Библейско-мифологическое пространство

Образ Тамары является в результате художественного отождествления "ветхозаветной" и романтической героинь. При ярко выраженном мифологическом качестве образа и его связи с библейскими источниками уже в части первой появляются литературные мотивы характеристики Тамары повествователем: "тайное сомненье" героини перед браком напоминает о романтической теме судьбы женщины в обществе (редуцированный т.н. жоржсандовский мотив). Психологизм повествователя упрочивается в строфах XV, XVI, где мифологическое содержание - демонизм как чувственное начало человека - заключено в литературно-романтическую форму образа грезящей героини. Наконец, в строфе I части второй возражает отцу отнюдь не грузинская дева - скорее романтичная девушка во вкусе литературы Х1Х века. Романтическое качество образа Тамары нарастает так, что нетрудно установить своеобразную градацию его развития. Так во второй части мифологический эротизм окончательно обретает черты человеческой страсти, пламенного чувства, женской "тоски": от описания танца и условного образа восточной красавицы в строфе VII части первой к пресекающемуся дыханию, всепоглощающему огню в строфе VII части второй:

Утомлена борьбой всегдашней,

Склонится ли на ложе сна:

Подушка жжет, ей душно, страшно.

И вся, вскочив, дрожит она;

Пылают грудь ее и плечи,

Нет сил дышать, туман в очах,

Объятья жадно ищут встречи,

Лобзанья тают на устах.

Необычайность образа Тамары дана в части первой как идеальный эротизм, девственность, обращённость Творения к Творцу, тогда как во второй части это - жажда и жадность страсти: идеальный эротизм оказывается чреват желанием, или желание имеет его своим источником - противоположности тождественны в шеллингианско-романтическом описании мира. В поэме "Демон" чувственность поэтического воплощения образа Тамары сохраняет таинственную связь с библейско-мифологическими мотивами характеристики героини поэмы - в этом и заключается отождествление как утверждаемая Лермонтовым литературная форма культурно-исторического переживания современности.

Отождествление предстает в поэме как сложно организованная "перекличка частей". Одиночество Тамары, глубокая отрешенность от мира и людей даны в строфах III, IV (ч.II) повтором образной структуры, представляющей ограниченное пространство:

В прохладе меж двумя холмами

Таился монастырь святой.

Чинар и тополей рядами

Он окружен был - и порой,

Когда ложилась ночь в ущельи,

Сквозь них мелькала, в окнах кельи,

Лампада грешницы младой.

Замкнутость физического пространства выражает отделённость Тамары от мира. Лампада "грешницы" горит в келье за стеной монастыря, расположенного между двух холмов за рядом чинар и тополей в долине, огражденной горами. Фольклорно-мифологическая удаленность героини, ее одиночество в чувственном отчаянии противоположны слиянности ее с природой в части первой. Эти два состояния сопряжены в художественном пространстве. Несмотря на мрачноватый колорит описания дом Гудала стал органичной частью ландшафта ("С утра на скат соседних гор // От стен его ложатся тени"), о чем свидетельствуют и утренний спуск мифологической Тамары к воде по скальным ступеням, и вечерний танец на его крыше.

Пространство в строфе IV (ч.II) тоже обозначено описанием вечернего и утреннего пейзажа:

На север видны были горы.

При блеске утренней Авроры...

В торжественный и мирный час,

Когда грузинка молодая

С кувшином длинным за водой

С горы спускается крутой,

Вершины цепи снеговой

Светло-лиловою стеной

На чистом небе рисовались,

И в час заката одевались

Они румяной пеленой...

Образ "грузинки молодой" прямо указывает на прежнюю гармонию, разрушенную страстью: "Но, полно думою преступной, // Тамары сердце недоступно // Восторгам чистым", - т.е. переживаниям мифологического порядка (как бы "доисторическое" состояние Тамары). "История" Тамары связана с пагубным демонизмом желанья, поэтому возможно гиперболическое отождествление Тамары и Демона: плач - рыдание - стон героини, уподобляемой "горному духу", прикованному в пещере, сопряжен с бредовым сновидением Тамары в конце части первой, где, как показано выше, отождествляются библейско-мифологическое и нравственно-психологическое содержание образа. Так возрастает степень отождествления.

Поэтическое отождествление планов автора и повествователя необычайно усложняет образную систему "Демона". Во время танца Тамары Демон испытывает мгновенье "неизъяснимого волненья", "благодатный звук" вновь открыл ему "святыню // Любви, добра и красоты". С другой стороны, любование "сладостной картиной", мечты "о прежнем счастье" характеризуют "новую грусть" - неведомое прежде Демону чувство - ностальгию. В этом фрагменте текста (строфа IХ части I) автор и повествователь отождествляются, но аналитически различимы как видение и разъяснение, неизреченное переживание и сообщение о нем. Развернутая психологизация образа Демона повествователем во второй части сохраняет связь с авторским видением, и хотя характеристика Демона становится все более узнаваемой в литературном отношении, библейское основание образа препятствует окончательному романтическому превращению. Более того, с появлением херувима ("Хранитель грешницы прекрасной") библейско-мифологическое пространство Тамары и Демона получает христианскую конкретизацию. Образ херувима удерживает библейскую идентичность Демона в процессе отождествления с романтическим героем в сложном психологическом контексте.

Демон прилетел в обитель "Привычке сладостной послушный": соблазнить и погубить, - однако "мгновение истины", пережитое у дома Гудала, не забыто, и Демон медлит, готов "оставить умысел жестокий". Чуждое чувственности переживание героя в части первой сменяется "тоской любви". Строфа VII части II представляет собой своеобразное "сгущение" художественного пространства, конкретные зрительные образы мерцают в многосмысленности поэтической речи: окно Тамары "блещет", - всего-то от "лампады"?! - это взгляд экстатической Тамары ("влажный взор ее блестит") притягивает родственные ей "звезды, яркие, как очи, // Как взор грузинки молодой". Но звезды - это и ангелы, время и вечность, а огонь-блеск - это Демон ("красой блистая неземной").

Обратимся к песне ангела, которую слышит Демон. Ангельская песнь, исполненная человеческой нежности, выражает величественную музыку космических сфер - неисполнимую мечту Демона, "потерянный рай".

Не ангел ли с забытым другом

Вновь повидаться захотел,

Сюда украдкою слетел

И о былом ему пропел,

Чтоб усладить его мученье?..

[VII, ч.II]

Кто поет песню? К кому песня обращена? Демон воображает, что Тамара ждет его, и песнь любви - призыв к нему. Обманулся ли он? И да, и нет. Это божественная любовь возвещает победу над злом, которое воплощено во власти чувственной земной любви - т.е. в демоне любви; это обещание чудесного превращения, а не гибели героев. Голосом Тамары поет песню ангел ("Как будто для земли она // Была на небе сложена!"), потому что библейско-мифологический образ героини - это голос мира и упование Господне. Обещание совершенства - вот что соблазняет Демона к обращению:

Тоску любви, ее волненье

Постигнул Демон в первый раз;

Он хочет в страхе удалиться...

Его крыло не шевелится!

[VII, ч.II]

Демон знает, ЧТО в этой песне и КОМУ эта любовь, вновь - с начала мира - явленная герою танцем-звуком-пением. К покаянному обращению, ожиданию милости ценой утраты гордости Демон не способен. Только действенная и созидательная любовь к Творению обещает восстановление связи мятежника с Творцом. Перед Демоном путь, с которого он уже не в силах повернуть - путь вочеловечения, земной любви и надежды. Поэтому появляясь в строфе VII ч.II, герой как бы все более при-земляется: он "при-летел" (физическое снижение), "бродит" (лексическое снижение), наконец, плачет (нравственно-психологическое уподобление человеку). Земное заключено в образе слезы: "тяжелая" - признак грубой материальности, "жаркая, как пламень" - признак всепоглощающего огня жизни (он же небесный и адов), слеза Демона - огненная текучесть страдания, раскаленная лава могучего сердца - "чудо" преображения. Автор поэмы пытается творить миф, подобно античному поэту (Софоклу, например, сочинившему самоослепление Эдипа), едва не теряя из виду библейский источник, по крайней мере, отвлекаясь от его незыблемого авторитета. Речь идет о попытке обратиться посредством художественного образа к мифологическому основанию, вывести на сцену добиблейского прото-Демона. Освобождение мифологического героя от канона Священного Писания - такова постромантическая направленность поэтической мысли автора.

Прожженный слезою камень, след великой муки, символизирует лермонтовского Демона, как низвергающийся тяжкий камень - Сизифа или камни, завороженные пением, - Орфея. Герои мифа деятельны. "Иногда действуют по инициативе богов или с их помощью, но, как правило, гораздо активнее богов. Эта активность способствует формированию смелого, неистового, склонного к переоценке собственных сил, героического характера (Гильгамеш, Ахилл, Нибелунги и т.д.), что приводит к богоборчеству героя (Прометей, Амирани...). Мифологический герой является сыном или потомком бога, со стороны которого он может иметь помощь или подвергнуться испытаниям, в том числе и в форме преследования. Эту характеристику можно отнести к Демону, если учесть вытесненные иудео-христианской религиозной традицией мотивы сыновней связи сатаны с Ягве (в книге Иова он является среди Сынов Божиих и действует с позволения Всевышнего) и возможности прощения сатаны в конце времен, согласно Оригену, т.е. оправдание, конечное покровительство Бога. Изначально отождествляемый со злым духом Библии. Демон Лермонтова каноничен; но наделенный чертами самодвижения, он представляется одновременно фигурой парамифологической. Подобно мифологическому герою, Демон проявляет активность в утверждении своего пути (вочеловечение), который однако возводится в конечном счете к за-данности Библии: в качестве героя он не утверждает (творит) своей деятельностью (судьбою) миф, подобно Сизифу или Орфею, а исполняет в конечном счете библейское предначертание.

Свободе героя положен предел - это страх, испытываемый Демоном в решительную минуту выбора невозможного для него пути. В этом страхе заключена метафизическая проблематика демонического протеста и его последствий: отважное признание Демоном божественного смысла любви и сознание необходимости и неизвестности примиренческого шага.

И входит он, любить готовый,

С душой, открытой для добра,

И мыслит он, что жизни новой

Пришла желанная пора.

Неясный трепет ожиданья,

Страх неизвестности немой,

Как будто в первое свиданье

Спознались с гордою душой.

[строфа VIII, ч.II]

Это новое экзистенциальное состояние должно бы разрешиться чем-то вроде героического смирения (оксюморон), но Бог спасает Демона от неизвестности высокой любви и необходимости невероятного смиренно-героического обращения, посылая несостоявшемуся герою херувима. Одновременно этим сюжетным движением автор "спасает" повествование от неразрешимости созданной им парамифологической коллизии. Библейское пространство "Демона" сохраняет цельность, а образ Демона - последовательность библейско-христианской ориентации.

Встреча Демона и херувима в келье Тамары является идейно-смысловым центром поэмы и одновременно важнейшим поворотным моментом сюжета. Божий посланец назван в поэме несколько раз, причем с усвоением ему разных чинов небесной иерархии:

1).То не был ангел-небожитель,

Её божественный" хранитель... [стрф. ХVI, ч.I]

2).Посланник рая, херувим,

Хранитель грешницы прекрасной... [стрф. VIII, ч.II]

3). И Ангел грустными очами

На жертву бедную взглянул... [стрф. IХ, ч.II]

4).Один из ангелов святых...[стрф. ХVI, ч.II]

5).И Ангел строгими очами

На искусителя взглянул...[стрф. ХVI, ч.II]

Есть основания предположить, что автор поэмы употребляет слово "ангел" как обозначение "небожителя" вообще, в частности - "хранителя", воспреемника и проводника души в рай. Таковы случаи словоупотребления 1 и 4. Заглавная буква в слове "Ангел" употреблена дважды, в подобных синтаксических конструкциях (случаи 3,5). Слово с заглавной буквы обозначает того, кто говорит с Демоном. В аналогичной речевой ситуации употребляется определенный артикль, указывающий: этот именно ангел, т.е. херувим в контексте VII - IХ строфы, а также в строфе XVI,ч.II - в силу ситуативного отождествления.

Т.о. хранителем Тамары в поэме является херувим, один из высших чинов небесной иерархии. "Отцы Церкви усвояют обыкновенно херувимам место второго чина первой степени (серафимы, херувимы, престолы)...". "Иерархия на каждой своей ступени по возможности "отпечатывает" в себе образ Бога... т.е. является также и иерархией образов, всё более удаляющихся от архетипа по мере схождения по ее ступеням". Очевидно, херувим в качестве хранителя Тамары указывает на значительность ситуации, в которой Демону должен противостоять один из могущественнейших чинов бесплотных существ.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: