Контр-контрсуггестия

Теперь мы перейдем к тем социологическим явлениям, которые неустанно направлялись на охрану силы внушения, иначе говоря, которые так же были нацелены против контрсуггестии, как последняя - против суггестии. Поэтому эти явления, если угодно, можно называть контр-контрсуггестией.

Если суггестия - исходная пряжа исторической психологии, если сплетения суггестии и контрсуггестии образуют ее ткань, то контр-контрсуггестия вышивает уже подлинные исторические узоры на этой канве. Рассмотрим основные формы этого торможения контрсуггестии.

Как в гипнозе повторение внушаемого усиливает эффект, т. е. снимает остатки противодействия внушению, как и в общественной жизни повторность, настаивание - могучее орудие «коллективных представлений». Традиция, обычай, культ, ритуал, всякое заучивание правил, текстов, церемонии, стереотипов, выражения эмоций - все это в истории народов Земли было весьма действенным средством истребить самовольство и самоуправство, т. е. задушить в зародыше негативизм поведения. Жизнь общества пронизана этой репродукцией, в которую новация включается лишь в строго ограниченной мере, допускаемой нормой репродукции. Например, при исполнении такого-то танца или такой-то песни разрешаются некоторые индивидуальные нюансы. Границы стиля жестко лимитируют творчество. Даже в живой речи человек обязан, прежде всего, строго репродуцировать, повторять заданные ему с детства фонологические и грамматические трафареты и словарный репертуар, хотя в данной сфере для новации открыт безграничный простор комбинаторики. Но возможность новации во многих сферах истории культуры была крайне стеснена репродукцией или даже сводилась к нулю. В частности, репродукция почти безраздельно царила веками во множестве отраслей труда: археология имеет дело с огромными сериями повторяющих друг друга изделий и орудий. Это не продукт врожденной инертности психики. Дай только волю, и всякий вылепил бы из глины, выдолбил из камня, отлил из металла множество неповторимых (однако и лежащих вне истории культуры) новинок. Нет, эта шаблонность - средство недопущения вольничания; вместе с заданной формой изделия задано и определенное поведение в трудовом цикле, в отношениях с другими. В хоре, в коллективных действиях, в передаваемом из уст в уста эпосе репродукция полностью исключает новацию, иногда в силу одновременности, синхронности повторения друг друга, иногда в силу обязательной точности воспроизведения во времени.

Вместе с тем репродукция и, тем самым, трансляция всевозможнейших элементов культуры формирует отличие «нас» от «них». А «мы», как уже сказано выше, - это поле доверия, иначе говоря, поле, где максимально устранены недоверие и, следовательно, действует суггестия. Сама невозможность не повторять есть явление, лежащее целиком в поле суггестии.

Контрсуггестия подавляется так же другими психологическими средствами усиливать чувство принадлежности к «мы». С одной стороны, огромный ассортимент средств служит для активизации ощущения контакта и общности. Может быть, простейшее из них - улыбка. Значительно более высокие ступени - общий смех, общая радость, безудержное веселье (эйфория). Это - атмосфера психического привлечения, активизации симпатии. Во всей истории в формировании чувства «мы» огромную роль играли угощения, пиры, праздники, подарки. Могучим активатором этих ощущений являлись никотин и алкоголь - совместное курение и совместное опьянение. С другой стороны, столь же интенсивно действовали средства отлучения от психического «мы», т. е. отбрасывание человека в круг чего-то «ненашего» (экскоммуникация). Это опять-таки улыбка, смех, хохот, - но уже в смысле насмешки, всяческие средства пристыживания и осуждения, изоляции от контактов.

Однако здесь самое подходящее время в более общем виде подытожить постулированное выше отождествление ноля суггестии с любым замкнутым «мы» (социально-психической общностью). Наблюдения, проведенные над детьми, показали, что при максимальной изолированности группы от среды, т. е. если связь группы со средой приближается к нулю, соответственно возрастает внутри группы то, что не совсем точно называют «убеждаемостью» (по данным А. У. Хараша): этим словом обозначают возможность «убедить» детей одновременно в каких-либо двух несовместимых друг с другом мыслях. Это как раз фундаментальный признак суггестии.

Распространяя этот тезис на общественное развитие, можно сказать, что всякая замкнутость - родовая, семейная, племенная, этнокультурная, культовая и т. д. - в истории служила на пользу суггестии. Если бы замкнутость в том или ином из этих случаев оказалась абсолютной, т. е. разомкнутость - нулевой, то в соответствующей общности полностью царила бы суггестия. Но такова была лишь тенденция - одна из двух противоборствующих тенденций. В первобытном обществе взаимное обособление локальных, родственных и этнических групп особенно эффективно обеспечивало максимум суггестии, затрудненность контрсуггестии. Но и в обществе нового времени национализм или религиозная нетерпимость неизменно служили общественной формой, обеспечивавшей максимально высокий коэффициент внушаемости и падение коэффициента контрсуггестии.

Полностью в царство контр-контрсуггестии мы вступаем с понятиями принуждения и убеждения. Убеждение имеет место там, где нет принудительности власти, т. е. где налицо независимость.

Принуждение может быть как физическое, посредством насилия, так и психическое, с помощью авторитета. Однако и физическое насилие, например, в эпоху рабства, не следует понимать по аналогии с болевым или устрашающим воздействием на животных. Поведение человека в такой гигантской степени детерминировано словесными импульсами, что насилие само по себе мало к чему могло бы его побудить. Насилие у раба подавляет непослушание, сламывает механизм контрсуггестии и тем обнажает его для повелений. Насилие срывает с людей то, чем они укрыты от покорности. Тогда им остается быть покорными. При этом насилие имеет ряд градаций: глубже всего умерщвление, вернее, угроза смерти; причинение боли, истязание, лишение возможности двигаться - сковывание, связывание, заключение; лишение материальных условий жизни и благ - экспроприация, разорение. Все это есть физическое принуждение, призванное парировать непослушание либо самого пострадавшего, либо свидетелей постигших его страданий.

Другое проявление власти - воздействие силой авторитета. Авторитет правителя, лидера, вождя, старейшего, органов власти, правящих групп и классов на протяжении тысячелетий человеческой истории есть блокада несогласия, блокада непослушания, блокада непокорности. Этот авторитет поддерживался и насилием, и верой. Власть, с одной стороны, олицетворяла данное «мы», с другой стороны, противостояла ему как недосягаемая и тем более, неоспоримая, чем более она была несменяемой. Авторитет был окружен не только силой оружия, но святостью и священностью: все, что относится к нему расположено в координатах веры, доверия, исключенного недоверия. От порога писаной истории источник авторитета стали уже все в большей мере переносить на абсолютно недосягаемую власть божеств или божества. Психологической сутью веры всегда оставалось принятие неких слов без малейшего противодействия. Соответственно эти слова не должны и не могут проверяться ни опытным, ни логическим путем, и это выражено в самом их содержании: они неясны, в пределе они обязательно тяготеют к чуду и к абсурду.

Противоположность принуждению - убеждение. В известном смысле, оно тоже есть принуждение, такое, которому уже ничто не может противостоять. Убеждение тоже снимает покровы, за которыми человек мог бы укрыться от силы, чужого слова. Но оно делает его покорность добровольной и созидательной: «Твои доводы меня покорили». Однако убеждение, как и принуждение, в свою очередь можно разделить на два вида: убеждение донаучными аргументами, в том числе ссылками на земные и неземные авторитеты, и убеждение средствами науки - фактами, поддающимися проверке, и логикой.

Первый путь убеждения почти безраздельно господствовал в древней и средневековой истории. Колоссальной силы оружие в его распоряжении - письменная речь, письменность. Ее психологическое отличие в том, что на нее нельзя ответить - она одностороння. С источником этой речи невозможно спорить, ибо это либо царь или предок, оставивший потомству высеченные надписи, либо боговдохновенный пророк или сам бог, либо автор, превзошедший других в тех или иных знаниях и исчезнувший за закрывшим его занавесом папируса, пергамента, шелка, бумаги. Очень долгие века для неграмотных письмена были тождественны абсолютно непререкаемой и вечной истине, да и среди грамотных немногие отваживались противопоставить их друг другу. Но письменная речь чем дальше, тем больше развивала сам аппарат мышления: она привела к подлинной грамматизации речи, к кодификации правил языка и лексики. Письменная речь, служившая для подавления всякого сомнения в слове, всякого непослушания ему, в конце концов, содействовала развитию критики, проверки, опровержения и, следовательно, рождению высшей формы убеждения - убеждения объективной истинностью.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: