иностранных писателей в 1920 - 1930-х годах

КУЛИКОВА Г. Б.

Под контролем государства: пребывание в СССР

иностранных писателей в 1920 - 1930-х годах

(Отечественная история. 2003. № 8. С. 43–59).

Куликова Галина Борисовна, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института российской истории РАН.

Контроль за иностранцами был, несомненно, типичной чертой российской политической жизни задолго до 1917 г. О справедливости такого утверждения можно судить хотя бы по дневникам и путевым запискам иностранцев в XIX в. Маркиз Астольф де Кюстин, посетивший Россию в 1839 г., писал: "Русское гостеприимство столь уснащено формальностями, что отравляет жизнь самим покровительствуемым иностранцам. Эти формальности служат благовидным предлогом для того, чтобы стеснять движение иностранца и ограничить свободу его суждений. Вас торжественно принимают и любезно знакомят со всеми достопримечательностями, поэтому вам невозможно шагу ступить без проводника. Путешественник никогда не бывает наедине с собой, у него нет времени составить себе собственное мнение, а этого-то как раз и добиваются... вам предоставят лишь одну свободу - свободу выражать свое восхищение перед законными властями. Вам ни в чем не отказывают, но вас повсюду сопровождают. Вежливость, таким образом, превращается в способ наблюдения за вами". Кюстин справедливо замечал, что путешественнику нужно четко различать Россию, какая она есть на самом деле, и Россию, какой ее хотели бы показать Европе1. В этом отношении в Советской России мало что изменилось.

В советский период подобный контроль, безусловно, носил политическую и идеологическую направленность. Он служил делу охранения и упрочения сложившейся в стране системы общественных отношений. Осуществлявшийся в СССР культурный обмен с легкой руки американского исследователя Ф. Баргхорна получил название "культурной дипломатии". Под ней подразумевалась манипуляция культурными связями для достижения политических и пропагандистских целей2. Впрочем, было бы ошибкой считать контроль подобного рода явлением, присущим только Советскому Союзу. Он выполняет одну из важнейших охранительных функций в любой современной державе.

В нашей стране роль идеологической составляющей была особенно велика. И это вполне объяснимо. Октябрьская революция разделила мир на две противоборствующие системы, произошла резкая поляризация позиций. Руководство Советского Союза было крайне заинтересовано в создании положительного имиджа государства и использовало для этого различные формы влияния на западные круги с тем, чтобы добиться максимальной поддержки. В 1920-х гг. это было связано как с надеждами на мировую пролетарскую революцию, так и с претворением в жизнь ленинской идеи мирного сосуществования государств, в 1930-х гг. - с созданием наиболее благоприятных условий для воплощения сталинского лозунга о построении социализма в одной стране, с задачей укрепления влияния теории и практики социалистического строительства в СССР на другие страны.

Раскрыть и показать реальный механизм контроля за иностранными гражданами стало возможным лишь в последние годы, когда были опубликованы многие новые архивные документы. Особо следует отметить работы B.C. Измозика, А. В. Блюма, Т. М. Горяевой о политическом контроле в Советской России, сборники документов "История советской политической цензуры", "Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) - ВКП(б), ВЧК - ОГПУ - НКВД о культурной политике 1917 - 1953 гг."3 Из зарубежных исследований нельзя не назвать выдержавшую в

стр. 43

1980-х гг. три издания и вышедшую в 2001 г. в Петербурге на русском языке книгу П. Холландера "Политические пилигримы. Путешествия западных интеллектуалов по Советскому Союзу, Китаю и Кубе. 1928 - 1978". В ней собран огромный материал, касающийся пребывания в СССР представителей Великобритании, США, Франции, Германии, широкий спектр их мнений и оценок по поводу происходившего в Союзе. Различные аспекты отношений России и Запада рассматриваются в последние годы отечественными исследователями - А. В. Голубевым, В. А. Невежиным и др. Главное внимание при этом, естественно, уделяется российским сюжетам4.

В предлагаемой статье на основе новых данных анализируется пребывание в нашей стране той части западной интеллигенции, писателей и общественных деятелей, которых можно назвать элитой5.

Наблюдение за пребыванием иностранцев в Советской России практиковалось уже с первых послереволюционных лет. После окончания Гражданской войны в Советскую Россию приезжало все больше зарубежных гостей, стремившихся познакомиться с героическими усилиями страны в "развертывании великого социального эксперимента". В 1920-х гг. визитеры обладали достаточно широкой свободой общения с населением, представителями различных партий, художественной интеллигенции. Как отмечал Герберт Уэллс, посетивший страну в 1920 г., "на каждом шагу и дома, и в России, мне твердили, что нам придется столкнуться с самой тщательной маскировкой реальной действительности и что нас все время будут водить в шорах". Но в нашей стране Уэллс чувствовал себя гораздо свободнее, чем ожидал, и ему удалось увидеть почти все из задуманного заранее6. Тогда же побывавший в России философ и общественный деятель Бертран Рассел замечал: "Нам была предоставлена полная свобода общения с политиками оппозиционных партий, и мы, естественно, не преминули ею воспользоваться. Мы видели меньшевиков, социалистов-революционеров различных группировок, анархистов; встречи проходили без присутствия большевиков, и с нами свободно разговаривали, избавившись от первоначальных опасений. Я имел часовую беседу с Лениным - фактически tete-a-tete, встречался с Троцким... провел вечер в деревне с Каменевым"7. Но контроль, безусловно, налаживался и входил в сферу компетенции как соответствующих партийных органов, так и "карающего меча революции" - ВЧК-ГПУ - НКВД. В недавно переведенной и ставшей доступной исследователям "Автобиографии" Б. Рассела эта сторона дела была обозначена вполне определенно. По словам философа, его пребывание в стране "превратилось в постепенно усиливающийся кошмар": "Я предал бумаге свои размышления, в которых, на мой взгляд, отразилась правда, но не тот ужас, который владел мною там. Жестокость, бедность, подозрительность, преследования наполняли самый воздух, которым мы дышали. Наши разговоры постоянно прослушивались. Ночи оглашались выстрелами - это убивали в тюрьмах несчастных идеалистов... ко мне явилась четверка одетых в лохмотья людей, заросших щетиной, с грязными ногтями, спутанными волосами. То были самые известные поэты России. Одному из них позволили зарабатывать на жизнь чтением лекций по стихосложению, если он будет освещать предмет с марксистских позиций, и он жаловался, что хоть убей не может понять, при чем тут Маркс (речь шла о Блоке. - Г. К)... На моих глазах все, что представлялось мне ценным в человеческой жизни, разрушалось в интересах узколобой философии, которую вдалбливали в ум многомиллионного народа, живущего в нищете, о которой запрещалось говорить. С каждым днем, проведенным в России, ужас мой усиливался, в конце концов я потерял всякую способность к объективному суждению"8. Позже, в эссе, озаглавленном "Власть", Б. Рассел констатировал: "...С тех пор как большевики пришли к власти, в России стало невозможно печатать что-нибудь критическое о догмах, на которых основан их режим"9.

Система контроля за пребыванием в стране иностранцев и в целом за поведением интеллигенции складывалась постепенно. В 1922 г. были организованы Главное управление по делам литературы и издательств Наркомпроса РСФСР (Главлит) и Главрепертком, в 1925 г. - Всесоюзное общество культурной связи с заграницей (ВОКС),

стр. 44

в 1929 г. - Интурист. Пребывание зарубежных гостей в Советском Союзе курировал и Наркомат иностранных дел. Пристальное внимание к связям с иностранными интеллектуалами уделяли работавшая под руководством Коминтерна Международная организация революционных писателей (МОРП) и подобные структуры в других культурных сферах.

В органах ВЧК - ОГПУ, а затем и в Главном управлении государственной безопасности (ГУГБ) Наркомата внутренних дел были созданы специальные подразделения, отвечавшие за состояние дел в области науки и культуры. На отдел политконтроля возлагались обширные задачи по надзору за выполнением указаний Главлита и Главреперткома, осуществление перлюстрации. 4-е и 5-е отделения секретно-политического отдела собирали агентурные данные, организовывали сеть осведомителей, внедрявшихся в среду художественной и научной интеллигенции, в том числе и приезжавшей из-за рубежа10.

По данным B.C. Измозика, расходы государства на политический контроль быстро росли. В 1923/24 финансовом году они составляли 4% от сметы ОГПУ, через год -до 6.9%. Еще более высокой была доля этих затрат в Москве и Петрограде. В 1923/24 финансовом году они составили 43.4%, на следующий год - 38.65% всей сметы, выделенной на политконтроль11. В последующие годы подобные затраты возрастали. Постоянным методом наблюдения стала перлюстрация корреспонденции. Только в августе 1922 г. сотрудники отдела политконтроля вскрыли 135 тыс. (почти половину всех поступивших в Россию почтовых отправлений) и все 285 тыс. писем, направлявшихся за рубеж12.

В начале и особенно в середине 1930-х гг., когда рухнули надежды на мировую революцию и начала усиливаться тенденция к политической и культурной автаркии, возникновению пресловутого "железного занавеса" оформилась жесткая вертикаль всеобъемлющего, многоступенчатого, циничного контроля за встречами, высказываниями, оценками всех представителей интеллигенции страны, прежде всего деятелей культуры и науки. В их число входили и иностранные визитеры - писатели и общественные деятели.

Ромен Роллан, побывав в 1935 г. в Советском Союзе, записал в дневнике: "Систематически перехватывались или искажались приходившие из-за границы отклики, которые могли бы позволить составить точное представление о положении во всем мире по ту сторону их границ. Я мог констатировать, что они все вынуждены умалять, и чрезмерно, значение живых сил зарубежных народов! Даже если эти капиталистические правительства и режимы - их враги, то нездорово недооценивать их силу... Отсюда это вечное наблюдение, подозрительность, порой отравляющая повседневную жизнь; это наблюдение, рука которого слишком часто расправляется с грубой поспешностью, рассматривая подозрительных людей, как преступников"13.

Еще более определенно высказывался Андре Жид, приезжавший в Союз в 1936 г.: "Самое главное... - убедить людей, что они счастливы настолько, насколько можно быть счастливым в ожидании лучшего, убедить людей, что другие повсюду менее счастливы, чем они. Этого можно достигнуть, только надежно перекрыв любую связь с внешним миром (я имею в виду - с заграницей)... Советский гражданин пребывает в полнейшем неведении относительно заграницы". (Или, по крайней мере, знает только то, что укрепляет его веру - делает сноску автор. - Г. К.)14.

Последовательное внедрение в сознание людей подобного мифа или, как остроумно замечает современный немецкий историк Ш. Плаггенборг, создание культуры, ориентированной не на людей, а представляющей собой "дизайн, спущенный сверху, без учета сопротивления "материала"" (т.е. без учета реально существовавшего тогда у населения уровня образования, менталитета, мифологем того времени) существенно облегчало и упрощало политический контроль. "Русские советские мифы, - продолжает Плаггенборг, - создавались с целью разъяснения людям масштабности и смысла времени, разрушившего до основания старое, но пока не создавшего нового. Одновременно они помогали замаскировать пропасть, отделявшую режим от большей части насе-

стр. 45

ления. Это были мифы о начале пути, о светлом будущем, об оправданном насилии и справедливой войне, они рисовали картину будущего в архетипических образах"15.

К системе политического контроля следует отнести стремление скрыть все увеличивавшуюся массу фактов, подменить их дезинформацией, формировать нужные режиму представления.

Джордж Оруэлл, внимательно следивший в те годы за жизнью в Советской России и называвший ее государством тоталитарным, к числу самых важных его признаков относил контроль над мыслью, который преследовал цели не только запретительные, но и конструктивные: "Не просто возбраняется возражать - даже допускать - определенные мысли, но диктуется, что именно надлежит думать; создается идеология, которая должна быть принята личностью, норовят управлять ее эмоциями и навязывать ей образ поведения. Она изолируется, насколько возможно, от внешнего мира, чтобы замкнуть ее в искусственной среде, лишив возможности сопоставлений"16.

О существе формировавшихся среди населения Советской России представлений в декабре 1930 г. Сталин писал A.M. Горькому: "Дела идут у нас неплохо. И в области промышленности, и в области сельского хозяйства успехи несомненные. Пусть мяукают там, в Европе, на все голоса все и всякие ископаемые средневекового периода о "крахе" СССР. Этим они не изменят ни на йоту ни наших планов, ни нашего дела. СССР будет первоклассной страной самого крупного, технически оборудованного промышленного и сельскохозяйственного производства. Социализм непобедим. Не будет больше "убогой" России. Кончено! Будет могучая и обильная передовая Россия"17. Именно в этой победоносной перспективе и стремились убедить иностранных гостей, особенно тех, чьи имена были широко известны и с мнением которых всерьез считались на Западе. Между тем западные друзья Советского Союза всерьез сетовали на абсолютное отсутствие точной информации и на невозможность, как писал Р. Роллан Сталину, "добиться из СССР определенных и верных сведений, чтобы отвечать на обвинения, предметом которых он [Советский Союз] беспрестанно является". Далее Р. Роллан вспоминал о ходе беседы со Сталиным в июне 1935 г.: "Вы сказали мне (я цитирую текстуально): - "Конечно, если наши друзья на западе мало осведомлены о мотивах действий советского правительства и их нередко ставят в тупик наши враги. То это говорит не только о том, что наши друзья не умеют также хорошо вооружаться, как наши враги. Это говорит еще о том, что мы недостаточно осведомляем и вооружаем наших друзей. Мы постараемся заполнить этот пробел" (данная фраза Сталина подчеркнута при переводе письма и в машинописном экземпляре отчеркнута на полях синим карандашом. - Г. К.)... Дорогой товарищ, с тех пор как Вы произнесли эти слова прошло пять месяцев. Ничего не было сделано, чтобы "заполнить этот пробел" и чтобы "реагировать". И зло очень сильно возросло... Ничего не забывается, все накопляется, и это в конце концов образует инфекцию, разъедающую симпатии даже сотен людей, которые казались более всего привлеченными СССР'ом" (предложение отчеркнуто на полях синим карандашом)18.

Выделим наиболее важные методы контроля за пребыванием иностранцев в Советском Союзе, осуществлявшиеся Политбюро и лично И. В. Сталиным.

Высшие партийные органы давали разрешение на прием тех или иных гостей и определяли его уровень19. Наиболее показательной в этом отношении была история с приездом Р. Роллана. Широко известна его дружба и постоянная переписка с М. Горьким. Еще в конце 1920-х гг. Горький не раз приглашал французского писателя приехать в СССР. Первое официальное приглашение из Советского Союза Роллан получил в 1927 г. В письмах Горького от 30 января 1930 г., 15 января, 9 февраля и 2 апреля 1931 г., 8 сентября и 27 ноября 1932 г., 26 мая 1933 г. приглашение неоднократно повторялось20. Казалось бы, этого было более чем достаточно, чтобы вопрос о визите всемирно известного писателя к другому был решен. Однако 15 мая 1931 г. заведующий Объединением государственных издательств (ОГИЗ) А. Халатов направляет письмо Сталину, где вторым пунктом сообщает: "Прилагаю при сем представление в Политбюро о Ромене Роллане. А.М. [Горький] дважды просил меня еще в Сорренто послать

стр. 46

Роллану от ОГИЗа приглашение со ссылкой на выраженное им желание в письме к А.М. Об этом Ал. Макс, мне вчера напомнил. Такое приглашение было бы целесообразно сделать теперь же, в связи с приездом М. Горького и "опубликованным" (кавычки поставлены А. Халатовым. - Г. К.) сегодня в "Правде" письмом Роллана "Привет французского друга". Я прошу дать по этому вопросу ответ, указание ОГИЗу. С ком. прив. Арт. Халатов". В сопровождавшем письмо представлении Халатов писал: "Во время моего пребывания в Сорренто М. Горький сообщил мне, что им получено письмо от Ромена Роллана, в котором последний выражал желание приехать в СССР. Приезд Ромена Роллана, который за последний период делается все более и более активным другом СССР, и встреча его здесь с М. Горьким несомненно будет иметь политическое значение". Именно политическое значение здесь выделяется в качестве главного аргумента для приглашения Р. Роллана в Советский Союз.

В тот же день Политбюро приняло постановление: "Одобрить предложение ОГИЗа о приглашении в СССР Р. Роллана"21. Горький приехал в Москву 14 мая 1931 г. Роллан собрался в Советский Союз лишь в 1935 г. 19 мая 1935 г. Политбюро принимает новое постановление: "Не возражать против приезда Ромена Роллана в Москву"22.

Не менее важной формой влияния была "технология гостеприимства" или, по выражению П. Холландера, "техника гостеприимства". Поясняя свой термин, ученый пишет: "Советская власть задействовала значительные средства и ресурсы... на создание у иностранных гостей благоприятного, и только благоприятного, впечатления о советском обществе. Подготовка к приему гостей была четко организована. Чем более значимым власти считали мнение того или иного визитера, тем тщательнее готовились к его приезду". Автор выделяет в этой подготовке две важные составляющие: "Первая -маскировка реальности, попытка контроля над тем, что будет видеть и испытывать визитер. Вторая - способ обхождения с этим визитером. Последняя составляющая, в свою очередь, может быть подразделена на материальные привилегии и удобства, с одной стороны, и нематериальные привилегии, обеспечивающие душевный комфорт и самоудовлетворенность, с другой"23.

Стоит сослаться на мнение французского философа-компаративиста Рене Этьембля, который вел дневник во время пребывания в России и на Украине. Несколько позже он замечал: "Перечитывая записи 1934 года, я больше всего расстраиваюсь, что не упомянул роскошный пир в украинском колхозе: потрясающее количество и качество [пищи]. И вот недавно я узнаю, что за год до этого, в 1933 году, по вине Сталина умерли от голода миллионы украинцев, виновных в непокорности: в том, что они хотели остаться украинцами, а не раствориться в волне русификации и крайнего сталинизма. Вот так путешествуют по стране, [находящейся во власти] тирании: ничего не видя, не зная, не понимая. Порабощенные, да еще в восторге от этого обстоятельства"24. Можно вспомнить и А. Барбюса, который писал, что "его так здесь принимали и так чрезвычайно внимательно отнеслись к нему, что ему буквально нечего больше желать". Р. Роллан сообщал сестре Мадлен: "Мне оказывают прием совершенно несоразмерный с моей скромной персоной; иногда это немного утомительно... Вчера вечером в Большом театре... меня приветствовали нескончаемыми овациями, как в самом театре, так и снаружи... Я попытался наудачу пожать несколько рук, но мне пришлось бы иметь тысячу рук"25.

Заинтересованные организации (НКИД, ВОКС, Интурист, ОГИЗ и т.д.) составляли для иностранных гостей особую программу пребывания в стране, предусматривавшую посещение объектов культуры и образования, здравоохранения и промышленности, сельского хозяйства, перечень которых был строго определен. Это прежде всего были передовые фабрики и колхозы, культурные и общественные организации, школы, детские сады и больницы, музеи, театры и выставки. Заранее планировались и встречи с известными писателями и учеными, молодежью, артистами, политическими деятелями, представителями прессы. После утверждения свыше программа становилась законом и, как подчеркивалось при составлении плана пребывания в 1931 г. английского драматурга Б. Шоу, "всякое дальнейшее уточнение программы недопустимо"26. В ок-

стр. 47

тябре 1935 г. в ВОКСе был создан специальный протокольный отдел, в функции которого входили учет и подбор так называемых объектов показа, которые могли бы "дать правильное представление иностранцам о подлинном содержании и объеме победоносного строительства социализма в СССР во всех важнейших областях"27.

Круг общения зарубежных писателей, часто определявшийся их собственными пожеланиями, был достаточно широк, но с середины 1930-х гг. он стал сужаться. Р. Роллан отмечал в дневнике, что ему помешали посетить даже "таких самых преданных сторонников государства, как Елена Стасова (я об этом так сожалел), как вдова Ленина Крупская и многих других"28, а в 1936 г. не увенчались успехом несколько попыток А. Жида побеседовать с Бухариным. События показались Жиду по меньшей мере детективными. Бухарин нанес визит французскому писателю на следующий же день после его прибытия в Москву. "Бухарин пришел один, но не успел он переступить порог роскошного номера, предоставленного мне в "Метрополе", - писал Жид, - как вслед за ним проник человек, назвавшийся журналистом, и, вмешиваясь в нашу беседу с Бухариным, сделал ее попросту невозможной". Позже, накануне похорон М. Горького, Бухарин выразил желание зайти к Жиду в его номер в гостинице. Последующее настолько удивило Жида, что он заметил: "Кольцов, видевший, как Бухарин подходил ко мне, тотчас отвел его в сторону. Я не знаю, что он мог ему сказать, но пока я был в Москве, я Бухарина больше не видел... я никогда не подумал бы, что он не мог"29. Одной фразы М. Кольцова было достаточно, чтобы Бухарин навсегда отказался от намерения повидаться с Жидом.

Все что было написано более или менее крупными авторами на Западе, тщательно изучалось в соответствующих отделах ЦК с точки зрения полезности или вредности существующему режиму. В оценках суждений западных общественных деятелей о Советском Союзе сложилась четкая и прямолинейная схема. А. Жид записал в дневнике: "Самое большое, что допускалось среди товарищей, - это признавать: в СССР есть отдельные несовершенства. Но говорить о них еще не пришло время. Тогда следовало принимать успехи СССР в целом и закрывать глаза на временные, неизбежные недостатки"30.

Характерна в этом отношении история с книгой социалистов больших поклонников нашей страны супругов Сиднея и Беатрисы Вебб "Советский коммунизм - новая цивилизация?" (кстати, вопросительный знак, завершавший название книги в первом издании, в последующем исчез). Веббы побывали в Советской России в 1932 г., Сидней Вебб вновь приезжал в Россию в 1934 г. В вышедшей в Лондоне в 1935 г. и насчитывавшей более 1 100 страниц книге авторы попытались изобразить диктатуру пролетариата как новую высшую форму демократии. В западной прессе книга критиковалась достаточно много. Газета "Таймс" 25 ноября 1935 г. замечала: "Неужели это - последнее слово двух больших фигур в истории английской мысли, слово, сказанное в почтенном возрасте? Если это так, то это печально. Они распростились со свободным человеческим духом и манят нас все дальше вниз, к изощренной автоматической структуре... государства пчел". В газете "Дейли Геральд" от 28 ноября 1935 г. подчеркивалось: "Вряд ли найдется хоть одна глава, которая не вызывала бы критики. Авторам, как и большинству приезжих, пытавшихся проникнуть за преграды советской пропаганды, мешали незнание русского языка и недостаток того близкого знакомства с жизнью народа, которое достигается только в результате долгого пребывания в стране... В общем, в этой книге есть много материала, который в значительной степени оправдывает методы Муссолини и Гитлера..."

В Советском Союзе критика была совсем иного рода. В опубликованной в журнале "Коммунистический интернационал" рецензии на книгу Веббов член Исполкома Коминтерна Палм Датт писал: "Нельзя сказать, чтобы это была марксистская книга; нельзя сказать, что данную в книге характеристику советских и коммунистических идей можно было бы безоговорочно признать до конца правильной. Наоборот, со многим в этой книге, не только в отдельных местах, но и в общем подходе, в исходных концепциях, читатель - последовательный марксист - не согласится и многое подвергнет

стр. 48

критике". Веббов упрекали в отсутствии ясности понимания путей, ведущих к победе революции, непонимании марксистской теории. Особенно неясно авторам, подчеркивал рецензент, соотношение партии и класса. Они пытаются представить ВКП(б) как некое "содружество", некий "орден", нечто вроде надклассовой группы избранных, возглавляющей пролетариат, а это означает, что авторы не уловили подлинного характера партии как передовой революционной части рабочего класса и слабо разбираются в движущих силах революции31. Вызывал критику и один из завершающих тезисов книги: "Новая цивилизация распространится, но как, где, когда, в каких видоизменениях, посредством ли насильственной революции или путем мирного проникновения или даже сознательного подражания этому примеру, - все это вопросы, на которые мы дать ответа не можем"32. Ситуация для советского руководства складывалась непростая - издавать или не издавать книгу? Решение принималось в самой высшей инстанции - на уровне Политбюро.

В мае 1936 г. в Политбюро поступила изложенная А. Н. Поскребышевым записка заведующего международным отделом ЦК К. Радека: "Несмотря на то, что книга Веббов вообще написана в весьма положительном тоне, все же в книге имеется ряд мест, которые делают печатание ее в открытом издании нецелесообразным". "Тов. Радек, -сообщал Поскребышев, - предлагает объявить в печати, что книга издается, в витринах выставить несколько экземпляров, а книгу распространить в 2 000 - 3 000 экз. по списку. Отказ же от издания книги для нас затруднителен". На оригинале текста записки за такое решение собственноручно подписались Сталин, Ворошилов, Молотов, Каганович; там же рукой Поскребышева было добавлено: "За - Калинин, Андреев, Микоян, В. Чубарь, Орджоникидзе". Кроме членов Политбюро, решение о принятии предложения Радека об издании книги Веббов в 2 - 3 тыс. экземпляров было направлено К. Радеку, Б. Талю, М. Томскому33.

Не случайно, честные и критичные книги А. Жида "Возвращение из СССР", а затем его "Поправки к моему "Возвращению из СССР"" в Союзе не были изданы совсем, однако критике, в том числе от представителей рабочего класса (которые и не могли прочитать не переведенные на русский язык книги), были подвергнуты основательной. Нельзя не напомнить, что в начале 1930-х гг. в Москве было дважды издано собрание сочинений Жида. Но пятый том последнего издания, объявленный к выходу в 1936 г., как и его книга "Новая пища", переведенная под редакцией И. Бабеля, в свет не вышли в связи с появлением "Возвращения из СССР"34. В декабре 1936 г. в стране началась пропагандистская кампания против книги Жида. Книга была названа смесью догматически надерганных газетных вырезок и старых контрреволюционных анекдотов, а сам писатель - человеком слабым, пустым, ограниченным и жалким.

13 июля 1937 г. Политбюро постановило "уполномочить т. Кольцова написать ответ на книгу А. Жида"35. Специальную книгу на эту тему Кольцову написать было не суждено, хотя в "Испанском дневнике", вышедшем в свет в том же году, он успел покритиковать французского писателя, назвав его произведение "открытой троцкистской бранью и клеветой", составленной из смеси демагогически надерганных газетных вырезок и старых контрреволюционных анекдотов. Выступая на международном антифашистском конгрессе писателей, Кольцов пояснял свою позицию: "Мы требуем от писателя честного ответа: с кем он, по какую сторону фронта борьбы он находится? Никто не вправе диктовать линию поведения художника и творца. Но всякий желающий слыть честным человеком, не позволит себе гулять то по одну, то по другую сторону баррикады. Это стало опасным для жизни и смертельным для репутации"36. Вскоре Кольцов был арестован и казнен в застенках НКВД.

Вполне позитивно относившийся к Советскому Союзу Ромен Роллан, высказавший в своем дневнике ряд критических позиций, разрешил его публикацию только через 50 лет. Одной из причин такого решения была боязнь "шпионящих наблюдателей"37. А в целом апологетическая книга Л. Фейхтвангера "Москва 1937. Отчет о поездке для моих друзей", быстро изданная на русском языке, из-за "ряда ошибок и неправильных оценок" была очень скоро переведена в спецхраны библиотек.

стр. 49

Для широкого читателя в стране создавались официальные стереотипы - как воспринимать и оценивать ту или иную книгу об СССР. Очень характерна в этом отношении вышедшая в 1932 г. книга "Глазами иностранцев" с предисловием К. Радека, называвшемся "Интеллигенция и октябрь". Главная особенность книги состояла в четком разделении иностранных авторов на друзей и недругов. В числе первых были А. Франс, Анри Барбюс, Джон Дос- Пассос, Иоганнес Бехер, Мартин Андерсен-Нексе и др. Их сочинения можно было читать и цитировать. В той же книге перечислялись "клеветники и враги", которых ни читать, ни цитировать, ни упоминать не советовали.

Иногда партийное руководство шло на откровенную подтасовку. Известно, что всячески привечаемый высшими руководителями Анри Барбюс написал книгу "Сталин". Ее подзаголовок на языке оригинала звучал "Un monde nouveau vu a travers un homme" ("Новый мир, увиденный через одного человека"). Перевод же, повторенный во многих русских изданиях, - "Человек, через которого раскрывается новый мир", -явно смещал акценты в сторону нарождавшегося культа личности Сталина.

Существенной стороной влияния на иностранных писателей были длительные беседы с И. В. Сталиным по самому широкому кругу международных и внутренних проблем. Достаточно напомнить, что в 1931 г. Сталин принял Бернарда Шоу и Эмиля Людвига, в 1927, 1932, 1933 и 1934 гг. - Анри Барбюса, в 1934 г. - Герберта Уэллса, в 1935 г. - Ромена Роллана, в 1937 г. - Лиона Фейхтвангера38.

Какими интересами руководствовался Сталин, принимая зарубежных писателей? Конечно, он понимал, что вождю не следовало прерывать традиции, заложенные Лениным. Но, пожалуй, этот мотив не был главным. Сталин как великий прагматик видел необходимость представить общественному мнению Запада официальную политическую доктрину Советского Союза, цели и перспективы его внутренней и внешней политики. То, что звучало непосредственно из уст Сталина, казалось особенно убедительным.

Б. Шоу, Г. Уэллс, Р. Роллан делились самыми восторженными впечатлениями от встреч с советским вождем. Сохранилось письмо председателя ВОКСа А. Я. Аросева от 29 июня 1935 г. с пометкой Сталина "В мой архив И. Ст.", где есть следующие строки: "Он [Р. Роллан] мне несколько раз говорил, что ничего подобного не ожидал и никогда в жизни себе Сталина таким не представлял. Ромен Роллан, надо прямо сказать, очарован Вами лично. Основная черта Вашей беседы, которая бросилась в глаза этому острому писателю, формулировалась Ромен Ролланом так: "Он (Сталин) не изрекает безапелляционных (выделено Сталиным. - Г. К.) формул, а в процессе разговора как бы вводит собеседника в лабораторию своих собственных суждений и делает собеседника участником в формировании определенного мнения по тому или иному вопросу. Мне очень нравится, что с прямотой, которая присуща только очень большим людям, Сталин мне прямо говорил: может быть, тут мы не правы, может быть, нужно было сделать иначе, в этом отношении прав Ромен Роллан и т.п. и т.п.""39 Письма, адресованные Сталину, переводились на русский язык, тщательно регистрировались, наделялись грифами "не для печати", "совершенно секретно" и "секретно", с ними, судя по пометкам, знакомился Сталин, и они сохраняются в личном фонде Сталина в РГАСПИ.

Записи бесед Сталина тщательно им редактировались, в текст вносилась подчас значительная правка, и стенограммы почти всегда пересылались для ознакомления членам Политбюро. Достаточно привести записку Сталина, написанную после беседы с Г. Уэллсом 23 июля 1934 г.:

"т. Двинский!

Посылаю просмотренную (выделено Сталиным. - Г. К.) стенограмму беседы с Уэльсом (так в тексте. - Г. К.). Снимите копии (оригинал оставьте в архиве - моем) и отдайте три копии Уманскому (Уманскому покажите оригинал и мои поправки в тексте) - одну из них для Уэльса, другую для Майского, третью для него самого, - остальные же экземпляры разошлите членам Политбюро ЦК для сведения.

стр. 50

Сделать все это надо немедля (я и так опоздал со стенограммой).

Привет!

30/VIII-34 г. И. Сталин"40.

2 сентября под грифом "строго секретно" запись беседы Сталина с Уэллсом была послана членам и кандидатам Политбюро Андрееву, Ворошилову, Кагановичу, Калинину, Кирову, Косиору, Куйбышеву, Микояну, Молотову, Орджоникидзе, Петровскому, Постышеву, Рудзутаку, Чубарю, Жданову с требованием возвратить в Особый сектор ЦК ВКП(б)41.

Особенно тесные отношения сложились у Сталина с Анри Барбюсом, что объяснялось как последовательно восторженным отношением французского писателя к СССР и лично к советскому вождю, так и стремлением привлечь на сторону Советского Союза левую французскую интеллигенцию. Немалую роль играли также материальные соображения - именно через А. Барбюса передавались из Советского Союза крупные денежные средства для поддержки антивоенного движения42.

А. Барбюс встречался со Сталиным неоднократно. В первый раз Сталин принял его 16 сентября 1927 г. Во время беседы Барбюс выразил желание написать несколько книг об СССР. 5 октября 1932 г. Барбюс снова увиделся со Сталиным. В этот раз он предложил написать биографию советского вождя, для чего просил передать ему необходимые документы. Кроме того, Барбюс обратился в отдел культуры и пропаганды ЦК ВКП(б) с предложением о написании киносценария для фильма о жизни вождя. "Отобразить гениальный образ Сталина" - такой видел свою задачу А. Барбюс43. Предварительный просмотр биографии был возложен на заместителя директора института Маркса - Энгельса - Ленина, бывшего помощника Сталина И. П. Товстуху. О целесообразности такого поручения Барбюсу работники ЦК советовались с членом ЦК ВКП(б) секретарем Исполкома Коминтерна Д. З. Мануильским, который ответил, что "А. Б. [Анри Барбюсу] это дело поручить можно и стоит, он напишет то, что ему посоветуют, в частности, и о борьбе с троцкизмом"44. Можно полагать, что подготовка книги велась под пристальным вниманием советских партийных органов. Не случайно, известный израильский славист М. Вайнскопф заметил, что книга "созревала в тайниках агитпрома и Коминтерна"45.

Осенью 1934 г. А. Барбюс снова в Москве и просит аудиенции у Сталина. 30 сентября он получает дружеский ответ:

"Тов. Анри Барбюсу.

Уважаемый товарищ!

Прошу извинения за поздний ответ. Я вчера только вернулся в Москву и не мог раньше ознакомиться с Вашим письмом.

Охотно готов побеседовать с Вами в любой день, начиная с 31 окт.

Братский привет!

И. Сталин"46.

Встреча состоялась 1 ноября. Весь 1934 г. ушел у писателя на завершение книги и на выполнение договора с акционерным обществом "Межрабпром-Русь" о написании сценария художественного фильма. Рукопись книги "Сталин" была послана на предварительный просмотр заведующему отделом культуры и пропаганды ЦК ВКП(б) А. И. Стецкому. Прочитав рукопись, Стецкий ответил Барбюсу: "Я восхищен тем, что Вам удалось в такой короткий срок создать книгу подобного масштаба, которая является не просто биографией, а величественной картиной всего нашего движения, написанной с громадным революционным подъемом". Тут же были высказаны и критические замечания, сводившиеся к тому, что "в книге недостаточно дан образ [-] Сталин-человек, не показан его стиль в работе, стиль его языка, не выявлены его многообразные связи с массами, не показано, какой любовью окружен Сталин"47. Вышедшая 300-тысячным тиражом, книга Барбюса стала этапной в процессе складывания культа личности Сталина. Авторы предисловия к книге, одним из которых был А. И. Стецкий, посетовали, что Барбюс показал не всегда удачно обстоятельства и ход борьбы партии на отдельных этапах ее истории, отмечали ее огромную роль как первую попытку

стр. 51

большого, талантливого европейского писателя "дать образ вождя пролетариата и трудящихся масс, гениального продолжателя Ленина"48.

При намерении опубликовать ту или иную статью иностранного автора представители агитпропа ЦК ВКП(б), руководители журналов и газет обращались к Сталину как высшему арбитру. Так, 4 ноября 1932 г. Л. Мехлис (редакция "Правды") писал Сталину:

"Тов. Сталин!

А. Барбюс прислал нам статью "Между двух культур". Смущает нас особенно формулировка о независимости литературного и политического движения (8-я стр.) Просим просмотреть статью.

Л. Мехлис".

Сталин откликнулся следующим решением: "Нужно публиковать без изменений. За ошибки в статье ответственен автор статьи, ибо статья подписана.

И. Сталин"49.

В беседах и письмах Сталина и других руководителей Политбюро с иностранцами ясно прослеживается стремление максимально четко высказать позиции партии. При изложении фактов жизни в СССР вожди не гнушались хитроумной дезинформацией и циничной ложью, стремясь максимально использовать творческий потенциал западных интеллигентов с их гуманистическими представлениями о переустройстве мира и роли в этом переустройстве СССР.

Из многих чрезвычайно схожих между собой примеров выделим лишь наиболее показательные.

Обратимся к встрече Сталина с А. Барбюсом 12 августа 1927 г., стенограмма которой до сих пор не публиковалась. В этот день обсуждались два вопроса, которые волновали Барбюса, - о Грузии и о красном терроре в СССР. Вопрос о Грузии в устах А. Барбюса прозвучал так: "На Западе очень много говорят относительно Грузии. Когда толкуют о красном империализме, о том, что коммунисты угнетают национальные меньшинства, то выдвигают всегда Грузию. Грузия стала как бы символом... политики угнетения". Сталин ответил пространно и с "классовых позиций": "На Западе буржуазная печать и, особенно, социал-демократы толкуют относительно того, что мы завоевали Грузию, что мы отняли у грузинского народа язык, культуру и т.д. Совершенно не так обстоит дело. Грузия может служить образцом страны, где осуществлена национальная свобода, она может служить образцом нашей национальной политики. Кто хочет изучить нашу национальную политику, пусть едет в Грузию. Конечно, в Грузии есть недовольные элементы так же, как и в Центральной России. Объясняется это тем, что существуют еще классы, что есть остатки буржуазных классов, дворянства, есть эмбрионы новой буржуазии. И вот им неприятно, что у власти в Грузии стоят рабочие. Это свое классовое недовольство они облекают в форму национальную... тут происходит узурпация национального флага, выставляется национальный момент, чтобы прикрыть классовое недовольство. Мы национальную свободу понимаем не как освобождение всех классов, а как освобождение только рабочих и трудящихся крестьян-бедняков и если мы создаем народную власть на родном народу языке, то это есть власть не всех классов, а трудящихся". По второму вопросу Сталин дал следующий ответ: "Вот недавно была арестована маленькая группа, состоящая из дворян-офицеров. У этой группы было задание отравить весь съезд Советов, на котором присутствовало 3 - 5 000 человек. Было дано задание отравить газами весь съезд. Как же бороться с этими людьми? Тюрьмой их не испугаешь и тут просто вопрос об экономии жизни. Либо истребить отдельные единицы, состоящие из дворян и сыновей буржуазии, которые финансируются князьями и ставят своей задачей отравить целые съезды высших органов, а у нас на съездах бывает до 5 000 человек, или позволить им уничтожить сотни, тысячи людей. С точки зрения внутренних условий в стране у нас нет никаких резонов для сохранения смертной казни. Власть достаточно прочно стоит у нас и в смертной казни нет нужды. Но с точки зрения международных отношений отменить смертную казнь в данный момент никак нельзя. Конечно, смертная казнь неприятная вещь. Кому же приятно убивать людей? Но международная обстановка такова, капиталисты так

стр. 52

сильны, у них так много денег, они так беспощадны в борьбе с нами, они так систематически посылают в СССР террористов, что без смертной казни нам не обойтись"50. При правке стенограммы Сталин дополнительно вписал в текст своего ответа: "Власть достаточно прочно стоит у нас и в смертной казни нет нужды. Но... в данный момент посылают к нам террористов... без смертной казни нам не обойтись"51.

Прошло 8 лет. Сталин беседует с Р. Ролланом и подробно обосновывает суть закона о наказаниях детей с 12-ти лет. По поводу закона о репрессиях для преступников-детей "Сталин говорит: "О, это невозможно будет объяснить на Западе... Наши враги капиталисты не успокаиваются. Они засылают своих агентов во все круги, в церковь, в семьи, они заражают женщин, детей... Там и тут организованы секретные группы из пятнадцати маленьких бандитов, вооруженных ножами, которые убивали "ударников", юношей и девушек (даже без политических мотивов, только потому, что они были "ударниками", хорошими учениками) по наущению взрослых, которым платили наши враги; они совершали эти убийства, они толкали девушек на проституцию и т.д. Как реагировать? Нам надо было два-три года, чтобы с корнем удалить всех этих работников. Нам это удалось. Но после этого надо было принять устрашающие меры".

В разговоре с вождем Роллан упомянул о репрессиях после убийства Кирова. Сталин разъясняет французскому писателю: "Может быть, мы тут действительно руководствовались чувством вспыхнувшей в нас ненависти к террористам- преступникам... Сто человек, которых мы расстреляли, не имели с точки зрения юридической непосредственной связи с убийцами Кирова. Но они были присланы из Польши, Германии, Финляндии нашими врагами, все они были вооружены и им было дано задание совершать террористические акты против руководителей СССР, в том числе и против т. Кирова... Нам было известно, что после злодейского убийства Кирова преступники-террористы намеревались осуществить свои злодейские планы и в отношении других людей. Чтобы предупредить это злодеяние, мы взяли на себя неприятную обязанность расстрелять этих господ"52.

Большое впечатление на Роллана произвел и разговор с Г. Ягодой об успешной борьбе с преступностью в стране. Роллан записывает в дневнике: "Какой иллюзорный идеализм... Выходит, что человек был бы хорош, мог бы становиться день ото дня лучше. Только лишь благодаря своему желанию! Одним движением плеча он бы отбросил, если ему это нравится, всякое бремя привычек и наследственности!... Боюсь, как бы с годами не разочаровался тот, кто перевоспитывает преступников"53.

Подобные "методы" ознакомления иностранных гостей с советскими реалиями были характерны и для других членов высшего руководства. Когда в 1932 г. французский радикал-социалист Эдуард Эррио во время пребывания в Советском Союзе был принят председателем ВЦИК М. И. Калининым, то на свой вопрос - что же произошло на Украине и как обстоят дела со снабжением хлебом, услышал раздраженный ответ: "Я произвел обследование на местах. В одном и том же месте у одних организаций - обилие продуктов. Другие вследствие своей лени или злой воли не имеют самого необходимого. Мы снабжаем их вопреки усилиям тех, кто идет против нас. Во всяком случае, если и приходилось переносить некоторые лишения, то история об умерших с голода - дурацкая выдумка54. Именно "дурацкой выдумкой" назвал "всесоюзный староста" голод 1932 - 1933 гг., во время которого по приблизительным подсчетам погибло около 5 млн. человек 55. Второй очень показательный случай, связанный со встречей с Ромен Ролланом, изложил Н. И. Бухарин в письме к В. М. Молотову 1 декабря 1936 г. Он писал: "У Горького у нас была задушевная беседа... в четыре глаза (т.е. наедине. -Г. К.). О двух пунктах: внешняя политика (союзы с буржуазными] государствами) и троцкизм. Надеюсь, что я так убедительно говорил, что и здесь есть капля моего меда, когда Р[омен] Р[оллан] себя ведет не как А[ндре] Жид"56.

В высказываниях, оценках, да и в поведении выдающихся представителей творческой интеллигенции Западной Европы проявлялись вполне объяснимые с позиций сегодняшнего дня двойные стандарты. С одной стороны - традиционное отношение европейской элиты к отсталой России, причудливо переплетавшееся с исповедуемыми на

стр. 53

Западе либеральными традициями. С другой - восприятие СССР как надежного заслона от надвигавшейся фашистской опасности. Дневники, переписка, книги зарубежных авторов, опубликованные только в 1990-х гг., ясно показывают двойственность позиций. Не для печати авторы высказывались более откровенно, их размышления становились глубже и критичнее, но они не хотели допустить, чтобы враги СССР воспользовались ими "в политических целях". Особенно отчетливо это видно по переписке и дневникам Р. Роллана. В 1927 г. он писал одному из своих читателей: "В отношении большевизма я взглядов не менял. Носитель высоких идей или, скорее, выразитель великого дела (ибо идейная область никогда не была его сильной стороной), большевизм погубил их своим узким сектантством, нелепой непримиримостью и культом насилия. Он породил фашизм, который есть не что иное, как коммунизм навыворот. Я не признаю ни за каким меньшинством, ни за каким отдельным человеком право принуждать целый народ, пусть и в благих целях, жестокими методами". Несколько позже, в письме Иллариону Ремезову Роллан попытался объяснить причины таких действий советских вождей, считая, что "им необходимо защитить великое дело - великую мечту. А они видят эту мечту всюду под угрозой. Но разум теряется в этой постоянной подозрительности и в конечном счете начинает видеть кругом врагов. Только бы, лишь бы не дошли они в безумии до уничтожения лучших друзей, незаменимых служителей их общего дела". И добавляет в конце письма: "Настоятельно прошу Вас сохранить в секрете то, о чем я пишу (Можете конфиденциально сказать об этом одно слово Горькому). Не нужно, чтобы кто бы то ни было воспользовался этим в политических целях против СССР. Люди там ведут столь гигантские бои, что я слишком хорошо понимаю их душевное перенапряжение и их ошибки"57.

Одним из своеобразных способов "контроля"... стало игнорирование обращений западных писателей к советскому руководству. Число таких обращений особенно возросло с началом арестов и судебных процессов в СССР. Неоднократно обращался к советским руководителям Р. Роллан с просьбами разобраться и помочь его друзьям. В их числе - А. Я. Аросев, Н. И. Бухарин, врач Л. Г. Левин, наблюдавший за здоровьем Роллана во время пребывания в Советском Союзе, и ряд других хорошо знакомых писателю людей. Все письма к представителям высшего руководства страны оставались без ответа. 29 декабря 1937 г. французский писатель обращался к Г. Димитрову по поводу судьбы доктора О. Гартоша из Института экспериментальной медицины в Ленинграде: "Я написал много раз о нем Сталину, Ежову, Потемкину и другим. Я просил настоятельно, чтобы осведомили меня об этом деле и чтобы отнеслись мягко к обвиняемому, поскольку правосудие допускает это. Я не получил ни одного ответа, никакого известия относительно этого друга уже пять месяцев... Не считаете ли Вы, что шесть или восемь писем в течение пяти месяцев и проявление мною близкого интереса к одному другу не заслуживает ответа со стороны больших товарищей в Москве?"58

Изучение дневников, стенограмм бесед, переписки Сталина и его ближайшего окружения с иностранцами, показывает, что высшие партийные органы, безусловно, были "мозговым центром" всей политической деятельности. Р. Роллан образно сравнивал Коммунистическую партию и Совет комиссаров с крепкой и твердой головой59.

Постоянным методом наблюдения оставалась перлюстрация корреспонденции. Проверялась даже переписка Ромена Роллана и A.M. Горького. 25 апреля 1934 г. Роллан писал Горькому: "...Конверт был явно вскрыт и снова небрежно заклеен. Кто перехватил письмо? И не были ли перехвачены другие письма? Получили ли Вы мои? И неужели Вы ни разу не писали мне с прошлого лета? - Необходимо выяснить это. Необходимо, чтобы связь между нами не была прервана"60. Для подобных выводов у Роллана имелись веские основания. По поводу интереса соответствующих органов к личной переписке граждан летом 1935 г. состоялся любопытный разговор между Ролланом и наркомом внутренних дел Ягодой, отраженный писателем в дневнике: "...Он [Ягода] заявляет, что в СССР нет больше цензуры на письма... Как будто мы не знали, что письма, адресованные нам или нашим друзьям, перехватываются или приходят к нам, после того, как были вскрыты, с пометкой на марке, без стеснения, слишком гру-

стр. 54

бо; вынуты были из почтового ящика в поврежденном состоянии и со следами грязного клея! (Я думаю, что полиция Фуше действовала все же тоньше и не перекладывала по ошибке письма из конверта в конверт, - как нам случалось замечать...)"- К приведенному фрагменту Роллан сделал любопытную сноску - "подобные заявления опровергаются другими руководящими [работниками], которые раскрывают секрет. А... (видимо, речь идет об Аросеве, председателе ВОКСа. - Г. К.) всегда поступающий необдуманно и импульсивно, сказал нам: "Все письма в СССР вскрываются"... Все это известно, а обвиняешь себя в том, что подвергаешь сомнению спокойные и честные глаза Ягоды"61.

На тотальную слежку и существование системы массовых доносов указывали и А. Жид, и председатель ВОКСа А. Я. Аросев. А. Жид отмечал всеобщую подозрительность, писал, что "отличный способ продвижения - это донос... А лучший способ уберечься от доноса - донести самому"62. А. Аросев 5 сентября 1936 г. с горечью замечал в дневнике: "На службе (в ВОКСе. - Г. К.) много работы и много игры. Теперь ко мне приходят все, и каждый друг на друга доносит"63. Об обстановке массовых доносов говорилось и в подпольной листовке, перехваченной сотрудниками секретно-политического отдела ГУГБ НКВД в августе 1934 г. в дни работы Всесоюзного съезда писателей: "...В СССР существует круговая система доноса. От нас отбирают обязательство доносить друг на друга, и мы доносим на своих друзей, родных, знакомых... Но власть требует от нас этой лжи, ибо она необходима, как своеобразный "экспортный товар" для вашего потребления на Западе" (выделено мною. - Г. К.}. Поняли ли вы, наконец, хотя бы природу... так называемых процессов вредителей с полным признанием подсудимыми преступлений, ими совершенных? Ведь это тоже было "экспортное наше производство" для вашего потребления"64.

Побывавший в конце 1926 - начале 1927 г. в России немецкий писатель и философ Вальтер Беньямин в своем "Московском дневнике" и в очерке "Москва", опубликованном в 1927 г. в немецком журнале "Die Kreatur", обратил внимание на важную общую закономерность культуры текущего момента... насквозь политизированной жизни" в Москве, где крайне важно "вписать свои мысли в заданное силовое поле". В. Беньямин отметил, что чем массовее искусство, тем сильнее цензура, что особенно от нее страдает кино, которому запрещена как "серьезная критика советского человека", так и показ буржуазной жизни65.

Даже благожелательно настроенные к нашей стране писатели, такие как, например Л. Фейхтвангер, возможно, интуитивно, но очень точно воспринимали особенности обстановки в СССР. Писатель обращал внимание на то, что "контрольные организации, стремясь за счет художественного качества произведения выправить его политические тенденции, усилить их", особенно бдительны были по отношению к фильмам66.

Достаточно громкой, вызвавшей особенно пристальное внимание высших партийных органов, стала история с посещением Л. Фейхтвангером киностудии "Мосфильм", где в присутствии С. Эйзенштейна немецкий писатель познакомился с фрагментами фильма "Бежин луг", после чего дал интервью газете "Советское искусство". Фейхтвангер, в частности, заявил, что в фильме сценаристу и режиссеру удалось передать чувство советского патриотизма. "Я уверен, что "Бежин луг" произведет огромное впечатление на мыслящих людей Европы, - сказал писатель, - даже если они и являются противниками социализма и врагами советского государства". 5 февраля 1937 г. начальник главного управления кинематографии Б. З. Шумяцкий направил в Политбюро (Сталину, Молотову, Андрееву и др.) записку: "Мы сегодня прочли в органе Всесоюзного комитета [по делам] искусств - в газете "Советское искусство"... апологетический отзыв Лиона Фейхтвангера якобы о фильме Эйзенштейна "Бежин луг", хотя этот фильм снят лишь на 69 - 70 процентов, совершенно не смонтирован и к тому же по существующим у нас правилам даже в своих разрозненных кусках никому, тем более иностранцу, не мог быть показан. Мы имеем в данном случае возмутительную попытку апелляции к иностранному общественному мнению на нашу оценку советских фильмов. Это могло произойти потому, что у нас в Москве существует ряд лиц, которые открыто и скрыто ведут кампанию борьбы якобы в защиту Эйзенштейна (выделено ав-

стр. 55

тором записки. - Г. К.), помогая тем самым разной сволочи за границей вести ту же кампанию защиты Эйзенштейна от несуществующего врага... Прошу разобрать этот вопрос в ЦК". Съемки фильма были приостановлены, а Б. З. Шумяцкий менее чем через год был арестован и приговорен к высшей мере наказания по обвинению в попытке организовать в просмотровом зале Кремля террористический акт против Сталина67.

Самым оперативным образом работали все органы Главлита - без их визы не пропускались в печать ни одна зарубежная книга, статья, рецензия. При возникновении неясных случаев эти органы обращались непосредственно в Политбюро и ЦК ВКП(б). Номер журнала "Молодая гвардия", в котором предполагалась перепечатка рецензии Поля Низана на получившую широкую известность и за рубежом, и в Союзе книгу Анри Барбюса "Сталин" из журнала французской левой интеллигенции "Монд", был Главлитом запрещен. По этому поводу было направлено письмо лично Сталину, где разъяснялись причины подобного решения - при общем благожелательном тоне рецензии, в ней имелся абзац о том, что определенные интеллектуальные течения на Западе считают Троцкого выше Сталина, видят в Троцком одного из своих величайших представителей, а сталинизм же "менее тонок, груб, слишком заземлен"68.

Но наиболее "урожайной" с точки зрения получения компрометирующих материалов являлась, конечно, работа секретных сотрудников, которые прикреплялись ко всем зарубежным визитерам и сопровождали их повсюду. В дополнении к дневнику, написанному в 1938 г., Р. Роллан подметил: "Неспроста во время прогулок нам встречались (на подмосковной даче A.M. Горького. - Г. К.) в засаде люди из полиции, а за мной, - я об этом не знал, - шел полицейский, который меня охранял (и который, может быть, за мной следил, так как говорили о возможном покушении, а я смеялся над этим как над абсурдом, - но они были также заинтересованы знать, не встречаю ли я во время своих редких прогулок по Москве кого-нибудь из подозрительных людей"69. Секретные сотрудники присутствовали на всех съездах и совещаниях писателей, их встречах с иностранцами.

В отчетах секретных сотрудников о советских писателях, общавшихся с иностранцами, чаще других упоминались И. Бабель, Б. Пильняк, Б. Пастернак, И. Эренбург, встречались имена И. Ильфа, Е. Петрова. В опубликованном следственном деле М. Кольцова в его личных показаниях (полученных после непрерывных допросов и пыток) можно встретить следующие утверждения: "С Пастернаком и Бабелем, равно как и с Эренбургом, у А. Жида и других буржуазных писателей ряд лет имеются особые связи. А. Жид говорит, что только им он доверяется в информации о положении в СССР - только они говорят правду, все прочие подкуплены... Связь А. Жида с Пастернаком и Бабелем не прерывалась до приезда Жида в Москву, в 1936 году. Уклоняясь от встреч с советскими деятелями и отказываясь от получения информации и справок о жизни СССР и советском строительстве, А. Жид в то же время выкраивал специальные дни для встреч с Пастернаком на даче, где разговаривал с ним многие часы с глазу на глаз, прося всех удаляться. Зная антисоветские настроения Пастернака, несомненно, что значительная часть клеветнических писаний А. Жида, особенно о культурной жизни СССР, была вдохновлена Пастернаком"70.

Пропагандистская кампания против написанной по личным впечатлениям книги А. Жида была настолько масштабной, что предусматривала тщательное наблюдение за реакцией на ее появление всего сообщества советских писателей. В донесении сексота по кличке "Эммануэль" от 5 июля 1936 г. делался вывод о сомнительных настроениях И. Бабеля, у которого 26 июня обедал А. Жид. Бабель, как доносил сексот, охарактеризовал своего гостя следующим образом: "Он хитрый, как черт. Еще не известно, что он напишет, когда вернется домой. Его не так легко провести. Горький, по сравнению с ним, сельский пономарь. Он [Жид] по возвращении во Францию может выкинуть какую-нибудь дьявольскую штуку". Очень характерен и еще один документ. 9 января 1937 г. начальник 4-го отдела ГУГБ НКВД СССР комиссар госбезопасности 3-го ранга Курский в спецсправке на имя Ежова (а от него Сталину), с которой ознакомились также Молотов и Каганович, сообщал, что во время общемосковского совещания писателей, посвященного VIII Всесоюзному съезду советов (декабрь 1936 г.), Пас-

стр. 56

тернак в кулуарных разговорах доходил до того, что выражал солидарность "с подлой клеветой из-за рубежа на нашу общественную жизнь", оправдывал Жида, считая, что "он писал, что думал, и имел на это полное право", а Павел Антокольский, поддерживая позицию Пастернака, замечал, что "Жид увидел основное - что мы (советские писатели) мелкие и трусливые твари"71.

Работавшие с иностранными гостями советские переводчики, чаще всего прикомандированные из "Интуриста" и ВОКСа, получали специальные рекомендации от соответствующих органов, какими приемами можно создать у гостей благоприятное представление о советском образе жизни. Переводчики выполняли не только свои прямые обязанности, но и осуществляли еще одну важную миссию - систематически составляли отчеты о характере встреч и бесед писателей, фиксировали то, что вызывает недовольство гостей, называли источники, из которых получалась негативная информация. Сами они, как отмечала сотрудница ВОКСа Д. Каравкина, прикрепленная к Л. Фейхтвангеру, всячески старались контролировать все посещения и контакты гостей. Подобные отчеты представлялись постоянно, были довольно подробными и заключали в себе ценную информацию о связях и взглядах иностранцев. Все они передавались руководству ВОКСа и в Наркомат иностранных дел. По сообщению Каравкиной, Фейхтвангер вел с ней разговор о том, как "опасно" в нашей стране высказывать свои мнения: "Вот мол что вышло с Андре Жидом, что ему сказали, что у нас не любят критики, особенно со стороны иностранцев и т.д. Насчет Жида я ему объяснила, почему мы возмущены: его лицемерие[м] и т[ем], что он сейчас льет воду на мельницу фашистов". Говорил Фейхтвангер и о том, что процесс троцкистов "в Европе произвел потрясающее впечатление и лишил СССР двух третей его сторонников". 18 декабря писатель специально ездил к Г. Димитрову, чтобы поговорить о процессе над троцкистами. Он сообщил переводчице, что за границей на этот процесс смотрят очень враждебно, сравнивая его с поджогом рейхстага. Каравкина пояснила, что троцкисты -совершенно беспринципные люди, стремившиеся к власти любыми средствами, не гнушавшиеся ничем72. Отчет Каравкиной ясно показывает, что Фейхтвангер в повседневной жизни был не столь официозен, как в своей книге. Его интересовала суть культа личности Сталина, положение со свободой мнений в СССР. Фейхтвангер беседовал о проблемах советской демократии и с заведующим отделом печати и издательства ЦК ВКП(б) Б. М. Талем, который, как и Димитров, его не убедил. "По словам Фейхтвангера, нельзя сравнивать западноевропейскую демократию с советской, - писала в одном из отчетов Каравкина. - Там под демократией понимают абсолютную свободу слова и абсолютную свободу выборов... В Советском Союзе, по мнению Фейхтвангера, свобода слова в западноевропейском смысле не существует"73.

Однако распоряжение председателя ВОКСа А. Я. Аросева от 2 августа 1935 г. констатировало, что несмотря на все его указания, "наблюдается совершенно нетерпимое отношение со стороны ряда ответработников ВОКСа к делу своевременной, продуманной записи бесед с иностранцами". Инструкция по переписке с заграницей, утвержденная 13 сентября 1936 г., предписывала строго соблюдать осторожность, всю информацию согласовать с компетентным учреждением и ответственным лицом, виза которого осталась бы на информации, посылаемой за границу74.

Показательно, что А. Я. Аросев - не только проверенный партийный и советский работник, но и писатель, высоко интеллигентный человек, став председателем ВОКСа, вынужден был приспосабливаться к общим правилам. Выступая на собрании актива ВОКСа 14 мая 1937 г., он подчеркивал, "что с точки зрения политической бдительности товарищи переводчики в особенности и референты и зав. отделами в частности очень тщательно должны вести беседы с иностранцами... Я предлагаю вести ваши записки как можно подробнее, что, кроме беседы, вы выявили от общей обстановки, в которой проходила беседа... Наши переводчики играют роль заградительных отрядов, которые идут впереди колонны. Иностранцы первые впечатления об СССР получают от переводчиков"75.

стр. 57

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: