Значение войны с точки зрения русских мыслителей

Значение войны для России обсуждается в работах многих русских мыслителей. Их работы направлены в основном не на попытку выделить сущность войны или построить ее теорию, а скорее на то, чтобы выразить свое отношение к ней. В их работах война рассматривается с точки зрения ее значения для России и русского народа. Причем, что удивительно, и это отмечалось выше, отношение это во многом схоже у разных авторов.

Достаточно четко специфика русской войны показана в работах Соловьева («Три разговора»), Толстого («Война и мир»), Достоевского («Дневник писателя»).

Соловьев полагал русскую apмию как «дocтocлaвнoe xpиcтoлюбивoe вoинcтвo», а войну – великим, чecтным и святым делом. Русская армия «cлyжит дeлy вaжнoмy и xopoшeмy, нe пoлeзнoмy тoлькo или нyжнoмy, кaк пoлeзнa, нaпpимep, acceнизaция или cтиpкa бeлья, a в выcoкoм cмыcлe xopoшeмy, блaгopoднoмy, пoчeтнoмy дeлy, кoтоpoмy вceгдa cлyжили caмыe лyчшиe, пepвeйшиe люди, вoжди нapoдoв, гepoи. Этo нaшe дeлo вceгдa ocвящaлocь и вoзвeличивaлocь в цepквax, пpocлaвлялocь вceoбщeю мoлвoю»(8).

Л.Н. Толстой в «Войне и мире» подчеркивает отношение к царю во время войны: «девять десятых людей русской армии в то время были влюблены в своего царя и в славу русского оружия»(9).

Также он отмечает невозможность военной теории: «нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения».

Отличие способа ведения войны от западного (в частности наполеоновского) показывается на примере того, что Наполеон думал о войне: «Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром». И в его обращении к своей армии: “Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске”.

Нерациональность и непредсказуемость действий русских во время войны очень ярко показана на примере, когда Москва была оствалена ее жителями: «Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего».

Намек на значение войны для России у Толстого, как нам кажется, дается в следующем рассуждении: «Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего».

То есть война позволяет русскому народу почувствовать свои границы, свою силу, идентифицировать себя, почувствовать то целое, к которому принадлежит русский человек, ощутить народных дух, который проявляется в сплочении перед лицом врага.

Как в примере с Платоном Каратаевым: «жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал». Видимо, война являлась способом вырваться из повседневности и почувствовать это «целое».

В «Дневнике писателя» Ф.М. Достоевского мы также находим подтверждение высказанным выше предположениям. Показательно то, что народ радостно относился к войне.

«Народ верит, что он готов на новый, обновляющий и великий шаг. Это сам народ поднялся на войну, с царем во главе. Когда читали царский манифест, народ крестился, и все поздравляли друг друга с войной. Таких фактов множество…Они означают лишь, что весь народ поднялся за истину, за святое дело, что весь народ поднялся на войну и идет. Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь братьев-славян, измученных турками, подымаемся мы, а и для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте.

Они не знают, что мы непобедимы ничем в мире, что мы можем, пожалуй, проигрывать битвы, но все-таки останемся непобедимыми именно единением нашего духа народного и сознанием народным.

Не понимают эти хорошие люди, что у нас, в нашей необозримой и своеобразной, в высшей степени не похожей на Европу стране, даже тактика военная, может быть, совсем не похожа на Европейскую, что основы европейской тактики – деньги и ученые организации шестисоттысячных войсковых нашествий – могут споткнуться о землю нашу и наткнуться у нас на новую и неведомую им силу, основы которой лежат в природе бесконечной земли русской и в природе всеединящегося духа русского.

Да, война, конечно, есть несчастье, но много тут и ошибки в рассуждениях этих, а главное – довольно уж нам этих буржуазных нравоучений! … подъем духа нации ради великодушной идеи – есть толчок вперед, а не озверение»(2).

Известный русский мыслитель Данилевский также считал войну необходимой для восстановления народного духа: «Самый процесс этой неизбежной борьбы, а не одни только ее желанные результаты, как это не раз уже было высказано нами, считаем мы спасительным и благодетельным, ибо только эта борьба может отрезвить мысль нашу, поднять во всех слоях нашего общества народный дух, погрязший в подражательности, в поклонении чужому, зараженный тем крайне опасным недугом, который мы назвали европейничаньем. Нас обвинят, может быть, в проповеди вражды, в восхвалении войны. Такое обвинение было бы несправедливо: мы не проповедуем войны – уже по одному тому, что такая проповедь была бы слишком смешна из наших слабых уст; мы утверждаем лишь, и не только утверждаем, но и доказываем, что борьба неизбежна, и полагаем, что хотя война очень большое зло, однако же не самое еще большее, – что есть нечто гораздо худшее войны, от чего война и может служить лекарством, ибо “не о хлебе едином жив будет человек”.

Ежели четыре из пяти разрядов условий, составляющих силу войска, в значительной степени склонялись в пользу наших неприятелей, то ничего не остается предположить, как то, что пятым элементом этой силы, то есть нравственным духом, самоотверженностью, обладали русские в степени несравненно большей, нежели их противники, кто бы они ни были, – шведы, пруссаки или французы, – кто бы ими ни предводительствовал – Карл, Фридрих или Наполеон, – обладали в такой степени, что эта сила перевешивала все остальные преимущества, бывшие на стороне наших неприятелей.

То же самое говорит нам другая черта русской военной истории. Еще ни разу не клала оружия сколько-нибудь значительная часть русской армии, хотя не раз и нам случалось попадать в отчаянное положение; между тем как и пруссаки и французы – об австрийцах уже и не говорю – сдавались большими отрядами, целыми дивизиями или оставляли крепости, почти не защищаясь» (1).

О войне как служению высшей идее говорит Иван Ильин: «Вся история русских войн есть история самоотверженного предметного служения Богу, Царю и Отечеству; а, например, русское казачество сначала искало свободы, а потом уже научилось предметному государственному патриотизму. Россия всегда строилась духом свободы и предметности, и всегда шаталась и распадалась, как только этот дух ослабевал, – как только свобода извращалась в произвол и посягание, в самодурство и насилие, как только созерцающее сердце русского человека прилеплялось к беспредметным или противопредметным содержаниям»(3).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: