Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Сходства и различия в историческом развитии Запада и Востока




Ф.И.Успенский

История Византийской империи. Том I

Период I (до 527 г.)

Период II (518–610 гг.)

 

Предисловие

 

Я весьма сожалею, что поздно приступил к печатанию работы, которую задумал не менее 25 лет назад. Часто возникает сомнение, удастся ли довести дело до конца, так как приближаюсь к пределу жизни. В продолжение сорокалетних занятий разными отделами Византии я имел случай останавливаться на многих вопросах, и многие отделы обрабатывались в разное время и с разными целями. Но когда наступила пора суммировать доселе приготовленное, сказалась в разных отделах разность настроения и неодинаковость общей идеи. Происходит ли это от условий возраста или от условий постепенного расширения кругозора? К сожалению, я не решаюсь ответить на этот вопрос, т.е. боюсь погрешить против дела. Несомненно, 20 лет назад я говорил смелей, делал более обобщений и заключений, не так осторожен был в приговорах: теперь мне часто приходилось смягчать выражения, сглаживать резкость мысли, переделывать целые главы, чтобы подогнать их к новому настроению. К пользе ли это для дела? Опять не могу высказаться положительно. Есть, однако, некоторые подробности, на которых должно отразиться с пользой то обстоятельство, что слишком замедлилось появление в печати моей работы.

С 1895 г. живя в Константинополе, я имел случай изучать людей, предками которых создавалась история Византии, непосредственно знакомиться с памятниками и вникнуть в психологию константинопольского патриархата, который во многом несет ответственность за то, что большинство подчиненных культурному влиянию Византии народностей доселе находится в столь жалком положении. Так как духовенство и монашество всегда занимали первенствующее место в истории Византии, то, конечно, немаловажное значение имеет то обстоятельство, в каком освещении излагать церковные дела. Может быть, не живя столько времени среди греков и не изучая непосредственно жизнь патриархата, было бы невозможно и мне отрешиться от теоретических построений и фикций, которыми нас так обильно наделяют в школе. Между тем реальный взгляд на вселенский патриархат, бросающий отлучения на славянские народы, нарушающие его филетическую политику, в высшей степени благовременно установить нам как для русской церковной политики, так и для нашего народного самоопределения, хотя бы ввиду того соображения, что не за горами тот момент, когда он политическим ходом вещей и успехами католической и протестантской пропаганды будет доведен до положения александрийского или иерусалимского патриархата, т.е. когда потеряет почти весь Балканский полуостров и значительную часть восточных кафедр. Затем только продолжительное пребывание на Востоке и соединенные с тем путешествия по Малой Азии, Сирии и Палестине могли для меня выяснить исторические судьбы Византийской империи, которая для своего существования связана более с Востоком, чем с Западом. Разумею не только то, что как константинопольская империя, так и заменившая ее турецкая главными своими материальными силами (военными людьми и доходами) обязаны Востоку и всегда зависели от преданности восточных провинций, но и действительные традиции и исторические факты. Ни один из славянских государей не совладал с заманчивой мыслью основать в Европе империю на месте греко‑византийской; ни одно из европейских княжений, основанных в Европе после IV крестового похода – будь во главе его франки или местные греки – не имело продолжительной истории и не привлекло к себе народных симпатий, а между тем в Никейской империи сохранилась и созрела идея восстановления Византийской империи в XIII в. Урок истории должен быть строго проверен и взвешен теми, кто в настоящее время ожидает дележа наследства после «опасно больного» на Босфоре.

Так как настоящее издание не может быть рассматриваемо как коммерческое предприятие и не вызвано ни служебными, ни карьерными целями, то нахожу уместным объяснить здесь, что фирма «Брокгауз‑Ефрон» своим согласием издать «Историю Византийской империи» в том виде, в каком она появляется перед публикой в настоящее время, немало повлияла на мое окончательное решение приступить к приготовлению текста для издания, т.е. решиться на предприятие, к осуществлению которого всегда находились трудноустранимые затруднения.

Поступающая в руки читателя книга не имеет целью заменить существующие старые и новые истории Византии. Это не есть исчерпывающее изложение всех событий, входящих в круг более чем тысячелетней империи, – она заключает поэтому не шесть или семь томов, а три. Не конкурируя и не пытаясь заменить изданные истории Византии, я, однако, питаю заветную мысль дать соотечественникам цельную систему в такой области, которую считаю наиболее важной после отечественной истории для национального самосознания культурного русского обывателя. С этой целью и в желании быть общедоступным я не полагал необходимым дать большой научный аппарат ни в подстрочных примечаниях, ни в конце глав. Ссылки на пособия и цитаты источников допускались в той мере, в какой считалось необходимым, чтобы пытливый читатель не лишен был возможности при желании овладеть тем материалом, который был в распоряжении автора: источники указываются там, где даются оригинальные выводы на основании специального их изучения; пособия показаны руководящие, по которым легко найти указания на литературу предмета. Не давать больших подстрочных примечаний – это было условие и со стороны издателя, которое я нашел имеющим основания. Может быть, я много привел мест в русском переводе из документов и литературных произведений описываемого времени, но мне всегда казалось, что это всего лучше вводит в эпоху и передает настроения общества.

Автор пытался приложить все старание, чтобы этот труд, результат продолжительной, настойчивой и – да будет позволено присоединить – небезуспешной научной деятельности русского профессора, был достоин своей цели и предмета. Я родился в 1845 г. и могу закончить это последнее научное предприятие к семидесятилетнему периоду жизни, когда человеку свойственно подводить итог всему пережитому и суммировать результаты своей деятельности. Легко понять, что мне хотелось дать такое чтение в руки русского читателя, которое, с одной стороны, своей строгостью и серьезностью давало бы ему идею о продуманной и тщательно взвешенной системе, а с другой – оставило бы добрую память об авторе, который, решаясь издать в свет составленную им историю Византии, подчинялся внутреннему влечению, исходящему из того убеждения, что утверждение знаний о Византии и выяснение наших к ней отношений в высшей степени обязательно для русского ученого и не менее полезно как для образования, так и для направления на верный путь русского политического и национального самосознания. Пусть читатель вдумается в содержание глав, посвященных южным славянам, и поищет там иллюстраций к переживаемым ныне печальным событиям на Балканском полуострове!

 

Ф. Успенский

Константинополь. Октябрь 1912 г.

 

Введение

Сходства и различия в историческом развитии Запада и Востока

 

В науке давно уже назрела потребность выразить в простых и общедоступных формах разнообразие исторических явлений. К этому приводит не только известное свойство ума отыскивать сходства и различия в наблюдаемых фактах и размещать их по определенным категориям, к этому настоятельно побуждает также до колоссальных размеров разрастающийся исторический материал.

Можно приходить в ужас пред мыслью о том удручающем количестве фактов, с каким придется иметь дело нашим потомкам. Исторический материал нарастает с каждым поколением, изобретающим новые средства для увеличения и разработки его, но еще более он развивается по внутреннему содержанию и по объему, захватывая погибшие цивилизации и открывая погребенные под землей исторические памятники. Настоит поэтому серьезная потребность произвести род хозяйственного инвентаря в полученном нами от предков историческом наследстве, освободить наши склады от обветшалых предметов и годные к употреблению вещи распределить по отделам и группам.

Указанная потребность сознана в науке, и многие заняты в настоящее время группировкой материала по его ценности и внутреннему значению. Являются многочисленные попытки объяснить смысл исторических фактов, отыскать причинную связь между событиями, указать общие схемы развития народов. Эти попытки сопровождались весьма важным и успокоительным приобретением, дающим возможность без страха и опасения смотреть на умножение исторического материала; они показали: 1) что в области безмерно накопившихся фактов и наблюдений над жизнью человеческих обществ существуют известного рода последовательность и закономерность, которая заставляет думать об общих законах, управляющих всемирной историей; 2) что колоссальное накопление исторических фактов не затемняет, но разъясняет существо этих общих законов. Таким образом, есть полное основание надеяться, что количество фактов, как бы оно ни могло в будущем возрасти, не поработит человеческого ума, ибо наука постепенно приобретает средства распознавать существенное и несущественное в разнообразии явлений, давать цену одним и отбрасывать другие факты, употреблять в дело те, которые служат проявлением общих законов исторического развития, и только отмечать остальные. Одним словом, получается в том успокоительный вывод, что, хотя история до бесконечности раздвигается по своему объему, но в то же время она сокращается по своему содержанию в смысле подведения разнообразных фактов к единству идеи.

Мы уже отвыкли относиться к истории как к сборнику более или менее занимательных фактов из военной и дипломатической жизни народов, и нас более теперь не удовлетворяют картинные описания; мы ждем от истории разъяснения законов развития человеческого общества, ответа на вопрос о том, как зарождаются в человечестве новые понятия, идеи и учреждения, отчего крепнут и слабеют народы. Широкие требования к истории достаточно оправдываются уже и тем, что исторические вопросы ныне разрабатываются учеными археологами, антропологами, историками искусства, юристами и экономистами, и что историк не может строить своей системы без знакомства с обширным кругом наук, подготовляющих материал для его выводов.

Далеко не все отделы всемирной истории одинаково разработаны. И прежде всего существует громадная разница в этом отношении между западноевропейской и восточноевропейской историей. Изучение последней шло гораздо медленнее; во всех отделах истории, которые не имеют ближайшего отношения к Западу, господствует много произвольного и не обоснованного на тщательной обработке материала, который к тому же не вполне общедоступен, а частью и не издан. Вследствие этого постепенно получавшие в науке преобладание теоретические построения о ходе всемирной истории оказываются не совсем пригодными к разъяснению событий восточноевропейской истории. Сказанным объясняется необходимость особой главы, которая должна служить введением в историю Византии.

Представляет ли собой византийская история медленный процесс упадка и разрушения, лишена ли она всякой оригинальности, смены идей, борьбы за идеалы, или же, напротив, можно усматривать в ней проявление тех же законов, под влиянием которых жили и другие народы и государства? Есть ли история Византии неправильно развивавшийся член всемирной истории, или же, напротив, она представляет собой органически развивающееся тело? Отрицательный взгляд на Византию высказывался многими даже из тех, кто специально занимается ее историей. Меньшинство, и то только в позднейшее время, начало указывать в Византии такие стороны, которые могут характеризовать живой и развивающийся организм. Признаки развития и смены идей обнаружены как в литературе, так и в искусстве, в обычаях и учреждениях. Мало‑помалу народилась потребность выразить в определенной формуле отношение византийской истории к всемирной и показать, какое же место принадлежит Византии в истории человечества.

Чтобы наметить искомую формулу, необходимо прибегнуть к сравнениям и сопоставлениям, а для этого важно указать тот круг исторических явлений, где между сравниваемыми фактами были бы наибольшая связь и взаимоотношение. Само собой разумеется, легче поддаются анализу факты западноевропейской истории, как факты вполне установленные и объясненные как по их значению и вытекающим из них последствиям, так и по преемственной связи и зависимости одного от другого. Это в особенности можно сказать о начальном периоде средних веков или о тех столетиях, когда новые народы постепенно занимали территории древнего Рима и полагали начатки своей государственности. Исходные моменты западноевропейской истории, иначе говоря, начальный период средней истории занимал внимание многих европейских ученых, и выводы последних дают готовый материал для наших целей. Остановимся на этих выводах.

Существует научная теория, по которой как характер нынешней французской нации, так и особенности политического устройства и быта французов объясняются преемством от народа, который жил прежде них на почве Франции. Это были кельты или галлы, давшие и стране имя Таллия. Имеется весьма живая характеристика этого племени в сочинении Юлия Цезаря, который 9 лет провел между галлами, успел хорошо узнать их и написал историю своих войн с ними. Он описывает галлов как народ в высшей степени легкомысленный, падкий до новостей, всегда действующий под первым впечатлением. Более всего они увлекались собой, отличались необыкновенным национальным тщеславием, заносчивостью и хвастливостью. Война была любимым их занятием, они вели войну для войны и военной славы. Бывало, раненый галл сам расширял рану, чтобы она казалась шире. Военное дело и искусство говорить громкие фразы – самые выразительные черты галлов. В политическом устройстве их древние указывают такие черты, которые сближаются с французскими. Галльское сословие военных людей, или всадников (equites), напоминает рыцарей, брейры, или племенные‑князья, содержащие многочисленную дружину, иногда доходящую до 10 000, сходны с средневековыми баронами. Клиентальные отношения одного племени к другому похожи на феодальную зависимость; могущественный класс духовенства, владеющего светскою властью, напоминает римское папство. Все эти черты дали происхождение теории, которая объясняет многие факты французской истории заимствованиями от кельтов. Заключения о близком сродстве нынешних французов с древними кельтами сделались, можно сказать, общим местом. И тем любопытнее эта научная, а в некоторых случаях и политическая теория, что прямой физиологической преемственности между этими двумя народами нельзя установить.

Как бы то ни было, самая блестящая характеристика французов, какую можно только указать, сделана под влиянием Цезаря. Такова страница Токвиля «Старый порядок и революция»: «Из всех явлений французской истории наиболее странным и наиболее необыкновенным кажется сам французский народ. Был ли когда на свете народ, более исполненный контрастов и более способный вдаваться в крайности, более руководящийся чувствами и менее принципами, стоящий то много выше, то много ниже общего уровня человечества, народ столь неизменный в главных своих чертах, что его легко можно узнать в рассказах Цезаря, и столь переменчивый в своих ежедневных помыслах и наклонностях, что нередко он сам для себя становился неожиданным зрелищем, и сам, не менее иностранцев, принужден изумляться при виде собственных дел своих; народ, более привязанный к своему дому и к своим привычкам и, вместе с тем, более способный все изменять и идти на край света, коль скоро он вышел из обычной своей колеи; непокорный по самой своей натуре и уживающийся с произвольным и насильственным правлением одного лица гораздо охотнее, чем с разумным и свободным правлением лучших граждан; никогда не свободный настолько, чтобы нельзя было поработить его, и никогда не порабощенный так, чтобы он не мог свергнуть с себя иго; не знающий границы ни в рабстве, ни в свободе; годный на все, но стоящий на высшей степени совершенства только в военном деле; народ, более преклоняющийся перед случаем, перед силой, перед успехом и блеском, чем перед истинной славой; более способный к героизму, чем к добродетели; к гениальности, чем к здравомыслию; к составлению колоссальных замыслов, чем к совершению великих предприятий: самая блестящая и самая опасная нация в Европе, попеременно возбуждающая к себе удивление, ненависть, жалость, страх, но никогда не равнодушие».

Нет сомнения, что эта блестящая характеристика французов, в значительной доле подсказанная Цезарем, представляет собой известное научное увлечение; во всяком случае, Токвиль и те историки, которые следуют его направлению, видят во французской истории развитие тех основных народных начал, которые характеризуют древних кельтов. Ни влияние Рима, ни германские поселения в Галлии, ни католическая Церковь не имеют с этой точки зрения существенного значения в построении французской истории и французских учреждений.

Такова сила фактов, представляющихся наблюдению при сравнении кельтов с французами, что перед ними не устоял высочайший авторитет прошлого века в исторической науке, Моммсен. В его характеристике древних кельтов можно между строками читать приговор современным французам: «При многих солидных и еще более блестящих качествах кельтская нация лишена той глубокой нравственной основы, на которой зиждется все великое и прекрасное в человеческом развитии. Кельты сильны двумя качествами: военным делом и красным словом. Такие свойства хорошего солдата и плохого гражданина объясняют нам тот исторический факт, что кельты поколебали все государства, но сами не основали ни одного. Что бы они ни начинали, все расплывалось, как весенний снег, и нигде им не суждено было создать своей культуры. В сильном круговороте всемирной истории, который безжалостно сокрушает все народы, не крепкие и не гибкие, подобно стали, кельты не могли долго держаться. Судьба их – исчезнуть, подобно дрожжам будущего развития, в политически превосходящей их национальности». Можно легко догадываться, что отрицательные качества кельтов у Моммсена противополагаются положительным свойствам германской нации, которая, как более крепкая и гибкая, дала перевес германским народным началам в новой истории. Таким образом, в общих чертах легко предугадать главные течения, господствующие в науке по отношению к западной истории. Особенности кельтского характера многих подкупают в пользу того мнения, что французская история со всеми ее отличиями в верованиях, в военном деле, в праве, в сословных отношениях и т. п. может быть объяснена из быта кельтов. Придерживающиеся такого воззрения, которое приобретает характер национальной французской теории, нашли себе весьма сильную поддержку в выводах романской школы, по которой сущность средневекового исторического развития сводится в главных чертах к истории романизации новых народов.

Рядом с этим направлением стоит другое, которое усматривает основные черты всего строя западной истории, не исключая и французской, в особенностях быта и характера жизни древних германцев. К счастью для этой школы, которую можно назвать немецкой, знаменитый римский историк Тацит (между 98–100 гг. христианской эры) описал германцев не только в подробностях их быта, но, что еще важнее, с замечательным сочувствием и восхвалением их народных черт. В высшей степени любопытно то, что у Тацита действительно можно находить такие свойства быта германцев, которые прямо могут быть применены к немцам средних веков. Особенно имеется в виду описание дружинного быта. «Окружать себя толпой избранных юношей считается достоинством, украшением во время мира, охраной на войне. Почет и слава не только в своем колене, но и у соседних народов тому, кто отличается числом и храбростью дружины. Во время сражения для предводителя считается позором не превосходить всех храбростью, и для дружины постыдно отставать от предводителя. Ибо ожидает бесславие и позор на всю жизнь того, кто остался на поле сражения живым, потеряв предводителя. Защищать и оборонять его, своими подвигами возвеличивать его славу считается священною обязанностью. Предводители сражаются из‑за славы, дружина – за предводителя. Если родное племя цепенеет в продолжительном мире и праздности, знатные юноши стремятся к тем, которые ведут войну, ибо не люб этому народу покой, в опасностях легче приобретается слава, да и нельзя иначе содержать большую дружину, как насилием и ввйной. Дружинники получают от предводителя коня и кровавую победоносную фрамею, жалованьем не пользуются, но имеют готовое содержание и помещение».

Приведенное место – находка для тех, кто пожелал бы генетически объяснить происхождение средневековых учреждений: отношение сеньора к вассалу, рыцарство и вообще тот характер личных отношений, которым так отличается средневековое устройство.

Из предыдущего можно усмотреть, что история французов и германцев основаниями своими покоится на двух теориях: с одной стороны, что романизованные кельты определили характер французов, а с другой – что тацитовские германцы заключают в себе существенные элементы для объяснения германской истории. В смысле исторической эволюции эти национальные школы представляют в себе сильно уязвимые места. Если существенные особенности средневекового строя даны формами жизни кельтов или германцев, то зачем понадобился длинный период развития в 8 или 9 веков, чтобы этим формам развиться в средневековый феодализм? Почему же сеньоры и вассалы с наследственными привилегиями и с присягой на верность частному лицу появляются в X в.? Наконец, существует такая научная теория, которая вообще не придает существенного значения индивидуальным отличиям и характеристикам народов; в основе ее лежит мысль, что все народы проходят одинаковые стадии развития. Сравнительно‑исторический метод, берущий аналогии в разных местах и из различных эпох, принес уже много важных научных результатов и стал применяться во всех ученых литературах. Для дальнейших целей наших он имеет особенную важность, и потому позволим себе указать существенные выводы, добытые представителями этого направления.

Прежде всего, говорят приверженцы упомянутого направления, нужно считать большой ошибкой то мнение, по которому история развития европейского человечества обрывается с падением Западной Римской империи и вновь начинается через некоторый период времени в истории новоевропейских народов. Эти новые народы не принесли с собой никаких культурных элементов, которых бы не было в Римской империи. Все, что представляли они в себе оригинального и самобытного, в общем было слишком слабо и неустойчиво и не могло противостоять правильно организованным и хорошо приспособленным общественным формам римской жизни. Напрасно, далее, думают, что Рим душил и теснил своих подданных. Напротив, императорский период благоприятствовал развитию провинций, вызвал в них богатую производительность и торговлю и сослужил высокую воспитательную роль для новых народов. Эти последние, осев в пределах империи, воспользовались готовыми формами общежития и стали к ним применяться. Типические особенности западной истории, например феодализм, рыцарство, зависимый труд земледельца и т. п., были подготовлены римским развитием, а не даны кельтами или германцами. Это направление, придающее главное значение в новоевропейском развитии римскому влиянию и отрицающее всякие перерывы в исторической эволюции, имеет особенный интерес по своим прикладным выводам. История западноевропейского развития и западной культуры признается всеобщим типом, с которым должны сообразоваться все исторические народы. Одинаковый напор варваров на рейнские и дунайские границы должен сопровождаться и одинаковыми последствиями на Востоке и Западе. Вся историческая эволюция новоевропейской истории направляется одним и тем же путем и проходит те же стадии. С этой точки зрения и феодализм есть всеобщий закон, которого не может миновать ни один исторический народ.

Нетрудно понять, что германская и кельтская теории основываются, по существу, на весьма несложных наблюдениях. В X в. во всех западных государствах наблюдается один общий уклад внутренней жизни: деревня и помещичья усадьба находятся между собой в тех же зависимых отношениях в Германии, равно во Франции и в других странах; помещик везде одинаково стремится стать государем. В этой тенденции мы видим утверждение того порядка вещей, который известен под именем феодализма, и который действительно служит самым существенным и всеобщим признаком западного развития. Господство и всеобщность феодализма на Западе в средние века, несомненно, были главным мотивом для западных ученых в построениях ими всей своей истории. Известия Тацита о германской дружине, об особом обряде вступления в дружину, наконец, о верности членов дружины своему предводителю так хорошо гармонировали с отношениями вассала к сеньору, с обрядом посвящения в рыцари и проч., что естественно было видеть начатки средневековых учреждений у германцев времен Тацита. Точно так же представляемая Цезарем картина политической борьбы у кельтов, в которой более могущественные князья, владея тысячами военных людей, достигали принципата, и в которой клиентельные отношения целых племен и сословий так напоминают феодальную зависимость целых территорий, естественно должна была подкупать в пользу предположения, что основы феодализма скрываются в быту кельтов, описанных Цезарем. Что касается романской теории, объяснение характерных явлений западноевропейского развития в ней исходит из признания всеобщности некоторых исторических законов.

Представители романской теории, или романисты, настаивают на том положении, что новые народы не могли ничего противопоставить римской культуре и невольно подчинились тем условиям быта, которые находили среди романизованных населений Италии, Галлии, Испании и частью Германии. Ничего не противопоставив романскому влиянию, новые народы ничего своего не привнесли в историю. Рим естественным путем пришел бы к той форме быта, какая характеризует средние века. Такое положение весьма пригодно к устранению крайностей упомянутых национальных теорий, но само по себе оно также не объясняет всего разнообразия явлений в истории. В основу этого положения поставлен закон естественного развития европейского человечества. В той мере, как новые народы воспринимали плоды римской образованности, они становились гибким и послушным материалом, который был формируем романизмом по его собственным склонностям.

Если поставим вопрос шире и будем вести речь о всемирной истории, то найдем, что указанные теории удовлетворительны для объяснения лишь частных историй, а не всеобщей. Успехами изучения всеобщей истории мы обязаны исключительно западным ученым. Понятно, что западноевропейские теории имеют и у нас широкое применение, влияя на разработку даже нашей собственной истории. Нужно ли говорить, что национальные теории представляют собой выражение национальных и политических тенденций; можно ли сомневаться, что в оценке факторов, влияющих на развитие европейской истории, западная наука дала преобладание тем, которые выражают западные народные начала? Но, конечно, нетрудно доказать, что западная история не вполне одно и то же, что европейская история, а тем более не всеобщая, и что в последней могут оказаться важными такие факторы, которые не имеют принципиального значения в первой. Если мы пожелаем установить общие схемы новоевропейского развития, то должны будем отнестись с одинаковым вниманием к фактам западно– и восточноевропейской истории, иначе наше построение будет односторонне и неверно. Так, если бы мы, желая указать особенности исторического развития славянского племени, собрали для этого материал только в польской истории, то наша теория была бы не верна в том отношении, что истории других славян могут представлять такие стадии развития, каких нет у поляков.

Западная историческая наука в своих построениях отправляется из двух, собственно говоря, наблюдений: одно дано изучением Западной Римской империи и отношений ее к новым народам, другое получается из истории германцев, французов, англичан и др. после эпохи Великого переселения; но этих наблюдений недостаточно для заключений об общих законах европейского развития. Кто считает их достаточными, тот смотрит на народы негерманской и нероманской расы как на ненужный служебный придаток, с которым не стоит много церемониться. В западных исторических системах нет места наблюдениям над историей Византийской империи и ее отношений к новым народам и над историей греков и славян, персов, арабов и других восточных народов после падения Западной империи. Самым очевидным и бесспорно важнейшим наследием, завещанным древним миром средним и новым векам, нужно признать самый факт существования в Европе романских народностей. Нынешние итальянцы, французы, испанцы и румыны не суть, конечно, потомки старых римлян, но они и не германские готы и лангобарды, не франки и не свевы и вестготы, это олатыненные, т.е. романизованные, германцы. Что разлагающийся якобы Рим императорской эпохи заключал в себе громадный запас жизненных сил, это видим из того, что новые народы не выказали сопротивления культурному римскому влиянию, и все были увлечены потоком романизации.

Нельзя думать, что романизация была распространяема только оружием и насилием; нет, римская власть давала и преимущества, которыми не могли не дорожить новые народы. Не вся сила римской политики заключалась в знаменитом девизе: divide et impera, т.е. умей разделить интересы подвластного населения и тогда легко будет управлять. Стало уже известно, что Рим многим и поступался в пользу подвластных населений, стараясь сделать малозаметной утрату национальной свободы и переход под чуждую власть. Принято говорить, что заслуга Римской империи состоит в том, что она романизовала новые народы. Это значит, что империя открывала новым народам доступ к тем благам культуры, которые были выработаны совокупными усилиями эллино‑римского мира; это значит, что Рим предоставлял своим подданным свободный доступ к образованию, к почетным должностям и поощрял их предпринимать административные, экономические и политические реформы в их собственных областях. Галлия и Испания давали Риму императоров, выставляли ученых и поэтов. Латинский язык становится господствующим языком образованных сословий в провинциях; римская вера сменяет народные верования, жертвенник Рима и Августа делается политическим и религиозным центром в городах варварских. Римское право и римская система землевладения без особенной борьбы завоевывают себе твердое положение в варварских землях. Но нужно быть осторожным при оценке области действия романизации. Римские постройки, театры, бани и т. п. памятники римской пластики, архитектуры и живописи находятся по всей области римского политического влияния до Трира, Страсбурга и Майнца. Здесь были опорные пункты, здесь стояли легионы, на долю которых падает значительная часть успехов распространения римского языка у германцев. Прочно также было римское влияние на Дунае, и тем любопытнее следы его на Балканском полуострове, что римское здесь господство было не так продолжительно. Итак, романизация должна быть признана могущественным фактором истории западных народов; но она, во‑первых, не в состоянии объяснить строй западноевропейской истории, во‑вторых, она не простирается на всю Европу.

В то время, как Запад в лице нынешних романских и романизованных народов воспринимал и усваивал себе разнообразные влияния Рима, Восток обнаружил значительное упорство в этом отношении, выставив против романизации поток местных особенностей: особую культуру, язык, право, словом, национальные особенности. На первом месте стоит, конечно, Греция, хотя и слабая политической силой, но гордая своей старой культурой, некогда возобладавшей даже в Риме, имевшая свой развитой язык и вековые исторические традиции. Рядом с Грецией нужно поставить восточные римские провинции: Малую Азию, Сирию, Палестину, Месопотамию и Египет. Не в том, конечно, нужно искать причину ослабления романизации в названных областях, что они меньше подвергались прямым воздействиям латинского языка или римского права, а в том, что греки, египтяне, сирийцы и другие народы оказались в состоянии выдержать борьбу с романским течением, выставив в отпор ему не менее жизненные национальные культурные течения. В той же степени была неудачна романизация в отношении к тем славянам, которые входили в сношения с империей. Славянам предстоял выбор между римско‑католическими влияниями и противоположными им; что выбор их склонился не в пользу романизма, этим, с одной стороны, определился характер их истории, с другой – намечались особенности исторического развития целой половины европейского человечества.

Восточная империя, отделившись от Западной, прежде всего отмечает свои исторические тенденции принятием греческого языка своим официальным языком, этим уже дано было внешнее выражение преобладанию эллинских элементов над романскими. Далее, Восточная империя разрешает проблему, которой не удалось разрешить Западной, – она ужилась с новыми варварскими элементами, вступив с ними в такой род соединения, который не удался на Западе. Наконец, Восточная империя по своему этнографическому составу и по своим учреждениям представляет в себе протест против того утверждения, что тип, по которому сложилась западноевропейская история, есть универсальный тип. И, конечно, было бы ошибочно строить теории исторического развития народов, исходя исключительно из фактов западной истории и пренебрегая восточноевропейской, т.е. целой половиной подлежащего изучению материала. Восточная империя перестает быть продолжением римской с VII и в особенности с VIII в., она становится с тех пор представительницей византинизма. На этой ступени развития она может быть сравниваема с Римской империей Карла Великого; как последняя образовалась из сочетания национальных германских начал и романских элементов, так и Византийская империя произошла из взаимодействия греко‑римских и разнообразных варварских элементов. Формальный параллелизм главных фактов западноевропейской и византийской истории может подкупить в пользу того мнения, что формы западного развития вполне соответствуют восточным. Но стоит обратить внимание на подробности, и дело получает совсем иной вид.

В отношениях новых народов к империи нужно различать двоякого рода случаи: или варвары насильно врывались в имперские области и располагались в них на временное или постоянное жительство, или же поселение совершалось по взаимному соглашению и договору. В последнем случае народ свободно располагался или в завоеванной им области, или в такой, которая ему была указана императорским правительством на известных условиях. Главной задачей империи в том и в другом случае было установить с варварами более или менее сносный род сожительства, соседства или союза. От фактического порабощения новых народностей, неудержимо напиравших на рейнские и дунайские границы, империя отказалась уже в IV в. Самым критическим моментом нужно считать начало V в., когда Восток и Запад одинаково находились в руках варварских предводителей. Это было время правления детей Феодосия Великого Аркадия и Пшория, но во главе стояли Руфин и Стилихон. Тогда в первый раз готы начинают смелые нападения на Италию. Аларих и Атаульф в 410 г. взяли Рим и сделались обладателями империи, тогда жедругие варвары прорываются за Рейн и овладевают Галлией. Аларих не остается в Риме («варвары боялись городов, как могил»). Атаульф униженно просит императора дать ему руку сестры его и указать, каким образом готы могут служить интересам Рима. А Феодорих Великий писал императору: «Богу угодно было, чтобы я научился правительственной науке в вашей империи. Наше королевство – подражание вашему; мы превосходим другие народы тем, что подражаем вам».

Империя несколько раз лежала у ног варварских победителей задолго еще до так называемого падения Западной империи, но престиж имени Римской империи наводил чары на завоевателей и гнал их из побежденного Рима. С этой точки зрения отношения одинаковы как на Востоке, так и на Западе. Разница та, что лишенный преимущества быть столицей империи Рим с половины V в. теряет свой престиж, и на том месте, где была империя, начинают зарождаться этнографические группы, которым предстояло выработать формы политической жизни. Между тем, столица Восточной империи пережила крушение Рима и должна была на Востоке и Западе продолжать по отношению к варварам дело империи. Несмотря на сильный поток романизации, увлекший своим течением новые народы, Запад теряет связь со своим центром и переносит исторический пульс на окраины, в кельто‑германские и германские области. На Востоке Константинополь оставался политическим, культурным и религиозным центром, к которому постоянно притекали свежие силы и у которого никто не мог оспаривать его первостепенного значения. Задача обновления древней империи принятием новых народов разрешилась на Востоке гораздо благоприятнее, чем на Западе. В этом отношении главнейше имеется в виду славянская колонизация. Византийская империя не только нашла способ воспринять в себя новые этнографические элементы, т.е. поставить варваров в такое положение, в котором бы они с наибольшей пользой служили целям империи, но еще представила опыт согласования романизма и эллинизма с началами, воспринятыми от новых народов.

Около времени падения Западной империи на Востоке был составлен особый законник, в котором римские правовые воззрения согласованы и применены к потребностям восточных провинций империи. В VIII в. составлен другой законодательный памятник, в котором не столько римское право применено к потребностям славянских населений, сколько переделан закон о сельском сословии согласно с новыми началами, внесенными в империю новыми подданными. Оба названные памятника имеют общее значение; они показывают, с одной стороны, какие преграды выставил Восток романизации, с другой – оба они служа г выражением византинизма и показателем заключающихся в нем понятий. Так называемый сирийско‑римский законник, открытый в 1880 г., имел широкое распространение на Востоке от VI до XIV в. Если припомним, что в том же VI в. Юстиниан предпринял задачу редактировать старое римское законодательство и собрать объяснения римских юристов, и если результаты его деятельности – Пандекты и кодекс – не получили абсолютного применения в Византийской империи, то виной тому был, между прочим, указанный выше сирийский закон‑Ник. Он составил собой непреодолимую преграду для распространения Юстинианова кодекса, так как был более практичен, а главное, применен к потребностям и интересам восточных народов. Таким образом, распространению римского права на Востоке была положена преграда в конце V в.

Подобная же переработка римского права в интересах разноплеменного состава империи наблюдается и в последующие периоды. Особенный интерес в этом отношении имеют следы славянского обычного права в византийском законодательстве. В законодательстве VIII в. являются совершенно неожиданные и труднообъяснимые из римского права новшества: свободное крестьянское сословие и свободное мелкое землевладение. Закон применен к потребностям населения, живущего в общине и владеющего общинной землей. Эти новшества в греческом законодательном памятнике, изданном византийским императором, характеризуют византинизм и показывают, что в нем заключены и славянские правовые воззрения, и следы славянского быта.

Итак, отдавая должное романизации в процессе образования западноевропейской государственности, мы, с другой стороны, не можем не придавать значения византинизму как организующему началу исторического развития на юго‑востоке Европы. Будем справедливы и согласимся, что, если романизм формирует франкское государство и лежит важным фактором в империи Карла В. и Оттонов, если римские правовые воззрения оказывают очень сильное действие во всей истории Запада, то, с своей стороны, византинизм становится идеалом славянского царства, к которому стремятся передовые славянские народы; с Юга византинизм доходит до Киева и Москвы, по византийским началам складывается историческая жизнь восточноевропейских народов. В связи с византинизмом стоит распределение Европы на две половины: православную и католическую. Словом, византинизм есть исторический принцип, действия которого обнаруживаются в истории народов юга и востока Европы; этот принцип заправляет развитием многих народов до настоящего времени и выражает особый склад верований и политических учреждений, и, можно думать, особый вид организации сословных и земельных отношений.

Когда мы обсуждаем какое‑либо событие политической, военной или дипломатической истории, всегда можем, разложив его на составные части, доискаться, до некоторой степени, причин, давших ему известное направление. Так, можем указать некоторые причины неуспеха Франции в войне с Пруссией, или до некоторой степени объяснить неудачный поход Наполеона I на Россию, или, наконец, наметить, хотя бы в общих чертах, причины наших неудач в войне с Японией. Но гораздо труднее дается понимание фактов, относящихся до внутренней истории. Здесь гораздо сложнее составные элементы, меньше заметна личная инициатива; здесь, наконец, не так легко определить причины, производящие то или иное сочетание фактов. Разумеем народные верования, обычаи, формы общественной жизни, умственное движение, прогресс и упадок и т.п. Сколько, в самом деле, данных нужно принять в соображение, чтобы объяснить себе, почему Франция так быстро оправилась после беспримерной в летописях войны?

И, между тем, фактам и явлениям, относящимся до истории культуры, нельзя не придавать решительного преимущества там, где речь идет о сравнительной оценке развития двух половин Европы. Убедительная сила их заключается в том, что сравнению могут подвергаться факты одной и той же категории, и притом не в одной, а в последовательных стадиях развития, от первичной формы до вполне законченной. Можно сравнивать философское и религиозное движение на Западе и Востоке, искусство и литературу, наконец, формы общественности и государственное и церковное устройство.

Мы возьмем для сравнения ряд фактов, относящихся к развитию общественности на Западе и Востоке; это даст нам случай высказать несколько соображений по поводу того исторического направления, которое переносит центр тяжести в истории на изучение экономических факторов народного хозяйства. Названное направление, или школа, оказало большую услугу в особенности тем, что выяснило первоначальные основания, на которых покоится средневековый общественный и политический склад. Сведя эти основания к неумолимому закону политической экономии, она придала, как кажется, слишком важное значение этому закону в ущерб наблюдениям, получаемым из истории Восточной Европы.

Западные летописи, законодательства и частные акты открывают одно замечательное явление средневековой жизни, которое одинаково повторяется во всех слоях общества. Более слабые в экономическом отношении, равно как ниже других стоящие по своим гражданским правам люди, дабы избежать разного рода житейских невзгод, поголовно стремятся отыскать себе защитника в лице богатого и сильного соседа. Это весьма распространенный акт коммендации, которым лица низших сословий и состояний принимали на себя добровольную, по‑видимому, зависимость, на самом же деле вступали в кабалу. Одни вступали в зависимость к королю, другие – к частным лицам. Кто искал защиты, тот обязывался к послушанию и разного рода повинностям и службе; кто обещал защиту, тот давал согласие оберегать интересы защищаемых. Этот обычай был таким общераспространенным и так согласовался с условиями жизни, что тогдашние законы, по‑видимому, не допускали иного состояния, как зависимое. «Каждый, – говорится в одном распоряжении Карла Великого, – имеет право после смерти своего господина рекомендовать себя другому». Или еще: «Всем дозволяется держать в своей коммендации свободных людей». Люди благородного происхождения и вообще привилегированные классы также не были свободны от этого акта коммендации с тою лишь разницей, что, когда знатный германец вступает в личную зависимость короля и дает ему присягу на верность, он выигрывает этим, ибо получает большие преимущества по военной службе, на его долю перепадает много благ по Управлению провинциями, по почетным назначениям и т. п. Точно так же пользуются уже от него преимуществами и выгодами и те лица, которые находятся у него в коммендации.

Таково всеобщее явление, происхождение и последствия которого в высшей степени важны для всей истории западного развития. В сфере Земельных отношений оно постепенно направляется к тому, чтобы подвести все крестьянское население в зависимое от помещика‑землевладельца состояние. На всем пространстве Европы, куда простиралась (Романизация, к VIII в. складывается один и тот же тип социальный и экономический: помещичья усадьба и кругом нее зависимые от помещика крестьянские селения, жители которых находятся в коммендации у помещика, отбывая разные натуральные и денежные повинности в его пользу. Часто бывали случаи отпущения на волю; из этого ясно, что существовало и обратное течение в жизни, которое возводило людей к свободе; но обстоятельства времени были так неблагоприятны, что свободный опять должен был искать себе господина и защитника. «Если тебе случится, – говорится в одном памятнике, – для защиты своих прав гражданских прибегнуть под покровительство Церкви или кого найдешь удобным, то имеешь к тому полную свободу».

В объяснении этой черты западного развития ученые не сходятся. Одни приписывают ее национальной особенности германцев, другие – кельтов, третьи объясняют влиянием римской политической и экономической системы. Римская земельная система императорской эпохи характеризуется господством крупного владения. В каждом значительном римском хозяйстве одна часть земли выделялась под помещичью усадьбу, а другая была разделяема на мелкие участки, которые были сдаваемы в арендное содержание. Управление хозяйством и крестьянским населением было поручаемо надзирателю, т.к. сам помещик жил в городах и в свою виллу редко заглядывал. Устройство римской помещичьей усадьбы (лат. villa) сделалось образцом для средневекового хозяйства. Право собственности на землю принадлежит помещику, в факте обработки чужой земли лежит идея зависимости. Кто сел на чужую землю и стал обрабатывать ее, тот вступил в зависимое положение к владельцу земли. Таким образом, римский патронат сменяется в занимающий нас период коммендацией.

Но вопрос несколько изменится, если обратить внимание на то обстоятельство, что в основании общего стремления к кабале со стороны отдельных лиц и целых классов лежат условия экономической тягости и недостатка средств к осуществлению гражданских прав. Те, которые относят указанное явление на счет римского влияния, правы лишь в том отношении, что усмотрели сходство в организации римской виллы и средневековой помещичьей усадьбы, но едва ли верно предположение о генетической связи той и другой систем. Один из видных представителей этой школы, англичанин Сибом{1}[здесь и далее в фигурных скобках указан номер литературного источника в списке библиографии, который приводится в конце данной книги. – Прим. автора документа], который последовательно провел свою теорию от начала истории до XIX в., нашел в акте коммендации и в системе римской виллы оправдание современного аграрного строя Англии. Он написал ученую книгу, в которой доказывает, что весь процесс социального развития, который только можно проследить по памятникам, состоит в постепенном освобождении земледельца от крепостной зависимости к господину, доказывая, что, чем дальше идти в глубь истории, тем дело было хуже. За 2000 лет история знает один тип крестьянского сословия – зависимый от помещика и сидящий на чужой земле; эволюция же заключается в том, что узы зависимости постепенно ослабевают и к XIX в. почти повсеместно разрушаются.

Позволим себе здесь историческую справку. Период великих потрясений и переворотов, истребления или изгнания целых народов, тот период, когда кочующий военный стан не мог располагаться в занятой стране на продолжительное время, а часто должен был уступать ее новому, более сильному кочующему войску – ужели возможно смотреть на этот период как на смену одной земельной системы другою? В эпоху переселения народов история имеет дело с кочующими войсками, у которых социальные отношения строились, конечно, не на поземельном владении. Организация германского войска основывалась на родовых отношениях; из них же должна быть объясняема и история их после переселения. Но всего труднее было бы примирить занимающую нас систему с тем наблюдением, почерпаемым из средневековых памятников, что акт коммендации есть переход из свободного состояния в несвободное, что, следовательно, был довольно значительный контингент свободных состояний, который терял свою свободу посредством коммендации.

Кто не слыхал о германской марке, т.е. о немецкой свободной деревенской общине, представляющей семейно‑родовую и территориальную административную и судебную единицу? В истории германской марки следует искать объяснения того порядка вещей, который побуждал свободного человека жертвовать своей независимостью; здесь же, с другой стороны, находит себе применение тот экономический закон, который требовал «соединения хозяйственных сил», организации крупных хозяйственных предприятий, «подчинения больших масс свободных мелких землевладельцев воле одного крупного собственника».

У нас в 40‑х годах прошлого века община была открыта Гакстга‑узеном, у немцев подобное же открытие сделал Маурер. Он выяснил, что марка есть свободная немецкая община. Она была основой социальной жизни германцев и много времени после эпохи переселения, в марковом устройстве жил многочисленный класс свободных земледельцев. Члены марки составляли между собой союзы по общинному владению землей, по отбыванию государственных повинностей и составляли из себя целые селения или деревни. «Свободные деревни, – говорит Маурер, – первоначально были весьма распространены повсюду. Эти деревни стали постепенно утрачивать свободу по мере того, как отдельные члены переходили в несвободное состояние». История разложения крестьянской общины в Германии весьма поучительна с точки зрения тех разрушительных сил, которые стремились к раздроблению, ослаблению и подчинению ее. Для Европы в настоящее время это имеет скорее научный и исторический интерес, у нас же в России – интерес современности, ибо и в законодательстве, и в науке, и в литературе вопрос об общине играет важную роль.

Процесс разрушения германской марковой системы составляет такое отдаленное прошлое, что о нем можно говорить с полным беспристрастием. С экономической стороны мелкому землевладению был нанесен сильнейший удар изменениями в условиях сельского хозяйства, последовавшими при Каролингской династии. В больших поместьях духовных и светских землевладельцев по собственному почину Карла В. Начинает практиковаться система больших запашек, расчистки лесов, Поднятия новин, требовавшая более сложных орудий обработки и вызывавшая искусственную организацию хозяйства с помощью труда зависимого населения. Было бы несправедливо утверждать, что крестьянская община не нашла в самой себе средств приспособления к изменившимся Условиям. Замечаются частные и соединенные предприятия крестьян, относящиеся к увеличению запашек и обработке незанятых земель, которые могли бы развиться до крупных размеров, если бы само правительство не положило тому предела. С другой стороны, происходит изменение в старой системе поселений небольшими погостами или отдельными хуторами: крестьяне скучиваются в больших деревнях. Эти явления в германской марке вызывались, конечно, необходимостью конкуренции с большими производствами продуктов в богатых усадьбах. Но артельные предприятия в общине не могли быть такими успешными, как у соседнего землевладельца, располагавшего капиталом, громадным количеством рабочих рук и усовершенствованными орудиями. Расширялась колонизационная деятельность марки, но с основанием новых хозяйств не выигрывала экономическая ее сила. В конце концов, оказалась бедность, потом пошли недоимки, долги. Свободный член марки был вынужден выходить из общин и вступать в зависимое положение к богатому соседу. Это направление в общественной жизни должно быть сведено к своим первоначальным и простым причинам: крайняя бедность и невозможность пропитания, недостаток защиты от притеснений сильных соседей, тяжелые подати, воинская повинность и, наконец притеснения от местного сеньора‑землевладельца, который творит неправый суд. Таковы были обстоятельства, точно указываемые в тогдашних кабальных и запродажных актах, которые приводили к коммендации.

Весь строй государства приближался к тому состоянию, в котором не оставалось места другим формам быта, кроме зависимости. В самой деревенской общине этот процесс выразился в обнищании одних и в непомерном обогащении других. На счет обедневшей массы возвышаются богатые крестьяне, которые становятся во главе общины и влияют на дела ее. Было нарушено равенство в земельных наделах, вследствие чего пострадал принцип равенства между членами марки. Соседние землевладельцы стали увеличивать свои поместья приобретением участков в общинной земле, а члены деревенской общины не в состоянии были дать отпора их притязаниям. Как скоро среди марки появлялась помещичья усадьба, эта последняя необходимо должна была стремиться к широким хозяйственным предприятиям, основывающимся на организации зависимого труда и капитала. Тогда в марке появлялись господская усадьба и зависимая от нее земля, рабы и крепостные крестьяне, сидящие на земле помещика. Этим решалась навсегда участь свободной деревенской общины. Переход маркового устройства в зависимое происходил иногда с соблюдением всех законных условий, т.е. члены общины вступали в отдельные договоры с землевладельцем, и вся марка правильно и законно входила в помещичью усадьбу.

Отмеченный социальный процесс происходил на глазах истории, своего большого напряжения он достигает в VIII и IX вв. Для существа дела, конечно, безразлично, как относится к нему та или другая научная школа: как к обычаю германской защиты, или кельтской клиентелы, или как к перешедшей в средневековую Западную Европу системе устройства римской виллы. Для нас гораздо важнее та наглядная понудительная сила экономических условий, которая разрушительно действовала на мелкое землевладение. И нужно заметить, что современники не только видели, как складываются земельные и социальные отношения, но и понимали, какие из того последуют результаты. В законах и распоряжениях Карла Великого очень выразительно отмечены жалобы бедных людей на хищничество сильных, которые отнимают у них участки и лишают свободы. Каролинги пытались защитить слабых против сильных, запрещали «графам, викариям и судьям скупать имущество бедных под обманным предлогом, тем более отнимать насильно и похищать его»; высказывали желание, чтобы «графы не понуждали свободных людей к рабскому труду»; объявляли недействительными кабальные записи, по которым свободные люди отдавали себя в коммендацию. Но императорские предписания не достигали цели. Посылаемые в провинцию ревизоры (миссы) доносили, что «безчисленное множество народа находится в угнетении, лишено имущества и свободы, и что графы и другие чиновники дурно исполняют законы». Но теперь уже дознано, что серьезной и решительной борьбы с возникающей земельной аристократией, о злоупотреблении которой здесь говорится, Каролинги не предприняли. Карл и сам был заботливый хозяин, и в его собственных поместьях происходили те же порядки, что у других крупных собственников{2}.

К тому же результату, т.е. к уравнению свободных земледельцев с рабами и подведению того и другого состояния в класс крепостных крестьян, вело усиление служилого сословия, как военного, так придворного и административного. Это сословие выросло и окрепло на пожалованиях населенными землями. При Карле Великом оно начинает только заявлять свои политические сословные тенденции, а при его преемниках без помехи осуществляет их. Землевладелец стремится быть придворным и административным органом, последние выбирались непременно из землевладельцев. Государственная служба, в особенности военная, вознаграждалась земельными пожалованиями (бенефиция). Дальнейшее социальное преобразование совершается под влиянием помещичьих притязаний служилого сословия. В общих чертах оно развивалось под влиянием системы бенефиций. Слово «бенефиция» латинского происхождения и сравнительно поздно заменилось германским феод или фьеф (feodum, fevum = fief). Известно, что бенефиция сначала обозначала временное и отчуждаемое владение. Она пережила довольно длинный период в этом состоянии непрочного владения, зависевшего от доброй воли жаловавшего; бенефиция приобретает значение важного социального фактора тогда, когда она делается наследственною в одном роде. Тогда на почве бенефициального владения начинается образование крупных поместий, развивающееся в двух направлениях: с одной стороны, округляются пожалованные земли, с другой – уничтожается чересполосица в виде мелких крестьянских участков, владельцам которых было не под силу бороться с крупным соседом. В особенности Церковь приобретала громадные земельные владения этим путем, так как церковная собственность и люди, принадлежащие Церкви, пользовались освобождением от государственных податей и повинностей.

Как мы видели, Каролинги старались приостановить падение мелкой поземельной собственности и поддержать свободных поселян. Но вмешательство правительственной власти имело роковое значение для крестьянской общины. Каролинги одной рукой восстановляли общину, Другой же наносили ей тяжкие удары. Известно, что до развития городовой жизни, до того времени, как торговля и промышленность сделались важным общественным фактором, земледелие служило единственным ресурсом в финансовой системе государства. В половине VIII в. произошло изменение в военном деле, пехота перестает играть первую роль, потребовалась военная служба на коне, вследствие чего значительно повысились расходы по военной службе. Государству негде было взять людей, бывших в состоянии нести конную службу; ресурс, из которого брались земельные пожалования, иссяк; крестьянская община подорвана в своих средствах. Тогда Каролинги решились по‑заимствоваться церковными земельными владениями и провели знаменитую секуляризацию (отчуждение церковных имуществ). Это была радикальная мера, приведшая многие монастыри в бедность и возвратившая государству чуть ли не треть всей тогдашней Франции. Но ввиду того, что эта мера была вызвана военными потребностями времени, она и послужила главнейше для военных целей. Отнимаемые от Церкви земли поступали в бенефиции светским лицам – с тою лишь разницей против предыдущей практики, что теперь бенефиция жаловалась за военную службу и под условием обязательного ее исполнения. Начало, положенное Карлом Мартелом и Пипином, было применяемо Карлом В. и сыном его Людовиком. И всякий раз, когда государство ощущало потребность в людях или в деньгах, оно снова обращалось к тому же источнику и снова раздавало участки церковных земель служилым людям.

Виновником этой радикальной меры, положившей на Западе основание феодализму, считается Карл Мартел. Ближайшие его потомки смотрели на его поступок как на величайшую несправедливость, за которую победитель арабов и спаситель всего западного христианства осужден в загробной жизни на вечное мучение. Есть средневековый рассказ («Видение Евхерия»), в котором повествуется, что раз к орлеанскому епископу по имени Евхерий явился во сне ангел и повел его обозревать загробные пространства. В аду они заметили Карла Map‑тела, и ангел объяснил, что франкский король наказан за вред, причиненный им Церкви. Проснувшись, Евхерий сообщил об этом св. Бонифацию и аббату С.‑Дени Флодоарду. Все трое отправились к гробнице Карла и, когда открыли ее, тела не нашли, а видели только огненного змея, вылетевшего из гробницы. Тогда все убедились, что Карл действительно мучился в аду. Важно в этом рассказе то, что он появился в IX в. и составлен с целью устрашить детей Людовика Благочестивого, желавших снова наложить руку на церковные имущества.

Правовое значение бенефиции совпадает с актом коммендации. Что коммендация делала с крестьянской общиной, подчиняя свободных людей власти помещика, то же делала бенефиция с владеющими классами. Именно, здесь нарождаются рядом с бенефицией сюзеренные и вассальные отношения. Припомним, что Каролинги воспользовались раздачей бенефиций для военных целей. Давая бенефицию служилому человеку, король требовал от него коммендации, вследствие которой становился сюзереном или сеньором, а получивший бенефицию – вассалом. Эти новые слова, сюзерен и вассал, характеризуют VIII и IX вв. Всякий свободный мог быть вассалом, но, с другой стороны, нет такого высокого общественного положения, которое бы не было совместимо с именем вассала. В 757 г. баварский герцог Тассило дал вассальную присягу королю Пипину, скоро затем такую же присягу дает князь славянского племени бодричей. Акт вступления в вассальные отношения заключался в следующем. Желавший сделаться вассалом должен был при торжественном собрании вассалов своего будущего сюзерена дать ему присягу на верность, для чего являлся с непокрытой головой и без оружия, преклонялся пред будущим сюзереном и целовал ему руку; последний возлагал руку на его голову и, выслушав присягу на верность, наделял его бенефицией. С тех пор устанавливались личные отношения верности между сюзереном и вассалом, эти отношения были выше всяких других. Главнейше вассал обязывался к военной службе по требованию и в интересах сеньора; количество людей, с которыми он должен был являться на войну, зависело от большей или меньшей доходности бенефиции; затем вассал должен был обращаться к суду сеньора во всех случаях, когда у него возникали дела с вассалами того же сеньора. Но за исполнением этих обязанностей вассал был вполне независим в своих владениях; там он был сюзереном, ибо мог иметь собственных вассалов и подвассалов. В VIII в. узы сеньората и вассалитета еще были не прочны; бенефиция жаловалась временно, всякое нарушение обязательств могло сопровождаться отнятием бенефиции и расторжением вассальных отношений. Натурально, что сильно заявляла себя тенденция достигнуть пожизненности и наследственности в праве владения бенефицией, и эта тенденция увенчалась успехом при детях Карла Великого (843).

Отношения вассала к сеньору не создавали еще феодализма, а только обусловливали его развитие. Это развитие направлялось двумя путями. С одной стороны, присяга на верность, даваемая вассалом сеньору, не исключала присяги на верность королю, но уже в первой заключалось предрасположение к умалению важности второй. Король прямо и непосредственно мог опираться только на верность прямых своих вассалов; непосредственно же от короны давались далеко не все бенефиции. Мог наступить момент, когда все сеньоры обратятся в сословие, преследующее сословные, а не государственные интересы; тогда король окажется без подданных, ибо сеньориальная система знает подчинение вассала сеньору, а не подданного своему государю. Тенденция же прямых королевских вассалов обратиться в замкнутое сословие завершается в X в. К этому времени становятся наследственными государственные должности, устанавливается наследство бенефиций, и сословие сеньоров становится крепким и замкнутым, преследующим сословные интересы. Королевская власть все более стушевывается, а на место ее вырастает административная и судебная власть сеньоров. Связи между королем и подданными рушатся, и на место их возникают связи между местным феодальным владетелем и зависимым от него населением. Большие области, управляемые наследственными администраторами, обращаются в замкнутые в себе территории с отдельным судом сюзерена, с своей финансовой системой, с своими денежными знаками, с своим войском, наконец, с своим местным государем. По подобию первых образуются меньшие территории с независимыми владельцами.

Вот результат, к которому пришло западноевропейское развитие в X в. Характеризовать его можно немногими словами. Сверху донизу постепенно понижающаяся лестница иерархических ступеней. Верхние слои держатся узами сеньората и вассалитета, нижние находятся в полном подчинении феодальной знати, которая раскинула свои корни по всей территории, подвергшейся влиянию романизации.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных