Как итог русского предромантизма

Поэму «Руслан и Людмила» следует рассматривать не только как итог первого периода пушкинского творчества. И не только в контексте современных Пушкину исканий мирового романтизма раскрывается в полной мере художественный замысел этого произведения. Многое прояснить и по-новому увидеть поможет взгляд на «Руслана и Людмилу» как на итоговое произведение русского предромантизма.

Рассмотрим три основных момента:

I.«Руслан и Людмила»: общие принципы предромантической организации пушкинского произведения;

II. «Сказка про…»: основные пласты сюжетного «царства» поэмы и ее протекающие темы в свете эстетики предромантической игры;

III. Игра с жанрами русской поэзии XVIII и рубежа XVIII-XIX столетий в поэме.

Начнем с того, что Александр Сергеевич, замыслив дать своим произведением некий полемический ответ на традиционный жанр героико-исторической поэмы-песни (в эти же первые десятилетия нового века В.А.Жуковский пишет своего «Вадима», а Батюшков приступает к работе над «Русалкой»), сразу же сделал неожиданную новаторскую установку на синтез собственно лироэпики с прозой и драматургией. В «Руслане и Людмиле» легко прослеживаются реликты характерных в предромантизме готической «повести ужасов» (символический образ бури, сцена ночного похищения невесты витязя и вытекающий из этого трагический мотив преследования, образ мертвеца и ряд др.) и повести оссианической (следует помнить, что главные соперники Руслана, свирепый Рогдай и чувствительный Ратмир перенесены практически «дословно» из известной в начале XIX века повести отца русского предромантизма М.Н.Муравьева – «Оскольд»).

С элементами предромантической драматургии в пушкинской поэме дело обстоит сложнее и многограннее. Молодой писатель использует поэтику современной волшебной комической оперы (сюжетная ситуация похищения невесты славянского витязя злым чародеем навеяна в т.ч. увиденной постановкой пьесы А.Шаховского – «Желтый Карло, или Волшебник мрачной пустыни»). Немаловажную роль в художественной ткани поэмы играет и жанр фольклорного игрища-представления[15], с характерным для него обращением к историческим истокам национального фольклора (характерный образец – пьеса Г.Р.Державина «Добрыня», а мы вспомним - пролог к «Руслану и Людмиле»). Переосмысливаются кардинально, но при этом очевидны!, традиции жанра лирической трагедии предромантизма. Пушкин, современник В.А.Озерова, не мог пройти мимо его знаменитых некогда пьес «Димитрий Донской», «Фингал». В подобного плана произведениях рыцарь нередко вдохновлялся на подвиги несчастной, часто даже – трагической любовью. Устойчивой в сюжете была ситуация чудесного спасения израненного героя от смерти. В этом свете интересно, например, сопоставить образы скорбящего на могиле Тоскара Фингала или израненного Димитрия – у Озерова с образом оживленного мудрым Финном Руслана. Томится в предромантических лирических трагедиях и героиня: во власти злых сил и страстей. У Озерова не случайно возлюбленная Фингала Моина убита собственным отцом – жаждущим мести Старном. У Пушкина ситуация… бурлескно вывернута: прекрасная Людмила тоже на грани гибели, но – от сладострастия[16].

Абсолютно переакцентирована в «Руслане и Людмиле» и традиция богатырской поэмы предромантизма. В классических произведениях «древню быль» рассказывал или сам Автор или некий древний певец (гусляр, к примеру – сравним в поэмах братьев-Радищевых). У Пушкина в прологе к поэме появляется… «кот ученый»!

В целом юного Пушкина в сокровищнице фольклора более всего привлекают сказка и скоморошина, вместо традиционной (для игрища, богатырской поэмы и пр.) былинной поэтики. Роль скомороха периодически охотно берет на себя сам поэт, его Руслан начинает напоминать… Иванушку-дурачка из сказки (в роли необходимого Сивки-Бурки / Серого Волка и т.п., без которых у такого героя вообще мало бы что вышло, - выступает… Финн!).

В иную сторону, нежели требовала традиция, но: с характерным для поэтики предромантизма пафосом игры, направлен и вектор «адресации» произведения. Для сказки, в т.ч. и входящей в литературу начала XIX века, характерным было обращение к детям (как, например, в творчестве Жуковского – сравним его сказку «Тюльпанное дерево» или, еще показательней – дидактическую концовку в сказке-идиллии «Овсяный кисель»: «Кушайте, дети мои, на здоровье, Господь вас помилуй…»). Поэмы и стихотворные пьесы русского предромантизма ориентировались на патриотов Отечества, ревнителей старины (возьмем позднее творчество Г.Р.Державина, находившегося в эти годы под обаянием знаменитого адмирала А.С.Шишкова). Пушкин – намеренно субъективизирует, посвящая «детскую» (казалось бы…) поэму «души … царицам», да еще призывая их, красавиц, взглянуть «украдкой» на его «грешные песни»! Ориентация пошла уже на маргинальную литературную традицию Барковианства рубежа XVIII-XIX столетий (ср. известный скандальный сборник «Девичья игрушка»).

Особые роли уготованы жанрам предромантической поэзии. Подробнее об этом речь пойдет позже, здесь же пока оговорим главный принцип: Пушкин «смешивает» игровую стихию «легкой поэзии» (кстати, некогда В.С.Баевский уже блистательно доказал первостепенную значимость ее традиций даже в романе «Евгений Онегин»!) и «серьезную», скорбно-патетическую линию (например, известная сцена сетований Руслана над полем сечи выписана в стиле предромантической героиды[17]).

К «легкой поэзии», этому кладезю поэтики предромантизма, восходит и целый ряд важных моментов в организации пушкинской поэмы:

А. Культ случайности, непреднамеренности. И автор и его персонажи действуют при этом нередко как бы «наобум». Вспомним, что еще в прологе королевич пленял «грозного царя» - «мимоходом», а ступа с бабой Ягой и вовсе брела «сама собой»… От изящно переосмысляемой фольклорной скоморошины остается при этом поэтика абсурда, творимого на глазах публики, «при всем честном народе»[18]: колдун, все в том же прологе, нес богатыря (страшно, вроде бы) «через леса, через моря» - но при этом: «… в облаках перед народом» (не эта ли поддержка поможет позже Руслану бесстрашно ухватить Черномора за бороду со знаменитым русским девизом «Знай наших!»..?).

Б. Принцип игровой аллюзии. «Легкая поэзия» позволяла уподобить любое повествование «из древности» - современности поэта. Так у Пушкина песнь перерождается нередко в светскую эпиграмматическую шутку. Захмелевшие гости на пиру в гриднице Владимира (особенно показателен сам батюшка – Владимир, представляющий нам тяжеловесный русский вариант священного для «легкой поэзии» поклонения Вакху: ведь он «…мед из тяжкого (!) стакана За их /молодых/ здоровье выпивал») поразительно напоминают покорившихся чревоугодию провинциалов на именинах у Татьяны Лариной. Черномор, тоскующий в бессилии своего волшебного дара, выписан точь-в-точь как щеголь Онегин, одержимый роковым сплином: «Без шапки, в утреннем халате, зевал сердито на кровати…». Фарлаф представлен в одной из характеристик как классический светский «хлыщ-денди»: «…крикун[19] надменный, В пирах никем не побежденный».

Из этого вытекает и более общий прием –

В. Создание так называемых параллелей-«пуантов» (неожиданных, противоречащих, на первый взгляд, основному повествованию). Солидарны, по сюжету, в горькой мужской участи Отвергнутых красавицами оказываются злодей Черномор и праведный Финн. Особенно же интересна в пушкинском творении поэтика «внезапного голоса». У истоков действия она проявляется дважды. Первый раз – вдруг возникает на пиру в гриднице – Баян: «Но вдруг (!) раздался глас приятный…». В этот же день, верней – на роковом его исходе, ночью, Черномор поверг Руслана в окаменение: «В грозной тишине Раздался дважды голос странный…» - и похитил его невесту.

Г. Принцип подмены. Он широко использовался в пьесах типа шутотрагедий (И.Крылов «Подщипа», С.Марин «Превращенная Дидона», Н.Гнедич «Стихотворец в хлопотах» и т.п.). Суть принципа заключается в том, что «вынимается» из текста определенная традиция, а в образовавшуюся «дыру» вставляется новый, бурлескный, вариант. Примеров у Пушкина – множество: Людмилу похищает – немощный карлик (вместо всевластного чародея, одним из первых был в этом ряду ужасный Полкан, придуманный еще М.Херасковым!), а возвращает отцу – трус-Фарлаф (см. и характеристику выше); Финн магическим действом жаждет вызвать любовь в красавице («эротическая» «легкая поэзия») – а видит, как «…Могильным голосом урод Бормочет … любви признанья» и т.п. При всем этом Пушкин весело «морочит» не только просвещенных читателей, но и своих искушенных коллег, прекрасно разбиравшихся в пестроте словесности начала XIX века!..

Д. Принцип смешения стилей повествования. Чаще всего он применяется Пушкиным для снижения возможного «возвышения» темы или снятия сюжетного напряжения (истоки феномена – в дружеском письме-экспромте предромантизма, ср. «игровые» письма М.Н.Муравьева, Н.А.Львова и др.). Дважды показательно сопровождает поэтика этого принципа Руслана – в роковые для него минуты: похищения Людмилы (витязь уподоблен писателем… «спесивому» петуху, лишившемуся своей возлюбленной – «трусливой курицы»: «Зовет любовницу петух … Он видит лишь летучий пух…») и битвы с Головой (погибшего богатыря Руслан разбудил… пощекотав копьем у него в носу; здесь же пародийно «возвышен до человека» верный конь мужа-неудачника, который «шел неверно», «зажмуря очи»).

Центральным «философической» проблемой пушкинской поэмы (в игровой стихии предромантизма все относительно, потому и возникают – кавычки) оказывается проблема лишенности некоей важной ценности жизни. Один и тот же Черномор лишает: брата-великана – тела, а Руслана – «души» (украв его возлюбленную), но при этом сам он – давно, с незапамятных времен!, лишен силы любви и обречен совершать бесконечный «сизифов труд» по похищению красавиц с последующим отсутствием каких бы то ни было активных действий («Красавиц давний похититель … Он только немощный мучитель Прелестной пленницы своей»). Ситуация прозрачно напоминает устойчивейший мотив шутливой «легкой поэзии» - созерцание прекрасных, но недоступных фруктов, которые никак нельзя (!) достать и съесть (сравним у Гр.Хованского и др.). В конце поэмы Руслан в отместку лишает карлу даже бороды, на которую у чародея оставалась хоть в чем-то надежда. Насколько Руслан часто по ходу сюжета попадает в положение «опешившего», настолько же свободно неудачником, вопреки всем традициям!, оказывается таковым и помогающий ему «всемогущий» Финн. Поняв, то был обманут: и Наиной и своим же собственным колдовством, он откровенно признается витязю: «Я совершенный был дурак Со всей премудростью моею…».

В сюжетном плане стержнем-двигателем «Руслана и Людмилы», безусловно, является таинство Любви.

Во-первых, целая «рать» героев приведена ко взаимному столкновению друг с другом в поисках ответа на вопрос: «Кого любит Людмила?». Сама героиня более чем загадочно-непостоянна. Показателен эпизод с шапкой-невидимкой (впервые «узаконили» этот замечательный головной убор в высокой литературной традиции нового времени – авторы предромантических поэм!): «Она неслышною стопою От хищных убегала рук». Даже находясь в очарованном сне, красавица грезит о чем-то (или о ком-то), и Пушкин это описывает так!, что и Руслан и сочувствующие ему читатели погружаются в явное смущение («…дева дремлет … И сладострастная мечта Младую грудь ее подъемлет»). Все претенденты на «руку и сердце» Людмилы оказываются фактически обманутыми – и, по воле веселого поэта, получают нечто в замену (устраивает их это или же нет – отдельный разговор). Парадоксальный ряд выстраивается весьма примечательный: Рогдай находит «выход» в злости и сечи (правда, после гибели попадается-таки в сети к женщине: его «лобзает» русалка!); Ратмир (счастливец!) почти излечивается от Людмилиных чар в любви прекрасной рыбачки; Фарлафа успокаивает … чревоугодие; Черномору автор «подсовывает» только … бороду. Впрочем, еще одно. Поэтика «двойной игры» и «перевернутой» ситуации особенно интересно «покоряет себе» Ратмира, который, заснув у гостеприимных отшельниц, … сам оказывается в роли кроткой похищаемой жертвы (подобно параллели «Людмила – Черномор»).

Второй момент. Лишенность Любви (или ее утрата) вводят героев прямо-таки в настоящее безумие и остервенение. Наина, отвергнутая в конце концов Финном, вообще влетает к Черномору в обличьи железного змея! Не красивее выглядит и Руслан: проникнув в сады Черномора, он ведет себя как настоящий варвар: «Людмилу с воплем призывает, С холмов утесы отрывает…».

Соперниками, но и спутниками главной темы Любви у Пушкина выступают темы Сна и Смерти. В обоих случаях, с точки зрения жанровой природы, активизируются потенциалы элегии. Сон выполняет в структуре поэму прогностическую, но все-таки вспомогательную роль (сон Ратмира, вещий сон Руслана перед гибелью, очарованное забытье Людмилы…). Явление образа Смерти (или его отзвуков) наиболее «осерьезнивает» пушкинский шедевр. Насколько в «легком» русле сюжета не утрачивается до конца (и вознаграждается!) надежда на счастливый конец, настолько элегия в духе характерных образцов предромантической «кладбищенской» поэзии никаких таких надежд – не оставляет. Наибольшего внимания заслуживают три сцены:

а) Руслан на поле минувшей сечи перед встречей с Головой,

б) Прощание Финна с витязем («Прости надолго, витязь мой! Дай руку! Там, за дверь гроба – Не прежде – свидимся с тобой!»),

в) эпилог – прощание юного поэта … с творчеством («И скрылись от меня навек [20] Богини тихих песнопений…»).

Давно уже подмечена исследователями и находящаяся в прямой связи со всем этим резкая смена тона повествования в финальной шестой Песни. В центральном описании битвы славян с кочевниками сплелись воедино традиции: военной оды, а самое главное – двух очень показательных жанров предромантической медитации – лирической трагедии и героиды: «Был слышен падших скорбный стон И русских витязей молитвы…»[21].

Кроме «сказки про незадачливых героев-мужчин», поэма Пушкина содержит и «сказку про красавицу и оскорбленную девичью честь» (в серьезном варианте это – один из центров лирической трагедии предромантизма, в шутливо-ироническом – характерный момент поэтики «легкой поэзии»). Ключевая формула подобного взгляда точно запечатлена в словах взбешенной Наины, обращенных … к Финну: «Добился ты любви Наины – И презираешь! вот мужчины, Изменой дышат все они … Но трепещи, девичий вор!». Помимо фактически без вины виноватого в этой ситуации доброго волшебника, и гораздо логичнее, под это клеймо подходят, конечно же, Черномор и Фарлаф (у них, кстати, «похищаемое» хотя бы приятнее). Безоблачный счастливый вариант женской судьбы в поэме достался лишь рыбачке, прелестной супруге Ратмира.

Но самое главное – не в этом. Самым опасными врагами женщины, покушающимися и на ее красоту и, в известном смысле, даже на ее честь, могут оказаться время и невзгоды. Не случайно, говоря о грустящей Людмиле, Пушкин замечает полушуткой: «…если женщина в печали Сквозь слез, украдкой, как-нибудь … Забудет в зеркало взглянуть, То грустно ей уж не на шутку…». Как управлять своею судьбой – у Пушкина вправе решать только Она, героиня (подобно веселой кокетке Лизете из «легкой поэзии», которая, например, в одном из стихотворений Гр.Хованского, поколебавшись, все же решила вопрос Бытия, касающийся необходимости съесть аппетитный персик, в пользу такой постановки вопроса…). Людмила и в плену у Черномора никак не может погубить свою красоту (а вместе с нею – и жизнь), все время искусно находя оправдания тому, чтобы еще немножечко пожить … в свое удовольствие: «Ударила, рыдая, в грудь - … И Дале продолжала путь», «Людмила умереть умеет! … Подумала – и стала кушать…».

Мужчины же и на этом повороте сюжета, возможно – еще в большей степени!, оказываются в дураках, подобно Черномору. Вспомним, что все ухаживания колдуна Людмиле удается пресечь гениально-просто – визгом, от силы и высоты которого незадачливый карла упал, запутался в своей знаменитой бороде и бился, тщетно пытаясь выпутаться… Пушкину в подобной ситуации, применив пуант, остается лишь обратиться к своим героям с «наставлением миротворца»: «Но вы, соперники в любви, Живите дружно …».

Переходя к вопросу о жанрах в предромантической традиции пушкинской поэмы, сразу следует учитывать несколько моментов.

А. В «Руслане и Людмиле» то соседствуют, то переплетаются шутливо-ироничные, «легкие» и «высокие» (чаще всего – с сильным элегическим зарядом) жанры. Последние прежде всего представлены героидой, лирической трагедией, частью – стилизациями в духе поздней русской философской оды.

Б. Подчас две означенные нами жанровые области взаимодействуют еще более причудливо, подчиняясь законам предромантической игры. В этом случае Пушкин обращается к приему подмены-пуанта. Интересно проследить два случая разрушения «ударной силы» военной оды. Оба раза речь идет, при этом, о соперниках Руслана. Рогдаю для расправы вместо Руслана подворачивается ничтожный Фарлаф – и грозная ода скатывается до эпиграммы, которую свирепый воин почти готов уже «посвятить» и сам себе: «Жестокий меч уж занесен» - и: «Бесился… но едва-едва Сам не смеялся над собою…». Благодаря стараниям Наины, перестает угрожать ода Фарлафу и еще однажды, превращаясь в мирную элегию: трус находит умиротворение «Под Киевом, в уединенье…».

В. Пушкин может и в пределах традиции одного жанра «перемешать» разные стилевые пласты. Так, к примеру, в описании сада Черномора (против которого, сада, не устояла и искушенная Людмила!) «сталкиваются» классическая философская и бытописательная «новая ода» державинского образца: «И кедров гордые вершины» - … «И золотые апельсины». Стоит помнить, что поэтика «объективно-чувственного мира» - один из столпов предромантизма в России, по В.А.Западову[22]!

Г. Особняком стоит область пародирования самых разных жанров: любовная песня – вложена в уста безобразной старой Наины, пастушеская идиллия входит в поэму при описании, и достаточно реалистическом!, рыбацкой деревушки (сладкие, несущие забвение волны омывают тут … «плетень из тростника»!) и т.п.

Перенеся позже ряд важнейших примет предромантической поэтики в свой знаменитый роман в стихах, Пушкин оставил и этот дар в наследство русской литературе. Предромантизм – не угасает…

Постскриптум

«Диалоги»:

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: