Заброшенный аэродром

ИМПЕРИЯ СОЛНЦА

«Империя солнца» основана на моем собственном опыте, пережитом во время Второй мировой войны в Шанхае и в Концентрационном лагере для гражданских лиц Лунхуа, где я был интернирован в 1942-1945 годах. Роман по большей части основан на событиях, свидетелем которых я стал во время японской оккупации Шанхая и в лагере Лунхуа.

Японцы атаковали Перл-Харбор воскресным утром 7 декабря 1941 года, но из-за разницы во временных тихоокеанских поясах в Шанхае в это время уже наступило утро понедельника, 8 декабря.

Дж. Г. Баллард ^[1]

ЧАСТЬ I

Канун Перл-Харбора

Войны одна за другой быстро докатывались до Шанхая, наступая друг другу на пятки, как волны прилива, которые стремительно шли вверх по Янцзы и возвращали в многоцветный город гробы, отправленные в дрейф с похоронных пирсов Китайской Дамбы — все до единого.

Джиму начали сниться войны. По ночам на стене его спальни на Амхерст-авеню, казалось, мерцали неровным светом одни и те же немые фильмы и превращали его спящий мозг в безлюдный кинозал, где показывают хронику. Зимой 1941 года в Шанхае крутили сплошь одни военные фильмы. Джим бродил по городу и повсюду носил с собой неотвязные фрагменты снов; в фойе универмагов и отелей образы Дюнкерка^[2] и Тобрука,^[3] плана «Барбаросса» и взятия Нанкина^[4] буквально распирали его переполненную голову.

К полному смятению Джима, даже настоятель Шанхайского собора обзавелся допотопным кинопроектором. После утренней воскресной службы 7 декабря, в канун японской атаки на Перл-Харбор, хористов не отпустили домой и препроводили в крипту. Не снимая ряс, они расселись по реквизированным у шанхайского яхт-клуба шезлонгам и просмотрели годичной давности «Марш времени».

Джим оттянул в сторону тугой гофрированный воротничок — он думал о своих тревожных снах; его озадачивало полное отсутствие в них звуковой дорожки. Органное соло головной болью било сквозь цементный потолок, а на экране пульсировали привычные картинки танковых сражений и воздушных боев. Джиму хотелось домой, вечером доктор Локвуд, вице-председатель Ассоциации британских подданных, дает рождественский бал-маскарад, к которому уже давно пора готовиться. Они поедут на машине через японские позиции в Хуньджяо, а потом будут китайские фокусники, фейерверк и опять кинохроника; впрочем, у Джима был собственный резон рваться на маскарад к доктору Локвуду.

Снаружи, за дверью ризницы, ждали возле «Паккардов» и «Бюиков» шоферы-китайцы и раздраженно о чем-то спорили между собой. Устав от фильма, который он видел уже, наверное, чуть ли не десяток раз, Джим слушал, как Янг, отцовский шофер, изводит церковного служку, австралийца. Впрочем, просмотр кинохроники давно уже стал патриотическим долгом каждого живущего вне родины британца, чем-то вроде благотворительных лотерей в загородном клубе. Званые вечера с танцами и увеселениями в саду, бесчисленные бутылки выпитого в поддержку вооруженных сил скотча (как и все дети, Джим интересовался спиртными напитками, но смутно их не одобрял) довольно быстро позволили набрать денег на покупку «Спитфайра»^[5] — быть может, копии одного из тех, подумал Джим, что были сбиты при первом же боевом вылете, потому что пилот задохнулся перегаром от благотворительного «Джонни Уокера».

В обычное время Джим жадно проглатывал выпуски новостей; их показ был частью пропагандистской кампании британского посольства в противовес немецким и итальянским военным фильмам, которые крутились в шанхайских общественных кинотеатрах и в клубах держав — членов Оси. Иногда, после просмотра очередного отснятого в Англии ролика от Патэ, у него возникало ощущение, что британцы, несмотря на нескончаемую серию поражений, искренне наслаждаются войной. Выпуски «Марша времени» были выдержаны в тональности более серьезной и мрачной, и Джиму это нравилось. Задыхаясь в тесной рясе, он смотрел, как объятый пламенем «Харрикейн» падает с усеянного дорньеровскими бомбардировщиками неба прямо в зеленые английские луга, напоминавшие пейзаж из детской книжки, которого он сам ни разу в жизни не видел. Линейный крейсер «Граф Шпее» заваливался на бок на Рио-де-ла-Плата,^[6] медлительной реке, похожей на Янцзы; поднимались столбы дыма над жалким городишкой где-то в Восточной Европе, на черной планете, откуда Вера Френкель, его семнадцатилетняя гувернантка, сбежала шесть месяцев тому назад на корабле с беженцами.

Киножурнал закончился, и Джим вздохнул свободно. Вместе с другими хористами он, щурясь, выбрался на свет божий, туда, где дожидались шоферы. Его лучшего друга, Патрика Макстеда, мать увезла на корабле из Шанхая, от греха подальше, в британскую крепость в Сингапуре, и Джиму казалось, что теперь он должен смотреть киножурналы и за Патрика тоже, и даже за русских белоэмигранток, которые продавали на ступенях собора драгоценности, и за расположившихся среди могильных плит нищих китайцев.

Он скользил в родительском «Паккарде» домой по запруженным шанхайским улицам, а в голове у него по-прежнему отдавался гулкий голос диктора. Янг, шофер и балабол, когда-то работал статистом на местной киностудии, на съемках фильма с Чань Чинь в главной роли: потом она перестала сниматься в кино, пожертвовала карьерой ради того, чтобы присоединиться к коммунистическому лидеру по имени Мао Цзе-дун. Янгу нравилось производить впечатление на своего одиннадцатилетнего пассажира байками о киношных эффектах и трюках. Но сегодня Янг вообще не обращал на Джима никакого внимания, сослав его на заднее сиденье. Он то и дело оглушительно дудел в клаксон: привычная на проспекте Кипящего Колодца война со злобными местными рикшами, которые так и норовили сбиться в кучу, чтобы оттеснить очередной иностранный автомобиль в кювет, пауз не знала. Опустив стекло, Янг охаживал кожаным ездовым хлыстом беспечных пешеходов, прогуливавшихся вдоль дороги проституток с американскими сумочками, старух, согнувшихся пополам под бамбуковыми коромыслами, с которых густо свисали тушки обезглавленных цыплят.

Прямо перед ними свернул на боковую улицу открытый грузовик, битком набитый профессиональными палачами — едут в старый город на публичную казнь. Босой мальчик-нищий, естественно, не упустил такого шанса и тут же побежал бок о бок с «Паккардом», барабаня кулаками в дверцу, протягивая к Джиму сложенную лодочкой ладонь и выкрикивая извечный уличный шанхайский клич:

— Мама нет! Папа нет! Виски-сода нет!

Янг вытянул его хлыстом, мальчик упал и, еле вывернувшись из-под колес едущего навстречу «Крайслера», побежал рядом с ним.

— Мама нет, папа нет…

Джим терпеть не мог хлыста, клаксон — совсем другое дело. По крайней мере, он мог заглушить звучавшие в голове рев восьмипушечных истребителей, вой лондонских и варшавских сирен воздушной тревоги. Европейской войной он был сыт по горло. Мимо проплыл кричаще-яркий фасад универмага «Синсиер компани»; в самом центре витрины красовался огромный портрет Чан Кайши,^[7] который призывал китайский народ ко все большим и большим жертвам в борьбе против японских захватчиков. На безвольной нижней губе генералиссимуса дрожал неровный тусклый отсвет от наполовину перегоревшей неоновой трубки, тот самый отсвет, который Джиму виделся во сне. Шанхай на глазах претворялся в призрачный киножурнал, который как-то сам собой понемногу просочился наружу из Джимовой головы.

Может быть, он слишком часто смотрит военную кинохронику и у него теперь что-то не в порядке с головой? Джим пробовал рассказать о своих снах маме, но она, как и все взрослые в Шанхае, была в эту зиму слишком занята, чтобы его слушать. Может, ей и самой снились по ночам страшные сны. Эти бесконечно тасующиеся у него в голове образы танков и пикирующих бомбардировщиков были странным и зловещим образом лишены звуковой дорожки; словно во сне его мозг пытался отделить настоящую войну от бутафорских сражений, придуманных Патэ и «Бритиш мувитон».

Отличить придуманное от настоящего было проще простого. Настоящую войну он видел каждый день, с тех пор как в 1937 году японцы вошли в Китай; настоящая война была на подступах к городу; в Хуньджяо и в Лунхуа, где каждую весну из-под земли прорастали кости непохороненных мертвых. Настоящая война была — тысячи китайцев, умирающих от холеры в обнесенных колючей проволокой загонах в Путуне, и окровавленные головы солдат-коммунистов, выставленные на пиках вдоль Дамбы. В настоящей войне никто не знал, на чьей он стороне, и не было ни флагов, ни комментаторов, ни победителей. В настоящей войне даже врагов не было.

А вот неизбежный конфликт между Британией и Японией, начала которого все в Шанхае ждали к лету 1942 года, принадлежал как раз к области слухов. Немецкий корабль снабжения, закрепленный за патрулирующим Восточно-Китайское море рейдером, теперь открыто заходил в Шанхай, бросал якорь на реке и грузился топливом, а топливо ему подвозили на дюжине лихтеров многие из которых, как говорил, с кривой усмешкой отец Джима принадлежали американским нефтяным компаниям. Почти всех американок вместе с детьми из Шанхая давно уже эвакуировали. На занятиях в Соборной школе вокруг Джима множились пустые парты. Большая часть его друзей вместе с матерями перебралась от войны подальше, в Гонконг или в Сингапур, а их отцы позапирали дома и поселились в отелях, на Дамбе.

В начале декабря, когда как-то раз в школе отменили занятия, Джим вместе с отцом поднялся на крышу офисной многоэтажки на улице Шечуан, и они стали жечь ящики с документами, которые подвозили им снизу на лифте клерки-китайцы. Клочки обугленной бумаги столбом поднялись над Дамбой и смешались с дымом из труб последних, рвущихся с привязи пароходов, покидающих Шанхай. На сходнях толклись, прокладывая себе дорогу на палубу, пассажиры, метисы-евроазиаты, китайцы, европейцы, с узлами и чемоданами, готовые рискнуть головой: в устье Янцзы их караулили немецкие подлодки. На крышах офисных зданий в финансовой части города повсюду горели костры, а за ними из бункеров на той стороне реки, в Путуне, следили сквозь полевые бинокли японские офицеры. И Джима беспокоила даже не столько японская злость, его беспокоило то, какие они терпеливые.

Машина подъехала к дому на Амхерст-авеню, и он помчался наверх, переодеться. Ему нравились персидские тапочки, вышитая шелковая рубашка и синие бархатные брюки, в которых он был похож на статиста из «Багдадского вора», и очень хотелось поскорее отправиться на вечеринку к доктору Локвуду. Он как-нибудь перетерпит тамошних фокусников и неизменный киножурнал, а потом отправится по своим тайным делам, которые из-за слухов о близкой войне приходилось вот уже не первый месяц откладывать на потом.

По счастливому стечению обстоятельств в воскресенье после обеда у Веры бывал выходной, и она ездила к родителям в гетто в Хонкю. Эта усталая молодая женщина, сама еще почти ребенок, не отпускала Джима ни на шаг, как цепная собака. И как только Янг доставит его домой — родители собирались задержаться у Локвудов на ужин, — он останется один в пустом доме, сам себе хозяин — самое изысканное из доступных ему удовольствий. Будут, конечно, еще и слуги-китайцы, девять человек, но для Джима, как и для любого другого британского ребенка, они были все равно что мебель — ничего не видят и ни во что не вмешиваются. Он, наконец, покроет лаком свой сделанный из бальзового дерева самолет и закончит очередную главу практического руководства под названием «Как играть в контрактный бридж», которое он писал в обычной школьной тетрадке. Из года в год он оставался с мамой, когда она играла в бридж, и, поскольку попытки найти хоть какую-то логику в чередовании фраз типа «Одна бубна», «Пас», «Три червы», «Три без козыря», «Удваиваю», «Удваиваю сверху» ни к чему не привели, он, в конце концов, заставил ее сесть и выучить его правилам и даже овладел умением вести торг: своего рода шифром внутри другого шифра; Джиму всегда нравились такие вещи. Заручившись помощью самоучителя по бриджу Эли Калберстон, он как раз собрался взяться за самую сложную главу, по психологии карточного торга, — а кроме того, надо бы добавить еще и насчет «одиночки».

Впрочем, если задача окажется совсем уже непосильной, можно будет отправиться на велосипеде во Французскую концессию, захватив с собой воздушку на случай нежданной встречи с бандой с авеню Фош — группой двенадцатилетних французов. Домой он вернется как раз к началу радиосериала о Молниеносном Гордоне по «Экс-Эм-Эйч-Эй», а потом будет программа по заявкам, куда он и его приятели обычно звонили и заказывали музыку под самыми свежими своими псевдонимами — «Бэтмен», «Бак Роджерс» и (собственный Джимов) «Ас»: ему нравилось слышать, как диктор произносит это имя, хотя одновременно всякий раз хотелось провалиться на месте от смущения.

Сбросив рясу на руки китаянке-ама^[8] и переодевшись в маскарадный костюм, он вдруг выяснил, что все эти планы могут оказаться под угрозой срыва. Взбудораженная слухами о том, что скоро начнется война, Вера решила не ехать к родителям.

— Езжай на вечеринку, Джим, — сказала ему Вера, застегивая пуговицы на шелковой рубашке, — а я позвоню родителям и скажу, что не могу тебя оставить.

— Но, Вера, они же так по тебе соскучились. Точно соскучились. Нельзя же думать только о себе, Вера… — Джим осекся и не стал развивать тему. Мама велела ему быть с Верой подобрее и не дразнить ее, как прежнюю гувернантку. Та была из русских эмигранток, настроение у нее менялось что ни час, а как-то раз она по-настоящему испугала Джима, который как раз переболел корью и едва-едва начал приходить в себя, сказав, что слышит, как гремит над Амхерст-авеню глас Господень и упреждает неправедных. Под неправедными явно имелись в виду Джим и его родители. Вскоре после этого Джим произвел фурор среди своих школьных товарищей, заявив, что он атеист. Вера Френкель, напротив, была девушка вполне уравновешенная: она никогда не улыбалась, хотя и сам Джим, и его родители, и все, что с ними связано, казались ей ужасно странными, — такими же странными, как Шанхай, чужой и жестокий город, за тысячи и тысячи миль от ее родного Кракова. Она успела уехать вместе с родителями из оккупированной Гитлером Европы на одном из последних выпущенных немцами пароходов, и теперь, как и тысячи других еврейских беженцев, они жили в Хонкю, мрачном, застроенном сдаваемыми внаем многоэтажками районе по ту сторону шанхайского порта. К полному изумлению Джима, герр Френкель и Верина мама жили вдвоем в одной комнате.

— Вера, а где живут твои родители? — Ответ был известен заранее, но Джим решил убедиться лишний раз. — У них что, свой дом?

— У них комната, Джеймс. Одна комната.

— Одна комната! — Это казалось непостижимым, куда более странным, чем привычные чудеса в комиксах про Супермена и Бэтмена. — А она большая, эта комната? Как моя спальня? Или как наш дом?

— Как твоя гардеробная, Джеймс. Некоторым людям в жизни везет чуть меньше, чем тебе.

Проникшись благоговейным трепетом, Джим закрыл за собой дверь в гардеробную и переоделся в бархатные брюки. И смерил глазами крохотную комнатенку. Понять, как два взрослых человека могут жить в такой тесноте, было не легче, чем разобраться в принципах торга в контрактном бридже. Должно быть, к этой тайне есть какой-то ключ, самый элементарный, — вот и будет ему тема для очередной книги.

К счастью, у Веры были свои представления о должном и не должном, и она таки попалась на его наживку. Она уже давно ушла, отправилась пешком за тридевять земель, к трамвайному кольцу на авеню Жоффр, а Джим все никак не мог выбросить из головы тайну этой волшебной комнаты. Он решил опробовать этот вопрос на отце с матерью, но они, как обычно, были слишком увлечены новостями о войне, чтобы обращать на него внимание. Они стояли у отца в кабинете в маскарадных костюмах и слушали на коротких волнах английские сводки новостей. Отец, в костюме пирата, откинув на лоб кожаную «одноглазую» нашлепку и надев очки, стоял на коленях возле радиоприемника, более всего похожий на ударившегося в разбой профессора, и устало смотрел на желтый огонек настройки — этакий золотой зуб на благородном, из красного дерева, лице приемника. На расстеленной поперек ковра карте уже была отмечена новая линия обороны, на которую отошла Красная Армия. Отец прошелся по ней безнадежным взглядом: судя по всему, российские просторы поражали его ничуть не меньше, чем Джима — миниатюрность комнаты Френкелей.

— К Рождеству Гитлер будет в Москве. Немцы по-прежнему наступают.

Мама, в костюме Пьеро, стояла у окна и глядела в стальное декабрьское небо. Вдоль улицы проплыл длинный волнообразный хвост китайского похоронного змея; голова с жуткой яростной улыбкой заглядывала в окна европейских домов, то и дело теряя ветер и ныряя вниз.

— В Москве сейчас, наверное, идет снег. Может, хоть погода их остановит…

— По разу в каждые сто лет? Честно говоря, надежда слабая. Вот если бы Черчиллю удалось уговорить американцев вступить в войну…

— Пап, а кто такой Генерал Грязь?

Отец поднял голову: Джим стоял в дверях, в синем бархате, похожий на волонтера-пехотинца, готового в любой момент отправиться на помощь русским; за его спиной ама, как оруженосец, держала в руках воздушку.

— Нет, Джейми, только не ружье. Сегодня оно ни к чему. Возьми лучше самолет.

— Ама, положи на место! Убью!

— Джейми!

Отец, оторвавшись от приемника, развернулся в его сторону, — вот-вот ударит. Джим встал рядом с матерью и застыл, выжидая. Носиться по Шанхаю на велике — это одно дело, но дома он старался держаться поближе к маме. Она была женщина тактичная и умная, и Джим уже давно решил про себя, что главный смысл ее жизни состоит в том, чтобы ездить на вечеринки и помогать ему делать домашние задания по латыни. Когда ее не было дома, он часами блаженствовал у нее в спальне, смешивая духи из флакончиков и лениво перелистывая фотоальбомы. На фотографиях она была молоденькая, еще до свадьбы: кадры из немого фильма, в котором она сыграла роль его старшей сестры.

— Джейми! Не смей так говорить… Ни ама, никого другого ты не убьешь.

Кулаки у отца разжались сами собой, и Джим вдруг понял, что тот очень устал. Джиму часто казалось, что отец, придавленный угрозами в адрес фирмы со стороны коммунистических профсоюзов, работой в Ассоциации британских подданных, страхами за Джима и за жену, держится из последних сил. Когда он усаживался слушать новости, его клонило в сон. И вообще в последнее время между родителями вспыхнула такая страстная привязанность, какой он раньше за ними не замечал. Отец, конечно, иногда на него сердился, но при этом с самым неподдельным интересом старался вдаваться в малейшие его дела, так, словно действительно верил в то, что помощь сыну в постройке авиамодели куда важнее всяких войн. Впервые в жизни его совершенно перестали интересовать полученные Джимом в школе оценки. Он постоянно пичкал Джима какими-то странными сведениями — о химическом составе искусственных красителей, о том, как компания планирует переустроить систему соцобеспечения для китайских рабочих, о той школе и о том университете, в которые Джим поступит в Англии после войны, и о том, как Джим — если он, конечно, сам этого захочет, — сможет стать врачом. Он говорил с ним как со взрослым, так, словно торопился, словно боялся, что эта взрослость может никогда не наступить.

По здравом размышлении Джим решил не подливать масла в огонь и даже не заикаться ни о таинственной комнате Френкелей в хонкюйском гетто, ни о психологических проблемах карточного торга, ни об отсутствии звуковой дорожки в снах про войну. Он больше никогда не станет угрожать ама смертью. Они едут на вечеринку, а он пока подумает, как ему приободрить отца, и еще — нет ли способа остановить немцев у самых ворот Москвы.

Джим забрался в «Паккард», вспоминая рассказы Янга об искусственном снеге на Шанхайской киностудии. Амхерст-авеню была битком набита автомобилями — европейцы разъезжались по рождественским вечеринкам, — и Джиму это пришлось по душе. Казалось, что все, кто жил в западных предместьях, переоделись в маскарадные костюмы, и Шанхай превратился в город клоунов.

Нищие и акробаты

Родители, Пьеро и Пират, тихо сидели в машине, скользившей по направлению к Хуньджяо, загородному району в пяти милях к западу от Шанхая. Обычно мать предупреждала Янга, чтобы тот не задел расположившегося в самом конце подъездной аллеи старого нищего. Но на этот раз, когда Янг, почти не снижая скорости, лихо вписал автомобиль в проем ворот и вывернул на Амхерст-авеню, Джим заметил, как переднее колесо раздавило нищему ногу. Нищий появился два месяца назад, ходячий пучок лохмотьев, вся собственность которого состояла из вытертого хлопчатобумажного коврика и пустой жестянки из-под сигарет «Крейвен А»: он протягивал ее навстречу прохожим и встряхивал. С коврика он так ни разу за все это время не встал, однако, занятый им клочок земли за воротами защищал отчаянно и яростно. Даже Бой и Первый Кули, то есть казачок и первый помощник повара, оказались не в состоянии согнать его с насиженного места.

Впрочем, особого проку от места за воротами старик все равно не добился. Зима в Шанхае выдалась не из легких, и после первой же недели заморозков он настолько ослаб, что был не в состоянии даже поднять жестянку. Джим переживал за него, и мама сказала, что Кули выносит ему к воротам миску риса. Как-то ночью в начале декабря прошел обильный снегопад, и старика укрыло с головой: его лицо торчало из-под толстого снежного пледа, как лицо младенца из-под стеганого, на гагачьем пуху, одеяла. Двигаться он перестал совсем, и Джим решил, что ему просто слишком тепло и уютно там, под снегом.

Нищих в Шанхае была тьма-тьмущая. Они сидели по всей Амхерст-авеню у ворот подъездных аллей и трясли своими жестянками из-под сигарет, как активисты Армии Спасения. Многие выставляли напоказ воспаленные раны и увечья, вот только теперь никто уже не обращал на них внимания. В городе стало не протолкнуться от беженцев из ближайших к Шанхаю деревень и городишек. Амхерст-авеню была сплошь запружена деревянными повозками и рикшами, и на каждой тележке громоздился скарб целой крестьянской семьи. Взрослые и дети, согнувшись под тяжестью привязанных к спинам тюков, толкали руками колеса. Рикши налегали на оглобли, что-то монотонно выкрикивая на ходу и сплевывая под ноги, и переставляли ноги со вцепившимися в икры толстыми пальцами вен. Мелкие чиновники толкали перед собой велосипеды, нагруженные матрасами, печками-буржуйками и мешками риса. Безногий нищий, грудная клетка у которого была притянута ремнями к массивной кожаной подошве, сновал по мостовой, в густом лабиринте колес, отталкиваясь от земли при помощи двух больших деревянных гантелей. Когда Янг попытался клаксоном согнать его с дороги, он плюнул на «Паккард», сопроводил плевок могучим хуком справа в бампер и тут же исчез в мешанине повозок и велорикш, уверенно, как рыба в воде, скользя в знакомом царстве плевков и пыли.

Когда они подъехали к выезду из Международного сеттлмента на Большую Западную дорогу, по обе стороны блокпоста выстроились длинные очереди машин. Шанхайская полиция оставила всякие попытки хоть как-то контролировать людские потоки. На пулеметной башне бронеавтомобиля стоял британский офицер, курил сигарету и смотрел на осадившие его с обеих сторон тысячные толпы китайцев. Время от времени, как будто для очистки совести, сержант-сикх в защитного цвета тюрбане нагибался с брони вниз и принимался лупить китайцев по плечам и спинам бамбуковой тростью.

Джим поднял голову и стал смотреть на полицейских, вверх. Он был буквально зачарован их тускло отблескивающими ремнями, их вызывающими смутное чувство тревоги гениталиями, которых они ничуть не стеснялись свободно демонстрировать всему свету каждый раз, как им хотелось помочиться, а еще полированными кобурами, в которых таилось все их мужское достоинство. Джиму хотелось в один прекрасный день самому надеть точно такую же кобуру и ощутить, как тяжко ляжет на бедро огромный револьвер системы Уэбли. В отцовском гардеробе, среди рубашек, Джим как-то раз нашел автоматический «Браунинг», маленький блестящий предмет, похожий разом на драгоценный камень и на внутренности родительской кинокамеры, которую он как-то раз нечаянно открыл, засветив не одну сотню футов кинопленки. Трудно было представить, что такие миниатюрные пульки действительно могут убить человека, не говоря уже об этих здоровенных активистах из коммунистических профсоюзов.

С другой стороны, «Маузеры», состоявшие на вооружении у старших японских унтер-офицеров, впечатление производили даже более сильное, чем «Уэбли». Длинная деревянная кобура свисала аж до самых колен, и было похоже, что в эти ножны можно вставить целую винтовку. Джим наблюдал за японским сержантом на блокпосту, маленьким, но крепко сбитым человеком, который то и дело пускал в ход кулаки, чтобы отогнать китайцев. Крестьяне, пытаясь сладить со своими телегами и двухколесными повозками-рикшами, едва не сбили его с ног. Джим сидел рядом с Янгом на переднем сиденье «Паккарда», крепко держал в руках свой бальзовый самолет и ждал, когда же сержант, вынет наконец свой «Маузер» и выстрелит в воздух. Но японцы не стали тратить патронов зря. Двое солдат расчистили место вокруг крестьянки, чью повозку они только что перевернули. Сержант взял штык, распорол мешок и стал высыпать из него рис, прямо под ноги крестьянке, полукругом.

Она даже не двинулась с места — только дрожала мелкой дрожью и заунывно, на одной ноте, причитала — в окружении сверкающих «Паккардов» и «Крайслеров», в которых сидели одетые в маскарадные костюмы европейцы.

Она что, пыталась провезти через блокпост оружие? Среди китайцев было полным-полно шпионов, коммунистов и гоминьдановцев. Джим пожалел про себя эту крестьянку, у которой, может быть, кроме этого мешка с рисом, совсем ничего не было, но японцы все-таки молодцы. Ему нравилась их смелость, нравился их стоицизм, а еще ему казалось странным, что они всегда такие грустные: Джиму грустно не было никогда. Китайцев Джим знал как облупленных, они были народ холодный и зачастую жестокий, и все-таки, как бы китаец ни задирал нос, все равно они всегда держались вместе; но всякий японец был в одиночку, сам по себе. У каждого из них были при себе фотографии, а на фотографиях — совершенно одинаковые семьи. Люди на этих снимках стояли и сидели в вынужденных позах: как будто вся японская армия сплошь состояла из клиентов дешевых фотоателье.

В своих велосипедных заездах по Шанхаю — о которых родители, кстати, ровным счетом ничего не знали — Джим подолгу застревал у японских блокпостов, и время от времени у него и впрямь получалось втереться в доверие к какому-нибудь скучающему рядовому. Но ни один из них ни разу так и не показал ему свое оружие — не то что британские «томми» в обложенных мешками с песком блокгаузах вдоль Дамбы. Они лениво лежали в гамаках, не обращая никакого внимания на ключом бьющую вокруг них жизнь прибрежной полосы, и Джиму дозволялось передергивать затворы их «Ли-Энфилдов» и чистить ветошкой стволы. Джиму нравились и они сами, и их едва ли не потусторонние голоса, когда они принимались говорить о странной, непостижимой стране под названием Англия.

Но если и впрямь начнется война, смогут они побить японцев? Джиму так не казалось, и он знал, что и отцу его тоже так не кажется. В тридцать седьмом, в самом начале войны с китайцами, две сотни японских морских пехотинцев поднялись по реке и зарылись в черную прибрежную грязь, прямо под окнами отцовской хлопковой фабрики в Путуне. Из окон родительской квартиры в «Палас-отеле» можно было во всех деталях наблюдать за тем, как их атаковала целая дивизия китайцев под командованием племянника мадам Чан.^[9] Пять дней японцы удерживали свои окопы, которые во время прилива по грудь заливало водой, а потом примкнули штыки, перешли в контратаку и опрокинули китайцев.

Цепочка машин с европейцами и американцами, опаздывающими на рождественские вечеринки, медленно сочилась через контрольно-пропускной пункт. Янг осторожно подкатил к шлагбауму и испуганно присвистнул. Прямо перед ними остановился разукрашенный флажками со свастикой туристический «Мерседес», битком набитый нетерпеливыми молодыми немцами. Однако на тщательности японского досмотра машины это никоим образом не сказалось.

Мама положила Джиму руку на плечо:

— Милый мой, только не сейчас. А то японцы испугаются.

— Ни за что не испугаются.

— Джейми, правда не стоит, — присоединился к разговору отец и даже пошутил, что в общем-то, с ним случалось не часто: — А то, чего доброго, дашь им повод для войны.

— Что, правда?

Джима эта мысль заинтриговала. Он опустил самолет пониже, чтобы не было видно из окна. Солдат-японец провел примкнутым к винтовке штыком вдоль ветрового стекла, словно разрезав невидимую паутину. Джим знал, что будет дальше: он заглянет сквозь боковое окно в салон «Паккарда», выдохнет, и в его дыхании будет привкус усталости и еще этот неизменный запах, исходивший ото всех японских солдат, — запах угрозы. И все будут сидеть очень тихо, потому что за малейшим движением последует короткая пауза — и тут же следом, жестокий акт возмездия. Год назад, когда Джиму было десять, он едва не довел Янга до сердечного приступа, уставив свой металлический «спитфайр» прямо в лицо японскому капралу и выпалив: «Ра-та-та-тата…» Капрал едва ли не целую минуту молча, безо всякого выражения, смотрел на отца Джима и медленно кивал сам себе. Отец был сильным человеком; Джим знал, что такого рода сила происходит от привычки играть в теннис.

На сей раз Джиму хотелось, чтобы японец всего-то навсего увидел его бальзовый самолет; не то чтобы оценил, нет. Просто чтобы принял во внимание. Теперь он стал старше, и ему нравилось считать себя вторым пилотом «Паккарда». А самолетами Джим всегда интересовался, особенно японскими бомбардировщиками, которые в тридцать седьмом году разрушили два шанхайских района — Нантао и Хонкю. Китайские кварталы улица за улицей обращались в прах, а на проспекте Эдварда VII одна бомба убила целую тысячу человек — больше чем любая другая бомба за всю историю ведения войн.

Главная радость на вечеринках у доктора Локвуда состояла, собственно, в заброшенном аэродроме в Хуньджяо. Японцы целиком контролировали окрестности города, но основные их силы были заняты патрульной службой по периметру Международного сеттлмента. К тому, что несколько американцев и европейцев живут за пределами города, они относились спокойно, и, по правде говоря, японских солдат там если и видели, то крайне редко.

Когда они доехали до одиноко стоящего дома доктора Локвуда, Джим с облегчением понял, что ничего особенного тут сегодня не будет. Машин на подъездной дорожке стояло не больше дюжины, и шоферы деловито вытирали с крыльев пыль, явно не собираясь надолго здесь задерживаться. Из бассейна спустили воду, и садовник-китаец как раз доставал со дна трупик иволги. Дети, которые поменьше, сидели вместе со своими ама на террасе и смотрели, как карабкаются по смешным лесенкам в небо и делают вид, что растворяются в нем, акробаты из кантонской труппы. Они превращались в птиц, распахивали мятые бумажные крылья и притворно, в танце, кидались в самую гущу визжащих от восторга детей, потом прыгали друг другу на спину и превращались все вместе в огромного красного петуха.

Джим провел свой бальзовый самолет сквозь двери веранды. Мир взрослых над его головой зажил своей обычной жизнью, и он пошел дальше по кругу. Многие гости приехали без маскарадных костюмов, так, словно их повседневные роли и без того доставляли им слишком много хлопот, чтобы дать себе труд надеть маску. И Джим тут же вспомнил о давнишних вечеринках на Амхерст-авеню, которые имели обыкновение затягиваться до следующего вечера: матери в помятых вечерних платьях, не слишком уверенно держась на ногах, со смущенным видом бродят вдоль бассейна и делают вид, что ищут мужей.

Разговор угас сам собой, как только доктор Локвуд включил коротковолновый радиоприемник. Ну вот, наконец-то все и заняты — Джим радостно выскользнул через боковую дверь на заднюю террасу дома. Через лужайку протянулась цепочка из двадцати китаянок в черных брюках и блузках, плечом к плечу, каждая со своим крохотным стульчиком. Они стригли газон; ножи вспыхивали в траве, а китаянки безостановочно болтали за работой. Лужайка доктора Локвуда за их спинами превращалась в подобие зеленой чесучи.

— Привет, Джейми. Опять что-то задумал? — На веранде появился мистер Макстед, отец ближайшего друга Джима. Одинокая фигура в блестящем шелковом костюме; и точка зрения на мир — сквозь большой стакан виски с содовой. Он указал на китаянок кончиком сигары: — Если все китайцы, сколько их ни на есть, усядутся в рядок, их хватит ровнехонько от Северного полюса до Южного. Никогда об этом не думал, а, Джейми?

— И они тогда подстригут весь мир?

— Можно и так сказать. Я слышал, ты ушел из волчат.^[10]

— Ну, в общем… — Джим поколебался, раздумывая, стоит ли объяснять мистеру Макстеду мотивы, по которым он ушел из отряда: бунтарский акт, предпринятый исключительно с целью проверить, чем дело кончится. К его немалому разочарованию, на родителей это, судя по всему, должного впечатления не произвело. Он подумал, а не сказать ли мистеру Макстеду, что он не только ушел из волчат и сделался атеистом; он подумывает еще и о том, чтобы стать коммунистом. Коммунисты обладали поразительной способностью выбивать из колеи кого и когда угодно, а такого рода талант Джим почитал первостатейным.

Впрочем, он знал, что мистера Макстеда и этим не проймешь. Мистером Макстедом, архитектором, который вдруг стал антрепренером, основателем и владельцем кинотеатра «Метрополь» и множества шанхайских ночных клубов, Джим искренне восхищался. Он даже пробовал подражать его отвязной манере, но вскоре обнаружил, что держаться вот так, расслабив все мышцы, — это тяжелая работа. Джим понятия не имел о том, что ему предстоит в будущем: в Шанхае нужно было жить одним днем, и жить интенсивно, — однако в мыслях он видел себя взрослого: похожего на мистера Макстеда. Мистер Макстед, всегда с одним и тем же, как казалось Джиму, стаканом виски-соды в руке, представлял собой законченный тип англичанина, который приспособился к жизни в Шанхае; отец Джима, сколь угодно серьезный и умный, никогда таким не станет. Джиму всегда нравилось ездить с мистером Макстедом на машине: они с Патриком устраивались вдвоем на переднем сиденье и отправлялись в непредсказуемый мир пустынных в светлое время суток ночных клубов и казино. Машину мистер Макстед вел сам — черта, которая Джиму казалась удивительной и даже слегка его коробила. Они с Патриком играли за пустым столом в рулетку на деньги мистера Макстеда, под снисходительно-улыбчивыми взглядами «девочек» из белоэмигранток: они за стойками штопали шелковые чулки, а мистер Макстед сидел в конторе с владельцем казино и перекладывал с места на место пачки банкнот.

Может, взять мистера Макстеда с собой в экспедицию на аэродром Хуньджяо — в качестве ответной любезности?

— Не пропусти кинохронику, Джейми. Я надеюсь, ты будешь держать меня в курсе последних новинок военного авиастроения…

Джим стоял и смотрел, как мистер Макстед неверной походкой идет по самому краю пустого бассейна, и думал: упадет или нет? Если мистер Макстед постоянно падает в бассейны, везде и всюду, тогда почему он падает только в те из них, где есть вода?

Заброшенный аэродром

Раздумывая над этой загадкой, Джим сошел по ступенькам с террасы. Он пробежал по лужайке за спинами у китаянок, и его самолет на бреющем пронесся прямо у них над головами. Не обращая на него внимания, они по-прежнему подсекали ножами траву, но всякий раз, как Джима заносило к ним слишком близко, он чувствовал легкую рябь страха. Можно себе представить, что будет, если он упадет — и прямо к ним под руки.

В дальнем юго-западном углу участка у доктора Локвуда стояла радиомачта. Кусок деревянного забора уступил здесь место проволочным растяжкам, и, пробравшись между ними, Джим оказался на краю заросшего сорняками поля. В самом центре, в зарослях дикого сахарного тростника, возвышался погребальный курган; из наспех насыпанной земли торчали гробы, как полки шифоньера.

Джим двинулся через поле. Проходя мимо кургана, он остановился, чтобы заглянуть в открытые, без крышек, гробы. Пожелтевшие скелеты были полуутоплены в подушках из мягкой намытой дождями глины, так, словно этих бедных крестьян ни с того ни с сего вдруг водрузили на роскошные шелковые перины. И Джима в который раз поразила разница между безликими телами недавно умерших — он каждый день лицезрел их в Шанхае — и этими согретыми теплым солнышком скелетами, каждый из которых был личность. Черепа — их пристальные, искоса, взгляды, их длинные оскаленные зубы, — вызывали в нем самый живой интерес. В каком-то смысле эти скелеты были куда более живыми, чем те крестьяне, которые обладали ими ничтожно краткий срок. Джим ощупал собственные скулы, челюсти, пытаясь представить, как его скелет лежит здесь на солнышке, посреди мирного заросшего поля, рядом с заброшенным аэродромом.

Оставив за спиной погребальный курган, населенный выводком желтеющих скелетов, Джим пошел через поле к шеренге чахлых тополей. Он взобрался по деревянному перелазу и очутился на высохшем рисовом поле. В тени, под изгородью, лежал высохший труп буйвола, а в остальном пейзаж был пуст, как будто все китайцы, сколько их ни было в бассейне Янцзы, сбежали в Шанхай. Подняв над головою самолет, Джим побежал по гладкому растрескавшемуся дну сухого рисового поля туда, где в сотне ярдов к западу, стояло на самом краешке плоской возвышенности обшитое листовым железом здание. Растрескавшаяся, заросшая крапивой и сахарным тростником бетонная дорога вела мимо полуразвалившейся сторожки, а затем терялась в бескрайнем море бурьяна.

Это и был аэродром Хуньджяо, волшебная страна Джима, где сам воздух дышал восторгом и густым ароматом грез. На краю поля стоял ангар из оцинкованного железа, но в целом от этого военного аэродрома, с которого в 1937 году взлетали китайские истребители, чтобы атаковать идущие на Шанхай колонны японской пехоты, почти ничего не осталось. Джим шагнул вперед: бурьян доходил ему до пояса. В нем, как в море возле Циндао, теплой была только поверхность, а ниже начиналось прохладное полутемное царство, пронизанное таинственными сквознячками. Свежий декабрьский ветер оглаживал траву, и вокруг Джима закручивались волны и водовороты, как будто пролетел невидимый самолет. Если прислушаться, то услышишь, как работают моторы.

Он запустил бальзовую модельку навстречу ветру и поймал, когда она сама вернулась в руку. В общем-то этот игрушечный планер уже успел ему надоесть. На том самом месте, где он сейчас играет, стояли затянутые в летные костюмы японские и китайские пилоты и поправляли большие, как стрекозиные глаза, очки, перед тем как отправиться на очередной боевой вылет. Джим сделал шаг вперед, бурьян стал еще выше и гуще, и он с трудом, как сквозь воду, побрел вперед. Тысячи травинок вслепую ощупывали его бархатные брюки, его шелковую рубашку, так, словно пытались вспомнить этого маленького летчика.

Южной границей летному полю служила неглубокая канава. Там, в густых зарослях крапивы, лежал фюзеляж одномоторного японского истребителя, сбитого, должно быть, при заходе на посадку. Крылья, пропеллер и хвостовую секцию с самолета сняли, но кабина осталась нетронутой, и дожди давно успели выбелить ржавый металл пилотского кресла и рычагов управления. Сквозь открытый решетчатый радиатор Джиму видны были цилиндры двигателя, который когда-то носил и самолет, и пилота по небу. Полированный металл стал шероховатым, как коричневая пемза, как корпуса подлодок, ржавеющих на приколе в бухточке под немецкими фортами в Циндао. Но, несмотря на всю эту ржавчину, японский истребитель по-прежнему был частью неба. Джим уже несколько месяцев пытался измыслить способ заставить отца перевезти его на Амхерст-авеню. По ночам он лежал бы около его кровати, подсвеченный немой кинохроникой снов.

Джим положил свою бальзовую модель на обтекатель, перелез через ветровое стекло и опустился на металлическое сиденье. Без парашюта, на котором, как на подушке, сидел пилот, Джим оказался на самом полу кабины, в пещере из ржавого металла. Он оглядел полукруглые циферблаты приборов с японскими идеограммами, дифферентометр и рычаг шасси. Под приборной панелью видны были казенные части пулеметов, вмонтированные под основание ветрового стекла и привод прерывателя, уходивший вперед и вниз, туда, где пропеллерная ось. В кабине сгустилась плотная до дрожи атмосфера — единственное похожее на ностальгию чувство, известное Джиму: первобытная память о пилоте, который сидел здесь, положив руки на штурвал и рычаги управления. Где теперь этот пилот? Джим попытался подвигать рычагами, как будто сей акт симпатической магии мог вызвать из небытия дух давным-давно ушедшего в мир иной авиатора. Из-под затуманенного стеклышка на одном из приборов выползла на приборную панель металлическая полоска с тесным рядком японских буквиц: не то уровни давления во всем многообразии, не то возможные варианты балансировки. Джим отколупнул едва державшиеся за приборный щиток проржавевшие зажимы, потом встал и сунул полоску в карман брюк. Он вылез из кабины и забрался на капот двигателя. Руки и ноги у него дрожали от противоречивой полноты чувств, которую неизменно вызывал в нем этот сбитый самолет. Давая выход возбуждению, он подхватил модель планера и запустил ее в воздух.

Подхваченный порывом ветра, самолетик резко набрал высоту и улетел за край аэродрома. Он лег на крыло, боком скользнул мимо крыши старого бетонного блокгауза и упал по ту сторону, в густую траву. Взбудораженный его внезапно проявившимися летными качествами, Джим соскочил с обтекателя и побежал к блокгаузу, раскинув руки в стороны и расстреливая на лету порхающих над бурьяном насекомых.

«Та-та-та-та-та… Ра-ра-ра-ра-ра-ра!…»

По ту сторону заросшей доверху канавы начиналось поле, на котором в 1937 году шли бои. Здесь китайские войска предприняли одну из многочисленных и равно безуспешных попыток остановить японское наступление на Шанхай. Зигзагами разбегались полузасыпанные траншеи, дамба вдоль заброшенного канала превратилась в цепочку погребальных курганов, с провалами между братскими могилами — там, где брали землю. Джим прекрасно помнил, как в тридцать седьмом, через несколько дней после окончания боев, он побывал здесь с родителями. Целые экскурсии европейцев и американцев приезжали сюда из Шанхая и парковали свои лимузины на усыпанных винтовочными гильзами обочинах проселочных дорог. Леди в шелковых платьях и их мужья в светло-серых костюмах бродили сквозь живописно разбросанный — незадолго до них здесь будто нарочно поработала проезжая команда подрывников — строительный мусор войны. Джиму поле битвы казалось похожим скорее на опасный оползень на краю оврага, куда сваливают мусор, — патронные ящики и гранаты на длинных ручках были разбросаны по всей дороге, сломанные винтовки навалены кучами, как хворост, лошадиные трупы впряжены в постромки разбитых пушек Лежавшие в траве пулеметные ленты напоминали старую кожу каких-то явно ядовитых змей, И куда ни бросишь взгляд, всюду были тела мертвых китайских солдат. Они лежали по обочинам дорог, они плавали в каналах и сбивались в заторы под опорами мостов. В траншеях между курганами сотни мертвых солдат сидели плечом к плечу, уткнувшись головами в развороченную землю, как будто уснули все разом, ушли в глухой и долгий сон войны.

Джим добрался до блокгауза, железобетонного форта, где сквозь узкие щели бойниц в густую и влажную тьму внутри пробивались тусклые отсветы дня. Он залез на крышу и пошел по краю, выглядывая в высокой траве свой самолетик. Планер упал метрах в двадцати от блокгауза, зацепившись за ржавые мотки колючей проволоки перед первой линией окопов. Бумага на крыльях, конечно, разодралась, но бальзовый каркас устоял.

Он уже совсем собрался спрыгнуть вниз, как вдруг заметил, что из траншеи за ним кто-то наблюдает. У обвалившейся земляной стенки сидел на корточках японский солдат при полном вооружении: винтовка, портупея и скатка прорезиненной плащ-палатки рядком лежали на земле перед ним, как будто для проверки. Лет ему было не больше восемнадцати, спокойный и луноликий, он смотрел на Джима, ничуть не удивившись тому, что перед ним вдруг появился маленький мальчик-европеец в синих бархатных брюках и в шелковой рубашке.

Джим перевел глаза чуть дальше вдоль траншеи. На торчавшей из земли деревянной балке, поставив винтовки между колен, сидели еще два японца. Траншея была полна вооруженными людьми. Чуть дальше, ярдах в пятидесяти, под бруствером земляного блиндажа сидел еще один взвод: солдаты курили и читали письма. А за ними были еще и еще солдаты, чьи головы едва виднелись сквозь крапиву и сахарный тростник. На бывшем поле боя расположилась на отдых целая пехотная рота, как будто души убитых на прошлой войне солдат восстали из мертвых, собрали, начистили и смазали разбросанные когда-то винтовки и заново встали на вещевое и продуктовое довольствие. Они курили, щурясь от непривычного солнечного света, и лица их были повернуты туда, где высились в деловой части Шанхая небоскребы, подсвечивая неоновыми вывесками пустые пересохшие рисовые поля.

Джим обернулся и посмотрел на истребитель, едва ли не в полной уверенности, что мертвый пилот стоит сейчас, по пояс высунувшись из кабины. Сквозь высокую траву между блокгаузом и самолетом шел японский сержант. Его сильное тело оставляло за собой в бурьяне желтовато-зеленую промоину. Он поднес к губам тлеющий окурок сигареты и втянул в легкие последнюю порцию дыма. Джим знал, что, хотя сержант не обращает на него внимания, он уже решил, что ему делать с мальчиком на крыше.

— Джейми!… Мы все тебя ждем… У нас для тебя сюрприз!

Его звал отец. Он стоял в самом центре аэродрома, но, судя по всему, прекрасно видел сотни японских солдат в заброшенных окопах. На нем были очки; повязку с глаза и пиратский камзол он, судя по всему, оставил у доктора Локвуда. Он, должно быть, бежал всю дорогу бегом и теперь едва переводил дыхание, но старался стоять спокойно и не делать лишних движений, чтобы как можно меньше тревожить японцев. Китайцы, которые в самый критический момент принимались кричать и размахивать руками, этого не понимали.

Однако, к удивлению Джима, сей маленький знак почтения со стороны отца, казалось, совершенно успокоил сержанта. Даже не взглянув на мальчика, он выбросил окурок и, спрыгнув в отделявшую аэродром от поля канаву, подобрал застрявший в колючей проволоке самолетик и зашвырнул его в крапиву.

— Джейми, сейчас начнется фейерверк… — отец осторожно двинулся вперед, по колено в траве, — нам с тобой давно пора идти.

Джим слез с крыши блокгауза.

— У меня самолет улетел — вон туда. Может, получится его достать?

Отец стоял и смотрел, как японский сержант идет вдоль бруствера. Джим видел, что речь дается ему с большим трудом. Лицо у него было такое же бледное и напряженное, как в тот день, когда профсоюзные активисты на хлопкоочистительной фабрике сказали ему, что они его убьют.

— Давай, оставим его солдатам. Кто нашел, тот и хозяин.

— Это как с воздушными змеями?

— Ага.

— Он вроде бы не очень рассердился.

— Такое впечатление, что они сидят здесь и чего-то ждут.

— Очередной войны?

— Нет, не думаю.

Они пошли через летное поле, рука об руку. Кругом было тихо, если, конечно, не считать безостановочной ряби на поверхности травы — как будто в ожидании невидимых доселе самолетов. Когда они дошли до ангара, отец вдруг крепко, до боли, стиснул Джима: как будто они должны были теперь расстаться навсегда. На Джима он вовсе не сердился и, казалось, был даже рад, что ему пришлось прогуляться на заброшенный аэродром.

Но Джим отчего-то чувствовал себя немного виноватым, и как-то вообще было не по себе. Он потерял модель, и отцу пришлось из-за него встретиться с японцем, ничего хорошего. Европейцы, которые поодиночке попадались японцам за городом, оставались потом лежать на обочине дороги мертвыми.

Когда они вернулись в дом доктора Локвуда, гости уже разъезжались. Собрав, как овец, своих детей и ама, они спешно погрузились в машины и тронулись, все вместе, в сторону Международного сеттлмента. Доктор Локвуд, в шароварах от Деда Мороза и в ватной бороде, махал им с подъездной дорожки; мистер Макстед потягивал на берегу пустого бассейна свой виски, а китайские фокусники все карабкались по лесенкам и превращались в воображаемых птиц.

Джим сидел между родителями на заднем сиденье «Паккарда» и никак не мог отделаться от мысли о потерянном самолетике. И к тому же — они что, боялись теперь посадить его рядом с Янгом, чтобы он не влез еще в какую-нибудь переделку? Вечеринку у доктора Локвуда он благополучно испортил, так что ему теперь навряд ли еще когда-нибудь удастся побывать на аэродроме в Хуньджяо. Он думал о разбившемся истребителе, с которым столько всего связано, и о мертвом летчике, чье присутствие он ощутил в ржавой кабине пилота.

Мысли были невеселые, но Джим тут же пришел в свое обычное радостное расположение духа, когда мама сказала ему, что они на несколько дней съедут из дома на Амхерст-авеню и поживут в зарезервированных за компанией комнатах в «Палас-отеле». На следующий день в Соборной школе начинались семестровые экзамены, геометрия и Священное Писание. А поскольку от собора до отеля всего несколько сот ярдов, утром у него будет полным-полно времени, чтобы повторить материал. Джиму нравились занятия по Священному Писанию, особенно теперь, когда он сделался атеистом, и он неизменно получал самое искреннее удовольствие от успевшей войти в привычку похвалы преподобного Мэттьюза: «Наипервейший и величайший из всей этой шайки язычник, по имени…»

Джим сидел на переднем сиденье «Паккарда» и ждал, пока родители переоденутся и пока погрузят в багажник их чемоданы. Когда они проезжали через ворота, он успел бросить взгляд на неподвижную фигурку нищего на старом истлевшем коврике. На левой ступне старика отпечатались следы от файерстоуновских протекторов.^[11] Голову уже занесло жухлыми листьями и клочками газет: он успел стать частью той бесформенной мусорной кучи, из которой возник.

Джиму было жаль старого нищего, но думать он почему-то мог только о следах автомобильных покрышек на его босой ноге. Если бы они ехали на «студебеккере» мистера Макстеда, след остался бы другой: старика заклеймили бы торговой маркой компании «Гудиер»…^[12]

Пытаясь отвлечься, Джим включил встроенный в приборную панель радиоприемник. Он всегда с особым чувством ждал этих вечерних поездок по центру Шанхая, города опасного и яркого, искрящегося электрическим током, будоражащего больше, чем какой-либо другой город на свете. Как только машина вырулила на проспект Кипящего Колодца, он прижался лицом к лобовому стеклу и стал смотреть на тротуары, вдоль которых сплошь стояли ночные клубы и заведения для азартных игр, на проституток из баров, на бандитов и богатых нищих, при каждом из которых состоял эскорт из телохранителей. В шестистах милях к востоку, в другом временном поясе, едва брезжило воскресное утро, спокойно спали в Гонолулу американцы, но здесь, на день вперед во времени, как и во всем остальном, Шанхай уже готовился встретить новую неделю. Толпы азартных игроков брали штурмом входы на стадионы для джай-алай, перекрывая движение по проспекту Кипящего Колодца. Перед «Паккардом» покачивался полицейский грузовик с двумя «томпсонами», торчащими из стальной башенки над кабиной, и расчищал дорогу. Группа молодых, одетых в платья с блестками китаянок склонились над детским гробиком: гробик изукрашен бумажными цветами. «Паккард» подтолкнул их радиатором; они, не расцепляя рук, легли на капот, потом проплыли мимо Джимова окошка, шлепая ладонями о стекло и выкрикивая ругательства. Сотни проституток-евроазиаток в длинных, до земли, шубах рядами сидели в люльках рикш возле «Парк-отеля»: стоило в стеклянном турникете на выходе из отеля показаться постояльцу, и они тут же принимались призывно ему свистеть; их сутенеры оживленно торговались с чешскими и польскими парами — среднего возраста, в аккуратно заштопанных и залатанных костюмах, — которые пытались продать им свои последние бриллианты. Тут же, рядом, у витрины универмага «Сун-Сун» на Нанкинском проспекте, группа молодых евреев из Европы дралась в самой гуще фланирующей толпы с немцами: немцы были постарше, и на рукавах у них красовались украшенные свастикой повязки клуба «Граф Цеппелин». Полицейская сирена спугнула их, и они тут же исчезли за дверьми «Катая», самого большого в мире кинотеатра, возле которого уже собиралась толпа китайских девушек, машинисток и продавщиц, а также карманников и нищих, — посмотреть, как станут съезжаться к вечернему сеансу зрители. Выплывали из лимузинов дамы в вечерних платьях и несли себя сквозь почетный караул из пятидесяти облаченных в средневековые костюмы горбунов. Три месяца тому назад, когда родители взяли Джима на премьеру «Собора Парижской Богоматери», горбунов тут было двести: дирекция кинотеатра выискивала их по всем шанхайским закоулкам и нанимала на работу. Как обычно, спектакль у входа в кинотеатр был во много раз интереснее того, что могли показать внутри, и Джиму хотелось вернуться обратно на улицу, подальше от назойливо напоминавших о войне киножурналов.

После ужина Джим лежал в спальне на десятом этаже «Палас-отеля» и изо всех сил пытался не уснуть. Он вслушивался в гудение приводнившегося на базе военно-морской авиации в Нантао японского гидроплана и думал об истребителе, который разбился на заброшенном аэродроме, и о японском пилоте, чье место в кабине он занял сегодня утром. Быть может, дух японского пилота уже вселился в него, и японцы вступят в войну на стороне Британии? Джим грезил о надвигающейся войне, о кинохронике, в которой он, в летном костюме, будет беззвучно стоять на палубе авианосца, готовый в любой момент встать плечом к плечу с этими вечно одинокими людьми, островитянами из Китайского моря, унесенными «божественным ветром»^[13] на другую сторону Тихого океана.

4. Нападение на «Буревестник»

Утренний прилив нес по реке Хуанпу со стороны Янцзы целое поле бумажных цветов: они сбивались у чумазых, покрытых нефтяными пятнами пирсов в яркие, разноцветные бумажные воротники. Джим сидел у окна в спальне в «Палас-отеле»; до рассвета оставалось всего несколько минут. Он уже успел надеть школьную форму; до завтрака еще целый час, как раз хватит времени повторить материал. Однако ему, как всегда, трудно было оторвать взгляд от воды и от того, что творилось на воде и с водою рядом. Лоточники у отеля уже раскочегарили жаровни, и запах от шипящих на арахисовом масле рыбьих голов с соевым соусом доносился до верхних этажей. Запачканные тунгом джонки с нарисованными по носу глазами шли под парусами мимо опиумных притонов, устроенных в старых, пришвартованных у путунского берега дебаркадерах. Тысячи суденышек-сампанов и паромов-плоскодонок были зачалены вдоль Дамбы, целый город плавучих хибар, все еще скраденный тьмой. Однако сквозь путунские фабричные трубы уже сочились над рекой первые проблески солнечного света, рельефно оттеняя глыбистые очертания КСШ^[14] «Бдительный» и ЕВК^[15] «Буревестник».

Американская и британская канонерки стояли на якоре прямо на самом фарватере, напротив выстроившихся вдоль Дамбы гостиниц и банков. Джим увидел, как от берега отвалил катер: два британских офицера возвращаются на «Буревестник» после ночевки на берегу. С капитаном Полкингхорном, командиром «Буревестника», его как-то раз познакомили в «Шанхай кантри-клаб», да и вообще он знал наизусть все военные суда на этой реке. Даже в тусклых утренних сумерках он сумел разглядеть, что итальянский монитор^[16] «Эмилио Карлотта», который выбрал себе для якорной стоянки место у примыкавшего к Дамбе городского парка — нахально прямо напротив британского консульства, — ночью снялся с якоря. Теперь на его месте стояла японская канонерка, приземистая, с грязно-серыми пушечными стволами и камуфляжными пятнами на трубе и палубных надстройках. По обе стороны от носа, от якорных портов вниз тянулись пятна ржавчины. Иллюминаторы на мостике были задраены стальными ставнями, а барбеты носовой и кормовой орудийных башен обложены мешками с песком. Джим глядел на этот мощный маленький корабль и думал, что он, должно быть, получил повреждения, патрулируя устье Янцзы. У рубки суетились офицеры и матросы; сигнальный фонарь передал на берег какое-то сообщение.

В двух милях выше по течению, возле военно-морской авиабазы Наньдао было плавучее заграждение — бон; китайцы в тридцать седьмом году затопили там десятка полтора сухогрузов и пассажирских судов, пытаясь перекрыть доступ в реку. Сквозь рваные дыры в стальных мачтах и в трубах светило солнце; прилив гнал волны через палубы, заплескивал в каюты. Всякий раз по дороге домой с отцовской фабрики Джим мечтал остановить автомобиль у бона и полазать по кораблям, исследовать ушедшие под воду каюты, целый мир давнишних чьих-то путешествий, забытых, заплывших ржавчиной.

Он смотрел, как настойчиво пульсирует сигнальный фонарь на мостике японской канонерки у городского парка; Может быть, и это усталое, ощерившееся пушками судно тоже вознамерилось пойти ко дну? Джим глубоко уважал японцев, но все шанхайские британцы ни в грош не ставили их флот. Впрочем, крейсер «Идзумо», стоявший на якоре возле японского консульства в Хонкю, в полумиле вниз по течению, все равно выглядел куда внушительнее и «Бдительного», и «Буревестника». Хотя в общем-то «Идзумо», флагман здешней японской флотилии, построен был в Англии и числился в Королевском военно-морском флоте, пока его не продали японцам во время русско-японской войны 1905 года.

Свет пробирался по-над плоским хребтом реки, то там, то здесь выхватывая вдруг бумажное соцветие: как обрывки гирлянд, пущенных по воде поклонницами военных моряков. Каждую ночь жители Шанхая, слишком бедные для того, чтобы как следует похоронить своих родственников, отправляли трупы в плавание с похоронного пирса в Наньдао, засыпав сверху гроб бумажными цветами. Унесенные отливом, с утренним приливом гробы возвращались обратно к шанхайскому прибрежью, вместе с прочим отброшенным городом за ненадобностью мусором. Целые луга бумажных цветов дрейфовали по воле прилива и сбивались в миниатюрные клумбы вокруг раздувшихся стариков и старух, молодых матерей и младенцев, которых, казалось, откармливала всю ночь терпеливая Янцзы.

Джиму не нравилась эта мертвецкая регата. В занимающемся свете утра завитки бумажных цветов были похожи на внутренности, разметанные вокруг жертв взрыва на Нанкинском проспекте, когда террорист бросил бомбу. Он снова сосредоточил внимание на японской канонерке. С нее как раз спустили на воду моторную шлюпку, которая тут же тронулась через реку в сторону КСШ «Бдительный». В шлюпке лицом друг к другу, держа винтовки как вертикально поднятые весла, сидела дюжина японских морских пехотинцев. На носу стояли два военно-морских офицера в парадной форме, и у одного в обтянутой перчаткой руке был мегафон.

Джим, удивленный этим явно официальным визитом в столь ранний час, залез на подоконник и прижался лицом к стеклу. От «Идзумо» отвалили два сторожевых катера, на каждом по полсотни морпехов. Все три суденышка встретились посреди реки и заглушили моторы. Они стояли и покачивались на волнах, в окружении бумажных цветов и старых пустых ящиков. Мимо них прошла моторная джонка, битком набитая бамбуковыми клетками: в клетках лаяли собаки, джонка шла на мясной рынок в Хонкю. У штурвала стоял голый кули и пил из бутылки пиво. Он даже и не попытался хоть немного изменить курс, когда его носовая волна накрыла спущенную с канонерки шлюпку. Японский офицер, не обращая внимания на брызги, поднял ко рту мегафон и обратился на «Бдительный».

Джим рассмеялся и забарабанил ладонями о стекло. Весь Шанхай, до последнего человека, знал, что никого из американских офицеров на борту сейчас нет. Спят себе спокойно в номерах «Парк-отеля». Ну точно: из носового кубрика появился заспанный матрос-китаец, в тельняшке и шортах. Он только покачал головой и принялся полировать медные поручни, когда японский сторожевик пришвартовался к канонерке, морские пехотинцы взобрались по трапу и мигом рассеялись по всей палубе. Держа обеими руками винтовки с примкнутыми штыками, они принялись исследовать корабль, пытаясь найти хоть кого-нибудь из американцев.

Моторка в сопровождении второго сторожевика подошла к ЕВК «Буревестник». Краткий разговор с молодым британским офицером на мостике закончился бесцеремонным жестом британца: именно так родители Джима отказывались покупать в сингапурской гавани яванские маски и резных слоников у торговцев из лодок-долбленок, которые мигом собирались вокруг любого круизного парохода.

Неужто японцы пытались что-то продать британским и американским морякам? Даже Джиму было яснее ясного, что они зря тратят время. Стоя на подоконнике, прижавшись всем телом к стеклу, он стал сигнализировать японцам руками, изо всех сил пытаясь вспомнить азбуку флагов, которую так неохотно учил в свое время у скаутов. Японский офицер из шлюпки передал что-то фонариком на канонерку у городского парка. Проследив глазами заикающуюся скороговорку света, Джим увидел, что мимо британского консульства бегут сотни китайцев. Из трубы канонерки повалили густые клубы дыма и пара, казалось, корабль вот-вот взлетит на воздух.

Ствол носового башенного орудия взорвался вдруг мгновенной яркой вспышкой, которая разом осветила и мостик, и палубу. В шестистах ярдах от канонерки раздался ответный взрыв: снаряд ударил в палубные надстройки на «Буревестнике». Взрывная волна прокатилась по гостиницам вдоль Дамбы, и тяжелое оконное стекло ударило Джима по носу. Как только канонерка произвела второй выстрел из кормового орудия, он соскочил с подоконника на кровать и заплакал, а потом затих и присел за массивным, из красного дерева, изголовьем.

С якорной стоянки возле японского консульства открыл огонь крейсер «Идзумо». Вспышки выстрелов пробивались сквозь дым, который валил из всех трех его труб и полз над водой как черное боа из перьев. «Буревестник» был уже едва виден через плотную пелену пара: сквозь пар тут и там прорывались языки пламени и отражались в воде. Вдоль Дамбы пронеслись на бреющем два японских истребителя, так низко, что Джим успел разглядеть в кабинах пилотов. По трамвайным путям врассыпную бросились толпы китайцев, одни на пристань, другие попытались укрыться под козырьками гостиниц.

— Джейми! Что ты делаешь? — В спальню ворвался отец, босой и в пижаме. Он неуверенно пробежался глазами по мебели, так, словно не узнал комнаты в собственном, давным-давно знакомом номере. — Джейми, отойди от окна! Одевайся и делай так, как скажет мама. Мы уходим через три минуты.

Судя по всему, он даже не заметил, что на Джиме уже надеты школьная форма и блейзер. Внезапно оба невольно зажмурились: казалось, орудия прямой наводкой ударили по отелю, — и тут с середины реки донесся мощный взрыв. Горящие обломки «Буревестника» взлетели высоко, как ракеты во время фейерверка, и упали в воду. Джим едва соображал от дыма и грохота. По коридорам гостиницы бежали люди; пожилая англичанка кричала в шахту лифта. Джим сел на кровати и стал смотреть на горящую платформу посреди реки. Каждые несколько секунд из самой ее середины вырывался высокий язык пламени. Британские моряки на «Буревестнике» пытались огрызаться. Они развернули одно орудие и били по «Идзумо». Но Джим смотрел на них, и радости их героизм в нем не вызывал ровным счетом никакой. Ему казалось, что война, вероятнее всего, началась по его вине: японский офицер в шлюпке увидел его неразборчивые сигналы из окна гостиницы и неправильно их понял. Надо ему было остаться в волчатах. Преподобный Мэттьюз теперь, наверное, высечет его розгами на глазах у всей школы за то, что он японский шпион.

— Джейми! Ляг на пол! — Мама стояла на четвереньках в соседнем дверном проеме. В перерыве между залпами она оторвала его от окна и прижала к ковру.

— А как же школа? — спросил Джим. — У меня сегодня экзамен по Священному Писанию.

— Нет, Джейми. Сегодня в школе выходной. Надо пойти посмотреть, не сможет ли Янг отвезти нас домой.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: