Полет в плохую погоду

В Рехильбицах летом очень жарко, в ту же минуту когда служба заканчивается, мы ложимся на наши походные койки в прохладе палаток. Наш командир живет в одной палатке с нами. Нам не приходиться много говорить, но у нас есть чувство взаимопонимания. Мы, должно быть, схожи с ним характерами. Вечером, после разбора полетов он идет прогуляться в лес или по степи, а я, если не сопровождаю его, то поднимаю тяжести, метаю диск и совершаю пробежку вокруг аэродрома. Так мы отдыхаем после тяжелого дня и просыпаемся свежими и отдохнувшими на следующее утро. После этого мы усаживаемся в нашей палатке. Он не любитель выпить и не имеет ничего против того, что я не пью. Почитав немного книгу, он смотрит на кого-то в кружке и замечает: "Ну что, Вейнике, ты должно быть сегодня совсем утомился?" И перед тем как это начнут отрицать: "Ну, хорошо, значит пора спать". Мы всегда ложимся спать пораньше и меня это устраивает. "Живи и давай жить другому", вот его девиз. Прошлый опыт Стина — такой же, как у меня. Он использует его и хочет стать лучшим командиром, чем те офицеры, под командованием которых он служил сам. Во время полетов он оказывает на нас странное влияние. Он не любит плотный огонь зениток, так же как и все остальные, но ни одна ПВО не сможет оказаться настолько мощной, что бы заставить его сбросить бомбы с большой высоты. Он отличный товарищ, исключительно хороший офицер и первоклассный летчик. Комбинация этих достоинств делает его поистине редкой птицей. Бортовым стрелком у Стина — самый старый солдат в нашей эскадрилье, унтер-офицер Леман. У меня — самый молодой, капрал Альфред Шарновски. Альфред — тринадцатый по счету ребенок в простой восточно-прусской семье. Он редко открывает рот и, возможно по этой причине его ничто не может вывести из равновесия. С ним я никогда не должен беспокоится о вражеских истребителях, поскольку никакой иван не сможет оказаться мрачнее моего Альфреда.

Здесь, в Рехильбицах, иногда случаются настоящие бури. На огромных пространствах России царит континентальный климат и за благословенную прохладную погоду приходится платить штормами. В разгар дня внезапно все вокруг темнеет и облака ползут почти по самой земле. Дождь льет как из ведра. Видимость сокращается всего до нескольких метров. Как правило, встречая бурю в воздухе, мы стремимся ее облететь. Тем не менее, рано или поздно мне неизбежно придется столкнуться с непогодой поближе.

Мы оказываем поддержку нашей армии в Лужском секторе фронта. Время от времени нас также посылают на задания в далеком тылу противника. Цель одной из таких миссий — железнодорожная станция Чудово, важный транспортный узел на линии Москва-Ленинград. Из опыта прошлых миссий мы знаем, что там сильная противовоздушная оборона. Огонь зениток очень плотный, но до тех пор, пока не прибыли свежие истребительные соединения противника, мы не предвидим здесь никаких особых сюрпризов.

Прямо перед нашим взлетом наш аэродром атакован группой русских штурмовиков, которых мы прозвали "Железными Густавами". Мы бросаемся в укрытие, вырытое за самолетами. Лейтенант Шталь прыгает вниз последним и приземляется прямо мне на спину. Это еще неприятней, чем налет "Железных Густавов". Наши зенитки открывают по ним огонь, "Густавы" сбрасывают бомбы и уходят, прижимаясь к земле. Затем мы взлетаем. Курс — северо-восток, высота — 3000 метров. На небе — ни облачка. Я лечу ведомым у командира. Во время полета я догоняю его и заглядываю в кабину. Спустя какое-то время впереди начинают искриться темно-синие воды озера Ильмень. Сколько раз мы летали по этому маршруту на Новгород, расположенный у северной оконечности озера, или на Старую Руссу, на южной стороне. Когда мы приближаемся к цели, на горизонте встает черная грозовая стена. Перед целью она или за ней? Я вижу, как Стин изучает свою карту и сейчас мы летим через густое облако, часового грозового фронта.

Я не могу найти цель. Она где-то там, внизу, под грозовыми облаками. Если судить по часам, мы сейчас очень близко от нее. В этом монотонном ландшафте лоскутные облака затрудняют ориентировку на глаз. Несколько секунд мы летим в темноте, затем снова свет. Я приближаюсь к Стину на расстояние в несколько метров, чтобы не потерять его в облаках. Если я потеряю его, мы можем столкнуться. Но почему Стин не поворачивает обратно? Мы, конечно же, не сможем атаковать в такую бурю. Самолеты, летящие за нами, тоже начинают перестраиваться, наверное, им пришла в голову та же мысль, что и мне. Возможно, командир пытается найти вражескую линию фронта с намерением атаковать там несколько целей. Он спускается ниже, но облака на всех уровнях. Стин отрывает взгляд от своей карты и неожиданно резко накреняет машину. Скорее всего, он принял, наконец, в расчет плохую погоду, но не обратил внимания на близость моей машины. Моя реакция молниеносна: я резко бросаю самолет в сторону и закладываю глубокий вираж. Самолет накренился на такой угол, что он уже летит почти вверх колесами. Он несет 700 кг бомб и сейчас этот вес тянет нас вниз с непреодолимой силой. Я исчезаю в облачном чернильном слое.

Вокруг меня абсолютная чернота. Я слышу свист и удары ветра. Дождь просачивается в кабину. Время от времени вспыхивает молния и освещает все вокруг. Яростные порывы ветра сотрясают кабину и корпус самолета дрожит и трясется. Земли не видно, нет горизонта, по которому я мог бы выровнять самолет. Игла индикатора вертикальной скорости прекратила колебаться. Шарик со стрелкой, которая указывает на позицию самолета по отношению к его продольной и поперечной оси прижат к краю шкалы. Индикатор вертикальной скорости указывает в ноль. Индикатор скорости показывает, что с каждой секундой самолет движется все быстрее. Я должен сделать что-то, чтобы привести инструменты в нормальное положение и как можно быстрее, поскольку альтиметр показывает, что мы продолжаем нестись вниз.

Индикатор скорости вскоре показывает 600 км в час. Ясно, что я пикирую почти вертикально. Я вижу в подсвеченном альтиметре цифры 2300, 2200, 2000, 1800, 1700, 1600, 1300 метров. При такой скорости до катастрофы остается всего несколько секунд. Я весь мокрый, от дождя или от пота? 1300, 1100, 800, 600, 500 метров на альтиметре. Постепенно мне удается заставить другие приборы функционировать нормально, но я по-прежнему ощущаю тревожащее давление на ручку управления.

Я продолжаю пикировать. Индикатор вертикальной скорости продолжает стоять на максимуме. Все это время я полностью во тьме. Призрачные мерцающие вспышки пронзают темень, делая полет по приборам еще более трудным. Я обоими руками на себя ручку управления чтобы привести самолет в горизонтальное положение. Высота 500, 400 метров! Кровь приливает в голову, я с всхлипом втягиваю в себя воздух. Что-то внутри меня просит прекратить борьбу с разбушевавшейся стихией. Зачем продолжать? Все мои усилия бесполезны. Только сейчас до меня доходит, что альтиметр остановился на 200 метров, но стрелка слегка колеблется. Это означает, что катастрофа может последовать в любой момент. Нет, полет продолжается! Внезапно раздается тяжелый удар. Ну, теперь я точно покойник. Мертв? Но если бы это было так, я не мог бы думать. Кроме того, я слышу рев двигателя. Вокруг такая же темень как раньше. И невозмутимый Шарновски говорит спокойно: "Похоже, мы с чем-то столкнулись".

Невозмутимое спокойствие Шарновски оставляет меня немым. Но я знаю одно: я все еще в воздухе. И это знание помогает мне сосредоточиться. Верно, что даже при полной тяге я не могу лететь быстрее, но приборы показывают, что я начинаю карабкаться вверх, и этого уже достаточно. Компас показывает строго на Запад, совсем неплохо. Нужно надеяться, что эта штука еще работает. Я не отрываю глаз от приборов, как будто гипнотизирую их силой воли. Наше спасение зависит от них. Я должен тянуть ручку со всей силы, иначе "шарик" опять соскользнет в угол. Я управляю самолетом осторожно, как будто это живое существо. Я упрашиваю его вслух, и внезапно вспоминаю о Верной Руке и его лошади.

Шарновски прерывает мои мысли.

"У нас две дырки в крыльях, и из них торчит пара березок. Мы также потеряли кусок элерона и закрылок”.

Я оглядываюсь назад и понимаю, что вышел из самого нижнего облачного слоя и сейчас лечу уже над ним. Снова дневной свет! Я вижу, что Шарновски прав. Две больших дыры в каждом из крыльев доходят до главного лонжерона и в них торчат куски березовых веток. Я начинаю понимать: дырки в крыльях объясняют потерю скорости, отсюда и трудности с управлением машиной. Как долго доблестный Ю-87 сможет это выдержать? Я догадываюсь, что нахожусь должно быть в 50 км от линии фронта. Сейчас и только сейчас я вспоминаю о моем грузе бомб. Я сбрасываю их и лететь становится легче. Во время каждой вылазки мы встречаемся с истребителями противника. Сегодня одному из них даже не понадобиться стрелять в меня, чтобы сбить, ему достаточно просто посмотреть недружелюбно в мою сторону. К счастью, я не вижу ни одного истребителя. Наконец я пересекаю линию фронта и медленно приближаюсь к нашему аэродрому.

Я прикажу Шарновски немедленно прыгать с парашютом. Я отдам этот приказ на тот случай, если я не смогу больше управлять самолетом. Я воссоздаю в памяти недавнее чудо, которое продлило мне жизнь: разразилась гроза; после того как я привел в инструменты в рабочее положение и выравнивал машину, я оказался очень близко к земле. На такой скорости я, должно быть, пролетел между двумя березами и именно там я подцепил эти ветви. Невиданная удача — дыры находятся посредине крыльев и березы не задели пропеллер, иначе полет закончился бы за несколько секунд. Сохранить стабильность полета после такого потрясения и доставить меня домой благополучно не смог бы ни один самолет за исключением Ю-87.

Обратный полет занимает гораздо больше времени но, наконец, прямо перед собой я вижу Сольцы. Напряжение спадает, и я снова распрямляю плечи. Над Сольцами патрулирует несколько наших истребителей и до аэродрома остается уже совсем немного.

"Шарновски, тебе нужно будет выброситься с парашютом над летным полем".

Я абсолютно не имею понятия, на что моя машина похожа с земли и как дыры в крыльях повлияют на ее аэродинамику при посадке. Сейчас следует по возможности избежать лишних жертв.

"Я не буду прыгать. У вас все получится", отвечает он своим обычным голосом. Что на это можно ответить?

Аэродром прямо под нами. Я смотрю на него новыми глазами. И вид у него какой-то домашний. Здесь мой самолет мог бы отдохнуть. Здесь мои товарищи, знакомые лица. Где-то там внизу висит мой китель. В кармане — последнее письмо, полученное из дома. Что в нем написала мама? Нужно было читать внимательнее!

Эскадрилья, похоже, на построении. Может быть, получают задание на следующий вылет? В таком случае мы должны поторопиться. Вот все уставились на наш самолет и разбегаются, чтобы освободить мне полосу. Я готовлюсь сесть и снижаю скорость насколько это возможно. Наконец-то приземление! Мой самолет еще долго несется по земле. Кто-то бежит рядом с нами последнюю сотню метров. Я вылезаю из самолета, за мной спускается Шарновски с безразличным видом. Вот коллеги окружили нас и хлопают по спинам. Я торопливо прокладываю себе путь через толпу встречающих и рапортую командиру: "Пилот Рудель вернулся с задания. Особый инцидент — контакт с землей в районе цели — самолет временно к полету не пригоден".

Стин пожимает нам руки, на его лице — улыбка. Затем он идет в штабную палатку. Конечно же, мы должны повторить свою историю всем остальным. Они рассказывают, как построились для того, чтобы услышать краткую поминальную речь командира. "Пилот-офицер Рудель и его экипаж попытались выполнить невозможное. Они атаковали цель, спикировав на нее через грозу, и смерть настигла их". Он только-только наполнил воздухом легкие, чтобы начать новое предложение, когда наш поврежденный Ю-87 появился над аэродромом. Стин побледнел от волнения и быстро распустил строй. Даже сейчас в палатке он отказывается поверить, что я не просто спикировал в бурю, а был поглощен чернотой, потому что летел слишком близко к его самолету в тот момент, когда он начал делать разворот.

"Я уверяю вас, это было не нарочно".

"Ерунда! Именно этого от вас и можно было ожидать. Вы намеренно остались, чтобы атаковать станцию".

"Вы меня переоцениваете".

"Будущее докажет, что я был прав. Мы сейчас опять вылетаем".

Часом позже я лечу рядом с ним в другом самолете на бомбежку целей в Лужском секторе. Вечером я снимаю внутренне напряжение и физическую усталость в игре. После этого я делаю нечто чрезвычайно важное: сплю как убитый.

На следующее утро наша цель — Новгород, где большой мост через Волхов рухнул под нашими бомбами. Пока еще не слишком поздно, Советы пытаются перевести как можно больше людей и имущества через Волхов и Ловать, которая впадает в озеро Ильмень с юга. Поэтому мы должны продолжать атаки на мосты. Их уничтожение откладывает переправу, но не надолго, мы понимаем это очень быстро. Рядом быстро строятся понтонные мосты: Советы упорно залатывают ущерб, который мы им нанесли.

Эти постоянные полеты приносят с собой симптомы усталости, иногда с обескураживающими результатами. Командир очень быстро их замечает. Во избежание ошибок оперативные приказы из полка, которые передаются по телефону в полночь или даже позднее должны прослушиваться и записываться Стином и мной одновременно. В некоторых случаях утром начинается непонимание, за которое, как каждый из нас убежден, остальные бранят именно его. Причина этого — только действительно всеобщее истощение сил.

Командир и я должны совместно прослушать полуночные инструкции из штаба авиаполка. Однажды в штабной палатке звонит телефон. Командир полка на проводе.

"Стин, встречаемся с истребителями эскорта в 5 утра над Батайским".

Точное место очень важно. Мы ищем его на карте с помощью карманного фонарика, но не находим никакого Батайского. Без подсказки мы не можем догадаться, где это место находится. Наша отчаяние так же велико, как и Россия. Наконец Стин говорит: "Прошу прощения, господин полковник. Я не могу найти это место на карте".

Тотчас же сердитый голос командира полка пронзительно лает с берлинским акцентом: "Что!? Называете себя командиром эскадрильи и не знаете, где находится какое-то Батайское!".

"Господин полковник, пожалуйста, дайте мне координаты", говорит Стин.

Продолжительное молчание, которое тянется до бесконечности. Затем неожиданно: "Будь я проклят, если я сам знаю, где это место, но я вам даю Пекруна. Он знает, где это".

Его адъютант затем тихо объясняет точное положение крохотной деревушки на болотах. Своеобразный парень наш полковник. Когда он сердит или хочет быть особенно дружелюбным, он говорит как типичный берлинец. Там где речь идет о дисциплине и системе, наш полк многим ему обязан.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: