носит ли реформа непре­менно сознательный характер

38 Вместе с тем приведенное определение обходит стороной дискутируемый в литературе вопрос о том, носит ли реформа непре­менно сознательный характер.

38 Так, У. Пинтнер и Р. Крамми счи­тают, что реформа является сознательным шагом к заранее наме­ченной цели или попыткой изменить правительство (систему уп­равления) или общество в соответствии с определенными общими принципами. Иной точки зрения придерживается А.Л.Янов, по­лагающий, что реформа может носить и неосознанный характер2.

2 Reform in Russia and the USSR / Ed. by R.O. Crummey. Urbana; Chicago, 1989. P. 3.

38 На мой взгляд, первая точка зрения более справедлива, ведь ес­ли учесть, что на практике реформа осуществляется органами вла­сти путем издания законодательных или нормативных документов, то трудно предположить, что подобные действия могут осуществ­ляться неосознанно.

38 Иное дело, что разрыв между поставленной задачей и реальными результатами может быть весьма велик, а принципы далеко не всегда хорошо продуманы.

38 Обращу внимание и еще на одну, на первый взгляд, не слиш­ком значительную деталь. В приведенном определении реформы, как представляется, верно подмечен имеющийся в русском языке различный смысловой оттенок слов "реформа" и "преобразование"*.

*Впрочем, не только в русском. Аналогично различаются английские слова «reform» и «transformation».

38 Действительно, первое из них в большей степени имеет положи­тельную эмоциональную окраску, в то время как второе скорее нейтрально**.

**3десь, естественно, не принимается во внимание то восприятие понятия «рефор­ма», какое оно приобрело у части общества в нашей стране в последние годы.

38 В контексте данной работы это различие не будет, од­нако, иметь принципиального значения и оба термина будут исполь­зоваться как синонимы, тем более что термином «реформы», напри­мер, пользуются практически все авторы, пишущие о преобразова­ниях Петра Великого, независимо от отношения к ним.

38 Существен­нее, пожалуй, другое: что понимается под «прогрессивностью» ре­формы, как ее непременном свойстве, и, в частности, что понима­ется под нею применительно к России?

38 Речь идет, конечно, опять же не о попытке оценить те или иные реформы в понятиях «хоро­шо/плохо» или выставить им отметку по пятибалльной системе, а о выяснении их содержания и направленности.

39 Ответ на поставленный вопрос находим в уже цитированной во Введении статье А.Черкассова, отражающей, как представля­ется, общепринятую точку зрения.

39 Он пишет:

«Все реформы на Руси удивительно похожи. В основном (за малым исключением) это реформы либеральные, пытающиеся перестроить порядок ве­щей на европейский лад, более соответствующий современным ли­беральным воззрениям...»3.

39 Примем пока за истину всеобъемлю­щий характер этого утверждения.

39 Не станем обсуждать и требу­ющее уточнения понятие «либеральный»*.

39 Остановимся же на ут­верждении автора, что русские реформы были направлены на ев­ропеизацию страны. Вспомним, что и А.Л. Янов пишет о "корот­ких фазах лихорадочной модернизационной (курсив мой. — А.К.) активности". Проверить справедливость этих утверждений нам еще предстоит, пока же обратимся к понятиям * модернизация и "европеизация". Первое из них широко используется зарубежны­ми, а в последнее время и отечественными историками примени­тельно к развивающимся странам и, в частности, в связи с тео­рией "догоняющего развития". Во время состоявшегося еще в на­чале 1960-х годов обмена мнениями, в котором приняли участие и специалисты по русской истории XVIII—XIX вв. М. Раев и Н.В. Рязановский, была подчеркнута принципиальная возмож­ность использования этого понятия и применительно к России, в частности рубежа XVII—XVIII вв.4 Участник дискуссии, амери­канский историк С. Блэк, один из авторитетов в области теории модернизации и автор сравнительно-исторического исследования о процессах модернизации в разных странах, определяет ее как "процесс, в результате которого исторически сложившиеся инсти­туты приспосабливаются к быстро меняющимся функциям, отра­жающим беспрецедентный рост знаний человека, делающий воз­можным контроль над окружающей средой и сопровождаемый на­учной революцией"^**.

*К этому вопросу я еще вернусь в гл. 5.

**Сушествует также ряд менее удобных для наших целей определений модерниза­ции, принадлежащих западным философам и социологам: модернизация как переход от сообщества к обществу (Ф. Геннис), от механического к органическому состоянию об­щества (Э. Дюркгейм), от ценностной рациональности к целе-рациональности (М. Ве-бер), от вечного прошлого к вечному настоящему (Г. Зиммель) и т. д. (см.: Frisby D. Fragments of Modernity. Theories of Modernity in the Works of Simmel, Kracauer and Benjamin. Cambridge, 1986). Свой вклад в развитие теории модернизации внесли и та­кие крупные западные ученые, как М. Леви, Э. Хаген, Т. Парсонс, Н. Смелзер, Д. Лернер, Д. Аптер, Ш. Эйзенштадт. Обзор их взглядов см.: Штомпка П. Социо­логия социальных изменений. М., 1996. С. 170—185.

Глава 1

Иное понимание "модернизации" у Янова, непосредственно связывающего его с понятием "реформа", под которым он пони­мает "ряд социально-экономических и институциональных измене­ний, открывающих систему для политической модернизации и/или продвигающих ее в этом направлении". В свою очередь "полити­ческой модернизацией" Янов называет определенную стадию раз­вития европейского общества (за исключением Восточной Евро­пы и СССР), которой оно достигает в XX в. В соответствии с этим среди признаков политической модернизации называются та­кие, как легализация политической оппозиции, использование принципа разделения властей, уничтожение цензуры в духовной сфере, отделение церкви от государства, включение рабочего клас­са в политические структуры, избавление от имперских форм го­сударства, легализация свободы передвижения и эмиграции6. Не­трудно заметить тут явное противоречие между определением ре­формы как модернизации и модернизации как стадии развития об­щества, причем построенной по основным признакам западного общества XX в. Если прибавить, что в своей книге "Истоки ав­тократии" Янов утверждал, что уже политика Ивана Грозного но­сила антимодернизационный характер7, путаница становится еще больше. Вполне очевидна политическая заостренность данных по­строений, вообще свойственная историческим исследованиям дан­ного автора8, и, следовательно, невозможность их использования в научных целях.

В отечественной исторической литературе понятие модерниза­ции получило права гражданства в основном в последние годы, но произошло это столь стремительно, что оно закрепилось даже на страницах учебных пособий для средней школы9. Развернутая "те­ория модернизации" на материале XVIII столетия представлена А.Н. Медушевским*. По его мнению, модернизация "может быть определена как сознательная установка общества, а точнее, его правящих классов и государства на восприятие достижений дру­гих, более передовых стран"^. Если с общим смыслом такой фор­мулировки можно согласиться, то построение ее вряд ли удачно, ибо модернизация в ней предстает не как процесс развития обще­ства, а как "установка" власть предержащих и некоего абстракт­ного государства, которое, если под ним понимать совокупность

^Философский и социокультурный аспект понятия "модернизация" в отечественной литературе см.: Поляков Л.В. Модернизационный процесс в России: социальные сдвиги и кризисы идентичности: Автореф. дисс. докт. филос. наук. М., 1994; Козловский В.В., Уткин А.И., Федотова В.Г. Модернизация: от равенства к свободе. СПб., 1995.

Феномен реформы в России: исходные положения

социально-политических институтов, вряд ли вообще может иметь ка­кую-либо "установку". Впрочем, о "процессе (курсив мой. — А.К.) модернизации и рационализации управления обществом" говорит и сам Медушевский. Причем, он выделяет две модели этого про­цесса — эволюционную и революционную, "между которыми, как двумя полюсами, размещается весь спектр реально имевших мес­то в истории различных стран преобразований". Эволюционную модель характеризует "постепенное, плавное развитие реформаци-онного процесса", революционную — "резкий разрыв традиции", который может происходить "либо в ходе социальной револю­ции.., либо в ходе всесторонних преобразований сверху"11*.

Еще одна обсуждаемая в литературе проблема — это соотно­шение понятий "модернизация" и "европеизация". Так, С. Блэк считал европеизацию частью процесса модернизации, отмечая не­возможность применения понятия "европеизация" к странам За­падной Европы XVII—XVIII вв.12 Медушевский в 1985 г. в Примечаниях к книге X. Баггера "Реформы Петра Великого", также говоря о европеизации как о "частном случае" модерниза­ции, отмечал разнообразие трактовок понятия "европеизация" разными западными авторами^. Позднее он пришел к выводу, что, «поскольку в новое время в качестве эталона модернизации выступают передовые страны Западной Европы, данный процесс определяется и как "европеизация", что указывает не столько на его сущность, сколько на ориентацию»^. Заключающие слова, пожалуй, не слишком ясны, однако в целом, думаю, Медушевский прав: применительно к России и, в частности, к России XVIII в., понятия "модернизация" и "европеизация" практически тождест­венны и потому далее в данной работе будут употребляться как синонимы.

Наличие в литературе различных взглядов на содержание про­цесса модернизации уже само по себе указывает на то, что ее ха­рактер в разных странах и конкретные компоненты могут быть различными, что во многом определяется исходными обстоятель­ствами. Для целей данной книги считаю вполне допустимым при­нять за основу определение С. Блэка, имея в виду, что модерни­зация предполагает трансформацию традиционных институтов в ответ на разнообразные вызовы времени, т. е. их приспособление

*В качестве примера первой модели Медушевский приводит Турцию, в качестве примера второй — петровскую Россию, "революцию Мейдзи" в Японии и реформы Му­хаммеда Али в Египте. Но если это так, то тогда сравнение петровских реформ с ту­рецкими, которое автор делает в той же главе книги, некорректно.

Глава 1

к новой действительности, обеспечивающее жизнедеятельность системы, частью которой они являются. Иначе говоря, речь идет о трансформации традиционного общества в современное. Побуж­дения к модернизации могут носить как внутренний, так и внеш­ний характер. Для России внешние причины имели западноевро­пейское происхождение, и именно поэтому процесс модернизации в ней был по существу тождествен европеизации.

Подобное представление о модернизации восходит к веберов-скому определению различий между традиционным и современ­ным обществом. Для первого, как известно, наиболее характерны­ми чертами считаются обусловленность его социальной организа­ции и жизни религиозными и мифологическими представлениями, что связано с ориентацией не на научные, а на мировоззренчес­кие, метафизические знания, цикличность развития, коллективист­ский характер общества и отсутствие выделенной личности, авто­ритарный характер власти, отсутствие в экономике отложенного спроса и т. д. Все эти черты в той или иной мере были свойст­венны допетровской России. В свою очередь современное обще­ство М. Вебер связывал прежде всего с характерными чертами капитализма (частная собственность на все средства производст­ва, механизация, эффективность и рациональная организация тру­да, его свободное перемещение и продажа, свободный рынок, уни­версальные законы, неограниченное приобретательство как конеч­ная мотивация экономического поведения). В новейшей науке важнейшими характеристиками современности называют индиви­дуализм, дифференциацию (прежде всего в сфере труда), рацио­нальность, экономизм, экспансию1^.

Здесь необходимо сделать одну важную оговорку. Со времен Вебера теория модернизации была подвергнута основательной критике и претерпела серьезные изменения. «В новой парадигме модернизации, — отмечает исследователь судьбы наследия Вебе­ра Н.Н. Зарубина, — модель мирового процесса развития выгля­дит уже... полицентричной и допускающей значительную вариа­тивность в формах и направлениях своей динамики. Согласно этой модели, современная цивилизация зарождается в Европе и посте­пенно распространяется по миру, оказывая воздействие на другие регионы, которые, хотя и ориентированы на один источник — за­падную цивилизацию, но имеют собственную динамику и само­бытные формы реакции на "вызов" центра»16. Ряд ученых пришел к выводу о неправомерности противопоставления традиционности и современности, возможности приспособления традиционного к

Феномен реформы в России: исходные положения

современным условиям. В литературе последних лет вместо тер­мина "традиционность" часто используется понятие "идентич­ность" ("самобытность"). По мнению III. Эйзенштадта, "слишком поспешный и решительный отказ от традиционных ценностей, норм и институтов без сопутствующего формирования новых при­водит к срывам модернизации и попятным движениям в развитии. Использование таких факторов, как клановая лояльность, большая семья, родственные и этнические связи, патернализм при прове­дении преобразований может обеспечить их устойчивость и орга­ничность"17.

Наблюдения и выводы современных ученых, безусловно, име­ют ценность для темы данной книги и в ней используются. Но необходимо отметить, что их выводы родились в рамках социаль­ных наук, принципиальное отличие которых от исторической на­уки связано с изучением современности, а не прошлого1^. Они — плод исследований процессов модернизации почти исключительно в афро-азиатских странах третьего мира в XX в. Круг идей, уро­вень знаний, в том числе знаний теоретических, включая и саму теорию модернизации, наконец исторический опыт тех, кто осу­ществлял преобразования в этих странах, был принципиально иным, чем в России XVIII в. Несомненно и то, что при всем раз­личии в социокультурном развитии России и Запада на протяже­нии столетий, предшествовавших рассматриваемому времени, культурная основа, на которой осуществлялись в XVIII в. рефор­мы в России, была по своему типу значительно ближе к запад­ной, чем в странах Востока. Наконец, для темы данной книги те­ория модернизации имеет в основном вспомогательный характер. Для нас она — один из возможных вариантов вербального объяс­нения процессов, имевших место у нас в стране в век Просвеще­ния.

Вернемся, однако, к самому феномену реформы и рассмотрим возможные подходы к его изучению. Выше уже говорилось о том, что в общественном сознании широко распространено убеждение о неуспехе и незавершенности русских дореволюционных реформ. Впрочем, очевидно, что оценка реформы зависит от выбора кри­териев. Прежде всего необходимо выяснить обстоятельства, вы­звавшие реформу к жизни, послужившие толчком или стимулом к ее проведению. Соответственно немаловажен вопрос о том, яви­лась ли реформа реакцией на какие-то тенденции или явления в развитии страны, по тем или иным причинам оцененные как не­гативные и/или опасные, или она носила упреждающий характер.

Глава 1

Далее необходимо выяснить суть замысла реформатора, в какой мере реформа была им продумана и спланирована. Если план ре­форм существовал, то первостепенное значение имеет выяснение его идейных истоков. Причем, очень важно рассмотреть соотне­сенность в этом плане, а также в тактике и стратегии проведения преобразований неких теоретических представлений автора рефор­мы с конкретными реалиями его времени, национально-историче­скими особенностями страны и пр. Следует также иметь в виду, что даже вполне ясное осознание цели, которую ставит перед со­бой реформатор и ради которой он, собственно, и осуществляет свои преобразования, далеко не всегда означает существование проработанного плана реформ. Последний предполагает продуман­ную последовательность действий, осознанную взаимосвязь меж­ду отдельными компонентами, этапами реформы, т. е. их структу­рированность. Поэтому в дальнейшем в работе будут различаться два понятия — программа реформ и план реформ, понимая под первым отсутствие у реформатора конкретного плана действий при наличии вполне определенных целей.

Следующий вопрос, на который необходимо попытаться отве­тить, — вопрос о степени реализации задуманного реформатором, т. е. была ли реформа успешной с его точки зрения. При этом чрезвычайно важно выяснить, что именно из задуманного и по ка­ким причинам реализовать не удалось. Наконец, важнейшее зна­чение имеют, конечно, результаты реформы и ее последствия. На­до иметь в виду, что часто они проявляются не сразу по завер­шении реформы, а лишь в долговременной перспективе, причем нередко при успешном достижении реформатором поставленной цели реформа оказывает вовсе незапланированное и непредвиден­ное воздействие в каких-то иных сферах*. Таковы, как представ­ляется, основные критерии оценки реформ, которые и будут ис­пользованы в последующих главах работы.

Рассматривая историю реформ, мы можем иметь дело как с отдельными реформами, носящими частный характер и касающи­мися какой-то одной определенной сферы жизни, так и с систе­мой реформ. В связи с этим возникает вопрос о возможной гра-

*В.Б. Кобрин указывал и на связанный с этим психологический аспект. Исполь­зуя понятие "структурные реформы", он отмечал, что "они дают плоды не сразу, а по­тому нередко обманывают нетерпеливые ожидания": "в таких обстоятельствах обычно кажется, что и результатов-то никаких нет, что ничего и не сделано". В результате, счи­тал историк, "возникает соблазн утопического, волюнтаристского, командно-репрессив­ного пути развития" (Кобрин В.Б. Иван Грозный. М., 1989. С. 58, 117).

Феномен реформы в России: исходные положения

дации реформ, их классификации в зависимости от масштабов и значения той сферы общественной жизни, которую они охватыва­ют, и глубине их воздействия на общество. В отечественной ли­тературе на необходимость выработки подобной классификации указывал недавно Б.Г. Литвак19. В литературе зарубежной такая классификация еще ранее была предложена Т. Колтоном. Он по­лагает, что реформы бывают радикальные, умеренные и мини­мальные. Радикальные реформы носят характер всеобъемлющих изменений и в качестве важнейшего элемента содержат перестрой­ку органов государственного управления, а также основополагаю­щих принципов законодательной системы. Умеренные реформы предполагают серьезные изменения в системе управления, личном составе и политике правительства, но не затрагивают основные политические структуры и институты™. Очевидно, что минималь­ные реформы — это незначительные изменения в системе управ­ления и политике, носящие регулирующий и, как правило, одиноч­ный характер. Чрезвычайно важно подчеркнуть, что и такие ми­нимальные реформы, с точки зрения Колтона, являются именно реформами и, следовательно, должны рассматриваться в общем контексте истории реформ.

Иной подход предлагает В.В. Ильин: "Уместно различать ре-формационную и инновационную деятельность. Реформа — на­правленное, радикальное, фронтальное, всеохватывающее переус­тройство (или планируемая модель такового), предполагающее из­менение порядка сущностного функционирования социальной структуры, обретение ею принципиально иного фазового состоя­ния. Инновация — родовое, однократное улучшение, связанное с повышением адаптационных возможностей социального организма в данных условиях. Отличие первого от второго в пространствен­но-временной масштабности, объемности, глубине, основательнос­ти, системности преобразовательных акций и трансформационных эффектов. Реформаторская деятельность выступает одной из ана­литически устанавливаемых разновидностей инновационной дея­тельности, более широкой (богатой) по содержанию и более уз­кой по объему..."21. Однако, на мой взгляд, введение в контекст данной книги еще одного термина лишь усложнит ее понятийный аппарат, не способствуя при этом прояснению сущности изучае­мых явлений. Классификация Колтона представляется для наших целей более удобной.

Все названные критерии оценки реформ и их классификации в принципе приложимы к изучению преобразований в любой стра-

Глава 1

не и любого исторического периода. Но есть ли какая-то специ­фика в изучении истории реформ в России? Есть, если утвержде­ние о том, что русские реформы носили непременно модернизации-онный характер, справедливо. Тогда следует, видимо, соотносить содержание преобразований и их результаты с особенностями ис­торического развития России, ведь уже само представление о мо­дернизации как европеизации указывает на то, что на протяжении длительного времени социально-политическое развитие России было отличным от пути, по которому шли страны Западной Ев­ропы. Иначе говоря, оценивая те или иные преобразования в ис­тории России, необходимо выяснить, вели ли они к уменьшению или, наоборот, к усилению специфики русского исторического раз­вития, т.е. действительно ли все российские реформы носили мо-дернизационный характер.

Здесь необходимо сделать одну важную оговорку. Западноев­ропейская модель исторического развития (а это словосочетание в разных вариациях достаточно часто употребляется в литературе) также есть не что иное, как абстракция ("идеальный тип"), не су­ществующее в реальности, искусственное, эвристическое построе­ние историков, социологов и культурологов. В историческом раз­витии каждой из стран Западной Европы было немало специфи­ки. Достаточно вспомнить, что история Англии знает норманское завоевание и принятую еще в XIII в. Великую хартию вольнос­тей, один из первых в мире парламентов и революцию середины XVII в., самую могущественную империю и существующую по­ныне конституционную монархию при отсутствии собственно кон­ституции в современном значении данного слова. История Фран­ции — это бесчисленные войны с соседями, в которых победы сменялись поражениями, череда революций XVIII—XIX вв., ока­завших, наряду с великой культурой, колоссальное влияние на всю мировую историю. История Германии на протяжении веков была историей многочисленных мелких княжеств и королевств, которые лишь в середине XIX в. объединились в единое государство, ини­циировавшее две мировые войны, проигравшее обе, снова разде­ленное и снова ставшее единым только к концу нынешнего столе­тия. Столь же много особенного, неповторимого можно обнару­жить в истории любой страны запада или севера Европы. И все же было в развитии этих стран нечто общее, что заставляет нас относить их к одной европейской цивилизации — прежде всего общие корни, общие истоки этой цивилизации. И сколь бы раз­ными ни были пути, которыми шли отдельные страны, ко второй '

Феномен реформы в России: исходные положения

половине XX в. в них обнаруживается определенное единство принципов и морально-нравственных ценностей, на которых осно­ваны их общественно-политические системы. Причем, к концу ве­ка эти ценности приобретают общечеловеческое значение*, а ев­ропейская цивилизация, которая стала именоваться западной, ста­новится по существу мировой. И если на протяжении нескольких столетий преобразования в России носили характер европеизации, необходимо попытаться выявить суть отличий исторического раз­вития России в сравнении со странами Западной Европы**. Речь, разумеется, идет об одной из центральных проблем и историогра­фии, и русской общественно-политической мысли.

Задача нелегкая и написано об этом немало, но если отбро­сить все политически заостренные суждения и остановиться лишь на научно обоснованных взглядах, существующих в рамках толь­ко исторической науки, то можно, пожалуй, выявить две основ­ные позиции. Первая сводится к тому, что историческое развитие России носило характер, принципиально отличный от усредненной западноевропейской модели, вторая — что развитие Российского государства шло тем же путем, что и большинства стран Европы, но с отставанием в несколько фаз22***. Со второй из этих точек зрения связана теория "догоняющего развития". На мой взгляд, сам глагол "догонять" достаточно удобен для описания явлений в экономической сфере, где существуют конкретные цифровые по­казатели, но он гораздо менее пригоден, когда речь идет о соци­ально-политических процессах. Страны могут сравняться в объе­мах производства зерна или выплавки стали на душу населения, но даже самое точное воспроизведение одной страной заимство­ванного у другой социально-политического института, правовой

*3десь не место давать оценки этим ценностям и рассуждать о степени их универ­сальности — речь об объективно имеющем место процессе. Вполне можно предполо­жить, что через какое-то время, может быть, несколько десятков лет, в мире произой­дет переоценка ценностей и на место нынешних идеалов придут иные, произросшие из иной культурной традиции, однако пока этого еще не произошло. Вместе с тем надо иметь в виду, что само понятие "общечеловеческие ценности" — также продукт запад­ной культуры и в реальности они таковыми не являются, а лишь стремятся стать.

**Как заметил недавно В.М. Межуев, «о "лице России" можно судить тогда, ког­да известно зеркало, в которое она смотрится. И таким зеркалом для нее всегда была Европа. Глядя в нее она и судила о себе» (Межуев В.М. Россия все еще в пути... // Родина. 1997. № 9. С. 14).

***Есть и третья точка зрения, особенно широко пропагандировавшаяся частью со­ветской историографии и сводящаяся к тому, что никакого отставания России не было и она развивалась теми же темпами, что и ее западные соседи. Однако ввиду бездока­зательности этой точки зрения здесь она не рассматривается.

Глава 1

Феномен реформы в России: исходные положения

нормы или еще чего-либо не делает ее копией, ничем не отлича­ющейся от оригинала. Любое общество есть сложная система, со­стоящая из множества взаимосвязанных элементов, включая пра­во, институты политической власти, систему социальных отноше­ний и обусловленных культурной традицией духовных ценностей, принципы и традиции организации финансовой и хозяйственной деятельности, в значительной степени зависящие от природных условий страны, и многое другое. Представляется очевидным, что даже полное тождество отдельных элементов разных систем вовсе не означает тождества самих систем. Как происходит вообще с любыми системами, стоит лишь одному элементу принять иной вид, и уже вся система приобретает качественные отличия. Это обстоятельство необходимо иметь в виду и говоря об отставании России, Представление, что Россия все время "догоняла" Евро­пу, заставляет предполагать, что тот или иной момент ее истори­ческого развития как государства соответствовал более раннему этапу в истории Западной Европы. Но такое предположение, во-первых, не учитывает взаимовлияния народов, которое даже в XV—XVII вв., и в особенности на территории Европы, было столь сильным, что вряд ли можно представить, чтобы в России могли возникать политические или социальные институты, попро­сту копирующие аналогичные институты европейских стран за не­сколько веков до того. Во-вторых, Россия в любой момент своей истории, несомненно, сочетала в себе как сугубо национальные черты, так и черты, делавшие ее похожей на ее соседей этого или предшествующего времени, черты общеевропейские. Причем, в любой момент своей истории Российское государство, как систе­ма, сочетала в себе разнообразные элементы, аналоги которых можно обнаружить в истории стран и Востока, и Запада, причем разных исторических периодов. Такое сочетание и делало, на мой взгляд, исторический путь России на протяжении многих веков "особым" и уникальным*.

Черт "особого" и уникального в русской истории можно най­ти немало, но для наших целей необходимо попытаться вычленить нечто наиболее важное — то, степенью воздействия на что и оп­ределялся в конечном счете результат тех или иных преобразова­ний в XVIII в. На мой взгляд, поиск этот надо вести в сфере со­циальных отношений. В настоящее время, кажется, уже мало кто сомневается в том, что возникшее к концу XV в. единое Русское

государство представляло собой совершенно особую социально-политическую систему. Споры идут лишь о том, что именно ока­зало влияние на ее складывание — то ли византийские образцы, то ли ордынские, то ли таков был путь Руси еще с киевских вре­мен. Но так или иначе, в то время, когда в Западной Европе уже началось новое время, когда расцвела культура гуманизма с ее культом человеческой личности, Российское государство возникло как система соподчиненности и по существу бесправия всех соци­альных слоев перед лицом сильной центральной власти (в совре­менной литературе она получила название "служебной организа­ции"^). В средневековой Европе человек был членом определен­ной корпорации, имевшей "свой регламент — устав, статут, кодекс поведения, писанный или традиционный", который "вырабатывал­ся самой этой группой и основывался на принципах всеобщего со­гласия и самоуправления". Как член той или иной корпорации "че­ловек не мог быть превращен в объект распоряжения, подобно античному рабу, прежде всего потому, что он не представлял со­бой обособленной единицы, которую, как скот или другое имуще­ство, легко было отчуждать"24. В основе отношений средневеко­вого европейского государства и личности, вассала и сюзерена ле­жала система вассалитета, т. е. по сути отношений "одной догова­ривающейся стороны к другой, причем обе были связаны опреде­ленными правилами и обязанностями", в то время как в России "шло постоянное усиление центральной власти и наступление на иммунитетные права"25. В результате "процесс централизации го­сударственной власти и утверждения самодержавия не только ря­довую массу феодалов, но и потомственную аристократию* низвел на положение слуг московского царя"2^ и на Руси закрепилась си­стема подданства-министериалитета всех социальных слоев по от­ношению к государю, а точнее, по отношению к роду государя27. В этих условиях государство обладало практически неограничен­ным суверенитетом над личностью и имуществом подданных, включая высшие слои московского общества. Примеров того/ что дело обстояло именно подобным образом, можно привести мно­жество. Так, еще в середине XIV в. были конфискованы земель­ные вотчины московского боярина Алексея Петровича Хвоста, по­павшего в опалу к московскому князю. В конце XV в. Иван III, а затем его сын Василий III, не колеблясь, конфисковали вотчи­ны десятков новгородских и псковских бояр, депортировав целые

*3десь вновь речь идет не столько о неверности самой теории "догоняющего раз­вития", сколько о неточности, неадекватности лежащего в ее основе понятия.

*Была ли вообще в России аристократия в европейском смысле этого понятия — также дискуссионная проблема.

Глава 1

роды в другие районы страны и превратив в новгородских поме­щиков (т. е. представителей среднего слоя служилых людей) ряд холопо-послужильцев. Особый размах подобная практика получи­ла во время опричнины Ивана Грозного. И лишь к концу XVIII в. русскому дворянству удалось добиться появления законодательной нормы, согласно которой имущество преступника не конфисковы­валось в пользу казны, а передавалось наследникам.

Уже с середины XV в. бояре окончательно потеряли право отъезда от князя, а принимая на службу "вольных слуг" удельных князей, приезжих татарских мурз или литовских князей, москов­ские князья брали с них присягу в верности, причем не только за них, но и за их потомство. С тех пор пренебрежение государст­венной службой и тем более желание эмигрировать или просто на­няться на службу к какому-то иному господину (что было распро­странено в средневековой Европе) стали восприниматься в Рос­сии как форма измены.

Очевидно, что такое зависимое положение даже высшего со­циального слоя Московского государства было теснейшим обра­зом связано с особенностями развития русского права этого вре­мени, правовых представлений и, в частности, с неразвитостью института частной собственности. Не случайно дискуссионной ос­тается проблема статуса боярской вотчины и прав вотчинника. Са­мо понятие вотчины, как показала недавно Л.В. Данилова, в пе­риод образования единого Русского государства означало не толь­ко земельное владение, но вообще "наследственное владение (зем­лею, княжеским столом, вообще какой-либо должностью)". При­менительно к боярам источником получения вотчины была княже­ская власть. Причем преобладало княжеское землевладение, а "главным источником доходов у бояр... были не земельные владе­ния, а наместничьи и волостелины кормьГ, т. е. доходы, получа­емые от управления определенными территориями страны^.

Что же касается сословных прав отдельных социальных групп, то в* русском законодательстве XV—XVII вв., как уже упомина­лось, мы обнаруживаем по существу лишь перечисление их обя­занностей и повинностей по отношению к государству (непосред­ственно или через группу, расположенную на более высокой сту­пени иерархической лестницы), и практически никакого намека на права, привилегии и уж тем более личную свободу какой-либо ка­тегории населения. Собственно, юриспруденция, как отмечают ис­торики права, "носила сугубо прикладной характер", а "процесс формирования отвлеченных, абстрактных правовых категорий, по-

Феномен реформы в России: исходные положения

5/

добных тем, которыми оперировали западноевропейские юристы, в России шел крайне медленно"29. Среди таких категорий были, разумеется, понятия личной свободы и частной собственности, в принципе чуждые сложившейся системе социальных отношений и, следовательно, правовой мысли*. Все русское право этого време­ни было казуальным, что уже само по себе исключало возмож­ность появления специального законодательства, имеющего целью определение статуса отдельных социальных групп.

Вполне понятно, что сказанное не исключает существования от­дельных традиционных, лежавших в сфере обычного права**, при­вилегий и прав тех или иных групп, которыми, собственно, они раз­личались на социальной лестнице. Таким правом для высшего слоя русского общества было, например, право местничества. Однако и оно находилось не в сфере письменного, а обычного права, и не случайно, видимо, еще дореволюционные историки были вынужде­ны с сожалением констатировать отсутствие в институте местниче­ства каких-либо "крупиц свободы", а современный исследователь определяет его лишь как "особый, развившийся в силу специфиче­ских условий тип феодальных внутрисословных' отношений"^.

Ко всему этому следует добавить и то, что в продолжение XV—XVII вв. шел процесс становления и развития института хо­лопства, во многом, как показал Р. Хелли, сходный с существо­вавшими в разных уголках земли системами рабовладения. Важ­нейшей особенностью русского варианта рабства историк считает то, что его объектом были жители той же страны — соплеменни­ки и единоверцы холоповладельцев, причем в основе института холопства лежала самопродажа^. Постепенное разложение инсти­тута холопства к концу XVII в., завершившееся его исчезновени­ем в ходе петровских реформ, сопровождалось, напротив, разви­тием и укреплением института крепостничества, ставшего во мно­гом преемником холопства.

*Чтобы увидеть разницу, достаточно вспомнить слова из Великой хартии вольно­стей 1215 г.: "Ни один свободный человек не может быть арестован, или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен вне закона, или изгнан, или каким-либо иным образом обездолен... иначе как по законному приговору равных ему и по закону страны" (Конституции буржуазных стран. М., 1968. С. 20). Другой характерный при­мер — это относящиеся к 1311 г. слова французского короля Филиппа Красивого: "Вся­кое человеческое существо, созданное по образу нашего Господа, должно быть свобод­но по естественному праву" (Цит. по: Кареев Н.И. История Западной Европы в Но­вое время. СПб., 1904. Т. I. С. 127).

**Соотношение норм письменного и обычного права — одна из важнейших и наи­более актуальных проблем отечественной истории, причем не только для допетровского периода, но, видимо, и для XVIII и XIX вв.

Глава 1

Понятие "крепостничество", как представляется, может быть использовано для описания в целом всей системы социальных от­ношений, сложившихся в Московском государстве, ибо, по суще­ству, в крепостной зависимости разной степени находились все слои русского общества. В условиях же крепостничества вряд ли вообще было возможно существование полноценных сословий в западноевропейском значении этого понятия. Процесс их образо­вания, который, как мы увидим, стал одним из важнейших в XVIII в., неотделим от их освобождения от крепостнической за­висимости, их, как обычно выражаются западные историки, эман­сипации. Говоря же о крепостничестве в более узком смысле, как форме экономического принуждения крестьянства, стоит заметить, что процесс его закрепощения изначально отличался от аналогич­ных процессов в Западной Европе. Там первый этап в истории крепостного права пришелся на время государственной раздроб­ленности. В России этот процесс начался со значительным опоз­данием и совпал со становлением единого государства, сопровож­давшимся не увеличением иммунитетных прав землевладельцев, а, наоборот, их сокращением. По-видимому, в любом обществе си­стема взаимоотношений в верхнем социальном слое в той или иной степени воспроизводится на нижних этажах. Так, система сюзе-ренно-вассальных отношений между королевской властью и дво­рянством Западной Европы, наряду с формированием в общест­венном сознании и в праве принципов личной свободы, была за­логом того, что крепостное право там было обречено на исчезно­вение уже в XII—XIII вв. В России отказ боярам в праве на пе­редвижение, возникновение слоя служилых людей, обязанных го­сударю службой и привязанных к своим поместьям, закрепление отношений подданства в верхнем слое служили залогом их повто­рения и во всех иных социальных слоях.

Правда, история Европы знает и так называемое "второе из­дание крепостничества", коснувшееся ее Центральной и Восточ­ной частей в XVI—XVIII вв. и охватившее главным образом часть Германии, Чехию, Венгрию, Румынию и Польшу (т. е. ре­гионы, также знавшие "служебную организацию"). Однако пока­зательно, что, как отмечают современные исследователи, в раз­дробленной Германии "на распространение института крепостни­чества... существенно влияло формирование суверенной княжеской власти. Территориальный князь присваивал по отношению ко всем своим подданным права личного господина; крепостническое состояние сливалось с подданством" (курсив мой. — А.К.)^.

Феномен реформы в России: исходные положения

Надо также заметить, что крепостничество в Восточной Европе и в первом, и во втором своем "издании" имело существенные от­личия от российского, обусловленные опять же всей системой со­циальных отношений. Так, например, в Дании, где остатки кре­постничества сохранялись до 1800 г., "жены крепостных не счи­тались крепостными и находились вне юрисдикции помещика"^. Крепостные порядки сохранялись в Чехии и Моравии до 1781 г., в Польше — до 1794 г., в Восточной Германии и Прибалтике — до первых десятилетий XIX в., а в Венгрии — даже до 1848 г. Но существенно, что, как отмечал еще М.И. Туган-Барановский, на протяжении XVIII в. эти крепостнические порядки в отдель­ных частях Восточной и Северной Европы постепенно отмирали, в то время как в России на протяжении всего этого столетия кре­постничество было на подъеме54.

В условиях, когда в России крепостничество было основным принципом организации социальных отношений, не было, естест­венно, никаких предпосылок к образованию среднего класса — третьего сословия, которое в Новое время становится в Западной Европе основным инициатором социальных и политических пере­мен. Таким образом, о степени эффективности русских реформ рассматриваемого времени, о масштабах модернизации можно, на мой взгляд, судить прежде всего по изменениям в системе соци­альных отношений, по воздействию на процессы складывания полноценных сословий.

Однако совершенно очевидно, что всякая реформа всегда раз­рушает некий сложившийся порядок вещей и, следовательно, про­тиворечит интересам тех, кому выгоден старый порядок: как пра­вило, правящей элиты (или по крайней мере ее части), посколь­ку ее положение обеспечивается именно этим порядком*. Следо­вательно, для того, чтобы осуществить реформу, необходимо сло­мить сопротивление тех, кому реформа невыгодна и кто, принад­лежа к правящей элите, имеет немало рычагов воздействия на власть. Задача эта может быть совсем не сложной, если речь идет о реформе минимальной или умеренной, ведь такая реформа мо­жет быть даже выгодна части элиты и проводится в ее интересах. Иное дело реформа радикальная, носящая всеобъемлющий харак­тер, предполагающая перестройку системы органов государствен­ного управления, что уже само по себе грозит существованию пра­вящей элиты в ее сложившемся составе. Возникает вопрос: при

*Что не противоречит тому, что и реформаторы являются обычно выходцами из той же элиты.

54 л&* Глава 1

каких условиях возможно осуществление радикальной реформы? По всей видимости, тогда, когда правящая элита по каким-то при­чинам дезорганизована и оказывается не в состоянии оказать со­противление реформатору. Такая ситуация, по-видимому, может возникнуть лишь в условиях кризиса.

Понятие "кризис" — еще одно очень важное понятие, непре­менно требующее рассмотрения в контексте истории реформ. В современной политологии под кризисом понимают "перерыв в функционировании какой-либо системы с позитивным для нее или негативным исходом". При этом кризис "во всех случаях означа­ет, что существующая... система... достигает предела, дальше ко­торого она существовать... не может, исчерпала ресурсы и смысл существования (внутренний предел системы)". Политологи гово­рят также о трех фазах кризиса: «1) предшествующая самому кри-'зису (предкризисная), когда... система входит в так называемую "зону насыщения", в которой ее потенциал исчерпывается; 2) раз­гар, кульминация кризиса, достижение предела развития; 3) раз­рушение системы или ее переход в новое состояние, либо созда­ние новой системы». Для нашей темы чрезвычайно важное значе­ние имеет также следующее рассуждение: "Во всех случаях, даже в случае разрушения системы, кризис можно рассматривать как переход системы в новое качество или образование качественно новой системы, иначе говоря как момент развития. В этом смысле кризис принципиально отличается от катастрофы, т. е. окончательного разрушения системы и образования новой системы худшего качества, либо вообще полного прекращения развития" (курсив мой. — А.К.)^.

Остановлюсь чуть подробнее на последнем положении. Трак­товка кризиса как "момента развития" предполагает, что в разви­тии всякой системы наступает этап, когда в силу внутренних или внешних причин она перестает адекватно исполнять свои функции, т. е. справляться со своими задачами. В результате нарушается взаимодействие между отдельными элементами системы и насту­пает кризис, разрешение которого требует (в зависимости от кон­кретных обстоятельств, глубины кризиса и пр.) качественного из­менения всей системы, ее структурной перестройки, изменения функций части или всех ее элементов, возникновения новых эле­ментов и новых взаимосвязей между старыми. В этом важнейшее отличие кризиса от катастрофы. Данное отличие важно подчерк­нуть еще и потому, что в обыденной речи слово "кризис" неред­ко воспринимается именно как "катастрофа" и оно ассоциируется

Феномен реформы в России: исходные положения

со всевозможными социальными катаклизмами, спадом или оста­новкой производства, обнищанием масс и пр. Однако все назван­ные явления далеко не всегда обязательно должны сопровождать кризис*. Глубина кризиса и, соответственно, масштабы необходи­мых действий для его преодоления, очевидно, зависят от особен­ностей той или иной системы, ее способности к саморегуляции. Политологи различают "генетический кризис", т. е. присущий си­стеме изначально, и "функциональный", возникающий в ходе функционирования системы. Функциональный кризис, в свою очередь, подразделяют на "физиологический" и "патологический". Первый характерен для систем, адаптирующихся к внутренним и внешним изменениям, второй — требует изменения структуры си­стемы и ее перестройку^.

В научной литературе встречаются также понятия структур­ный и системный кризис. Если рассматривать явление кризиса в целом, как об этом сказано выше, то любой кризис предстает как системный или структурный и, таким образом, уже словосочета­ние "системный кризис" является тавтологией. Однако поскольку это словосочетание чаще всего применяется именно для характе­ристики состояния обществ и государств на определенном этапе их развития, т. е. в том контексте, который и интересует нас прежде всего, а также в связи с названными особенностями обы­денного восприятия понятия "кризис", по-видимому, не следует вовсе отказываться от его употребления. Тем более что трактов­ка этого понятия в исторической литературе может оказаться по­лезной для решения задач данной книги.

Обратимся в связи с этим к монографии М.С. Мейера "Ос­манская империя в XVIII веке: Черты структурного кризиса" (М., 1991)**. Автор признается, что понятие "структурный кри­зис" заимствовано им у экономиста A.M. Бельчука, использовав­шего его для описания одного из видов экономического кризиса. Однако, считает Мейер, оно "вполне применимо и в качестве ка­тегории исторического познания для выделения одного из основ­ных вариантов состояния общества при стадиальных переме­нах (курсив мой. — А.К.У'. Причем, "основной функцией струк­турного кризиса можно считать устранение, по крайней мере час-

*В качестве примера можно привести кризис советского общества в первой поло­вине 1980-х годов, который проявлялся не в падении уровня жизни, а в замедлении тем­пов его роста, что, естественно, вызывало опасения у специалистов, но оставалось прак­тически незаметным для широких слоев населения.

**Сама тематика этой книги, поскольку речь в ней идет о Турции XVIII в., чрез­вычайно полезна для наших целей.

Глава 1

тичное, диспропорций, возникших между отдельными подсистема­ми данной этнополитической общности, и обеспечение возможно­стей развития всего общественного организма на новом стадиаль­ном уровне". Обратим внимание, что тут вводится понятие "функ­ции кризиса". Думаю, это не совсем точно. С учетом сказанного о кризисе выше, скорее, следует, видимо, говорить о значении или роли кризиса в развитии системы, в данном случае общества, го­сударства. Мейер выделяет также важнейшие особенности струк­турного кризиса: "1) ограниченность сферы его действия отдель­ными областями общественной жизни; 2) направленность основ­ных усилий на перестройку, а не на ломку существующих поряд­ков; 3) относительно затяжной и весьма трудный характер само­го процесса"^7. В целом верные, эти наблюдения, однако, требу­ют, на мой взгляд, некоторой корректировки в соответствии с из­ложенными выше основными положениями теории кризиса. Прежде всего она касается первого пункта. Почему структурный кризис непременно должен ограничиваться только отдельными об­ластями общественной жизни и не может носить всеохватываю­щий характер? Если в системе вышли из строя несколько элемен­тов, вряд ли система в целом может продолжать функционировать по-прежнему.

Вернемся, впрочем, к реформам и вспомним, что разговор о кризисе потребовался нам для того, чтобы уяснить, при каких ус­ловиях правящая элита оказывается не в состоянии оказать сопро­тивление самым радикальным реформам. Ответ, видимо, таков: это происходит в условиях кризиса, возникающего в результате неспособности общественно-политической системы адекватно от­ветить на новации внутреннего и/или внешнего развития. Разру­шение взаимосвязей между отдельными элементами (они же под­системы) приводит к дезорганизации правящей элиты, нарушению ее единства, утраты ею привычных способов воздействия на власть. Таким образом, если реформа в целом есть реакция на оп­ределенные недостатки общественного развития, то радикальная реформа может быть осуществлена только в условиях кризиса, структурного или системного. Посредством радикальной реформы кризис преодолевается, происходит перестройка структуры систе­мы, ее развитие получает новый импульс, а часто и новое направ­ление.

Из сказанного следует еще одно важное положение: осуществ­ление радикальной реформы — это всегда особый, эксклюзивный этап в истории общества, как правило, требующий напряжения

Феномен реформы в России: исходные положения

всех его сил, затрагивающий все социальные слои. Очевидно, поэ­тому радикальная реформа не может носить перманентный харак­тер, а связанный с нею этап относительно недолог.

Из приведенных во Введении высказываний о характере ре­форм в России ясно видно, что их авторы представляют русские реформы как постоянную смену более или менее радикальных ре­форм этапами застоя, стагнации, а то и отката назад, т. е. как че­реду реформ и контрреформ. И тут необходимо остановиться на оставшемся пока за рамками разговора о реформах понятии контрреформы. "Советский энциклопедический словарь" 1979 г. однозначно связывал их с политикой Александра III, противопо­ставляемой реформам его предшественника^. Уже само это на­стораживает. Неужели иных контрреформ в истории России (не говоря уж об остальном мире) не было? Но что собственно та­кое контрреформа? По-видимому, возможны по крайней мере две трактовки. Во-первых, контрреформой можно назвать действия, ведущие к изменению направления и характера развития по срав­нению с тем, каким оно стало в результате предшествующей ре­формы. Во-вторых (что более соответствует буквальному значе­нию слова), это некое действие по отмене, ликвидации результа­тов реформы, имеющее своим следствием частичный или полный возврат к дореформенному состоянию*. В контексте данной кни­ги будет использоваться именно второе значение. Как будет по­казано в последующих главах, за контрреформы в таком смысле нередко принимают явления, имеющие совсем иной характер, по­нять который можно, приняв во внимание сказанное выше о ра­дикальных реформах.

Дело в том, что если период радикальных преобразований яв­ляется исключительным и требующим напряжения всех сил обще­ства, то, очевидно, по его завершении общество нуждается в пе­редышке, чтобы собраться с силами для следующего рывка впе­ред. На новом этапе происходит усвоение или, наоборот, оттор­жение обществом результатов конкретных преобразований, их проверка временем, а по необходимости и корректировка. Вот эту-то корректировку и принимают нередко за контрреформы. Между тем, когда речь идет о радикальных реформах, то они, как правило, являются не одним каким-то преобразованием в какой-то одной сфере, но комплексом серьезных изменений (иначе не

*В реальности, как показывает исторический опыт, буквальный возврат к дорефор­менному состоянию невозможен, ибо в результате реформы общество приобрело уже новый опыт.

Глава /

может быть преодолен и структурный кризис), имеющих и разно­образные последствия. Поэтому очень важно уяснить основную направленность реформ, то направление развития, которое приня­ло после них общество. Без этого невозможна и правильная оцен­ка мероприятия следующего этапа как действительно контрре­форм, меняющих направление, возвращающих общество или от­дельные его институты и структуры к дореформенному состоянию, или как носящих лишь корректирующий характер.

Опираясь на описанные в данной главе рассуждения о рефор­ме как социально-политическом феномене, обратимся теперь не­посредственно к истории преобразований в России XVIII столе­тия.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: