Флоринда Доннер. Жизнь-в-сновидении. 23 страница

лишь он один.

В доме все изменилось. Я бесконечно задавалась вопросом,

не напрасно ли приехала сюда, и чувствовала себя как обычно

виновато и настороженно. Единственное, что я делала -- это

непрерывно спала. А когда просыпалась, то, бесцельно слоняясь

по дому, с беспокойством осознавала, что ничто не осталось

прежним. Казалось, что-то очень важное для меня исчезло из

дома.

Протяжные и громкие вздохи смотрителя вторглись в мои

мысли. Не в состоянии сдерживать тревогу дольше, я оттолкнула

книгу в сторону, поднялась на ноги и преодолела короткое

расстояние между нами.

-- Почему ты сегодня не собираешь и не сжигаешь листья? --

спросила я.

Вздрогнув, он поднял голову, но не ответил. На нем были

очки, сквозь темные стекла которых я не могла видеть выражения

его глаз. Я не знала, остаться, или уйти, или дождаться ответа.

Боясь, что он может уснуть снова, я спросила громко и

нетерпеливо:

-- Есть ли какая-нибудь особая причина того, что ты больше

не собираешь и не сжигаешь листья?

Он отделался от моего вопроса своим собственным:

-- А ты видела, чтобы хоть один лист упал за последние два

дня?

Когда он приподнял очки, его глаза, казалось, просверлили

меня насквозь.

-- Нет, -- сказала я.

Серьезность тона и манера поведения скорее, чем его

заявление, которое я нашла нелепым, заставили меня удержаться

от ответа.

Кивком головы он предложил мне сесть рядом с ним на

скамейку и, пододвинувшись вплотную, прошептал мне на ухо:

-- Эти деревья точно знают, когда позволять листьям

опадать.

Он осмотрел все вокруг себя, как будто боялся, что нас

могут подслушать, а затем добавил таким же доверительным

шепотом:

-- А сейчас деревья знают, что их листьям не нужно падать.

-- Листья увядают и падают независимо от чего бы то ни

было, -- важно произнесла я. -- Это закон природы.

-- Эти деревья крайне капризны, -- упорно настаивал он. --

У них есть собственный разум. Они не подвластны законам

природы.

-- Что же заставляет деревья не сбрасывать листья? --

спросила я, пытаясь сохранить серьезное выражение.

-- Хороший вопрос, -- размышлял он, задумчиво потирая

подбородок. -- Боюсь, что я еще не знаю ответа. Деревья не

сказали мне. -- Он глупо улыбнулся и добавил: -- Я уже говорил

тебе, что это не обыкновенные деревья.

Прежде чем я успела возразить, он спросил:

-- Ты уже приготовила себе завтрак?

Я чрезвычайно удивилась такой внезапной смене предмета

разговора.

-- Да, -- согласилась я, потом запнулась на минуту. Мной

овладело почти дерзкое настроение. -- Вообще-то я не так уж и

забочусь о пище. Мне нравится есть одно и то же и утром, и

вечером. Я жила бы на шоколаде и орехах, если бы от этого не

появлялись прыщи.

Забыв об осторожности, я по своему обыкновению начала

жаловаться. Я сказала смотрителю, что очень хотела бы

поговорить с женщинами. -- Для меня чрезвычайно важно, чтобы

они объяснили, что со мной происходит. Тревога -- вот все, что

занимает меня в последнее время. -- Я почувствовала себя более

спокойно после того, как сказала все, что хотела. -- Правда,

что они ушли навсегда? -- спросила я.

-- Да, навсегда, -- ответил смотритель. И увидев

недоумение, написанное на моей физиономии, добавил: -- Но ведь

ты знала об этом, правда? Ты уже разговаривала со мной, не так

ли?

Прежде чем я могла оправиться от шока, он спросил меня

искренним, но приводящим в замешательство тоном, -- Почему же

это так шокировало тебя? -- Он на минуту остановился, как бы

давая мне время подумать, потом сам ответил на свой вопрос. --

О, я знаю! Ты бесишься, потому что они взяли с собой Исидоро

Балтасара. -- Он похлопывал меня по спине, как бы подчеркивая

каждое слово. По его глазам было видно, что ему все равно, как

я отреагирую: яростью или слезами.

Знание, что встречи не будет, дало мне непостижимое

чувство самообладания.

-- Я не знала этого, -- пробормотала я. -- Клянусь, я на

самом деле ничего не знала. -- Я смотрела на него в немом

отчаянии и ощущала, как кровь отливает от моего лица. Колени

болели. В груди было так тяжело, что я едва могла дышать. В

полуобморочном состоянии я обеими руками ухватилась за

скамейку.

Голос смотрителя был слышен как очень далекий звук. --

Никто не знает, вернется ли он. Даже я. -- Наклонившись ко мне,

он добавил, -- Мое личное мнение: он ушел с ними на время, но

он вернется; если не прямо сейчас, то через несколько дней. Это

мое мнение.

Я поискала его глаза, -- проверить, не смеется ли он надо

мной. Его неунывающее лицо излучало искренность и

доброжелательность. Глаза были по-детски бесхитростны.

-- Но когда он вернется, он уже больше не будет Исидоро

Балтасаром, -- предупредил меня смотритель. -- Тот Исидоро

Балтасар, которого ты знала, я думаю, уже ушел. И как ты

думаешь, что во всем этом самое грустное? -- Он остановился, а

потом сам ответил на свой вопрос. -- Ты приняла его как дар и

даже не поблагодарила за все его внимание, помощь и любовь к

тебе. Наша самая большая трагедия в том, что мы шуты, не

замечающие ничего, кроме нашего шутовства.

Я была слишком опустошена, чтобы произнести хоть слово.

Внезапно смотритель поднялся на ноги. Не говоря ни слова,

как будто его очень стесняло мое общество, он пошел вдоль

тропинки, ведущей к другому дому.

-- Не оставляй меня здесь совсем одну, -- закричала я ему

вслед.

Он повернулся, посмотрел на меня, а потом рассмеялся. Это

был громкий, радостный смех, эхо от которого разносилось вокруг

по кустам чапарраля. Он еще раз посмотрел на меня, а потом

исчез, как будто кусты чапарраля поглотили его.

Будучи не в состоянии следовать за ним, я все еще ждала,

что он вернется или внезапно появится передо мной, испугав до

полусмерти. Я все еще оставалась в напряжении, которое

ощущалось скорее телом, чем умом.

Как это всегда случалось, я не слышала, когда подошла

Эсперанса, но ощутила ее присутствие. Я обернулась и

обнаружила, что она сидит на скамейке под сапотовым деревом. Я

пришла в восторг уже только от того, что вижу ее.

-- Я думала, что никогда больше тебя не увижу, --

вздохнула я. -- Я почти смирилась с этим, думая, что ты тоже

ушла.

-- Бог милостив! -- произнесла она в странном оцепенении.

-- Ты действительно Зулейка? -- воскликнула я.

-- Не совсем, -- возразила она. -- Я Эсперанса. Чем ты

занимаешься? Валяешь дурака, разрешая вопросы, на которые никто

не в состоянии ответить?

Никогда в жизни я не была так близка к нервному

расстройству, как в этот момент. Я чувствовала, что разум не в

состоянии перенести обрушившееся на него давление и могла

просто не выдержать боли и смятения.

-- Соберись, девочка, -- строго сказала Эсперанса. --

Худшее еще не пришло. Но мы больше не можем оберегать тебя.

Сейчас ты близка к помешательству, но маги не могут остановить

это давление. Сегодня ты сама приняла вызов и либо будешь жить,

либо умрешь. В данном случае я говорю не метафорически.

Я едва могла говорить из-за слез.

-- Я никогда не увижу Исидоро Балтасара? -- спросила я.

-- Я не буду врать, чтобы пощадить твои чувства. Нет, он

никогда не возвратится. Исидоро Балтасар -- только мгновение в

магии. Сон, который ушел после того, как был увиден. Исидоро

Балтасар, как сон, уже ушел.

Легкая, почти задумчивая улыбка тронула ее губы. -- Чего я

еще не знаю, -- продолжала она, -- так это ушел ли тот человек,

новый нагваль, навсегда. Ты понимаешь, конечно, что даже если

он вернется, то он уже не будет Исидоро Балтасаром. Он будет

чем-то таким, чего ты не встречала до сих пор.

-- Он будет неизвестен мне? -- спросила я, не осознавая до

конца, хочу ли я это знать.

-- Не знаю, дитя мое, -- сказала она неопределенно и

безразлично. -- Просто не знаю. Я сама в сновидении. То же и с

новым нагвалем. Сновидящие, такие как мы, непостоянны, и именно

эта непостоянность позволяет нам существовать. С нами ничего не

происходит, кроме сновидений.

Ослепленная слезами, я просто не видела ее.

-- Чтобы облегчить боль, проникни глубже в себя, -- тихо

сказала она. -- Сядь, подожми колени, охвати лодыжки

скрещенными руками, правую лодыжку -- левой рукой. Положи

голову на колени и дай печали уйти.

Дай земле смягчить твою боль. Позволь целебным силам земли

войти в тебя.

Я села на землю так, как советовала Эсперанса. Спустя

мгновение моя печаль исчезла. Глубокое телесное ощущение

комфорта сменило муку. Я утратила ощущение себя в каком-либо

ином контексте, чем здесь и теперь. При отсутствии субъективной

памяти у меня не было и боли.

Эсперанса указала мне место на скамейке рядом с собой. Как

только я села, она взяла мою руку в свои и некоторое время

терла ее, слегка массируя, а потом сказала, что у меня слишком

мясистая рука, для такой костлявой девицы. Потом она повернула

мою руку ладонью вверх и внимательно ее рассматривала. Не

сказав ни слова, она бережно сложила мою руку в кулак.

Мы долго сидели молча. Было далеко за полдень; стояла

тишина, которую нарушал лишь шелест листвы, колеблемой бризом.

Я подняла взгляд на Эсперансу, и внезапно совершенно

сверхъестественная уверенность осенила меня: я знала, что мы

уже говорили подробно и о моем приезде в дом ведьм и об уходе

магов.

-- Что со мной, Эсперанса? -- спросила я. -- Я сновижу?

-- Ну... -- начала она медленно. В ее глазах засиял

огонек, как будто она предлагала мне проверить, в сновидений ли

я. -- Сядь на землю и проверь.

Я так и сделала. Единственное, что я чувствовала, -- это

прохладу камня, на котором сидела. Никакое ощущение не было

послано мне в ответ. -- Я не сновижу, -- заявила я. -- Но

почему тогда я чувствую, что мы уже обо всем говорили? -- Я

внимательно посмотрела на нее, надеясь найти ответ в выражении

ее лица. -- Я вижу тебя в первый раз со дня моего приезда, но

чувствую, что мы бывали вместе каждый день, -- пробормотала я

больше для себя, а не для того, чтобы меня услышали. -- Уже

прошло семь дней.

-- Значительно больше. Но тебе нужно решить эту задачу

самостоятельно с минимальной помощью, -- сказала Эсперанса.

Я кивнула, соглашаясь. Было так много всего, о чем

хотелось спросить, но я знала, что говорить бесполезно. Не имея

понятия, каким образом, но я знала, что все мои вопросы уже

предусмотрены. Меня переполняли ответы.

Эсперанса задумчиво смотрела на меня, как будто сомневаясь

в моем понимании. Потом очень медленно, внимательно произнося

слова, она сказала:

-- Я хочу, чтобы ты знала, что состояние осознания,

которое ты здесь получаешь, только временное, каким бы глубоким

и постоянным оно тебе ни казалось. Ты очень скоро вернешься к

своим пустякам. Это наша женская судьба, и это особенно трудно.

-- Я думаю ты не права, -- запротестовала я. -- Ты совсем

не знаешь меня.

-- Именно потому, что я знаю тебя, я все это говорю. --

Она остановилась на минуту, и когда заговорила снова, ее голос

был строгим и серьезным. -- Женщина очень скрытна. Запомни:

воспитанная, чтобы вечно быть слугой, она чрезвычайно

изворотлива и умна. -- Бурный, звонкий хохот Эсперансы

предупредил любое желание протестовать.

-- Лучшее, что ты можешь сделать, -- это не говорить

ничего, -- заявила она. Взяв меня за руку, она помогла мне

подняться и предложила пойти в маленький дом для очень длинного

и важного разговора.

Мы не вошли вовнутрь, а сели на скамейке перед главным

входом. Молча мы просидели около часа. Потом Эсперанса

повернулась ко мне; казалось, она совсем не видела меня. Мне

даже стало интересно: может быть, она забыла, что я пришла с

ней и сижу рядом. Не осознавая моего присутствия, она встала и

отошла на пару шагов от меня, внимательно посмотрела на другой

дом, скрытый деревьями. Прошло еще некоторое время, прежде чем

она произнесла:

-- Я ухожу далеко.

У меня появилось странное болезненное ощущение в желудке,

но я так и не смогла понять его причины: был ли это страх,

надежда или волнение. Я знала, что она имеет в виду расстояние

не в смысле миль, а говорит о других мирах.

-- Меня не заботит, как далеко мы пойдем, -- сказала я.

Это были просто слова, далекие от того, что я чувствовала на

самом деле. Я отчаянно желала знать, но не отваживалась

спросить, что случится в конце нашего путешествия.

Эсперанса раскрыла руки так широко, как будто хотела

обнять садящееся солнце. На западе небо было огненно-красным;

далекие горы -- темно-пурпурными. Легкий бриз прочесывал

деревья; листья мелькали и шуршали.

Час молчания истек, но все оставалось на своих местах.

Наступление сумерек сделало неподвижным все вокруг нас. Звуки и

движения прекратились. Очертания кустов, деревьев и холмов

вокруг выделялись так четко, что казались выгравированными на

небе.

Когда тени уже сползли на нас и охватили потемневшее небо,

я пододвинулась ближе к Эсперансе. Вид замершего за деревьями

дома с его огнями, мелькающими, как светляки в темноте,

разбудил какие-то очень глубокие чувства внутри меня. В тот

момент они не соответствовали ни одному из возможных ощущений,

но были похожи на смутную грусть, ностальгическую память,

теряющуюся в детстве.

Должно быть, меня полностью поглотили грезы; внезапно я

обнаружила, что иду рядом с Эсперансой. Усталость и прежняя

тревога полностью исчезли. Переполненная огромным количеством

энергии, я шла в каком-то экстазе, молчаливо счастливая, а ноги

не просто по моему желанию, но сами двигались вперед.

Дорога, по которой мы шли, внезапно оборвалась. Земля

поднялась и деревья вытянулись над нами. То тут, то там были

разбросаны гигантские валуны. Откуда-то издалека доносился звук

текущей воды, похожий на тихое успокаивающее пение.

Почувствовав внезапную усталость, я оперлась на один из

валунов. Мне захотелось, чтобы наше путешествие тут и

закончилось.

-- Мы еще не достигли цели! -- крикнула Эсперанса. Она уже

прошла полпути вверх по скалам и двигалась с проворством горной

козы. Она не ждала меня и даже не оборачивалась назад, чтобы

посмотреть, иду ли я за ней. Короткий отдых отнял у меня

последние силы. Судорожно глотая воздух, я быстро прошла по

камням и стала карабкаться вверх.

На половине подъема тропа продолжалась среди огромных

каменных глыб. Сухие и ломкие растения приятно похрустывали на

темной в свете раннего вечера тропе. Воздух тоже изменился; он

стал влажным и дышать было легко. Эсперанса безошибочно

двигалась по узкому проходу, наполненному тенями, шелестом и

безмолвием. Она узнавала каждый таинственный ночной звук и

могла определить каждый из этих криков, зовов и свистов.

Путь закончился у нескольких ступеней, вырубленных в

скале. Ступени вели на холм, где было разбросано множество

камней.

-- Возьми один, -- предложила она, -- и положи в карман.

Истертые, как гладкие булыжники мостовой, камни вначале

казались совершенно одинаковыми. Но внимательно рассмотрев, я

заметила, что все они разные. Некоторые из них были такими

гладкими и сияющими, что казались отполированными на станке.

Потребовалось некоторое время, чтобы найти один, который

бы мне понравился больше других. Это был тяжелый камень,

который легко ложился в мою ладонь. Он отсвечивал коричневым,

пересеченным множеством полупрозрачных молочных жил, и имел

клинообразную форму.

Я уронила камень, испуганная непонятным шумом.

-- Кто-то идет за нами, -- прошептала я.

-- За нами никто не идет! -- объявила Эсперанса. В ее

взгляде было что-то среднее между удовольствием и скептицизмом.

Видя, что я отскочила назад и спряталась за деревом, она тихо

засмеялась и сказала, что вероятно это был настоящий лягушачий

прыжок.

Я хотела было сказать ей, что лягушки не прыгают в

темноте, но не была уверена, что это так. Меня удивило, что я

не сказала это сразу же и с абсолютной уверенностью, что

соответствовало моей привычке. -- Со мной что-то не так,

Эсперанса, -- сказала я с тревогой в голосе. -- Я -- это не я.

-- С тобой все в порядке, моя дорогая, -- рассеянно

заверила она. -- На самом деле именно сейчас ты больше

являешься собой, чем когда-либо.

-- Я так странно себя чувствую... -- мой голос иссяк. Я

начала видеть картины всего, что случилось со мной с того

самого времени, когда я приехала в дом ведьм.

-- Очень трудно учить такой неконкретной вещи как

сновидение, -- сказала Эсперанса. -- Особенно женщин. Мы

слишком скромны и умны. Кроме того, мы были рабами всю нашу

жизнь; мы знаем, как точно манипулировать окружающим миром,

когда не хотим нарушить что-нибудь из того, что мы с таким

трудом приобрели: нашу независимость.

-- Ты считаешь, что у мужчин по-другому?

-- Нет, так же, но они более открыты. Женщина сражается

тайком. Ее любимый метод борьбы -- маневр раба: казаться

безумной. Она слушает, не уделяя внимания, она смотрит, не

видя. -- Она добавила, что инструктировать женщин --

достижение, заслуживающее награды.

-- Нам нравится открытость твоей борьбы, -- продолжала

она. -- Это настоящая надежда для тебя. Больше всего мы

опасаемся со всем согласных женщин, которые не думают о будущем

и выполняют все, о чем их попросят, а потом возвращаются и

обвиняют тебя, как только устанут или им станет скучно от всей

этой новизны.

-- Мне кажется, я начинаю понимать, -- задумчиво и

неуверенно проговорила я.

-- Конечно ты начала понимать! -- ее утверждение было

настолько комически торжественным, что я начала смеяться. -- Ты

даже начала понимать, что такое намерение.

-- Ты считаешь, что я начинаю становиться магом? --

спросила я. Все мое тело дрожало, как будто я старалась

подавить приступ хохота.

-- С самого дня приезда ты все время то входила в

состояние сновидения, то выходила из него, -- объясняла

Эсперанса. -- Поэтому ты так часто засыпала. -- На ее

улыбающемся лице не было не то что издевательства, но даже

следов снисходительности.

Некоторое время мы шли молча, а потом она объяснила, что

различие мага и обычного человека в том, что первый может

входить в состояние повышенного осознания по желанию. Она часто

слегка дергала меня за руку, будто подчеркивая каждое слово

своего утверждения, а потом доверительным тоном добавила: -- Ты

постоянно сновидишь потому, что мы создали что-то вроде

защитного кокона вокруг тебя с первой ночи, когда ты приехала,

чтобы помочь тебе привести в порядок свою энергию.

Потом она призналась, что с момента, когда они впервые

встретили меня, они дали мне прозвище Фосфорите, маленький

огонек. -- Ты сгораешь слишком быстро и бесполезно. -- Она

жестом попросила меня сохранять покой и добавила, что я совсем

не знала тогда, как сфокусировать свою энергию. -- Основным

следствием этого было то, что ты постоянно поддерживала образ

себя. -- Она снова знаком попросила меня помолчать и сказала,

что то, о чем мы думаем как об индивидуальности, на самом деле

только идея. Она заявила, что весь объем нашей энергии

расходуется в зависимости от этой идеи.

Эсперанса слегка подняла брови и на ее лице появилось

выражение некоторой торжественности. -- Достичь состояния

отрешенности, когда личность -- только идея, которую можно

изменить по желанию, это действительно магическое действие,

самое трудное из всех, -- сказала она. -- Когда идея личности

отступает, у магов появляется энергия, чтобы нацелиться на

намерение и стать большим, чем то, что мы считаем нормальным

человеком.

Женщины, оттого что у них есть матка, во время сна могут

фокусировать свое внимание на чем-либо за пределами их снов с

большой легкостью, -- говорила она. -- Именно это ты и делала,

даже ничего об этом не зная. Объект, на котором фокусируется

внимание, становится мостом, соединяющим тебя с намерением.

-- Какой же объект я использовала? -- спросила я.

У нее в глазах промелькнула внезапная вспышка раздражения.

Затем она сказала, что обычно это было окно, или свет, или даже

кровать. -- Ты так хорошо это делаешь, что предмет становится

твоей второй сущностью, -- заверила она меня. -- Поэтому у тебя

часто бывают ночные кошмары. Обо всем этом мы говорили с тобой,

когда ты была глубоко в состоянии повышенного осознания, и

тогда ты поняла, что как только перестанешь фокусировать

внимание на предметах перед тем как уснуть -- тебе перестанут

сниться дурные сны.

-- Так это ты исцелила меня? -- спросила я.

Конечно же, моей самой первой реакцией было возразить ей.

Однако спустя мгновение я уже не могла с ней не согласиться.

После встречи с ними в Соноре я совершенно освободилась от

ночных кошмаров.

-- Ты никогда полностью от них не освободишься, пока

будешь оставаться собой, -- произнесла она. -- Тебе безусловно

следует использовать свои способности к сновидению

осмотрительно и разумно. Поэтому ты здесь. И первый урок -- это

то, что женщина должна через матку сфокусировать свое внимание

на предмете. Не на чем-либо из самого сна, но на каком-то

независимом предмете из мира, предшествующего сну.

Сам по себе объект не важен, -- заговорила она быстрее. --

Что действительно важно, -- это тонкий акт фокусирования

внимания на нем по желанию перед сном и во время дальнейшего

сновидения. -- Она предупредила меня, что хотя все звучит

достаточно просто, это на самом деле труднопреодолимая задача,

выполнение которой может отнять годы. -- Вот что обычно

случается: что-то побуждает спящего на мгновение сфокусировать

свое внимание на постороннем объекте, -- сказала она.

-- Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что надо

использовать матку? -- спросила я. -- И как это делается?

-- Ты женщина, -- мягко сказала Эсперанса. -- Ты знаешь,

как ощущать при помощи своей матки.

Мне снова хотелось возразить, объяснить, что я ничего

подобного не знаю. Но прежде чем я успела что-нибудь сказать,

она продолжала говорить, что у женщины ощущения возникают в

матке.

-- У мужчин, -- заявила она, -- чувства появляются в

мозге. -- Она ткнула мне в живот и добавила: -- Подумай об

этом. Женщина безжалостна ко всему, кроме своего потомства,

потому что ее чувства рождаются в матке.

Чтобы сфокусировать свое внимание на матке, возьми предмет

и положи его на живот, или потрись о него гениталиями. -- Она

вызывающе засмеялась над моим испуганным взглядом, а потом

между приступами смеха пожурила меня. -- Я не имела в виду

ничего дурного, и это на самом деле не так уж грубо. Я могла бы

сказать, что тебе следует смазать предмет своими соками, но я

ведь не сделала этого.

-- Однажды у тебя установится глубокая близость с

предметом, -- снова продолжала она серьезным тоном, -- и он

всегда будет служить тебе в качестве моста.

Мы шли в напряженной тишине. Казалось, Эсперанса глубоко

задумалась. Мне очень хотелось сказать что-нибудь, хотя я

знала, что говорить ничего не нужно. Когда она наконец

заговорила, ее голос был твердым, требовательным. -- У тебя

больше нет времени, чтобы его просто так тратить, -- сказала

она. -- Очень часто в нашей глупости мы упускаем множество

вещей. Маги знают это лучше, чем кто-либо другой. Но они также

знают, что нет второго шанса. Тебе нужно научиться контролю и

дисциплине, потому что у тебя больше нет возможности делать

ошибки.

-- Ты ведь тоже ошибаешься. Ты даже не знала, что Исидоро

Балтасар ушел.

Легкая преграда, которая сдерживала лавину чувств,

рухнула. Память восстановилась, и тоска снова овладела мной.

Она навалилась настолько интенсивно, что я даже не заметила,

как села и начала погружаться в землю, как будто она была

сделана из губки. Наконец земля поглотила меня. Состояния

удушья или клаустрофобии не было, потому что ощущение, что я

сижу на поверхности земли, сосуществовало с осознанием, что

земля меня поглотила. Такое двойственное чувство заставило меня

завопить: -- Я сновижу! -- Громкий крик что-то взорвал внутри

меня; и сразу же новая чехарда различных воспоминаний хлынула

на поверхность. Я знала, что со мной не так: я раздражалась и у

меня было недостаточно энергии для сновидения. Каждую ночь со

дня моего приезда я видела один и тот же сон, который забывала,

просыпаясь, и не помнила до настоящего момента. Мне снилось,

что все женщины-маги приходили в мою комнату и обучали меня в

области разумных объяснений магов. Они говорили мне снова и

снова, что сновидение -- это вторая функция матки, первая --

воспроизведение и все, что с ним связано. Они говорили, что

сновидение -- естественная функция женщины, чистое следствие

особенности ее энергетики. Имея достаточно энергии, тело

женщины само по себе разбудит вторую функцию матки, и женщина

будет видеть непостижимые сны.

Эта требуемая энергия, однако, как помощь для

слаборазвитой страны, -- она никогда не придет. Что-то в общем

устройстве наших общественных структур препятствует ее

освобождению и тому, чтобы женщины могли сновидеть.

Если бы эта энергия освободилась, говорили мне

женщины-маги, было бы очень легко опрокинуть цивилизованный

порядок вещей. Но самая большая трагедия женщин в том, что их

социальное сознание полностью доминирует над индивидуальным.

Женщины боятся быть разными и не хотят отойти слишком далеко от

комфорта известного. Социальное давление не позволяет им

отклоняться и оказывается всепоглощающим, и вместо того, чтобы

измениться, они молча соглашаются с тем, что предписано:

женщина существует, чтобы служить мужчине. Поэтому они никогда

не видят магических снов, хотя имеют естественную

предрасположенность к этому.

Жизнь женщины в обществе, ее социальное положение лишило

ее всяких шансов. Даже если женщина имеет отношение к религии

или науке, это все равно не лишает ее того же отпечатка: ее

основная функция -- деторождение; и даже если она достигла

высокой степени в области политического, социального или

экономического равенства с мужчиной, это в конечном счете не

имеет значения.

Женщины говорили мне все это каждую ночь. Чем больше я

вспоминала и понимала их слова, тем сильнее становилась печаль.

Мое горе было теперь не просто моим личным, но и нашим общим,

сумасшедшая гонка жизни в обществе заманила всех нас в ловушку

социального порядка, -- так мы оказались прикованы к нашей

собственной ограниченности. Даже если мы когда-нибудь получаем

свободу, то это только временное короткое прозрение между

погружениями -- по собственному желанию или насильно -- обратно

во тьму.

-- Прекрати заниматься этой сентиментальной чепухой, --

услышала я. Это был мужской голос. Я оглянулась и увидела, как

смотритель, наклонившись, всматривается в меня.

-- Как ты сюда забрался? -- я растерялась и была слегка

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: