих легких. азрыв. Шина перед взрывом, вот какое ощущение в моих легких. Запах такой же, как от электрообогревателя или фена, сжигающего слой пыли, вот такие у меня сейчас горячие уши.
Я занимаюсь этим, потому что агент говорит, что во мне лишних десять килограммов, и с ними он не сможет сделать меня знаменитым.
Если твое тело — это храм, ты можешь набрать очень много лишнего веса. Если твое тело — это храм, то мое было настоящим объектом для устранения недостатков.
Так или иначе, я должен был это предвидеть.
Поскольку каждое поколение заново открывает для себя Христа, агент создает мне соответствующий образ. Агент говорит, что никто не станет поклоняться человеку с отвислым животом. В наши дни люди не станут заполнять стадионы, чтобы слушать проповеди некрасивого человека.
Поэтому я иду в никуда со скоростью семьсот калорий в час.
На восьмидесятом этаже мой мочевой пузырь ощущается где-то между ногами. Когда ты снимаешь пластиковую обертку с чего-то, разогретого в микроволновке, пар тут же обжигает тебе пальцы — сейчас у меня такое же горячее дыхание.
Ты идешь вверх и вверх и вверх и не приходишь никуда. Это иллюзия прогресса. Хочется думать о своем спасении.
Люди забывают о том, что путь в никуда тоже начинается с первого шага.
Это не похоже на приход духа великого койота, но на восемьдесят первом этаже эти случайные мысли из воздуха просто возникают у тебя в голове. Глупости, которые агент говорил мне, теперь они обретают смысл. Чувство такое, как будто ты чистишь что-то парами аммиака, а сразу после этого счищаешь кожицу с цыпленка, приготовленного на гриле, все глупости этого мира, кофе без кофеина, безалкогольное пиво, СуперЛестница, производит хорошее впечатление, не потому, что ты становишься умнее, а потому что маленькая часть твоего мозга ушла в отпуск. Это разновидность ложной мудрости. азновидность просветления от китайской еды, когда ты знаешь, что через десять минут после того, как твоя голова очистится, ты забудешь все это.
Те пластиковые пакетики в самолете с одной порцией медовых орешков вместо настоящей еды — такими маленькими мне сейчас кажутся мои легкие. После восьмидесяти пяти этажей воздух кажется таким разреженным. Твои руки болтаются от усталости, твои ноги с каждым шагом ступают все тяжелее. В этот момент все твои мысли очень глубоки.
Как пузыри в кастрюле, перед тем как вода начнет кипеть, эти новые озарения просто возникают.
На девяностом этаже каждая мысль — это прозрение.
Парадигмы разлетаются направо и налево.
Всё обыденное превращается в мощные метафоры.
Глубинное значение всего написано у тебя на лице.
И всё это так многозначительно.
Все это так глубоко.
Так реально.
Все, что агент говорил мне, обретает совершенный смысл. Например, если бы Иисус Христос умер в тюрьме, и никто бы его не видел, не оплакивал и не пытал, были бы мы спасены?
Со всем должным уважением.
Согласно словам агента, важнейший фактор, влияющий на твою святость, это количество публикаций в прессе.
На сотом этаже все становится ясно, вся вселенная, и это не просто действие эндорфинов. А после сотого этажа ты попадаешь в мистическое царство.
Так же, как дерево, падающее в лесу, когда никто не слышит этого. Ты понимаешь, что если бы никто не засвидетельствовал агонию Христа, разве были бы мы спасены?
Ключ к спасению в том, как много внимания ты к себе привлекаешь. Насколько возвышенный образ ты создаешь. Твоя работа на публику. Твоя подверженность внешним воздействиям. Узнаваемость твоего имени. Твоя свита из журналистов.
Звонок.
К сотому этажу твои волосы полностью намокают от пота. Скучная механика твоего тела теперь абсолютно ясна: твои легкие засасывают воздух, чтобы наполнить им кровь, твое сердце качает кровь к мышцам, твои подколенные сухожилия укорачиваются, чтобы тянуть ноги за тобой, твои квадрицепсы сжимаются, чтобы поднимать колени перед тобой. Кровь доставляет воздух и пищу для сожжения внутри мито-чего-то в центре каждой клетки твоих мышц.
Скелет — это всего лишь приспособление, удерживающее твои ткани над полом. Твой пот — это всего лишь способ охлаждения.
Откровения приходят к тебе со всех сторон.
К сто пятому этажу ты не можешь поверить, что ты раб этого тела, этого большого ребенка. Ты должен держать его накормленным, и укладывать в кровать, и вести его в ванную. Ты не можешь поверить, что мы не изобрели ничего лучше. Что-нибудь не такое убогое. Не отнимающее так много времени.
Ты осознаешь, что люди принимают наркотики, потому что это единственное настоящее личное приключение, оставленное им их ограниченным-по-времени, законно-упорядоченным, имущественно-разделенным миром.
Только наркотики и смерть позволяют увидеть что-то новое, причем смерть чрезмерно контролируется.
Ты осознаешь, что нет смысла делать что-то, если никто не смотрит.
Тебе интересно: если бы люди, производившие распятие, устроили забастовку, им бы изменили график работы?
Ты осознаешь, что агент был прав. Ты никогда не видел распятия, где Иисус не был бы почти полностью голым. Ты никогда не видел толстого Иисуса. Или Иисуса с волосатым телом. На всех распятиях, которые ты видел, у Иисуса не было ни рубашки, ни джинсов от известного дизайнера, ни мужского одеколона.
Жизнь идет так, как сказал агент. Ты осознаешь, что если никто не смотрит, ты бы мог остаться дома. Поиграть с собой. Посмотреть телевизор.
Возле сто десятого этажа ты осознаешь, что если тебя нет на видеокассете, или еще лучше в прямом эфире по спутниковому каналу на глазах у всего мира, то ты не существуешь.
Ты то самое дерево, падающее в лесу, которое всем похую.
Не важно, делаешь ли ты что-то. Если никто не замечает, твоя жизнь равна одному большому нулю. Ноль. Ничто.
Хочешь верь, хочешь не верь, но это те самые большие истины, которые роятся внутри тебя.
Ты осознаешь, что из-за неуверенности в будущем сложно порвать с прошлым. Мы не можем порвать с нашим представлением о том, кто мы есть. Все те взрослые, играющие в археологов на дворовых распродажах, разыскивающих артефакты детства, настольные игры, Мир Сладостей, Головоломка, они напуганы. Мусор становится священными реликвиями. День Чудес, Хула-Хуп. Мы тоскуем о том, что просто выкинули на помойку, потому что мы боимся развиваться. Вырастать, меняться, терять вес, открывать себя заново. Приспосабливаться.
Это как раз то, что агент говорил мне, когда я шел по ЧудоЛестнице. Он кричал на меня: «Приспосабливайся!»
Все ускоряется, кроме меня и моего потного тела с его испражнениями и волосами. Мои родинки и желтые ногти на ногах. И я осознаю, что увяз в этом теле, а оно уже начало разрушаться. Мой позвоночник кажется выкованным из раскаленного железа. Мои тонкие и мокрые руки болтаются с двух сторон.
Поскольку изменения происходят постоянно, тебе интересны люди, которые жаждут смерти, ведь это единственный способ избавиться от чего-то по-настоящему до конца.
Агент кричит: не важно, как здорово ты выглядишь, твое тело — это всего лишь предмет одежды, который ты носишь, чтобы получить Большой Приз.
Твоя рука должна суметь удержать Нобелевскую Премию.
Твои губы нужны лишь для того, чтобы ты мог посылать воздушные поцелуи аудитории своих ток-шоу.
И поэтому ты должен отлично выглядеть.
Где-то возле сто пятнадцатого этажа тебя распирает смех. Ты все равно собираешься от него избавиться. От своего тела. Ты уже от него избавляешься. Время быть уверенным во всем.
Поэтому, когда агент приносит тебе анаболические стероиды, ты говоришь да. Ты говоришь да сеансам загорания спина-к-спине. Электролиз? Да. Протезирование зубов? Да. Абразивное удаление дефектов кожи? Да. Химическое отшелушивание? Да. По словам агента, чтобы стать знаменитым, нужно все время отвечать да.
Пока машина едет из аэропорта, агент показывает мне свое лекарство от рака. Оно называется ХимиоСолв. Оно должно рассасывать опухоль, говорит он и открывает свой дипломат, чтобы достать коричневую аптечную бутылочку с темными капсулами внутри.
Мы перепрыгнем немного назад во времени, от того момента, когда я познакомился с лестничным тренажером, к моменту, когда я впервые лицом к лицу встретился с агентом, в ту ночь, когда он встретил меня в аэропорту Нью-Йорка. Это было до того, как он сказал мне, что я еще слишком толстый, чтобы быть знаменитым. До того, как я стал изделием, запущенным в производство. Когда мой самолет приземлился в Нью-Йорке, снаружи было темно. Ничего особенно захватывающего. Ночь с такой же луной, какая была у нас дома, а агент — обычный человек, стоящий у трапа в очках и с каштановыми волосами с косым пробором.
Мы пожимаем друг другу руки. Машина подъезжает к бордюру, и мы садимся сзади. Он берется за складку каждой брючины, чтобы приподнять ее, когда заходит в машину. Он выглядит так, будто сделан по спецзаказу.
Он выглядит бессмертным и несокрушимым. При встрече с ним я чувствую такую же вину, как при покупке чего-то, что невозможно переработать.
«А вот еще одно лекарство от рака, которое называется Онкологик,» — говорит он и передает мне, сидящему рядом с ним на заднем сидении, другую коричневую бутылочку. Это отличная машина, потому что все ее мягкие внутренности покрыты черной кожей. Сидеть мягче, чем в самолете.
Во второй бутылочке еще больше темных капсул, а снаружи наклеена самая обычная аптечная этикетка. Агент достает еще одну бутылочку.
«Это одно из наших лекарств против СПИДа, — говорит он. — Самое популярное из наших лекарств». Он достает бутылочку за бутылочкой. «А вот и наше лучшее средство от туберкулеза, устойчивого к антибиотикам. Это от цирроза печени. Это от Альцгеймера. Комплексное от неврита. Комплексное от миеломы. Комплексное от склероза. иновирус,» — говорит он и трясет каждую, чтобы таблетки внутри погремели, а затем передает их мне.
ВиралСепт, написано на одной бутылочке.
МалигНон, написано на другой.
ЦеребралСпас.
Колеркаин.
Глупые слова.
Все это коричневые пластиковые бутылочки одного размера с белыми крышечками и этикетками из одной и той же аптеки.
Агент приехал, одетый в серый шертяной костюм средней тяжести, и в руках у него был только дипломат. Два карих глаза смотрят сквозь очки. от. Чистые ногти. Ничего примечательного, кроме того, что он мне говорит.
«Назови любую болезнь, — говорит он. — У нас уже есть готовое лекарство против нее». Он берет еще две пригоршни коричневых бутылочек из дипломата и трясет их. «Я взял с собой это, чтобы показать тебе результаты моей работы».
Каждую секунду машина, в которой мы сидим, скользит все дальше и дальше сквозь темноту в направлении Нью-Йорк Сити. От нас не отстают другие машины. От нас не отстает Луна. Я говорю, что удивлен, как все эти болезни все еще могут существовать в мире.
, ? :