7 страница. Отец не понимает, почему его привезли сюда, ведь это место никогда еще не было для него домом

Отец не понимает, почему его привезли сюда, ведь это место никогда еще не было для него домом. Ему многое запрещают, да и на то, что позволено, смотрят с неудовольствием. К тому, что он все делает неправильно, он уже привык, так всегда говорит его супруга, ему нельзя ни к чему прикасаться, ему нельзя волноваться, он должен справиться со своим беспокойством, ему лучше лежать себе потихоньку, этому любителю бесконечных прогулок. Он должен следить за тем, чтобы не вносить в дом грязь и не выносить из дома ничего, что принадлежит владельцам. Внешнее и внутреннее нельзя смешивать друг с другом, все имеет свое место, и для прогулок снаружи следует даже менять одежду или дополнительно одеваться, но одежду эту украл сосед по комнате, чтобы отравить старику прогулку снаружи. Отец сразу устремляется прочь, едва только его помещают в эту камеру хранения, но его тут же арестовывают и принуждают в ней остаться. Иначе как бы его семья отделалась от этого нарушителя спокойствия, а владельцы пансиона приобрели бы свои богатства? Одни хотят, чтобы он оставался подальше от них, а другие, чтобы он у них подольше оставался. Одни живут за счет того, что он находится у них, а другие — за счет того, что он их оставил и находится теперь вне поля зрения. До свидания, все было чудесно! Однако когда-нибудь всему приходит конец. Отец, которого поддерживает недобровольный помощник в белом халате, должен сделать ручкой двум своим женщинам, — они собираются отбыть прочь. Однако папочка вместо того, чтобы помахать рукой, неразумно держит ее перед глазами и умоляет, чтобы его не били. Это бросает невыгодный свет на отъезжающую неполную семью, ведь папулю никогда и пальцем не трогали, это уж точно. И откуда это у папы, — спрашивает отъезжающий остаток семьи, обращая свой вопрос в пространство, насыщенное тихим и свежим воздухом. Ответа не слышно. Мясник на обратном пути едет быстрее, избавившись от опасного пассажира; он хочет поспеть домой и поиграть с детьми на футбольной площадке, ведь сегодня воскресенье, его выходной. Он произносит несколько старательно придуманных заранее слов утешения. Тщательно подобранными фразами он выказывает дамам К. свое сочувствие; деловые люди наилучшим образом владеют языком поиска и выбора. Мясник говорит так, словно речь идет о выборе между филе и ромштексом. Он прибегает к своему обычному профессиональному языку, хотя сегодня выходной день, день языка воскресного. Лавка его закрыта. Но настоящий мясник всегда на службе. Обе дамы К. вываливают наружу целый поток внутренностей, от которых еще идет пар, однако, по оценке специалистов, эти внутренности сгодятся в лучшем случае на кошачий корм. Из них так и прут уверения, что хотя они и очень сожалеют о сделанном шаге, однако он был необходим, более того, давно назрел! И решились они на это с большим трудом. Они стараются одна перед другой. Поставщики товара для мясной лавки меньше стараются друг перед другом, сбивая цену. У этого мясника постоянные цены, и он знает, что может предложить своему покупателю. Бычий хвост идет по одной цене, мясо на ребрышках — по другой, а за лодыжку он просит третью. Пусть дамы поберегут свое многословие. А вот покупая колбаcy и копчености, они должны быть пощедрее, ведь они теперь обязаны своему мяснику, который не за бесплатно свозил их в воскресенье на прогулку. Бесплатной бывает только смерть, да и за нее расплачиваешься ценой жизни. И у всякой вещи есть свой конец. «Вот только у колбасы целых два конца», — говорит услужливый деловой человек и оглушительно смеется. Обе дамы К. печально соглашаются с ним, они только что утратили члена своей семьи, однако им известно, как подобает себя вести многолетним постоянным покупательницам. Мясника, который причисляет их к своим главным постоянным клиентам, это поощряет на новые откровения: «Ты не сможешь подарить животному жизнь, но вот дать ему скорую смерть ты в состоянии». Человек, занимающийся кровавым ремеслом, вновь напустил на себя серьезность. Обе дамы К. и тут с ним снова согласны. Впрочем, ему стоит повнимательнее следить за дорогой, иначе его поговорка воплотится в жизнь самым жутким образом, не успеют они и оглянуться. На шоссе плотный поток воскресного транспорта. Мясник отвечает, что езда на автомобиле давно вошла в его плоть и кровь. На это обе представительницы семьи К. не могут ему ничем возразить, кроме как подумав о собственной плоти и крови, которую они не намерены проливать. И в конце концов, они только что вынуждены были оставить столь дорогую им плоть и кровь в битком набитой общей палате, заплатив дорогую цену. Пусть мясник не думает, что это им легко далось. Они привезли и оставили там, в пансионате в Нойленкбахе, часть их самих, буквально оторвав ее от себя. «И какую же часть?» — спрашивает специалист по разделке туш.

Некоторое время спустя они входят в свою несколько опустевшую квартиру. В этой пещере, вход в которую смыкается, давая обитателям защиту и уверенность, у них теперь больше места, чем прежде, для разных хобби; квартира не впустит в себя кого попало, а лишь того, кому здесь место! Поднялся новый порыв ветра и, словно сверхъестественно большая и мягкая ладонь великана, прижал Кохут-младшую к витрине магазина оптики, сверкающей стеклами очков. Над входом в магазин вывеска в виде оправы чудовищного размера с фиолетовыми стеклами. Она выдается далеко над тротуаром и с опасностью для прохожих дрожит под резкими порывами южного ветра. А потом вдруг стало совсем тихо, словно ветер захотел перевести дух, но его при этом кто-то очень напугал. Мать сейчас наверняка заняла в своей кухне уютную круговую оборону и жарит что-то на жире для их совместного ужина, чтобы подать это блюдо как холодную закуску, а еще ее уже дожидается рукоделье, она вяжет белую кружевную скатерку.

По небу плывут резко очерченные облака, багровые по краям. Облака, похоже, не знают своей цели, их бездумно носит то туда, то сюда. Эрике всегда известно заранее, что ждет ее через несколько дней, — ее ждет служение искусству в консерватории. Или она будет заниматься чем-нибудь другим, связанным с музыкой, пьющей из нее кровь, с музыкой, которую Эрика потребляет сама или скармливает другим в самых различных агрегатных состояниях: то в консервированном виде, то в жареном, то в виде каши, то как твердую пищу.

Уже за несколько улиц до музыкального заведения Эрика, как обычно, пристально всматривается вокруг и крутит носом, словно опытная охотничья собака, которая берет след. Удастся ли ей и сегодня застукать ученика или ученицу, не слишком обремененных музыкальными заданиями, располагающих слишком большим свободным временем и занятых собственной личной жизнью? Эрика намерена насильно проникнуть, ворваться в эти далекие владения, которые, будучи ей неподконтрольными, простираются все же вокруг, поделенные на гектары и акры. Налитые кровью возвышенности, поля чужой жизни, в которую предстоит вцепиться мертвой хваткой. У учителя есть на это полное право, потому что он представительствует за родителей. Она непременно желает знать, что происходит в жизнях других людей. Едва ее ученик попытается укрыться от нее, едва он выплеснется в свое раскладное пластмассовое пространство свободы и посчитает, что за ним здесь никто не наблюдает, как госпожа К. с дрожью в теле тут как тут и готова тайно и без приглашения последовать за ним. Она выскакивает из-за угла, внезапно появляется из глубины коридора, материализуется в кабине лифта, словно заряженный энергией джинн из бутылки. Иногда она ходит на концерты, чтобы развивать свой музыкальный вкус и навязывать его ученикам. Она сравнивает одного виртуоза с другим и уничтожает своих учеников, прикладывая к ним мерку, соответствовать которой способны только самые великие люди искусства. Она крадется за учениками вне поля их зрения, всегда оставаясь в собственном поле зрения. Она наблюдает за своим отражением в стеклах витрин, когда идет по чужому следу. Народная молва приписала бы ей славу цепкого наблюдателя, но к народу Эрика отношения не имеет. Она относится к тем, кто управляет и руководит народом. Она заключена в вакуум абсолютной инертности собственного тела, и когда бутылка с громким щелчком открывается, ее выбрасывает наружу и обрушивает на чью-то чужую голову, выбранную заранее или неожиданно попавшуюся на пути. Никогда нельзя доказать, что она шпионит намеренно. И все же то у одних, то у других уже зарождаются подозрения на этот счет. Она неожиданно появляется в тот момент, когда никакие свидетели не нужны. Любая новая прическа на голове ученицы дает Эрике пищу для получасовой оживленной беседы с собственной матерью, беседы, пересыпаемой обвинениями, что она-де преднамеренно все время удерживает взрослую дочь дома, чтобы та никуда не могла пойти и чтобы с ней ничего не происходило. В конце концов, и ей, дочери, срочно необходима новая прическа. Однако мать, которая более не отваживается задать дочери взбучку, виснет на ней, на Эрике, как репей или как заразная пиявка; мать высасывает у нее мозг из костей. То, о чем Эрика знает, она узнала, тайно подглядывая, а о том, чем Эрика является в действительности, а именно, музыкальным гением, об этом никто не знает лучше ее мамы, которой ребенок известен и изнутри, и снаружи. Кто ищет, тот всегда найдет, — отыщет нечто запретное, чего тайно вожделеет.

Перед кинотеатром «Метро» на Иоганнесгассе Эрика уже три радостных весенних дня подряд, с тех пор как сменился репертуар, отыскивает для себя тайные сокровища, поскольку один из ее учеников, зациклившийся на себе и на своих свинских фантазиях, давно похоронил всякую осторожность. Его чувства устремлены в фокус кинокадров, представленных на афише. В кинотеатре сейчас показывают мягкое порно, несмотря на то что в непосредственной близости ходят на музыку дети. Один из учеников, стоящих перед витриной, подробно комментирует и смакует каждый снимок, другого больше привлекает красота выставленных напоказ женщин, третий упорно жаждет того, чего на фотографиях не разглядишь, а именно, потаенного нутра дамского тела. Два будущих молодых человека как раз развернули жаркую дискуссию по поводу размеров женской груди, и тут, занесенная порывом южного ветра, госпожа учительница музыки взрывается, подобно ручной гранате, прямо в центре их компании. Она придала своему лицу слегка укоризненное и несколько печальное выражение, и трудно поверить, что и она, и женщины с фотоафиш принадлежат к одному и тому же прекрасному полу, а несведущий наблюдатель отнес бы их даже к разным категориям человеческой породы. Если бы речь шла только о внешнем облике. Однако на фотографии внутреннюю жизнь не покажешь, и, таким образом, подобные сравнения были бы несправедливы для фройляйн Кохут, ведь именно ее внутренняя жизнь сейчас цветет и наливается соком. Не говоря ни слова, госпожа Кохут удаляется. Она не высказывает своего мнения вслух, ученику и так уже ясно, что он преступно пренебрег музыкальными занятиями, поскольку интересы его лежат в иной сфере, а не в нотной папке.

В стеклянной витрине мужчины и женщины па фотографиях терзают друг друга, сплетая тела в утомительном балете вечного вожделения. Они истекают трудовым потом. Мужчина усердно трудится над женской плотью то в одном, то в другом месте, и результаты своего усердия он выставляет на всеобщее обозрение. Из него летят брызги, падая на тело женщины. Мужчина по жизни обязан заботиться о пропитании женщины, его ведь и ценят в первую очередь как кормильца. Вот и здесь, на этих фото, он подает женщине теплую пищу, которую приготовили на медленном огне его собственные потроха. Женщина, образно говоря, издает зримые стоны, ее крик буквально виден; она рада получаемому ею дару, рада своему кормильцу, и ее крики все множатся и множатся. На фотографиях, разумеется, все происходит беззвучно, однако звуки ждут вас в кинотеатре, где женщина кричит в благодарность за мужские усилия так громко, что зрителю остается только купить билет.

Ученик, застигнутый на месте преступления, плетется за Кохут на почтительном расстоянии. Он испытывает муки совести из-за того, что унизил ее женскую гордость, разглядывая голых женщин. Вполне возможно, что и Кохут считает себя женщиной, и ей, стало быть, нанесена тяжелая травма. В следующий раз его внутренние часы должны тикать громче, когда учительница станет к нему подкрадываться.

Позднее, во время урока, она намеренно будет избегать взглядов своего ученика, этого прокаженного, изъеденного похотью. При исполнении Баха, сразу после гамм и технических упражнений, чувство неуверенности заполняет все помещение. Эта ставящая в тупик смесовая ткань баховской музыки выдерживает лишь твердую руку мужчины-исполнителя, который мягко тянет за поводья. Главная тема смазана, дополнительные голоса слишком выдвинулись на первый план, и все лишено прозрачности. Словно стекло автомобиля, забрызганное жирной грязью. Эрика высмеивает жиденький ручеек музыки, исполняемой учеником, ручеек, который катится по грязному ложу, наталкиваясь на небольшие каменные и земляные запруды. Эрика теперь толкует сочинение Баха более точно: это — циклопическое сооружение в том, что касается «Страстей», и это лисья нора, когда речь заходит о «Хорошо темперированном клавире» и о других, основанных на контрапункте сочинениях для клавишных инструментов. Эрика превозносит сочинения Баха до небес, чтобы унизить ученика; она утверждает, что Бах с музыкальной точки зрения возводит готические соборы там, где звучат его сочинения. Эрика ощущает у себя между ног легкое возбуждение, доступное лишь тем, кто зван искусством и искусством избран, ощущает всегда, когда она говорит об искусстве, и она придумывает на ходу, что стремление Фауста к Богу вызвало к жизни как страсбургский собор, так и хор в начале «Страстей по Матфею». То, что ученик сейчас исполнил, собором уж никак не назовешь. Эрика не удерживается и от намека на то, что Бог в конце концов создал и женщину. Она отпускает мужскую шуточку, что Бог-де сделал это, когда ему не пришло в голову ничего лучшего. Она снова берет свою шутку назад, совершенно серьезно спрашивая ученика, знает ли он, как следует рассматривать фотографию женщины. Это делается с благоговением, ведь и мамочка, которая выносила его и породила на белый свет, была женщиной, ни больше и ни меньше. Ученик обещает следовать требованиям Кохут. В благодарность за это ему сообщают, что талант Баха заключается в триумфе ремесла, в его многообразнейших контрапунктических формах и изысках. В ремесле Эрика знает толк, и если бы все определялось усердием, она победила бы всех по очкам, а многих даже нокаутом! Но Бах — это много больше, торжественно возвещает она, это причащение к Богу, а распространенный в этой стране учебник истории музыки (Часть 1, Австрийское федеральное издательство) даже превосходит Эрику, расточая похвалы и уверяя, что сочинение Баха есть причащение к особому нордическому человеку, который борется за милость этого Бога. Ученик решает про себя, что постарается больше не попадаться с фотографией голой женщины.

Пальцы Эрики дрожат, словно когти основательно вышколенного охотничьего зверя. На своих занятиях она ломает через колено одну свободную волю за другой. В себе же она ощущает непреодолимое желание повиноваться. Для этих целей дома существует мать. Однако старая женщина становится все старше. Что будет, когда она совсем развалится и за ней, за немощной, нужен будет уход? Она будет вынуждена подчиняться ей, Эрике. Эрика изводит себя тем, что берет на себя трудные задачи, с которыми она плохо справляется. За это ее наказывают. Молодой человек, подавленный зовом собственной крови, достойным противником не является, ведь он уже спасовал перед чудным творением Баха. Как же ему будет не спасовать, если предоставить ему возможность играть живым человеком! Он ведь не отважится даже на то, чтобы взять жесткий аккорд; фальшивый аккорд для него — слишком постыдная реальность. Она может тотчас же поставить его на колени одним-единственным замечанием, одним снисходительным взглядом, и он мгновенно устыдится и будет строить различные планы, которые сможет воплотить в реальность. Тот, кто добьется, чтобы она подчинилась его приказу, — это будет повелитель, не связанный с ее матерью и с пылающими бороздами, прочерченными ею в воле Эрики, — тот получит от нее ВСЕ. Ей хочется прислониться к прочной стене, которая не шелохнется! Что-то тянет ее, хватает за локоть, тяжестью виснет по краю юбки, маленький свинцовый шар, крохотная, плотная гирька. Она не знает, что бы натворил этот натренированный пес, если бы однажды сорвался с цепи, пес, который оскаливает клыки и крадется вдоль решетки, вздыбив шерсть на загривке, с густым рычанием в глотке, с красными огоньками в зрачках, всегда на расстоянии сантиметра от своей жертвы.

Она ждет этого единственного приказа, ждет этой желтой, источающей пар дырки в снежной массе, ждет маленькой плошки, в которую написали до краев; моча еще теплая, и скоро отверстие замерзнет, превратившись в тонкую желтую трубку в снежном сугробе, в след для лыжника, саночника, туриста, свидетельствующий о том, что человек грозил остаться здесь, но потом двинулся дальше.

Она разбирается в сонатной форме и в строении фуги, она преподает этот предмет. И все же ее лапы вожделенно дрожат, устремляясь к последнему, окончательному послушанию. Последние снежные сугробы, возвышенности, вехи в пустынной местности медленно превращаются в равнины, разравниваются вдалеке, становятся зеркальными ледяными поверхностями, нехожеными и лишенными следов. Другие станут победителями в лыжных гонках, первое место среди мужчин в скоростном спуске, первое место среди женщин и, соответственно, первое место в комбинации!

На Эрике не шелохнется ни волосок, на ее одежде не шевельнется ни складка, на Эрику не сядет ни одна пылинка. Задул холодный, ледяной ветер, и она бежит в ледяные поля, одетая в короткое платьице, как фигуристка, на ногах белые ботинки с коньками. Абсолютно гладкая поверхность простирается от одного горизонта к другому и скрывается из глаз! Коньки скрежещут по льду! Организаторы мероприятия поставили подходящую пленку, на сей раз из динамиков не раздается музыкальное попурри, и скрежет стальных лезвий, не сопровождаемый музыкой, превращается в звуки металлического скребка смерти, в короткую вспышку, в никому не понятный сигнал морзянки на краю времени. Бегунья как следует разгоняется, огромный кулак обрушивается на нее, вдавливает в лед, вся накопленная энергия движения выплескивается в ту единственно возможную десятую долю секунды и превращается в точный до миллиметра двойной аксель, выполненный с полной раскруткой и с приземлением в точно заданную точку. Сила прыжка вновь спрессовывает бегунью, она испытывает по меньшей мере двойную перегрузку и вдавливает этот вес в зеркало льда, остающееся девственно целым. Двигательный аппарат конькобежки вгрызается в алмазно-твердое зеркало и в мягкие опоры ее связок с запредельной нагрузкой на ее кости. А теперь она выполняет пируэт сидя. Продолжая движение! Фигуристка превращается в цилиндрическую трубу, в буровую головку нефтяной вышки; воздух шумит в ушах, со скрежетом летит ледяная крошка, вырывается пар изо рта, раздается визг пилы, однако лед остается целехоньким, никакого следа повреждений! Вращение несколько смягчается, уже можно разглядеть ее привлекательную фигуру, бесконечная голубая лента ее юбочки начинает колыхаться, тщательно складываться в оборки. Затем последний поклон с приседанием перед трибунами справа и перед трибунами слева, и она покидает лед, маша рукой и размахивая букетом. Трибуны остаются невидимыми; возможно, фигуристка лишь воображает, что они существуют, потому что она отчетливо слышала аплодисменты. Девушка удаляется стремительными шагами, ее маленькая фигурка уже совсем далеко, и нет большего покоя, чем там, где оборки голубого конькобежного костюма покоятся на тугих бедрах, обтянутых розовыми колготками, шлепают о бедра, взметаются, развеваются, колеблются, там центр абсолютного успокоения — это короткое платьице, эти мягкие колокольчики и складки, этот тесно прилегающий корсаж с вышивкой по вырезу.

Мать сидит на кухне, нахально попивая кофе, и сыплет вокруг себя приказами. Когда дочь уходит, она включает телевизор и смотрит утреннюю программу, пребывая в полном покое, ведь ей известно, куда отправилась дочь. Что нам на сей раз покажут? Женский слалом или художественный салон?

Дочь, пришедшая домой после трудового дня, кричит на мать, что та наконец-то обязана предоставить ей возможность жить собственной жизнью. Она это заслужила, хотя бы из-за своего возраста, — вопит дочь. Мать каждый раз отвечает, что матери все известно лучше, чем ребенку, потому что мать никогда не перестанет быть матерью.

Однако эта самостоятельная жизнь, о которой страстно мечтает дочь, должна найти свое завершение в высшей точке самого нижайшего послушания, когда откроется крохотная узкая улочка и по ней сможет пройти только один человек, которого туда неудержимо тянет. Охранник поднимает шлагбаум. Гладкие, тщательно отполированные стены справа и слева, вздымающиеся ввысь, никаких боковых ответвлений или ходов, никаких ниш или углублений, лишь этот узкий путь, который должен привести ее на другую сторону. Туда, — она об этом еще не догадывается, — где ее ожидает голый зимний пейзаж, простирающийся вдаль, холодная равнина, где перед ней не вырастут спасительные стены замка, к которому ведет надежная тропа. А может, ее не ждет ничего, кроме комнаты без двери, меблированной каморки со старомодным умывальником, с кувшином и полотенцем, и шаги владельца квартиры постоянно приближаются, никогда не достигая цели, потому что отсутствует дверь. На этих бесконечных просторах или в этой предельно ограниченной, лишенной выхода узости животное отдаст себя на произвол прекрасного страха, отдаст себя более крупному животному, а может, маленькому умывальному столику на колесах, который просто стоит здесь, только для умывания, ни для чего больше.

Эрика превозмогает себя до тех пор, пока не перестает ощущать в себе влечение. Она успокаивает свою плоть, потому что никто не совершает прыжка пантеры в ее сторону, чтобы схватить и прижать к себе ее тело. Она ждет и немеет. Она ставит перед телом тяжелые задачи и может произвольно увеличить их трудность, добавляя к ним скрытые ловушки, она внушает себе, что влечению может поддаться любой, даже примитив, который не боится осуществить его на свободе.

Эрика К. улучшает Баха. Она штопает его со всех сторон. Ее ученик уставился на собственные руки, сплетенные на груди. Учительница смотрит сквозь него, и ее взгляд упирается в стену, на которой висит посмертная маска Шумана. На короткое мгновение в ней возникает желание схватить ученика за волосы и с силой ткнуть его головой в чрево рояля, чтобы окровавленные внутренности струн с визгом выскочили из-под крышки. «Бёзендорфер» не произнесет после этого ни звука. Это желание на цыпочках прокрадывается сквозь учительницу и исчезает без следа.

Ученик обещает, что исправится, пусть это и будет стоить ему много времени. Эрика также надеется на это и требует, чтобы он сыграл Бетховена. Ученик бесстыдно хвалит ее, хотя он и не так усердствует в похвале, как господин Клеммер, сочленения которого все время трещат от усердия.

Тем временем в витринах кинотеатра «Метро» розовая плоть демонстрирует себя в разнообразных формах, фигурах и по разной цене. Плоть цветет буйным цветом и выступает из берегов, потому что Эрика К. сейчас не стоит на страже перед кинотеатром. Все места расписаны, передние дешевле задних, хотя передние ближе и с них, вероятно, можно лучше вглядеться в тела. В тело одной из женщин впиваются сверхдлинные ногти, покрытые ярко-красным лаком, в другую женщину упирается острый предмет, это хлыст наездника. Он вдавливается и плоть и демонстрирует зрителю, кто здесь господин, а кто нет; и зритель тоже чувствует себя господином. Эрика буквально ощущает, как этот предмет впивается в нее. Он настойчиво указывает ей место в зрительном зале. Лицо одной из женщин искажено радостной улыбкой, поскольку мужчина лишь по его выражению может понять, сколько страсти он ей дает и сколько страсти исчезло без пользы. Лицо другой женщины на экране искажено гримасой боли, ведь ее только что ударили, хотя и не сильно. Женщина не может продемонстрировать свою страсть как нечто материальное, поэтому мужчина ориентируется на ее персональные данные. Он считывает страсть с ее лица. Женщина вздрагивает, чтобы не оказаться хорошей целью. Она закрыла глаза и откинула голову назад. Если глаза не закрыты, то при определенных обстоятельствах их можно как следует закатить. Они очень редко смотрят на мужчину; поэтому тем необходимее его усилия, так как он не может улучшить результат и набрать очки с помощью одного только выражения лица. Женщина не смотрит на мужчину из-за сплошной страсти. За деревьями она не видит леса. Она всматривается только в себя. Мужчина, этот профессиональный механик, трудится над сломанным автомобилем, над предметом по имени женщина. Вообще в порнофильмах вкалывают намного больше, чем в фильмах, посвященных миру труда.

Эрика настроена на то, чтобы созерцать людей, которые усердно трудятся, потому что хотят достичь результата. В этом отношении огромная разница, которая вообще-то существует между музыкой и страстью, не имеет никакого значения. Природу Эрика созерцает без особой охоты, она никогда не ездит в Вальдфиртель, где другие люди искусства занимаются реставрацией крестьянских дворов. Она никогда не совершает восхождений на гору. Она никогда не окунается в воды озера. Она никогда не лежит на морском берегу. Она никогда не несется по снежному насту. Мужчина с алчностью фиксирует один оргазм за другим, пока он, залитый потом, не остается наконец лежать там, откуда он отправился в путь. Зато он сегодня значительно увеличил свой послужной список. Эрика давно уже видела этот фильм, она смотрела его даже дважды в пригородном кинотеатре, где ее никто не знает (кассирша уже узнаёт ее и почтительно здоровается). Еще раз она на него не пойдет, ведь что касается порнофильмов, она предпочитает более сильное зрелище. Эти изящно оформленные экземпляры рода человеческого в центральном кинотеатре действуют без какой-либо боли или без намека на боль. Сплошная резина. Сама боль есть лишь следствие воли к страсти, к разрушению, к уничтожению, в высшей своей форме она является страстью особого рода. Эрика с удовольствием шагнула бы за черту, за которой лежит возможность убийства ее самой. В незамысловатой постельной возне, увиденной в окраинном кинотеатре, содержится больше надежды на придание боли некоторой формы, на украшение боли. Эти невзрачные, плохо одетые актеры-дилетанты работают намного жестче, и они намного более благодарны за то, что могут сниматься в настоящем кино. Они вполне уязвимы, на их коже заметны пятна, прыщи, шрамы, складки, струпья, целлюлит, жировые валики. Плохо прокрашенные волосы. Пот. Грязные ноги. В эстетически претенциозных фильмах, которые идут в дорогих кинотеатрах с мягкими креслами, зрителю удается увидеть мужчину и женщину лишь на поверхности. Обе особи плотно обтянуты нейлоновыми шкурами, предохраняющими от загрязнения, кислотоустойчивыми, противоударными и жаропрочными. Кроме того, в дешевых порнофильмах алчность, с которой мужчина проникает в женское тело, предстает более неприкрытой. Женщина если и говорит в этих фильмах, то говорит только одно: еще! еще! еще! Тем самым диалог исчерпан, а вот мужчина далеко еще не исчерпал себя, потому что он жадно стремится достичь высшей точки, потом еще и еще одной.

Здесь, в мягком порно, все сведено до чисто внешнего. Разборчивой Эрике, этому гурману женского рода, подобного явно недостаточно, потому что она, впиваясь взглядом в этих когтящих друг друга людей, желает выяснить, что же таится за силой, воздействующей на чувство так мощно, что каждый желает заниматься этим делом или по меньшей мере смотреть, как им занимаются другие. Доступ внутрь тела объясняет это лишь неполно, заставляет сомневаться. Людям нельзя вспороть животы, чтобы выудить из них последнюю тайну. В дешевых фильмах заглядывают более глубоко в то, что касается женщины. В мужчину нельзя проникнуть так далеко. Однако самую последнюю тайну не видит никто; даже если женщине распороть живот, не увидишь ничего, кроме кишок и внутренних органов. Мужчина, ведущий активный образ жизни, в телесном смысле растет скорее наружу. В конце концов он добивается ожидаемого результата, или же не добивается его, а если все же добивается, то этот результат можно выставить на всестороннее публичное обозрение, и производитель радуется своему ценному родному продукту.

У мужчины, думает Эрика, часто должно возникать чувство, что женщина скрывает от него что-то главное в этой мешанине из внутренних органов. Именно оно, самое сокровенное, пришпоривает Эрику, подталкивает рассматривать все новое, все более глубокое, все более запретное. Она постоянно в поиске новых, невиданных зрительных впечатлений. ЕЕ тело еще ни разу не выдало своих молчаливых тайн, даже тогда, когда Эрика сидит в своей стандартной позе, расставив ноги перед зеркалом для бритья, оно не выдало тайн даже собственной владелице! И тела на экране тоже сохраняют свою тайну для себя: сохраняют от мужчины, который желает посмотреть, что за женщины есть на свободном рынке, которые ему еще не известны, и для Эрики, замкнутой в себе созерцательницы.

Сегодня Эрика унижает своего ученика и тем самым наказывает его. Эрика сидит, небрежно положив ногу на ногу, и крайне язвительно рассуждает о его недозрелой интерпретации Бетховена. Большего и не требуется, он вот-вот расплачется.

Сегодня она не считает нужным сыграть ему соответствующее место, которое имела в виду. От своей учительницы музыки он сегодня ничего больше не услышит. Если он сам не в состоянии заметить своих огрехов, она ему не помощница.

Любит ли животное свою прежнюю свободу, и любит ли несвободное животное, выступающее на манеже, своего укротителя? Вполне возможно, но совсем не обязательно. Один крайне нуждается в другом. Один нуждается в другом, чтобы с помощью его фокусов в свете прожекторов и под грохот музыки раздуваться от гордости, как лягушка-бык, другому же нужен кто-то, чтобы иметь точку опоры в общем хаосе, ослепляющем его. Зверь должен знать, где находится верх, а где низ, иначе он неожиданно окажется стоящим на голове. Без своего тренера животное вынуждено было бы беспомощно свалиться вниз или кружить по арене и, не видя самих предметов, рвать, раздирать и пожирать все на своем пути. Здесь же всегда есть кто-то, кто подскажет ему, что съедобно. Иногда лакомство, которое дают животному, предварительно прожевано или разрезано на куски. Почти полностью отпадает необходимость в столь утомительном поиске пищи, а вместе с ним становятся излишними приключения в джунглях. Ведь там леопард еще знает, что для него хорошо, и он берет это, будь то антилопа или белый охотник, проявивший неосторожность. Теперь же зверь днем живет созерцательной жизнью, концентрируясь на трюках, которые он должен исполнить вечером. Он прыгает сквозь горящие обручи, стоит на тумбе, смыкает челюсти вокруг шеи укротителя, не разрывая ее на клочки, делает танцевальные па в такт с другими животными или в одиночку, танцует с животными, которых он на вольной и дикой улице с односторонним движением хватает за глотку или от которых он должен спасаться, если это еще возможно. На голову или на спину зверя надета обезьянья одежда. Некоторых зверей приучили даже скакать на лошадях, покрытых кожаными защитными попонами! А укротитель, его господин, щелкает бичом! Он расточает похвалы или наказания — как придется. В зависимости от того, что заслужило животное. Однако самый изощренный укротитель никогда еще не додумывался до того, чтобы отправить в дорогу леопарда или львицу, снабдив их футляром для скрипки. Медведи на велосипеде — это, пожалуй, предел того, что мог придумать человек.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: