Проблемы действования

Понятно, что обычные люди в своей повседневной жизни постоян­но так или иначе используют понятия действования (или ссылают­ся на них). Хотя важно отметить, что только в определенных случа­ях или контекстах (например, в суде) можно ожидать, что люди дадут или будут заинтересованы дать в абстрактных понятиях объяснения того, как и почему они так поступили. Люди постоянно принимают решения относительно «ответственности» за результа­ты и отслеживают в соответствии с этим свое поведение, равно как и основываются в своих ответных реакциях на объяснениях/обо­снованиях/допущениях, которые им предоставляют другие. То, что оценка поведения человека и реакция на него в ситуации, когда «ничего нельзя поделать», отличается от поведения и реакции, ког­да он «мог что-то сделать», считается вполне оправданным. Боль­ной человек, например, может вполне обоснованно требовать к себе особого участия и приостановить выполнение своих обычных обязанностей. Болезнь считается чем-то таким, что не зависит от человека (по крайней мере, это так в западной культуре, хотя и не везде). Однако вполне оправданны самые разные реакции, если выяс­нится, что человек «на самом деле не болен» или что он «просто притворяется» больным, чтобы вызвать сочувствие других или из­бежать надлежащей ответственности.

Двойственный характер ипохондрии показывает, что между эти­ми ситуациями нет четкого разграничения: одни могут считать, что человек в силах ее преодолеть, тогда как другие полагают, что че­ловека нельзя в этом винить. Постольку, поскольку ипохондрия считается медицинским синдромом, врачи могут, конечно же, про­водить совсем иные разграничения, нежели простые люди. Такого рода двусмысленность или неясность в различении поведения, за которое действующие несут ответственность (и тем самым за кото­рое с них могут спросить), и поведения, которое считается «вне их власти», дает возможность для различного рода маневра или обма­на. С помощью такого маневра люди пытаются либо избежать санк­ций за то, что они делают, либо, наоборот, — объявляют своей осо­бой заслугой результаты происшедшего.

В теории права человек может считаться ответственным за дей­ствие, даже если он (или она) не отдавал себе отчета в том, что дела­ет или что нарушает закон. Человек считается обвиняемым, если установлено, что он (или она) «должен был знать» как гражданин, что его (или ее) поступок незаконен. Разумеется, может случиться так, что незнание позволит человеку все же избежать санкций или добиться уменьшения наказания (когда, например, считается, что он (или она) был не в состоянии знать то, «что должен знать каждый разумный человек», — если он (или она) признан «душевноболь­ным» или еще неопределеннее — иностранцем, «от которого нельзя требовать знания законов этой страны»). В этом отношении теория права представляет собой формализацию повседневной практики, где признание человека в том, что он не знал о конкретных послед­ствиях своих действий, отнюдь не позволяет ему избежать мораль­ных санкций: есть вещи, которые «должен знать каждый» или же «каждый» из определенной категории лиц. Можно винить человека в том, что он сделал непреднамеренно. В повседневной жизни мы обычно уравниваем «деяние» = «моральная ответственность» = «кон­текст морального обоснования». А значит, нетрудно увидеть, поче­му некоторые философы полагали, что понятие действия должно определяться в терминах морального оправдания и тем самым ис­ключительно в терминах моральных норм.

Но чаще всего, однако, философы обращались к более широко­му понятию конвенции, или правила, стремясь различать «дей­ствия» и «движения». Питере, например, приводит пример подпи­сания договора. Это, говорит он, есть случай действия, поскольку он предполагает существование моральных норм; есть логический разрыв между такими высказываниями, как «она скрепила сделку рукопожатием» и «ее рука сжала руку другого человека», посколь­ку первое, описывающее действие, оформлено в отношении нор­мы, тогда как второе — нет¹. Однако это совсем не убеждает. Ибо, предпринимая попытку определить, что именно есть действие, мы, вероятно, заинтересуемся различением высказываний, таких, как «ее рука совершала движения по бумаге», с другими, причем не только тем или иным образом относящимися к актуализации нор­мы вроде «она подписала договор», но также и высказываний вро­де «она писала ручкой».

Темой многих философских сочинений стало рассуждение о том, что «движения» могут при определенных обстоятельствах (как правило, при их связи с определенными конвенциями или правилами) «считаться» действиями или могут быть «переформу­лированы» как действия; и, наоборот, — любое действие может быть «переформулировано» как движение или последователь­ность движений (за исключением, пожалуй, действий, имеющих характер воздержания).

Это предполагает два альтернативных языка описания, с поня­тиями которых может быть соотнесено одно и то же поведение. Определенное прочтение витгенштейновского выражения «что в остатке?» между строк «он поднял руку» и «его рука пошла вверх» весьма поощряет такого рода заключение. Но этот взгляд ошибо­чен, если имеется в виду, что есть два альтернативных и равно вер­ных способа описания поведения. Считать акт действия «движени­ем» означает предполагать, что оно выполняется механически, что оно «причиняется кому-то». Поэтому было бы просто ошибкой опи­сывать часть поведения таким образом, когда на самом деле это поведение есть то, что некто «совершает» или просто делает. Из этого можно, я думаю, заключить, что нам вообще лучше опустить различие между действиями и движениями: единицей соотнесения, соответствующей анализу действия, должна быть личность, дей­ствующее лицо. С этим связано и другое соображение. Если мы пользуемся терминологией «движений», мы склоняемся к предпо­ложению о том, что описания, втиснутые в эту форму, представля­ют язык наблюдения таким способом, каким «описания действия» не представляют его. Иначе говоря, мы склоняемся к допущению, что если движения можно наблюдать и описывать непосредствен­но, то описания действий включают и последующие процессы, и вывод, и «интерпретацию» (например, интерпретацию движения в свете правила). Но для такого допущения на самом деле нет ника­ких оснований. Конечно же, мы наблюдаем действие так же непо­средственно, как и движение («непроизвольно»); и то, и другое предполагает интерпретацию, если имеется в виду, что описания наблюдаемого должны быть сложены в высказывания, предполага­ющие (различные) теоретические понятия.

Невероятное множество философов полагало, что понятие дей­ствия существенным образом увязано с понятием интенции: что оно должно соотноситься с «целенаправленным поведением».

Это предположение имеет две разновидности: 1) в соответствии с общим понятием действия и 2) в соответствии с характеристикой типов действия. Ни один из этих вариантов не выдерживает тща­тельного анализа. Что касается первого, то достаточно заметить, что понятие интенции логически подразумевает понятие действия и поэтому предполагает его, а не наоборот. В качестве примера феноменологической разработки темы интенциональности мож­но привести тот факт, что действующий не может просто «намере­ваться», он или она должен намереваться сделать что-либо. Более того, как известно, есть много такого, что люди совершают, что ста­новится в результате их действий, но не совершается ими интенци-онально. Случай актов-идентификаций я рассмотрю подробнее в дальнейшем, здесь же хочу категорически утверждать, что харак­теристика действий-типов логически выводится из интенции не бо­лее, чем понятие действия как таковое. Тем не менее следует с осторожностью разделять вопросы общего характера действия и характеристики типов действия; это отмечает Шюц, но в большин­стве англо-саксонских работ по философии действия это осталось незамеченным. Действие есть непрерывный поток «переживаемо­го опыта»; его категоризация на дискретные участки, или «части», зависит от рефлексивного процесса внимания действующего или от точки зрения другого. Хотя в первой части этой главы я не тщил­ся следовать строгим различиям, с этих пор я буду называть обо­значенные «элементы», или «сегменты», действия актами, отличая их от «действия» или «действования», которые я буду использовать для обозначения переживаемого процесса повседневного поведе­ния в целом. Мысль о том, что есть «основные действия», прорас­тающая то здесь, то там в философских работах, ошибочна и воз­никает из-за игнорирования различия между действием и актом. Выражение «я поднял руку» является такой же категоризацией акта, как и выражение «совершить благословение»; здесь мы видим еще один остаток ошибочного противопоставления «действия» и «дви­жения»².

Я буду определять действие, или действование, как поток дей­ствительных или умозрительных каузальных вторжений телесных существ в текущий процесс событий-в-мире. Понятие действова­ния напрямую связано с понятием праксиса, и, говоря о регуляр­ных типах актов, я буду вести речь о человеческих практиках как о текущих последовательностях «практической деятельности». Для понятия действования аналитическое значение имеет: 1) то, что человек «мог бы поступить и по-другому» и 2) мир, «конституиро­ванный потоком событий-в-процессе», независимым от действующе­го, не предлагает нам предсказуемого будущего. Смысл выражения «мог бы поступить иначе» весьма сложен и противоречив; аспекты этого смысла будут рассмотрены в разных частях этого исследова­ния. Но совершенно очевидно, что оно не равно обычному слово­употреблению «у меня не было выбора» и т. п. и тем самым дюрк-геймовскому социальному «ограничению», или «обязательству». Человек, обремененный долгом своей профессии и остающийся на посту в солнечный день, находится вовсе не в такой же ситуации, что и человек, вынужденный оставаться дома по причине перелома обеих ног. То же самое касается и воздержания, которое содержит рассуждение о возможном ходе действия — того, которое повто­ряется. Но есть и одно важное отличие. Если текущий поток дей­ствования может включать, и зачастую включает, рефлексивное предвосхищение будущего хода действия, то это отнюдь не обяза­тельно относится к понятию действия как таковому. Воздержание, однако, все же предполагает когнитивное представление о возмож­ном ходе действия: это не то же, что и «просто неделание» того, что человек мог бы сделать.

Интенции и проекты

Я буду использовать слова «интенция» и «цель» как эквивалентные понятия, хотя обычное их употребление в английском языке и призна­ет различия между ними. «Цель» в таком употреблении, в отличие от «намерения» (интенции), не является вполне интенциональным поня­тием в феноменологическом смысле: мы говорим о человеке, действу­ющем «целенаправленно», или «имеющем цель». «Цель» представ­ляется соотнесенной со словами «решать» или «обусловливать» таким образом, каким «намерение» не соотносится с ними. Предпо­лагается, что мы говорим «цель», обозначая долгосрочные вожделе­ния, тогда как «намерение» более привязано к повседневной практи­ке³. Тем не менее я буду использовать термин «проект» для такого рода вожделений (например, для желания написать книгу).

Ошибочно предполагать, как это сделали некоторые филосо­фы, что только те типы акта могут называться целенаправленны­ми, в отношении которых сами действующие постоянно ищут объяснений в своей повседневной жизни. Так, иногда считается, что коль скоро мы, как правило, не просим кого-либо сказать, в чем заключалось ее намерение (например, когда она добавила соль в еду), то такого рода поведение и может называться интен­циональным. Но мы все же вполне могли бы и задать этот вопрос, если бы она присыпала свою стряпню тальком; а некто, из другой культуры, где добавление соли в еду не в обычае, мог бы задать этот вопрос и по поводу соли. И если мы не склонны спрашивать об этом, то это вовсе не потому, что этот вопрос не имеет смысла, а потому, что мы уже знаем или полагаем, что знаем, в чем заклю­чается ее цель. Наиболее привычные формы повседневного пове­дения вполне обоснованно могут называться интенциональными. Это важно подчеркнуть, поскольку в противном случае возникнет соблазн предположить, что обыденное или привычное поведение не может быть целенаправленным (как это пытался делать Вебер). Однако ни намерения, ни проекты не должны приравниваться к осознаваемым ориентациям на цель — как если бы действующий должен был бы осознавать ту цель, к которой он или она стремит­ся. Большая часть потока действия, которая конституирует повсе­дневное поведение, в этом смысле дорефлексивна. Цель, однако, предполагает «знание». Я буду определять как «интенциональный», или «целенаправленный», любой акт, от которого дей­ствующий ожидает (знает, что может ждать) проявления оп­ределенного свойства или результата и в котором это знание используется действующим с тем, чтобы произвести это свой­ство или результат. Следует заметить, однако, что это предпола­гает разрешение проблемы, которую мы рассмотрим ниже: про­блему природы актов-идентификаций.

Некоторые вытекающие отсюда моменты:

1. Для того чтобы действие было целенаправленным, действу­ющий не обязательно должен быть способен сформулировать при­меняемое им знание в виде абстрактного суждения, точно так же не обязательно, чтобы это «знание» было обоснованным.

2. Цель, безусловно, не ограничена человеческим действием. Не думаю, что распространение этого понятия (цели) на все виды гомеостатических систем будет вполне целесообразным и умест­ным. Тем не менее многое в поведении животных носит целена­правленный характер в соответствии с моей концептуализацией этого понятия.

3. Цель нельзя адекватно определить как нечто зависимое от использования «заученных процедур»⁴ (как, например, предлагает это Тулмин). Тогда как совершенно верно, что все целенаправленное поведение, в моем понимании, включает и «заученные процедуры» (знание, применяемое для обеспечения результата), кроме того, есть еще и ответные реакции, такие, как условные рефлексы, которые являются заученными, но не являются целенаправленными.

Показать, как цель располагается вне действования, можно дву­мя способами: когда действующий достигает намеченной им цели, но не посредством своего действования; и когда интенциональ-ные акты обычно сопровождаются целым рядом последствий, которые вполне законно могут рассматриваться как совершённые действующим, но на самом деле им не предполагавшиеся. Первый способ не представляет интереса: он просто означает, что предпо­лагаемый результат достигнут непредвиденно, по счастливой слу­чайности, а не благодаря вмешательству самого действующего. А вот второй способ имеет огромное значение для социальной тео­рии. «Непредвиденные последствия преднамеренного акта» могут принимать различные формы. Одна из них получается, когда не достигается предполагаемая точность исполнения, в результате чего поведение действующего имеет совсем другое завершение или итог. Это может произойти либо из-за ошибочности «знания», при­меняемого в качестве «средства» достижения искомого результата, или несоответствия этого знания искомому результату, либо из-за того, что она или он ошибся в оценке обстоятельств, которые тре­буют использования именно этих «средств».

Другая форма возникает, когда само достижение искомого так­же влечет за собой целый ряд новых обстоятельств. Человек, кото­рый включил свет, чтобы осветить комнату, возможно, также и вспугнул вора⁵. Вспугивание вора — это нечто, что человек сделал, хотя и совсем не то, что он намеревался сделать. Примеры так на­зываемого «эффекта гармошки», какими изобилует философская литература, представляют собой этот простейший вариант. Здесь следует отметить два момента. Во-первых, «следствие» в цепочке появляется как произвольное (если «вспугивание вора» есть нечто «сделанное» действующим, то будет ли таковым и то, что «он за­ставил вора бежать»?). И, во-вторых, такого рода примеры не по­могают прояснить те аспекты непреднамеренных последствий, ко­торые более всего имеют отношение к социальной теории, т. е. те, которые вовлечены в воспроизводство структуры, как я это рас­смотрю ниже.

«Эффект гармошки», относящийся к действию, — это не то же самое, что можно назвать иерархией целей, под которой я понимаю сцепление или переплетение различных целей или проектов. Акт может быть соотнесен с определенным количеством намерений, которые имел действующий, приступая к этому акту; проект воп­лощает в себе целый ряд интенциональных способов деятельнос­ти. Написание предложения на листке бумаги есть акт, непосред­ственно соотносящийся с проектом написания книги.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: