Рефлекторный характер психики

Естествоиспытатели и врачи, изучающие анатомию человека, еще в древности высказывали предположение о связи психических явлений с деятельностью мозга и рассматривали психические болезни как результат нарушения его деятельности, Существенной опорой этих взглядов были наблюдения над больными с теми или иными нарушениями головного мозга в результате ушиба, ранения или заболевания. У таких больных, как известно, наблюдаются резкие нарушения психической деятельности — страдает зрение, слух, память, мышление и речь, нарушаются произвольные движения и т.д. Однако установление связи психической деятельности с деятельностью мозга явилось лишь первым шагом на пути научного исследования психики. Эти факты еще не объясняют, какие физиологические механизмы лежат в основе психической деятельности.

Мы уже упоминали, что естественнонаучная разработка и обоснование рефлекторной природы всех видов психической деятельности является заслугой русской физиологии, и прежде всего двух ее великих представителей — И.М.Сеченова (1829— 1905) и И.П.Павлова (1849-1936).

В своем знаменитом труде «Рефлексы головного мозга» (1863) Сеченов распространил рефлекторный принцип на всю деятельность головного мозга и, тем самым, — на всю психическую деятельность человека. Он показал, что «все акты сознательной и бессознательной жизни по способу своего происхождения суть рефлексы». Это была первая попытка рефлекторного понимания психики. Подробно анализируя рефлексы головного мозга человека, Сеченов выделяет в них три главных звена: начальное звено — внешнее раздражение и превращение его органами чувств в процесс нервного возбуждения, передаваемого в мозг; среднее звено — процессы возбуждения и торможения в мозгу и возникновение на этой основе психических состояний (ощущений, мыслей, чувств и т.д.); конечное звено — внешние движения. При этом Сеченов подчеркивал, что среднее звено рефлекса с его психическим элементом не может быть обособлено от двух остальных звеньев (внешнего раздражения и ответного действия), которые являются его естественным началом и концом. Поэтому все психические явления — это неотделимая часть всего рефлекторного процесса. Положение Сеченова о неразрывной связи всех звеньев рефлекса имеет важное значение для научного понимания психической деятельности. Психическая деятельность не может рассматриваться изолированно ни от внешних влияний, ни от действий человека. Она не может быть только субъективным переживанием: если бь1 это было так, психические явления не имели бы никакого реального жизненного значения.

Последовательно анализируя психические явления, Сеченов показал, что все они включены в целостный рефлекторный акт, в целостный ответ организма на воздействие окружающей среды, регулируемый головным мозгом человека. Рефлекторный принцип психической деятельности позволил Сеченову сделать важнейший, для научной психологии вывод о детерминированности, причинной обусловленности всех действий и поступков человека внешними воздействиями. Он писал: «Первоначальная причина всякого поступка лежит всегда во внешнем чувственном возбуждении, потому что без него никакая мысль невозможна». При этом Сеченов предупреждал против упрощенного понимания действий внешних условий. Он неоднократно отмечал, что здесь имеют значение не только внешние наличные воздействия, но и вся совокупность испытанных человеком предшествующих воздействий, весь его прошлый опыт. Таким образом, И.М.Сеченовым было показано, что неправомерно обособлять мозговое звено рефлекса от его естественного начала (воздействия на органы чувств) и конца (ответного движения).

В чем же заключается роль психических процессов? Это функция сигнала или регулятора, которая приводит действие в соответствие с изменяющимися условиями. Психическое является регулятором ответной деятельности не само по себе, а как свойство, функция соответствующих отделов мозга, куда течет,, где хранится и перерабатывается информация о внешнем мире. Психические явления — это ответы мозга на внешние (окружающая среда) и внутренние (состояние организма как физиологической системы) воздействия. То есть психические явления — это постоянные регуляторы деятельности, возникающей в ответ на раздражения, которые действуют сейчас (ощущение и восприятие) и были когда-то в прошлом опыте (память), обобщающие эти воздействия или предвидящие результаты, к которым они приведут (мышление, воображение). Таким образом, И.М.Сеченов выдвинул идею рефлекторности психики и психического регулирования деятельности.

Свое развитие и экспериментальное обоснование рефлекторный принцип деятельности получил в трудах И.П.Павлова и его школы. И.П.Павлов экспериментально доказал правильность понимания Сеченовым психической деятельности как рефлекторной деятельности мозга, раскрыл ее основные физиологические законы, создал новую область науки — физиологию высшей нервной деятельности, учение об условных рефлексах.

Между воздействующими на организм раздражителями и ответными реакциями организма образуются временные связи. Их образование есть важнейшая функция коры головного мозга. Для любого вида психической деятельности как деятельности мозга временная нервная связь является основным физиологическим механизмом. Любой психический процесс не может возникнуть сам по себе, без действия на мозг тех или иных раздражителей. Конечный же результат любых психических процессов и любой временной связи есть вовне выявленное действие как ответ на это внешнее воздействие. Психическая деятельность есть, следовательно, отражательная, рефлекторная деятельность мозга, вызываемая воздействием предметов и явлений действительности. Все эти положения раскрывают механизм отражения объективной реальности. Таким образом, учение о высшей нервной деятельности является естественнонаучным фундаментом материалистического понимания психических явлений.

Признание важнейшего значения временных нервных связей как физиологического механизма всякой психической деятельности не означает, однако, отождествления психических явлений с физиологическими. Психическая деятельность характеризуется не только физиологическим механизмом, но и ее содержанием, т.е. тем, что именно отражается мозгом в реальной действительности. Вся совокупность взглядов И.П.Павлова на закономерности регулирования мозгом взаимодействия животных и человека с внешней средой именуется учением о двух сигнальных системах. Образ предмета является для животного сигналом какого-то безусловного раздражителя, что ведет к изменению поведения по типу условного рефлекса. Как мы уже говорили, условный рефлекс вызывается тем, что какой-либо условный раздражитель (например, лампочка) сочетается с действием безусловного раздражителя (пища), в результате чего в головном мозгу возникает временная нервная связь между двумя центрами (зрительным и пищевым) и две деятельности животного (зрительная и пищевая) оказываются объединенными. Зажигание лампочки стало сигналом кормления, вызывающим слюноотделение. В своем поведении животные руководствуются сигналами, которые были названы И.П.Павловым сигналами первой сигнальной системы («первые сигналы»). Вся психическая деятельность животных осуществляется на уровне первой сигнальной системы.

У человека сигналы первой сигнальной системы тоже играют важную роль, регулируя и направляя поведение (например, светофор). Но, в отличие от животных, наряду с первой сигнальной системой у человека имеется вторая сигнальная система. Сигналами второй сигнальной системы являются слова, т.е. «вторые сигналы». При помощи слов могут быть замещены сигналы первой сигнальной системы. Слово может вызывать те же действия, что и сигналы первой сигнальной системы, т.е. слово — это «сигнал сигналов».

Итак, психика является свойством мозга. Ощущение, мысль, сознание есть высший продукт особым образом организованной материи. Психическая деятельность организма осуществляется посредством множества специальных телесных устройств. Одни из них воспринимают воздействия, другие — преобразуют их в сигналы, строят планы поведения и контролируют его, третьи — приводят в действие мышцы. Вся эта сложнейшая работа обеспечивает активную ориентацию в среде.

7 вопрос

Проблема развития психики представляла собой краеугольный камень всей психологии едва ли не с середины XIX в. Лейтмотивом разработки этой проблемы явились эволюционные идеи Ч. Дарвина.

И. М. Сеченов наметил задачу исторически проследить развитие психических процессов в эволюции всего животного мира. Исходя из того, что в процессе познания следует восходить от простого к сложному или, что то же, объяснять сложное более простым, но никак не наоборот, Сеченов считал, что исходным материалом для изучения феноменов психики должны служить простейшие психические проявления у животных, а не у человека. Сопоставление конкретных психических явлений у человека и животных есть сравнительная психология, резюмирует Сеченов, подчеркивая большую значимость этой ветви психологии; такое изучение было бы особенно важно для классификации психических явлений, потому что свело бы, вероятно, их многие сложные формы к менее многочисленным и простейшим типам, определив, кроме того, переходные ступени от одной формы к другой.

Позднее, в "Элементах мысли" (1878) Сеченов утверждал необходимость разработки эволюционной психологии на основе учения Дарвина, подчеркивая, что великое учение Дарвина о происхождении видов поставило, как известно, вопрос об эволюции, или преемственном развитии животных форм, на столь осязательные основы, что в настоящее время огромное большинство натуралистов придерживаются этого взгляда и поэтому логически должны признать и эволюцию психологических деятельностей.

А. Н. Северцов в книге "Эволюция и психика" (1922) анализирует форму приспособления организма к среде, которую он именует способом приспособления посредством изменения поведения животных без изменения их организации. Это приводит к рассмотрению различных типов психической деятельности животных в широком смысле этого слова. Как показал Северцов, эволюция приспособлений посредством изменения поведения без изменения организации пошла в дивергирующих направлениях по двум главным путям и в двух типах животного царства достигла своего высшего развития.

В типе членистоногих прогрессивно эволюционировали наследственные изменения поведения (инстинкты), у их высших представителей — насекомых — образовались необыкновенно сложные и совершенные, приспособленные ко всем деталям образа жизни инстинктивные действия. Но этот сложный и совершенный аппарат инстинктивной деятельности является вместе с тем крайне косным: к быстрым изменениям животное приспособиться не может.

В типе хордовых эволюция пошла по другому пути: инстинктивная деятельность не достигла очень большой сложности, но приспособление посредством индивидуального изменения поведения стало развиваться прогрессивно и значительно повысило пластичность организма. Над наследственной приспособляемостью появилась надстройка индивидуальной изменчивости поведения.

У человека надстройка достигла максимальных размеров, и благодаря этому он, как подчеркивает Северцов, является существом, приспособляющимся к любым условиям существования, создающим себе искусственную среду— среду культуры и цивилизации. С биологической точки зрения нет существа, обладающего большей способностью к приспособлению, а следовательно, большим количеством шансов на выживание в борьбе за существование, чем человек.

Эволюционный подход получил продолжение в трудах В. А. Вагнера, который приступил к конкретной разработке сравнительной, или эволюционной, психологии на основе объективного изучения психической жизни животных.

Для понимания его принципиальной позиции интерес представляет статья "А. И. Герцен как натуралист" (1914). В ней Вагнер развивает идеи, намеченные в ряде ранних работ, раскрывает сущность критики Герценом как шеллингианства, пренебрегавшего фактами, так и эмпиризма, представителям которого хотелось бы относиться к своему предмету сугубо эмпирически, страдательно, лишь наблюдая его. Эти столкновения субъективизма, собственно для естествоведения ничего не сделавшего, с эмпиризмом и ошибочность обоих направлений увидели в ту эпоху, как считал Вагнер, только два великих писателя— И. В. Гёте и молодой А. И. Герцен. Вагнер приводит слова Герцена — "без эмпирии нет науки"— и в то же время подчеркивает, что за философской мыслью Герцен признавал не меньшую важность, чем за эмпиризмом.

Вагнер писал о тех "патентованных ученых", которые ценят в науке только факты и не додумались, какую глубокую ошибку они совершают, уверяя, что теории гибнут, а факты остаются. "Факты описывал Линней, те же факты описывали Бюффон и Ламарк, но в их описании факты оказались иными. Для понимания их... нужно... уметь пользоваться философским методом наведения. Нужно помнить, что рядом с расчленением науки, необходимым в интересах не познания истины, а приемов и методов изучения, существует высокий научный монизм, о котором писал Герцен".

В своих исследованиях, посвященных проблемам развития психики и построенных на богатейшем фактическом материале, Вагнер никогда не оставался "рабом факта", а нередко поднимался до "высшего научного монизма", как он именовал философский материализм Герцена.

В своем труде "Биологические основания сравнительной психологии (Биопсихология)" (1910—1913) Вагнер противопоставляет в вопросах сравнительной психологии теологическое и метафизическое мировоззрение научному.

Теологическое мировоззрение, окончательно оформившееся, по мнению Вагнера, у Декарта, заключалось в отрицании души у животных и представлении их в виде автоматов, хотя и более совершенных, чем всякая машина, сделанная человеком. Замечая, что это мировоззрение больше всего соответствовало христианскому учению о бессмертии души, Вагнер заключает, что его современное значение ничтожно. Он не считает обоснованными попытки возродить теологическое мировоззрение на почве антидарвинизма, указывая, что такая точка зрения представляет собой рудимент когда-то могущественной теологической философии, видоизмененной и приспособленной к данным современных биологических исследований.

Остатком прошлого является и метафизическое направление, которое пришло на смену теологическому. Вагнер называл метафизику родной сестрой теологии в ее воззрении на душу как самостоятельную сущность. Для современных метафизиков, писал Вагнер, типичны попытки примирить метафизику с наукой. Они уже не говорят о непогрешимости своих умозрений и пытаются доказать, что никакой противоположности между метафизическим и научным решениями "проблем духа и жизни" нет. Вагнер считает эти соображения бездоказательными, а примирение таким образом понимаемой им метафизики с наукой— делом невозможным и ненужным.

Научный подход в истории проблемы развития психики характеризуется, по Вагнеру, столкновением двух противоположных школ.

Одной из них присуща идея о том, что в человеческой психике нет ничего, чего не было бы в психике животных. А так как изучение психических явлений вообще началось с человека, то весь животный мир был наделен сознанием, волею и разумом. Это, по его определению, "монизм ad hominem" (лат. — применительно к человеку), или "монизм сверху".

Вагнер показывает, как оценка психической деятельности животных по аналогии с человеком приводит к открытию "сознательных способностей" сначала у млекопитающих, птиц и других позвоночных, потом у насекомых и беспозвоночных до одноклеточных включительно, затем у растений и, наконец, даже в мире неорганической природы. Так, возражая Э. Васману, который считал, что муравьям свойственны взаимопомощь в строительной работе, сотрудничество и разделение труда, Вагнер справедливо характеризует эти мысли как антропоморфизм.

Несмотря на ошибочность тех конечных выводов, к которым пришли многие ученые, проводя аналогию между действиями животных и людей, этот субъективный метод имел принципиальных защитников и теоретиков в лице В. Вундта, Э. Васмана и Дж. Романеса. Для Вагнера этот метод неприемлем даже с теми корректировками к нему, с теми рекомендациями "осторожно им пользоваться" и прочими оговорками, которые характерны для последних. "Ни теория Романеса, ни коррективы Васмана, — утверждает Вагнер, — не доказали научности субъективного метода. Я полагаю при этом, что неудача их попытки является следствием не недостатка их аргументации или неполноты их соображений, а исключительно неудовлетворительности самого метода, в защиту которого они, хотя и по разным соображениям, выступают".

Трудно назвать как в России, так и на Западе биолога или психолога, который в этот период с такой убедительностью и последовательностью разрушал бы веру в могущество субъективного метода, критиковал антропоморфизм в естествознании, как это делал Вагнер. Некоторым ученым он даже казался в этом отношении слишком резким и склонным к крайностям.

Биолог Ю. Филиппченко, как будто сочувственно излагавший отрицательную оценку Вагнером "монизма сверху", был, однако, склонен, как и Васман, ограничиваться поверхностной критикой "ходячей психологии животных". Целиком отрицать метод аналогии нельзя, считал Филиппченко, и "без
некоторого элемента аналогии с психикой человека" невозможна никакая психология животных. Он безоговорочно подписывался под словами Васмана: "Человек не обладает способностью непосредственного проникновения в психические процессы животных, а может заключать о них только на основании внешних действий... Эти проявления душевной жизни животных человек затем должен сравнивать с собственными проявлениями, внутренние причины которых он знает из своего самосознания"1. Далее Филиппченко утверждал, что необходимость подобных сравнений не отрицается и самим Вагнером, и приводил слова последнего о том, что объективная биопсихология для решения своих задач также пользуется сравнением психических способностей, но совершенно иначе как по материалу сравнения, так и по способу его обработки. Здесь, как видим, происходила подмена вопроса о возможности аналогии между психикой человека и психикой животных (что относится к проблеме методов сравнительной психологии) вопросом о сравнении психики животных и человека (что составляет предмет сравнительной психологии). Признавая необходимым сравнение психики человека и животных (без этого не было бы сравнительной психологии), Вагнер отрицал необходимость и возможность метода прямых аналогий с психикой человека в биопсихологии.

Другое направление, противоположное "монизму сверху", Вагнер именовал "монизмом снизу". В то время как антропоморфисты, исследуя психику животных, мерили ее масштабами человеческой психики, "монисты снизу" (к их числу он относил Ж. Леба, К. Рабля и др.), решая вопросы психики человека, определяли ее, наравне с психикой животного мира, мерою одноклеточных организмов.

Если "монисты сверху" везде видели разум и сознание, которые в конце концов признали разлитыми по всей Вселенной, то "монисты снизу" повсюду (от инфузории до человека) усматривали только автоматизмы. Если для первых психический мир активен, хотя эта активность и характеризуется теологически, то для вторых животный мир пассивен, а деятельность и судьба живых существ полностью предопределены "физико- химическими свойствами их организации". Если "монисты сверху" в основу своих построений клали суждения по аналогии с человеком, то их оппоненты видели такую основу в данных физико-химических лабораторных исследований.

Таковы сопоставления двух основных направлений в понимании проблемы развития в психологии. Здесь схвачены принципиальные недостатки, которые для одного направления сводятся к антропоморфизму, субъективизму, а для другого — к зооморфизму, фактическому признанию животных, включая высших и даже человека, пассивными автоматами, к непониманию качественных изменений, характерных для высших ступеней эволюции, т. е. в конечном счете к метафизическим и механистическим ошибкам в концепции развития.

Вагнер поднимается до понимания того, что крайности в характеристике развития неизбежно сходятся: «Крайности сходятся, и потому нет ничего удивительного в том, что монисты "снизу" в своих крайних заключениях приходят к такому же заблуждению, к какому пришли монисты "сверху", только с другого конца: последние, исходя из положения, что у человека нет таких психических способностей, которых не было бы у животных, подводят весь животный мир под один уровень с вершиной и наделяют этот мир, до простейших включительно, разумом, сознанием и волей. Монисты "снизу", исходя из того же положения, что человек в мире живых существ с точки зрения психологической ничего исключительного из себя не представляет, подводят весь этот мир под один уровень с простейшими животными и приходят к заключению, что деятельность человека в такой же степени автоматична, как и деятельность инфузорий».

В связи с той критикой, которой Вагнер подверг воззрения "монистов снизу", необходимо коротко затронуть сложный вопрос о его отношении к физиологическому учению И. П. Павлова. Вагнер, отдавая Павлову должное (он называл его "выдающимся по таланту") и сходясь с ним в критике субъективизма и антропоморфизма, тем не менее считал, что метод условных рефлексов пригоден для выяснения разумных процессов низшего порядка, но недостаточен для исследования высших процессов. Он стоял на том, что рефлекторная теория, оказываясь недостаточной для объяснения высших процессов, в такой же мере недостаточна и для объяснений основного материала сравнительной психологии — инстинктов. Физиологический механизм инстинкта пока неизвестен и не может быть сведен к безусловному рефлексу — таков его вывод.

При этом Вагнер не утрачивал детерминистической последовательности, трактуя инстинктивные действия в качестве наследственно фиксированной реакции на сумму внешних воздействий, и вместе с тем не отрицал, что в основе всех действий лежат рефлексы. Считая, что между инстинктами и разумными способностями непосредственной связи нет, Вагнер видел их общее рефлекторное происхождение. Действия инстинктивные и разумные восходят к рефлексам — в этом их природа, их генезис. Но он не принимал механического сведения инстинктов к рефлексу. Здесь Вагнер касался исходного пункта разногласий, характерных для того времени, — вопроса о возможности или невозможности сведения сложных явлений к их составляющим. "В таком утверждении (что все это в сущности явления одного рода. — А. П.)... нет ничего неправдоподобного; но вопрос-то не в том, содействует ли такой способ решения задачи познанию истины или тормозит это познание"1. "Не ясно ли, — продолжал он, — что лишь идя... путем различения предметов и их анализа, мы можем подойти к выяснению истинной природы этих вещей, что всякие иные пути, стремящиеся под предлогом кажущейся однородности явлений отмахнуться от реального их различия, представляют недопустимую методологическую ошибку... Доказывать, что инстинкты представляют собой только рефлексы, не более основательно, чем доказывать, что крыло бабочки, дракона, птицы и аэроплана суть явления одного и того же рода. Они действительно однородны в качестве приспособления к полету, но совершенно разнородны по существу. То же и рефлексы с инстинктами, явления эти, с точки зрения приспособленности однородны: и те и другие наследственны, и те и другие нецелепонимательны. Но утверждать на основании частичных признаков сходства, что явления эти однородны по существу, полагать, что, изучив механизм рефлексов, мы можем познать инстинкты, т. е. установить законы их развития и отношения к разумным способностям, законы их изменения и образования, — это так демонстративно расходится с фактами, что настаивать на противном едва ли основательно".

Вагнер поднялся здесь до диалектического понимания отношений между рефлексами и инстинктами (рефлексы и инстинкты и однородны, и неоднородны, однородны в одном и разнородны в другом). Выше мы отмечали, что, с точки зрения Вагнера, инстинкты (как и "разумные действия") имеют своим источником рефлексы. Он, таким образом, различал вопрос о происхождении инстинктов и разума (здесь он на позициях рефлекторной теории) и о сведении психических способностей к рефлексам (здесь он против механицизма рефлексологов). Эта трудная проблема постоянно возникает в истории психологии, оставляя верным диалектическое решение вопроса. Это единственный проход между Сциллой субъективизма и Харибдой механицизма (отказ от признания рефлекторного происхождения разума и инстинкта — союз с субъективизмом; сведение психики к рефлексам— союз с механицизмом).

В последней, оставшейся неопубликованной работе "Сравнительная психология. Область ее исследования и задачи" Вагнер вновь обратился к проблеме инстинкта, формулируя теорию колебания инстинктов (теорию флуктуации).

Продолжая подчеркивать рефлекторное происхождение инстинктов, он еще раз оговорил иной подход к их генезису, нежели тот, который был присущ исследователям, линейно располагавшим рефлекс, инстинкты и разумные способности, как у Г. Спенсера, Ч. Дарвина, Дж. Романеса: рефлекс— инстинкт— разум, или как у Д. Г. Льюиса и Ф. А. Пуше: рефлекс — разум — инстинкт (в последнем случае разум подвергается редукции).

Для понимания образования и изменения инстинктов он использует понятие видового шаблона. Инстинкты, по словам Вагнера, представляют не стереотипы, которые одинаково повторяются всеми особями вида, а способность, неустойчивую и колеблющуюся в определенных наследственно фиксированных пределах (шаблонах), для каждого вида своих. Понимание инстинкта как видового шаблона, который наследственно образуется на длинном пути филогенетической эволюции и который, однако, не является жестким стереотипом, привело Вагнера к выводу о роли индивидуальности, пластичности и вариабельности инстинктов, о причинах, вызывающих новообразования инстинктов. Он указывает, что помимо генезиса путем мутаций (путь к образованию типически новых видов признаков) возможен генезис путем флуктуации. Последний лежит на путях приспособления к изменяющимся условиям.

Вагнер далек от представления о том, что особь может, к примеру, вить гнездо поразному, по своему усмотрению, как полагали представители классической зоопсихологии. Инстинкт особи индивидуален в том смысле, что соответствует данному колебанию, или, лучше сказать, индивидуален в пределах видового шаблона (трафаретен для вида, индивидуален для особи). Совокупность колебаний инстинкта всех особей вида образует наследственно фиксированный шаблон с более или менее значительной амплитудой колебаний. Теория колебания инстинктов является ключом к выяснению генезиса новых признаков. Факты свидетельствуют, считал Вагнер, что в тех случаях, когда отклонение колебания от типа зайдет за пределы его шаблона, оно становится в условия, при которых может положить начало возникновению новых признаков, если признак этот окажется полезным и даст некоторые преимущества в борьбе за существование (вследствие чего и будет поддержан естественным отбором).

Не могли не вызывать отрицательного отношения у Вагнера попытки отдельных физиологов, к которым относились в этот период некоторые павловские сотрудники (Г. П. Зеленый и др.), соединить метафизику с физиологией. Он писал, что физиологи, очутившись в чуждой им области отвлеченных соображений, нередко забираются в такую гущу метафизики, что можно лишь недоумевать, как могут совмещаться в одном мозгу столь противоположные способы мышления.

Отрицательную реакцию вызвала у Вагнера трактовка зоопсихологии как науки сплошь антропоморфистской и субъективистской, разделявшаяся многими физиологами и самим Павловым. В этот период зоопсихолог для Павлова — тот, кто "хочет проникать в собачью душу", а всякое психологическое мышление есть "адетерминистическое рассуждение". В самом деле, в те годы, когда Павлов разрабатывал основные положения своего учения о физиологии высшей нервной деятельности, а Вагнер — биологические основания сравнительной психологии, И. А. Сикорский писал, как о чем-то само собой разумеющемся, об "эстетических чувствах" рыб, о "понимании музыки" у амфибий, об "интеллектуальных упражнениях" попугаев, о "чувстве благоговения у быков". Подобный антропоморфизм был в равной мере чужд как Павлову, так и Вагнеру.

Субъективные расхождения Павлова и Вагнера исторически объясняются трудностью решения многих философских проблем науки, и прежде всего проблемы детерминизма. В результате один из них (Вагнер) неправомерно связывал другого с чисто механистической физиологической школой, а другой (Павлов) так же неправомерно не делал никаких исключений для зоопсихологов, стоящих на антиантропоморфистских позициях.

Объективную общность позиций Павлова и Вагнера подметил еще Н. Н. Ланге. Критикуя психофизический параллелизм, или "параллелистический автоматизм", физиологов-механицистов, Н. Н. Ланге выдвинул аргументы, заимствованные из эволюционной психологии. Он указывал, что "параллелистический автоматизм" не может объяснить, каким образом и почему развилась психическая жизнь. Если эта жизнь не оказывает никакого влияния на организм и его движения, то теория эволюции оказывается неприменимой к психологии. "Эта психическая жизнь совершенно не нужна организму, он мог бы так же действовать и при полном отсутствии психики. Если же мы придаем психической жизни биологическую ценность, если в развитии ее видим эволюцию, то эта психика уже не может быть бесполезной для самосохранения организма".

В своей "Психологии" Ланге отделяет взгляды Павлова от механистической системы "старой физиологии" и показывает, имея в виду школу Павлова, что в "самой физиологии мы встречаем ныне стремление к расширению старых физиологических понятий до их широкого биологического значения. В частности, такой переработке подверглось понятие о рефлексе— этой основе чисто механического толкования движений животного".

Таким образом, Ланге уже тогда увидел, что механистическая концепция рефлекса, восходящая к Декарту, подвергается переработке в павловском учении об условных рефлексах. "Знаменитые исследования проф. Павлова относительно рефлекторного выделения слюны и желудочного сока, — пишет Ланге, — показали, какие разнообразные, в том числе и психические, факторы оказывают свое влияние на эти рефлексы. Прежнее упрощенное понятие о рефлексе как о процессе совершенно независимом от психики оказывается, в сущности, догматичным и недостаточным"3. Ланге справедливо сближал Павлова не с физиологами-механицистами, а с биологами-эволюционистами.

Критикуя антропоморфизм и зооморфизм в сравнительной психологии, Вагнер
разработал объективные методы изучения психической деятельности животных. Исходя из генетического родства животных форм, натуралист-психолог, по мнению Вагнера, должен сравнивать психические проявления данного вида с таковыми не у человека, а у ближайших в эволюционном ряду родственных форм, от которых это сравнение можно вести и далее.

Основные зоопсихологические труды Вагнера построены на применении этого объективного метода и являются свидетельством его плодотворности.

Задавшись целью проследить происхождение и развитие психических функций, Выготский обращается к трудам Вагнера. Именно у него Выготский находит положение о признании "центральным для выяснения природы высших психических функций, их развития и распада" понятия "эволюции по чистым и смешанным линиям". Появление новой функции "по чистым линиям", т. е. возникновение нового инстинкта, который оставляет неизменной всю прежде сложившуюся систему функций, — это основной закон эволюции животного мира. Развитие функций по смешанным линиям характеризуется не столько появлением нового, сколько изменением структуры всей прежде сложившейся психологической системы. В животном мире развитие по смешанным линиям крайне незначительно. Для человеческого же сознания и его развития, как показывают исследования человека и его высших психических функций, подчеркивает Выготский, на первом плане стоит не столько развитие каждой психической функции ("развитие по чистой линии"), сколько изменение межфункциональных связей, изменение господствующей взаимозависимости психической деятельности ребенка на каждой возрастной ступени. "Развитие сознания в целом заключается в изменении соотношения между отдельными частями и видами деятельности, в изменении соотношения между целым и частями".

Вопрос

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: