Книга IV МЕЛЬПОМЕНА 24 страница

71. “Запятнанными же скверной” афиняне назывались вот почему. Был в Афинах некто Килон, победитель в Олимпии. Он до того возгордился, что стал добиваться тирании. С кучкой своих сверстников он пытался захватить акрополь. Когда это ему не удалось, Килон сел как “умоляющий о защите” у кумира богини. Старосты навкрарий[640], которые тогда правили Афинами, склонили Килона с товарищами уйти оттуда, обещав сохранить им жизнь. Вина же за убиение Килона и его приверженцев лежит на Алкмеонидах. Это событие произошло еще до времени Писистрата.

72. Когда Клеомен через глашатая потребовал изгнать Клисфена и запятнанных скверной, сам Клисфен тайно бежал из города. Тем не менее Клеомен явился в Афины с небольшим отрядом и по прибытии изгнал 700 семейств, запятнанных скверной, по указанию Исагора. Затем царь вновь сделал попытку распустить совет[641]и отдать всю власть в руки 300 приверженцев Исагора. Когда совет воспротивился и не пожелал подчиниться, Клеомен, Исагор и их приверженцы захватили акрополь. Остальные же афиняне объединились и осаждали [акрополь] два дня. А на третий день они заключили [с осажденными] соглашение, по которому все лакедемоняне покинули страну. Тогда исполнилось прорицание, данное Клеомену. Ведь, когда Клеомен поднялся на акрополь, чтобы занять его, он вступил также в священный покой богини[642]якобы с целью помолиться ей. Не успел царь переступить порог, как жрица поднялась с седалища и сказала: “Назад, чужеземец из Лакедемона! Не вступай в святилище! Ведь сюда не дозволено входить дорийцам!”. А тот возразил: “Женщина! Я – не дориец, а ахеец”. Так, вот, Клеомен пренебрег прорицанием [жрицы] и все-таки силой проник [в святилище] и поэтому должен был снова покинуть страну со своими лакедемонянами. Остальных же [приверженцев] Исагора афиняне заключили в оковы и казнили. В числе казненных был и дельфиец Тимесифей, о силе и доблестных деяниях которого я мог бы рассказать очень многое.

73. Так-то сторонники Исагора были заключены в оковы и казнены. Афиняне же после этого возвратили Клисфена и 700 семейств, изгнанных Клеоменом, и отправили посольство в Сарды заключить союз с персами[643]: они были убеждены ведь, что предстоит война с Клеоменом и лакедемонянами. Когда посольство прибыло в Сарды и изложило свое поручение, то Артафрен, сын Гистаспа, сатрап Сард, спросил: “Что это за народ, где обитает и почему ищет союза с персами”. Получив разъяснение послов, сатрап дал им такой краткий ответ: “Если афиняне дадут царю землю и воду, то он заключит союз, если же нет, то пусть уходят”. Послы же, желая заключить союз, согласились, приняв это на свою ответственность. Впрочем, по возвращении на родину они подверглись суровому осуждению за эти самостоятельные действия.

74. Между тем Клеомен считал себя крайне оскорбленным афинянами на словах и на деле и стал собирать войско со всего Пелопоннеса. О цели похода царь, правда, умалчивал, хотя желал отомстить афинскому народу и поставить тираном Исагора (Исагор ведь вместе с ним покинул акрополь). Так вот, Клеомен с большим войском вступил в Элевсин, а беотийцы по уговору заняли Эною и Гисии, пограничные селения в Аттике. А с другой стороны напали халкидяне и стали опустошать аттические поля. Афиняне же хоть и оказались между двух огней, но решили потом припомнить это беотийцам и халкидянам и выступили против пелопоннесцев в Элевсине.

75. Когда оба войска должны были уже сойтись для битвы, сначала коринфяне сообразили, что поступают несправедливо, одумались и возвратились домой. За ними последовал Демарат, сын Аристона, второй спартанский царь, стоявший во главе лакедемонского войска вместе с Клеоменом. До этого времени он был в согласии с Клеоменом. Из-за этой-то распри в Спарте был издан закон, запрещающий обоим царям вместе идти в поход (прежде ведь отправлялись в поход оба царя). А когда теперь один из царей был отстранен от начальства над войском, то и один из Тиндаридов должен был оставаться дома: ведь до этого оба Тиндарида как помощники и защитники выступали в поход [со спартанским войском][644].

76. И вот когда остальные союзники в Элевсине увидели, что лакедемонские цари в распре, а коринфяне покинули боевые ряды, то и сами также возвратились домой. Так-то дорийцы в четвертый раз вторглись в Аттику. Дважды приходили они врагами и дважды – на защиту афинской демократии. Первый раз – в то время, когда основали Мегары (этот поход будет, пожалуй, правильно отнести ко временам афинского царя Кодра).Второй же и третий раз спартанское войско вышло из Спарты, чтобы изгнать Писистратидов. А четвертое вторжение – теперешнее, когда Клеомен во главе пелопоннесцев вступил в Элевсин. Так-то теперь в четвертый раз дорийцы проникли в Аттическую землю.

77. Итак, это вражеское войско бесславно распалось. Тогда афиняне, решив отомстить, сначала пошли войной на Халкиду. Беотийцы же выступили на помощь халкидянам к Еврипу. Заметив идущих на помощь беотийцев, афиняне решили прежде напасть на них, чем на халкидян. Афиняне вступили в сражение с беотийцами и одержали полную победу: множество врагов они перебили и 700 человек взяли в плен. Еще в тот же самый день афиняне переправились на Евбею, напали на халкидян и также одолели их. После победы они оставили 4000 клерухов-поселенцев на земле гиппоботов (гиппоботами назывались халкидские богачи)[645]. Пленных халкидян вместе с беотийскими пленниками афиняне также бросили в оковах в темницу. Через некоторое время пленники, правда, были отпущены за выкуп в 2 мины. Оковы же, которыми они были связаны, афиняне повесили на акрополе. Оковы эти находились там еще и до моего времени и висели на стене, опаленной пожаром [в войне] с мидянами, против святилища на западной стороне. На десятую часть выкупа [за пленников] афиняне посвятили богине медную четверку коней. Она стоит сразу налево при входе в пропилеи на акрополе. Надпись на ней гласит:

Рать беотян и халкидян совместную мы укротили,

Гордых афинян сыны, подвигом бранным своим.

Мрачной темницей и цепью железной их буйство смирили

И десятину Палладе сих посвятили коней.

78. Итак, могущество Афин возрастало. Ясно, что равноправие для народа не только в одном отношении, но и вообще – драгоценное достояние. Ведь, пока афиняне были под властью тиранов, они не могли одолеть на войне ни одного из своих соседей. А теперь, освободившись от тирании, они заняли безусловно первенствующее положение. Поэтому, очевидно, под гнетом тиранов афиняне не желали сражаться как рабы, работающие на своего господина; теперь же после освобождения каждый стал стремиться к собственному благополучию.

79. Так обстояли дела у афинян. Фиванцы же после этого отправили послов в Дельфы вопросить оракул об отмщении афинянам. А Пифия ответила: одним им не удастся отомстить афинянам, и приказала фиванцам созвать “собрание, полное шума”[646], и просить о помощи ближайших соседей. По возвращении послы созвали народное собрание и сообщили изречение оракула. Узнав от послов, что им следует обратиться за помощью к ближайшим соседям, фиванцы сказали: “Разве не ближайшие наши соседи танагрийцы, коронейцы и феспийцы? Они всегда ведь охотно сражаются на нашей стороне и помогают нам. Почему же нам нужно еще просить их об этом? Нет, нужно думать, что смысл изречения оракула иной!”[647].

80. Во время обсуждения [в собрании] один из слушателей сказал: “Мне думается, я понимаю, что имеет в виду наше изречение оракула. Как гласит сказание, у Асопа[648]было две дочери – Фива и Эгина. Они были сестрами, и поэтому, я полагаю, бог советует нам просить помощи у эгинцев”. Так как никто, по-видимому, не мог дать лучшего совета, то фиванцы тотчас же отправили на Эгину послов, согласно изречению оракула, просить о помощи эгинцев как своих ближайших [родственников]. На просьбу фиванцев эгинцы обещали прислать им помощниками Эакидов[649].

81. Когда же фиванцы в союзе с Эакидами пытались напасть на афинян и потерпели тяжкое поражение, то снова отправили послов на Эгину: они отказываются от помощи Эакидов и просят о помощи людьми. Тогда эгинцы, кичась своим великим богатством, вспомнили о стародавней своей вражде к Афинам и по просьбе фиванцев начали теперь без объявления войну с афинянами. Ведь в то время как афиняне теснили беотийцев, эгинцы переправились на военных кораблях в Аттику и опустошили Фалер и много других мест на побережье. Этим они и нанесли великий урон афинянам.

82. Стародавняя же вражда эгинцев к афинянам началась вот отчего. В Эпидавра земля не давала плодов. Об этой беде эпидаврийцы вопросили оракул в Дельфах. Пифия же повелела им воздвигнуть кумиры Дамии и Авксесии, и тогда их несчастья кончатся. Затем эпидаврийцы вопросили бога: сделать ли им кумиры из меди или из мрамора. Пифия же не позволила им ни того, ни другого, но только из ствола взращенной человеком маслины. Тогда эпидаврийцы попросили афинян разрешения вырубить маслину[650], так как они считали афинские маслины самыми священными. Впрочем, говорят, что в то время нигде не было маслин, кроме как в Афинах. Афиняне согласились при условии, если эпидаврийцы будут ежегодно приносить жертвенные дары Афине Палладе и Эрехфею. Эпидаврийцы приняли эти условия и, получив просимое, воздвигли кумиры, вырезанные из этих маслин. Тогда их земля стала вновь приносить плоды, и эпидаврийцы выполнили свое обещание.

83. В это время и еще ранее эгинцы находились в зависимости от Эпидавра. Между прочим, для ведения судебных дел и улаживания споров между гражданами эгинцам тогда приходилось ездить в Эпидавр. С этого времени, однако, эгинцы начали строить военные корабли и необдуманно отложились от Эпидавра. При враждебных столкновениях эгинцы наносили [большой] урон эпидаврийцам, так как они господствовали на море, и даже похитили у них упомянутые кумиры Дамии и Авксесии. Кумиры эти эгинцы взяли с собой и воздвигли их в глубине страны в месте под названием Эя (приблизительно в 20 стадиях от города). Поставив там эти кумиры, эгинцы приносили богиням жертвы и умилостивляли их [плясками] и насмешливыми песнями женских хоров. Каждой богине они назначали по 10 хорегов. В песнях этих хоров, впрочем, никогда не высмеивались мужчины, а всегда только местные женщины. Существуют, впрочем, такие же священные обряды и у эпидаврийцев, а кроме того, еще и тайный культ[651].

84. Между тем после похищения этих кумиров эпидаврийцы перестали выполнять свои обязательства афинянам. Тогда афиняне через послов выразили эпидаврийцам свое негодование. Эпидаврийцы же, приведя доводы, объявили, что вовсе ни в чем не виноваты. Пока эти кумиры, говорили они, были в их стране, они выполняли свои обязательства. Афиняне же должны требовать жертвенных даров от згинцев, потому что кумиры ведь теперь у них. Тогда афиняне отправили послов на Эгину с требованием возвратить кумиры. Эгинцы же отвечали, что у них нет никаких дел с афинянами.

85. Так вот, после отказа эгинцев, по афинскому преданию, на Эгину была послана от имени всей общины одна триера с афинскими гражданами. Прибыв на Эгину, они пытались стащить эти кумиры с подножий, так как они ведь были изготовлены из афинского дерева, и увезти их. Так как статуи нельзя было таким способом сдвинуть с места, то афиняне накинули на них канаты и потащили. В то время когда они тянули канаты, внезапно загремел гром и одновременно началось землетрясение. Люди же с триеры, тянувшие канат, от этого потеряли разум и в безумии стали убивать друг друга, как враги, пока из всех их не остался в живых только один, который и возвратился в Фалер.

86. Так было дело, по рассказам афинян. Эгинцы же утверждают, что афиняне прибыли не на одном корабле; ведь один корабль и даже несколько большее число кораблей эгинцы легко бы отразили, даже если у них самих вовсе не было бы кораблей. Нет, афиняне напали на их землю со множеством кораблей, и они, эгинцы, уклонились от морской битвы.. Впрочем, эгинцы не могут точно разъяснить, потому ли они уклонились от морской битвы, что чувствовали свою слабость, или же оттого, что желали сделать так, как они и действительно сделали. Во всяком случае афиняне, так как эгинцы не приняли боя, высадились с кораблей и направились к статуям. Но так как они не могли стащить их с оснований, то накинули канаты и потянули статуи, пока наконец влекомые ими обе статуи не сделали то же самое (я, правда, этому сказанию не верю, но кто-нибудь другой, быть может, и поверит), именно они пали перед афинянами на колени. С того времени они и остались в таком положении до сего дня[652]. Так, по сказанию, поступили афиняне. А сами эгинцы, продолжает эгинское сказание, узнав о предполагаемом походе афинян, заручились помощью аргосцев. Когда афиняне вступили на эгинскую землю, то и аргосцы прибыли на помощь, тайно переправившись из Эпидавра на их остров. Аргосцы напали на ничего не подозревавших афинян и отрезали их от кораблей. В этот момент и загремел гром и началось землетрясение.

87. Так гласит аргосское и эгинское сказание. Оно согласно с афинским преданием лишь в том, что только один афинянин благополучно возвратился в Аттику. Аргосцы же, кроме того, утверждают, что этот единственный человек остался в живых после уничтожения ими афинского войска, тогда как афиняне приписывают гибель своего войска божеству. По афинскому преданию, впрочем, даже и этот один не спасся, но погиб вот при каких обстоятельствах. Он прибыл в Афины с вестью о несчастье. А жены воинов, участников похода на Эгину, узнав о том, что из всех спасся только он один, пришли в такое возбуждение, что окружили его со всех сторон (каждая с вопросом, где ее муж) и искололи несчастного своими булавками от [застежек на] платье. Так погиб этот человек. Афинян же это злодеяние женщин, по-видимому, еще более опечалило, чем поражение. Они не знали, чем бы им еще иначе наказать женщин, и заставили их переменить одежду на ионийскую. До того времени ведь афинские женщины носили дорийскую одежду, совершенно одинаковую с коринфской. Теперь они должны были носить льняные хитоны, чтобы не употреблять застежек.

88. Собственно же говоря, эта одежда первоначально была не ионийской, но карийской. Ведь в стародавние времена все эллинские женщины носили одежду, которая теперь называется дорийской[653]. Аргосцы же и эгинцы поэтому решили, напротив, ввести обычай делать отныне женские застежки в полтора раза длиннее прежнего, а затем, чтобы женщины посвящали в святилище этих богинь прежде всего застежки. Вообще было запрещено приносить в дар в святилище все предметы аттического производства и аттическую глиняную посуду и впредь пить там только из глиняных сосудов местного изделия. Еще и в мое время аргосские и эгинские женщины из ненависти к афинянам носили застежки длиннее, чем раньше.

89. Первоначально повод для вражды афинян к Эгине был именно такой, как я рассказал. Когда теперь фиванцы стали звать их на помощь, эгинцы охотно откликнулись в память происшествия с этими кумирами. Итак, эгинцы начали опустошать берега Аттики. Когда же афиняне захотели выступить в поход на Эгину, пришло из Дельф изречение оракула, гласившее: афиняне должны подождать 30 лет со времени нашествия эгинцев, а на 31-м году, посвятив храм Эаку, начать войну с Эгиной, и тогда их чаяния исполнятся. Если же они теперь тотчас выступят против Эгины, то за это время их ожидает много неудач и успехов, и только под конец они все же одержат полную победу. Услышав это изречение, афиняне, правда, посвятили храм Эаку (он стоит еще и теперь на рыночной площади), однако не захотели 30 лет спокойно терпеть обиды эгинцев.

90. Во время приготовлений афинян к походу, чтобы отомстить [эгинцам], однако, возникла помеха со стороны лакедемонян. Лакедемоняне ведь, узнав, что Алкмеониды подстроили Пифии и что сделала Пифия с ними и с Писистратидами, раскаялись в том, что им пришлось изгнать своих друзей из их страны, и распалились гневом на афинян за их неблагодарность. Кроме того, их побуждали [выступить против Афин] и из речения оракулов, предрекавшие им много бед от афинян. Эти изречения оракулов прежде были неизвестны спартанцам, и только теперь спартанцы познакомились с ними, когда Клеомен привез их в Спарту. Клеомен же нашел эти изречения на афинском акрополе. Прежде владевшие ими Писистратиды после изгнания оставили их в святилище, а Клеомен взял их оттуда[654].

91. Когда лакедемоняне получили эти изречения оракулов и увидели, что могущество афинян возросло и что у них нет больше охоты подчиняться спартанцам, тогда-то спартанцы поняли, что аттический народ, будучи свободным, пожалуй, сравняется с ними могуществом. При господстве же тиранов, думали они, афиняне останутся слабыми и готовыми к подчинению. И вот, уяснив себе все это, спартанцы вызвали Гиппия, сына Писистрата, из Сигея на Геллеспонте, куда бежали Писистратиды. Когда Гиппий прибыл на зов, спартанцы послали вестников к остальным союзникам и сказали им вот что: “Союзники! Мы признаемся, что поступили неправильно. Побуждаемые ложными изречениями оракула, мы изгнали самых лучших наших друзей, которые обещали держать Афины в подчинении, из их родного города. Потом мы отдали город во власть неблагодарного народа, который, получив с нашей помощью свободу, высоко поднял голову. Он с позором изгнал нас и нашего царя из города и теперь высокомерно заносится. Это особенно хорошо должны были почувствовать их соседи – беотийцы и халкидяне, да, пожалуй, и кое-кто другой скоро почувствует, что он просчитался. Раз уж мы совершили эту ошибку, то давайте теперь вместе попытаемся отомстить им. Поэтому мы призвали вот этого Гиппия и вас, посланцев от городов, чтобы сообща обдумать это дело и общими силами возвратить его в Афины, вернув ему то, чего мы его лишили”.

92. Так говорили лакедемоняне. Большинство союзников, однако, не одобрило этих слов. Остальные, правда, предпочитали молчать, а коринфянин Сокл сказал вот что: “Поистине, скорее небо провалится под землю, а земля поднимется высоко на воздух над небом, скорее люди будут жить в море, а рыбы – там, где раньше жили люди, чем вы, лакедемоняне, решитесь уничтожить свободу, восстановив господство тиранов в городах. Нет ведь на свете никакой другой более несправедливой власти и более запятнанной кровавыми преступлениями, чем тирания. Если вы действительно считаете прекрасным и справедливым такое положение вещей, именно, что тираны властвуют над городами, то сначала поставьте себе самим тирана, а потом уж навязывайте его остальным. А теперь, хотя сами вы никогда не испытали тирании и всеми силами стараетесь, чтобы ничего подобного не проникло в Спарту, вы хотите поступать так несправедливо с союзниками. Будь у вас одинаковый опыт с нами, то вы судили бы об этом правильнее. Государственный строй в Коринфе ведь был вот какой. Коринф прежде находился под властью немногих [знатных родов], и эти так называемые Бакхиады правили городом. Они отдавали [своих дочерей замуж] и брали жен из своей среды. У одного из Бакхиадов – Амфиона – родилась хромая дочь по имени Лабда. Так как никто из Бакхиадов не желал брать ее в жены, то ее взял замуж некто Эетион, сын Эхекрата, из селения Петры, но по происхождению, собственно, лапиф и потомок Кенея. Детей у него не было ни от этой жены, ни от другой. Так вот, он отправился в Дельфы вопросить оракул о потомстве. Не успел Эетион, однако, вступить в святилище, как Пифия обратилась к нему вот с какими словами:

Эетион, нет почета тебе, хоть ты чести стяжал себе много,

Лабда родит сокрушительный камень; падет он

На властелинов-мужей и Коринф покарает.

Это изречение оракула Эетиону как-то стало известно и Бакхиадам. А они уже раньше получили в Коринфе темное изречение, намекавшее на то же самое, что и изречение Эетиону. Оно гласило так:

В скалах приимет во чреве орел, но льва породит он

Мощного и сыроядца: сокрушит он многим колени.

Крепко сие разочтите, коринфяне, те, чья обитель

Славной Пирены вокруг и твердыни высокой Коринфа.

Прорицание это, данное раньше Бакхиадам, было им тогда непонятно. Теперь же, узнав об изречении Эетиону, они тотчас поняли, что прежнее их прорицание соответствует Эетионову. Уяснив себе смысл прорицания, Бакхиады оставались спокойными, потому что хотели погубить будущего младенца Эетиона. А как только жена его родила, Бакхиады послали десять человек из своей среды в то селение, где жил Эетион, чтобы убить младенца. Так вот, эти люди пришли в Петру и, ворвавшись в дом Эетиона, потребовали младенца. Лабда же вовсе не подозревала, зачем они пришли. Думая, что они требуют ребенка из дружелюбия к его отцу, она принесла младенца и отдала в руки одному из них. А они уговорились дорогой, что взявший сначала на руки ребенка и должен его бросить оземь. Когда же Лабда принесла и отдала младенца, то дитя по божественному внушению улыбнулось. Этот человек заметил [улыбку младенца], и какое-то чувство жалости удержало его от убийства. Тогда он передал младенца второму, а тот третьему. Так ребенок прошел через руки всех десяти человек, и ни один не захотел его погубить. Тогда они отдали дитя назад матери и вышли из дома. Однако, остановившись у дверей, они начали перебранку и взаимные обвинения. Особенно же они обвиняли первого, взявшего ребенка, за то, что тот не выполнил уговора. Наконец через некоторое время они решили снова вернуться в дом и всем вместе умертвить младенца. Однако суждено было Коринфу претерпеть несчастья от потомства Эетиона. А Лабда, стоя у самых дверей, все это слышала. В страхе, как бы эти люди не раздумали и, снова взяв ребенка, не убили бы его, она взяла его и спрятала, как ей казалось, в самом потаенном месте, именно в сундуке. Она думала, что если эти люди придут и начнут поиски, то обыщут все. Так оно и случилось. Они вернулись и принялись искать младенца, но не нашли. Тогда они решили возвратиться домой и объявить тем, кто им дал это поручение, что все исполнено, как было приказано. Так вот, вернувшись домой, они так и сказали. А сын Эетиона после этого стал подрастать, и так как остался в живых благодаря сундуку, то получил от сундука имя Кипсел[655]. Возмужав, Кипсел вопросил оракул в Дельфах и получил в ответ двусмысленное прорицание. Уповая на это прорицание, он сделал попытку овладеть городом и захватил власть в Коринфе. А прорицание было вот какое:

Счастлив сей муж, что ныне в чертог мой вступает,

Эетинов Кипсел; царь славного града Коринфа

Будет все же он сам и дети его, но не внуки.

Таково было это прорицание. А Кипсел, воцарившись в Коринфе, был жестоким правителем: многих коринфян он изгнал, а других лишил имущества, а больше казнил. После 35-летнего царствования он благополучно окончил свои дни. Наследовал его царство сын Периандр. Вначале Периандр был милостивее отца, а потом, вступив в общение через послов с Фрасибулом, тираном Милета, стал даже еще кровожаднее. Так, Периандр послал глашатая к Фрасибулу спросить совета, как ему, установив самый надежный государственный строй, лучше всего управлять городом. Фрасибул же отправился с прибывшим от Периандра глашатаем за город и привел его на ниву. Проходя вместе с ним по полю, Фрасибул снова и снова переспрашивал о причине прибытия его из Коринфа. При этом тиран, видя возвышающиеся над другими колосья, все время обрывал их. Обрывая же колосья, он выбрасывал их, пока не уничтожил таким образом самую красивую и густую часть нивы. Так вот, проведя глашатая через поле и не дав никакого ответа, тиран отпустил его. По возвращении же глашатая в Коринф Периандр полюбопытствовал узнать ответ Фрасибула. А глашатай объявил, что не привез никакого ответа и удивляется, как это Периандр мог послать его за советом к такому безумному человеку, который опустошает собственную землю. Затем он рассказал, что видел у Фрасибула. Периандр же понял поступок Фрасибула, сообразив, что тот ему советует умертвить выдающихся граждан. Тогда-то тиран начал проявлять величайшую жестокость к своим гражданам. Всех уцелевших от казней и изгнаний Кипсела теперь прикончил Периандр[656]. Затем он велел из-за своей супруги Мелиссы[657]в один день раздеть всех женщин в Коринфе догола. Он отправил ведь послов в Феспротию на реке Ахеронте[658]вопросить оракул мертвых [о вверенном ему] в заклад имуществе какого-то гостеприимца, Тогда явилась [тень] Мелиссы и сказала, что ни знаками, ни словами она не укажет места, где лежит добро. Она ведь совершенно нагая и мерзнет, так как ее погребальные одежды не были сожжены вместе с ней и потому она не может ими пользоваться. В доказательство правдивости своих слов она напомнила Периандру, что он положил хлебы в холодную печь. Когда послы сообщили об этом Периандру (для него ответ Мелиссы был достоверным доказательством, так как он совокупился с ней уже бездыханной), он тотчас же после этого известия повелел через глашатая всем коринфским женщинам собраться в храм Геры. Они пришли, нарядившись в свои самые красивые одежды, как на праздник, а тиран поставил своих телохранителей в засаде и велел догола раздеть всех женщин без разбора – как свободных, так и служанок. Одежды же их Периандр приказал бросить в яму и сжечь, призывая Мелиссу. После этого Периандр вновь отправил послов в Феспротию, и тогда тень Мелиссы указала место, куда она спрятала [вверенное ему] сокровище гостеприимца. Вот, лакедемоняне, что такое тирания! Вот каковы деяния тиранов! А мы, коринфяне, уже тогда были весьма удивлены, услышав, что вы послали за Гиппием, а ныне и еще больше дивимся вашим речам. Мы заклинаем вас поэтому эллинскими богами не вводить в городах тирании! Но если вы все же настаиваете и желаете вопреки всей справедливости вернуть Гиппия, то знайте, что коринфяне не одобряют ваших действий”.

93. Так говорил Сокл, коринфский посол. А Гиппий, призывая тех же эллинских богов, отвечал ему: как раз коринфянам-то еще больше всех придется желать [возвращения] Писистратидов. Придет день, и они еще натерпятся от афинян. Так мог говорить Гиппий потому, что никто на свете не знал так точно прорицаний оракулов, как он. Прочие же союзники сначала молчаливо слушали. А когда они услышали откровенную речь Сокла, то один за другим нарушили молчание и присоединились к мнению коринфянина. Они заклинали лакедемонян не затевать недоброго в эллинском городе.

94. Так эти замыслы расстроились. А Гиппий уехал оттуда. Македонский же царь Аминта предложил ему в дар город Анфемунт, а фессалийцы – Иолк. Гиппий, однако, отклонил оба предложения и снова возвратился в Сигей, который некогда Писистрат отнял мечом у митиленцев. Завладев городом, Писистрат поставил там тираном своего незаконного сына Гегесистрата (рожденного от аргосской женщины), который не без борьбы отстаивал это наследство Писистрата. Ведь митиленцы и афиняне из городов Ахиллея и Сигея вели постоянные войны друг с другом. Митиленцы требовали назад Сигейскую область, а афиняне оспаривали их право [на нее], указывая, что на земли древнего Илиона эолийцы имеют отнюдь не больше прав, чем они, афиняне, и другие, кто помогал Менелаю отомстить за похищение Елены.

95. Во время этих войн в битвах случилось много замечательных происшествий. Между прочим, после одной стычки, в которой победили афиняне, поэт Алкей спасся бегством, но его оружие попало в руки афинян, и они повесили его в храме Афины в Сигее. Алкей же воспел это событие в песне и послал ее на Митилену, чтобы сообщить о несчастье своему другу Меланиппу. Митиленцев же с афинянами примирил Периандр, сын Кипсела, которого они выбрали посредником. А примирил он их вот на каких условиях: каждая сторона получала то, что у нее было. Так-то Сигей остался за афинянами.

96. Гиппий же после возвращения из Лакедемона прибыл в Азию и пустил все средства в ход против афинян: он клеветал на них Артафрену и делал все возможное, чтобы подчинить Афины себе и Дарию. Когда афиняне узнали о происках Гиппия, они отправили послов в Сарды, убеждая персов не верить афинским изгнанникам. Артафрен же велел передать послам: если афинянам дорога жизнь, то пусть они примут назад Гиппия. А афиняне наотрез отклонили эти предложения, сообщенные послами. Не согласившись же, они твердо решились открыто воевать с персами.

97. Как раз во время такого враждебного настроения к персам прибыл в Афины милетянин Аристагор, изгнанный из Спарты царем Клеоменом. Ведь этот город был тогда после Спарты самым могущественным из остальных эллинских городов. Аристагор явился в народное собрание и повторил то же самое, что он уже сказал в Спарте. Он говорил о богатствах Азии и о персидской военной тактике, о том, что в бою они не применяют ни щита, ни копья и поэтому их легко-де одолеть. К этому он добавил еще, что Милет – афинская колония и что долг Афин как могущественной державы спасти город. Аристагор давал всевозможные обещания и просил так настойчиво, пока не убедил афинян. Ведь многих людей, очевидно, легче обмануть, чем одного: одного лакедемонянина Клеомена ему не удалось провести, а 30000 афинян он обманул[659]. И вот, афиняне постановили поэтому послать на помощь ионянам 20 кораблей под начальством Меланфия, одного из самых уважаемых афинских граждан. А эти корабли стали началом всех бед для эллинов и варваров.

98. Аристагор же отплыл вперед. По прибытии в Милет он принял решение, от которого не ожидалось никакой пользы ионянам. Да это и не входило в замыслы Аристагора (он хотел этим только раздражить царя Дария). Тиран послал вестника во Фригию к пеонам, которых Мегабаз переселил с реки Стримона как пленников [в Азию] (во Фригий они жили в местности и в селении, [предназначенных] только для них). Когда вестник пришел к пеонам, то сказал им вот что: “Пеоны! Послал меня Аристагор, тиран Милета, предложить вам свободу, если вы пожелаете последовать его совету. Вся Иония охвачена восстанием против царя. Теперь вы можете благополучно возвратиться на родину. Добраться до моря вы должны сами, а оттуда уже мы позаботимся [о вас]”. Услышав эти слова, пеоны с радостью согласились. С женами и детьми они поспешно направились к морю. Некоторые из них, впрочем, побоялись идти и остались во Фригии. Прибыв на побережье, пеоны переправились оттуда на Хиос. Когда они были уже на Хиосе, на берегу появился большой отряд персидской конницы, преследовавший пеонов по пятам. Так как персы уже не нашли пеонов, то послали им на Хиос приказание возвратиться. Пеоны же не подчинились; тогда хиосцы отправили их с Хиоса на Лесбос, лесбосцы же перевезли в Дориск, откуда они по суше прибыли в Пеонию.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: