Отступление к Днестру 6 страница

Я чувствую, что быстро лишаюсь сил. Кровь все еще льется... Я испытываю странное чувство... какой-то транс... но я продолжаю лететь и все еще могу контролировать свои чувства. Я спрашиваю Гадермана:

“Как ты думаешь, могу ли я неожиданно потерять сознание... или ослабею постепенно”?

“Ты никогда не долетишь до Будапешта... по всей вероятности... но неожиданно сознания не потеряешь”.

Последние слова он произносит в добавление, скороговоркой, скорее всего, чтобы не расстраивать меня.

“Тогда я лечу дальше... и попытаю счастья”.

Максимальный газ... минуты беспокойного напряжения... я не сдамся... я не... вот и летное поле с истребителями, Будапешт... выпустить закрылки... убрать газ... я приземляюсь... все...

* * *

Я отправляюсь на операционный стол в частном госпитале. Медсестры столпились вокруг и смотрят на меня с любопытством. За спиной хирурга, профессора Фикка, стоит Гадерман, он качает головой. Он говорит мне потом, что когда я был под наркозом, то сказал несколько вещей, которые по всей вероятности, не смогли привести медсестер в восхищение. Что можно сделать в такой ситуации? Профессор Фикк объясняет, что в меня попали две пули из 13 мм пулемета, одна, которую он уже извлек, вошла под углом в бедро, а другая прошла навылет. Он говорит мне, что я потерял много крови и как только он наложит гипс, меня отправят в санаторий на озере Балатон для того, чтобы я быстрее восстановил свои силы и дал бы возможность своим ранам затянуться в тишине и покое. Тем временем прибыл Фридолин и ругает меня за то, что я вляпался во все это из-за своего любопытства, но хотя он прямо и не говорит мне этого, он рад, что не произошло ничего более худшего. Он докладывает, что мы должны перебазироваться в район Штульвессенбурга, а сами будем стоять в Боргоенде. Они закрепляют мои носилки в санитарном “Шторхе” и доставляют меня в Хевис на озере Балатон, где я должен пройти лечение в санатории доктора Петера. Я уже спрашивал профессора Фикка сколько времени займет мое выздоровление и когда я смогу хотя бы ходить, не говоря уже о полетах. Он дает уклончивый ответ, предположительно потому, что Гадерман уже рассказал ему о моей нетерпеливой натуре. Я настаиваю на том, чтобы доктор Петер немедленно снял мои повязки и сказал мне, сколько, по его времени, я буду здесь оставаться. Он поначалу отказывается снимать повязки, но затем, после долгих споров, он исследует рану и говорит:

“Если не будет никаких осложнений, пролежите недель шесть”.

Вплоть до этого момента я не особенно беспокоился о ране, но сейчас я чувствую, что снова теряю все, обреченный на бездействие в то время, когда нужен каждый человек. Я в бешенстве. Вот так ситуация: моя нога в гипсе и я с трудом могу передвигаться. Но в одном я уверен твердо: долго это не продлится. Не имеет значения, как благотворно скажется на мне медицинский уход и отдых, я не смогу отдохнуть по-настоящему до тех пор, пока я не вернусь в полк и не начну летать с ним. Фридолин каждый день приезжает из Боргоенда и навещает меня с портфелем, набитым бумагами на подпись. Он держит меня в курсе боевых дел полка, всех его тревог и потребностей. Между Фармосом и нашим нынешним аэродромом полк был временно размещен, всего на несколько дней, на аэродроме в Весеке, пригороде Будапешта. Стоит плохая ноябрьская погода и несмотря на критическую ситуацию мы совершаем только несколько боевых вылетов. На восьмой день он посещает меня еще раз и приносит новость, что Советы атакуют Будапешт большими силами и уже захватили плацдарм на этой стороне Дуная; еще хуже то, что их новое наступление с юга по направлению к Балатону угрожает вбить клин между нашими позициями. Он совсем не удивлен, когда я говорю ему, что достаточно належался в постели и собираюсь встать и вместе с ним вернуться в полк.

“Но...”. Он не заканчивает это предложение. Он знает о моем упрямстве. Сестра слышит, как Фридолин упаковывает мои вещи и не может поверить своим глазам, когда она заглядывает в дверь чтобы узнать, что происходит. Когда появляется предупрежденный ею доктор Петер, он застает меня уже готовым уйти. Я хорошо знаю, что он не может взять на себя ответственность и я ни о чем его не прошу. Он качает своей головой наблюдая за нашим отъездом. Через час автомобиль доставляет нас на станцию.

На то время, когда полк расквартирован в Фармосе, мы стоим в деревне. Люди настроены к нам очень дружелюбно, чего можно было ожидать. Они надеются, что мы сможем остановить русских и освободить уже оккупированную часть их страны. Мой ординарец Дальман уже приготовился к моему приезду и натопил комнату в небольшом коттедже, без сомнения полагая, что она понадобиться в качестве больничной палаты. Проходит несколько дней и погода налаживается. Я летаю с первого же дня, укрепив ногу в гипсе дополнительными ремнями. Двигаться трудно, но как-то удается. В середине декабря из-за сильных дождей и мокрого снега наше летное поле становится все больше и больше похожим на болото и мы возвращаемся в Варпалоту. Этот аэродром расположен на сухом возвышенном месте и мы можем взлетать в любое время.

Моя третья эскадрилья в конце концов переоснащена истребителями Фокке-Вульф-190, и, имея в виду складывающуюся ситуацию, мне бы не хотелось давать им особое время на переподготовку. Поэтому один или два пилота по очереди прикрепляются к штабу полка и между боевыми вылетами я знакомлю их с новым типом самолета и учу их как с ним обращаться. Каждый из них делает несколько кругов, количество которых зависит от его летного мастерства и затем я беру их с собой в качестве ведомых на боевые вылеты. После пятнадцати или двадцати вылетов их знакомство с новым самолетом считается завершенным и наступает очередь других экипажей. В итоге третья эскадрилья способна совершать боевые вылеты без перерывов.

Во время своих первых боевых вылетов экипажам приходится получать самые трудные уроки, поскольку зенитная оборона везде сильна и кроме того, они все еще немного боятся летать на самолетах нового типа, особенно потому, что у них нет бортового стрелка, который подстрахует их против атак противника сзади. Во время своего первого боевого вылета ФВ-190 лейтенанта Шталера получает попадание в двигатель и немедленно идет вниз. Ему удается совершить вынужденную посадку за нашими окопами. В тот день все идет не так. Только я собираюсь взлететь вместе с лейтенантом М., который также проходит обучение на новой машине, когда большая группа Ил-2 вместе с истребительным эскортом пролетает мимо аэродрома, находясь на высоте 600 метров. Стоит холодный декабрьский день и у меня уходит некоторое время на то, чтобы разогреть двигатель так, чтобы он работал в нормальном режиме, но тем временем иваны конечно же, исчезают за горизонтом. Затем до меня доходит, что во время нескольких по-настоящему холодных дней механики использовали устройства для подогрева, которые позволяют нам взлетать немедленно, без предварительного прогрева двигателей. Работа этого устройства зависит от специально приготовленного топлива. Я делаю знак М. немедленно заправляться и взлетать вслед за мной. Бомбовой груз для запланированного вылета все еще находится под брюхом наших самолетов. Я не хочу снимать бомбы, поскольку нам еще предстоит завершить нашу миссию. Возможно, даже с этим грузом мы все еще сможем догнать строй Илов. М. пилотирует медленный самолет и отстает, я постепенно приближаюсь к Железным Густавам, которые пересекают линию фронта, когда я нахожусь от них еще на расстоянии нескольких сотен метров. Но я упрям и намерен их атаковать, пусть даже и в одиночестве. С моим ФВ-190 я не боюсь русских пилотов на их Ла-5 и Як-9. Внезапно в двигателе раздается грохот, из него хлещет масло, так что я уже ничего не вижу, масло забрызгало все стекла кабины и они теряют прозрачность. В первое мгновения я думаю, что в двигатель попал зенитный снаряд или очередь из русского истребителя, но затем я понимаю, что заклинило поршень двигателя. Двигатель плохо тянет и издает ужасный грохот, он может остановиться в любой момент. Во второе мгновение я инстинктивно опускаю нос вниз и направляюсь к нашим позициям. Сейчас я должен оказаться прямо над ними. Выброситься с парашютом невозможно, если даже не принимать во внимание малую высоту, потому что моя нога в шине. Самолет не сможет подняться выше даже на метр. Я сбрасываю фонарь, чтобы иметь возможность смотреть по сторонам и назад. Я лечу на высоте 50 метров, местность внизу непригодна для вынужденной посадки, кроме того я озабочен тем, чтобы подойти как можно ближе к аэродрому и после посадки, не теряя времени, вернуться в свою часть. Мимо меня, совсем близко проносится церковный шпиль, хорошо еще, что он не оказался точно на моем пути. Прямо впереди я вижу дорожную насыпь, пересекающую мой курс под углом, в любую секунду я могу ждать что двигатель остановится. Я могу только надеятся на то, что самолет пройдет над насыпью. Я тяну ручку на себя и жду. Удастся машине перескочить через эту насыпь или нет? Удалось! Вот я касаюсь земли. С хрустом и скрежетом самолет юзом скользит по замерзшей земле, параллельно широкой канаве, и останавливается. Меня больше всего беспокоит нога, но с ней, похоже, все в порядке. Я оглядываю тихий, мирный зимний ландшафт, только отдаленные раскаты орудий напоминают мне, что все еще идет война, хотя Рождество уже на пороге. Я отстегиваю ремни, бросаю взгляд на дымящийся двигатель и усаживаюсь на фюзеляж. По дороге идет машина с двумя солдатами. Они первым делом внимательно смотрят на меня, желаю убедиться, что я не русский, поскольку те чаще падают за нашей линии фронта, чем мы — за их. Солдаты бросают доски через канаву и несут меня к машине. Через час я уже снова на аэродроме и готовлюсь к новому вылету.

* * *

Мы расквартированы в казармах в нескольких километрах от аэродрома, в пригороде Варпалоты. На следующий день, в перерыве между вылетами, когда я лежу в постели, чтобы немного отдохнуть, я слышу рев авиационных моторов: это не немецкие самолеты. Глядя в открытое окно, я замечаю строй русских бомбардировщиков “Бостон”, летящих на высоте 400 метров. Они идут прямо на нас. Вот с визгом стали падать бомбы. Я моментально оказываюсь на полу, даже со здоровой ногой я не смог бы двигаться быстрее. Тяжелая бомба взрывается в 15 метрах перед окном и на куски разносит мой БМВ. Дальман, который в этот момент входит в дверь, чтобы предупредить меня о налете, обнаруживает оконную раму у себя на шее. Он отделывается шоком, но не ранен.

В настоящее время, благодаря нашей поддержке с воздуха, в районе Балатона наступает затишье, но восточнее Советы обошли Будапешт и достигли реки Гран к северу от Дуная. К югу от Будапешта они рвутся со своего плацдарма и взаимодействуя с частями, которые движутся с юга на северо-запад, переходят в наступление. Они наступают по восточным склонам гор Визул, к северу от Штульвессенбурга, и Будапешт, таким образом, окружен. Мы совершаем боевые вылеты в этом районе и еще дальше к востоку. Мы пытаемся нанести удар по их коммуникациям в глубоком тылу в районе Хадвана, где ходят советские грузовые поезда. Во время этих стремительно разворачивающихся событий мы становимся специалистами на все руки: мы играем роль пикировщиков, штурмовых самолетов, истребителей и самолетов-разведчиков.

Рождество, 1944

Битва за снятие осады Будапешта в самом разгаре. Мы стоим в Кемемеде в районе Папа. Мы, летный персонал, только что прибыли с аэродрома в Варпалота и прежде чем мы начали устраиваться, Фридолин вскидывает голову и спрашивает: “А знаете, ребята, что до Рождества всего два дня осталось”? Он прав, так и есть, судя по календарю. Взлет — боевой вылет — посадка — взлет — боевой вылет — посадка, мы живем в таком ритме, день за днем, — годами. Все остальное поглотил этот ритм, холод и жара, зима и лето, рабочие дни недели и выходные. Наши жизни стали несколькими идеями и фразами, которые наполняют наш мозг и никак не покидают нас, особенно сейчас, когда война стала борьбой за выживание. Один день следует за другим, сегодня — то же самое, что и вчера. “Взлет”! “Куда”? “Против кого”? “Встреча с эскортом”. “Зенитный огонь”. Эти слова и мысли одолевают и самого молодого пилота и командира полка. Сколько это еще будет продолжаться? Неужели вечно?

Итак, послезавтра — Рождество. Фридолин вместе с офицером штаба едет в штаб группы забрать нашу рождественскую почту. Тем временем поздравления в адрес “Бродячего цирка Иммельман” поступают почти от всех армейских частей. Мы возвращаемся из нашего последнего вылета в самый канун Рождества в пять вечера. Наше место украшено к Рождеству, выглядит веселым и праздничным, почти как дома. Поскольку у нас нет большого помещения, каждая эскадрилья празднует в самой большой комнате своего штаба. Я обхожу всех по очереди. Каждая часть празднует Рождество особым образом, отражающим вкус своего командира. Повсюду веселье. Я провожу большую часть Рождества с офицерами штаба полка. Наша комната украшена ветками омелы и падуба, повсюду горят свечи. Две большие ели и стол перед ними, уставленный подарками, напоминает нам детство. В глазах моих солдат отражаются яркие ностальгические мечты, их мысли — с женами и детьми дома, с родителями и семьями, в прошлом и будущем. Лишь наше подсознание мы видим среди зелени немецкий военный флаг. Он возвращает нас к реальности: мы празднуем Рождество на фронте. Мы поем “Тихая ночь, святая ночь” и другие немецкие песни. Хриплые солдатские голоса сплетаются в мягкое созвучие. Затем в наших сердцах происходит великое чудо: мысли о бомбах и целях, снарядах и зенитках смягчаются сверхъестественным чувством мира, безмятежного и успокаивающего мира. И мы снова думаем о возвышенных и прекрасных вещах с такой же простотой, как об орехах, пунше и конфетах. Последнее эхо любимых немецких песен умолкает. Я говорю несколько слов о нашем немецком Рождестве, я хочу чтобы мои люди видели во мне сегодня, помимо всего прочего, своего товарища, а не командира. Мы счастливо сидим вместе один или два часа, затем рождественский вечер заканчивается.

* * *

Св. Петр благосклонен к нам в первый день праздников: стоит густой туман. Из телефонных разговоров во время Рождества я знаю, что иван атакует и мы срочно нужны, но летать нельзя. На следующее утро я играю короткий хоккейный матч с моими людьми. Это означает, что я, натянув меховые ботинки, стою в воротах, потому что спустя пять недель после ранения я могу только кое-как ковылять. На коньках мне кататься еще нельзя. После обеда, наши хозяева, у которых мы расквартированы, приглашают меня и несколько других офицеров поохотиться. Я очень мало знаю об обычной или “садовой” охоте на земле. В нашем отряде много стрелков, но всего лишь нескольких загонщиков. Зайцы, кажется, знают, что судьба в этот раз на их стороне и оказавшись в “котле”, без колебаний молниеносно проскакивают через широкие разрывы между нами. Прогулка по глубокому снегу совсем не способствует моему быстрому выздоровлению. Мой водитель, капрал Бёме, стоит сбоку. Неожиданно я вижу как какой-то великолепный экземпляр покидает укрытие и бросается в нашу сторону. Приложившись к прикладу, я поворачиваюсь как прирожденный охотник, закрываю левый глаз и — бабах! — нажимаю на курок. Падает чье-то тело, но не зайца, а Бёме, которого я, охваченный, как и все новички, охотничьим энтузиазмом, совершенно не заметил. Судя по всему, он все еще сомневается в моих намерениях, потому что смотрит на меня, лежа в снегу и говорит укоризненно: “Ну что же вы, господин оберст”! Он вовремя заметил что я целюсь и бросился на землю перед самым выстрелом. Дробь миновала его, но и заяц остался невредим. Я еще более напуган, чем обе мои предполагаемые жертвы. Вот уж мог быть настоящий рождественский сюрприз! Еще одно подтверждение любимой поговорки всех летчиков-пикировщиков: “Ничего само собой не получается, если не практиковаться”.

На следующее утро устанавливается хорошая погода. Иван уже на ногах, он совершает налет на наш аэродром. Вновь их бомбежка прискорбно плоха, это просто позор. Их атаки на низкой высоте проходят на высоте более 400 метров, мы не несем практически никакого ущерба. Весь второй день после Рождества мы совершаем боевые вылеты, чтобы помочь наземным силам к северо-востоку, на реке Гран и на всем остальном Будапештском фронте. Наше мирное рождественское настроение развеяно. Нас вновь окружает безжалостная война, тихий радостный мир рождественского вечера канул в чистилище вчерашнего дня.

В воздухе и на земле бушуют яростные битвы. На нашей стороне в бой были введены свежие подкрепления, это мои старые знакомые — друзья по восточному фронту, танкисты, которые, как и мы, играют роль “пожарной команды” верховного командования. Наша общая задача — помочь пробиться тем частям, которые попали в окружение в Будапеште, открыть для них коридор для отхода и соединения с остальными силами. Вместе мы сможем вытащить эти каштаны из огня. Год за годом. День за днем. Я воевал во всех секторах восточного фронта, я полагаю, что приобрел значительные познания в области военной тактики. Опыт учит, что только практика ведет к совершенству, практическое знание — единственный критерий того, что возможно и невозможно, хорошо или плохо. Совершая вылеты каждый день, мы должны знать тщательно каждую канаву, каждую складку земли внизу, потому что мы постоянно летаем на низкой высоте.

На земле царит неразбериха. Некоторые из наших бронетанковых частей разбиты и панцер-гренадеры брошены в бой как обычные пехотинцы. Танки, которые всегда работали вместе с ними в одной команде, чувствуют себя неуверенно, пехота, назначенная им, не имеет никакого практического опыта совместных боевых действий, и это может закончиться опасными сюрпризами. Я не могу понять, как мог быть отдан такой приказ, более того, трудно себе вообразить худший выбор, чем сектор, выбранный для этого наступления, в котором много болот и прочих препятствий, когда существует так много более благоприятных альтернатив. Пехота, с другой стороны, должна наступать по плоской, открытой местности, которая идеальна для танков, но имеет слишком мало укрытий. Враг полностью использует свои преимущества и вот наша пехота противостоит советским стальным монстрам, оставшись без поддержки танков. Зачем эти напрасные потери? Виновников нужно отдать под суд. Кто отдал эти приказы? Мы сидим все вместе вечером и размышляем об этих вопросах.

* * *

30 декабря получена радиограмма о том, что я должен немедленно прибыть в Берлин и доложить рейхсмаршалу. Я киплю от злости, потому что как мне кажется, мое присутствие незаменимо во время этих трудных операций. Я вылетаю в Берлин в тот же день, следую через Вену и полон решимости вернуться к моим товарищам через два или три дня. Приказ есть приказ. Единственный багаж, который я беру с собой — большой портфель для депеш со сменой белья и туалетными принадлежностями. Ввиду серьезности ситуации я отвергаю возможность задержаться в Берлине надолго.

По пути меня не покидает ощущение, что меня вызывают по какому-то малоприятному поводу. Когда я был ранен последний раз, в ноябре, я получил приказ, запрещающий мне летать, несмотря на который я возобновил полеты, как только вышел из госпиталя. До сегодняшнего дня никто об этом не вспоминал и я постепенно начал истолковывать это молчание как молчаливое согласие, но сейчас, как я предполагаю, этот вопрос встал снова и меня вызывают “на ковер”. Я лечу в Берлин с большой неохотой, зная, что я никогда не подчинюсь этому приказу. Я не могу просто весело глазеть по сторонам, советовать или отдавать приказы в то время, когда моя страна находится в опасности, особенно когда мой обширный опыт дает мне преимущество перед теми, кто не получил достаточной подготовки. Успех — плод опыта и соразмерен с ним. Несмотря на то, что я был ранен пять раз, несколько из них — серьезно, мне везло, что я всегда быстро выздоравливал и был способен вновь и вновь пилотировать самолет, день за днем, год за годом, по всему восточному фронту — от Белого моря до Москвы, от Астрахани до Кавказа. Я знаю русский фронт вдоль и поперек. Поэтому я чувствую беспрестанную обязанность продолжать летать и сражаться до тех пор, пока не смолкнут пушки и свобода нашей страны не будет обеспечена. Я смогу это сделать, потому что здоров физически и натренирован занятиями спортом, моя хорошая форма — один из наиболее ценных источников моей силы.

После короткой остановки у друзей в Вене я приземляюсь в Берлине и немедленно докладываю по телефону в Каринхалле. Я бы предпочел ехать туда немедленно, чтобы вылететь обратно не теряя времени. К моему смущению мне приказывают оставаться в Фюрстенхофе и обратиться в Министерство Люфтваффе за пропуском на специальный поезд рейхсмаршала, который отправляется на запад. Моя поездку будет более длинной, чем я ожидал. Кажется, мой вызов не имеет ничего общего с наложением взыскания.

На следующий вечер мы отправляемся на запад со станции Грюневальд. Это означает, что новый год я встречу в этом поезде. Я стремлюсь не вспоминать о моем подразделении, как только я начинаю о них думать, у меня все чернеет перед глазами. Что принесет нам 1945 год?

Мы прибываем в район Франкфурта рано утром 1 января. Я слышу рев самолетов и вглядываюсь в серую предрассветную дымку. Армада истребителей, летящих на низкой высоте, проходит рядом с вагоном. Моя первая мысль: “Американцы”! Миновала вечность с тех пор, как я видел так много наших самолетов в небе одновременно. Но это просто невероятно: на них на всех немецкая свастика и это одни истребители — Ме-109 или ФВ-190. Они направляются на запад. Позднее мне придется узнать об их задании. Вот поезд останавливается, мне кажется, что мы где-то неподалеку от Наухейма-Фридберга. Меня уже ожидает автомобиль и, миновав лес, мы подъезжаем к зданию, которое напоминает древний замок. Здесь меня приветствует адъютант рейхсмаршала. Он говорит мне, что Геринг еще не прибыл и мне придется его подождать. Он не знает, зачем меня вызвали. У меня нет иного выбора как щелкнуть каблуками и оставаться здесь, в западной штаб-квартире Люфтваффе.

Я отправляюсь на двухчасовую прогулку. Какой в этой холмистой и поросшей лесами местности чудесный воздух! Я с удовольствием наполняю им легкие. Зачем меня сюда вызвали? Я должен буду вернуться через три часа, когда ожидается прибытие рейхсмаршала. Я надеюсь, он не заставит меня долго ждать и примет меня. Но когда я возвращаюсь, его еще нет. Кроме меня прибыл генерал, мой старый товарищ еще по тренировочным полетам на “Штуках” в районе Граца. Он рассказывает мне о сегодняшней операции, за планирование и проведение которой он несет основную ответственность. Постоянно поступают доклады о широкомасштабных атаках на аэродромы в Бельгии и Северной Франции.

“Самолеты, которых ты видел этим утром, принимали участие в атаке с малых высот на авиабазы союзников. Мы надеемся, что сможем уничтожить там так много самолетов, что вражеское воздушное превосходство над районом нашей остановленной наступательной операции в Арденнах будет нейтрализовано”.

Я говорю генералу, что такая вещь на восточном фронте была бы невозможна, потому что расстояние, которое нужно было пролететь над вражеской территорией, было слишком большим и полет на небольшой высоте означал бы огромные потери от очень сильной противовоздушной обороны. Могло ли быть иначе на западе? Это кажется маловероятным. Если американцам удаются такие атаки над Германией, то это только потому, что наши аэродромы недостаточно защищены по той простой причине, что мы не можем выделить для этих целей достаточно людей и военного снаряжения. Он говорит мне, что сегодня у всех соединений были карты с нанесенными маршрутами подхода к вражеским аэродромам. На востоке мы уже давно не разрабатываем практические действия исходя из теории, а поступаем в точности наоборот. Командир авиационного соединения получает только самое общее задание, а как он будет его выполнять — полностью его дело, потому что он несет за него полную ответственность. Сейчас война в воздухе стала столь многообразной, что никто больше не может полагаться на теории, только командиры обладают необходимым опытом и в критический момент они с большей вероятностью примут правильное решение. Очень хорошо, что на востоке мы поняли это вовремя, в ином случае совершенно ясно, что никто из нас больше не смог бы летать.

Для противника пятью сотнями самолетов на земле больше или меньше — не так уж важно, пока остаются в живых экипажи. Было бы гораздо лучше использовать эти истребители, которые так долго накапливались для проведения налетов, над нашим собственным фронтом и очистить там воздушное пространство. Если бы мы могли бы устранить на время кошмар огромного воздушного превосходства союзников, мы могли бы дать нашим товарищам на земле хороший шанс вновь почувствовать ветер в парусах. Любое передвижение войск и припасов за линией фронта могло бы происходить беспрепятственно. Любые вражеские самолеты, которые мы могли бы разрушить, были бы в большинстве случаев подлинной потерей, потому что вместе с самолетами погибли бы и их экипажи.

Все эти мысли приходят мне на ум. Через несколько часов окончательные результаты операции подтверждают мои опасения. Пятьсот вражеских самолетов было уничтожено на земле, не вернулось двести двадцать наших самолетов с их экипажами. Среди погибших — ветераны, командиры соединений, старики, которых и так осталось мало. Все это печалит меня. Сегодня об операции будет доложено рейхсмаршалу и верховному главнокомандующему как о великой победе. Что это — намеренное введение в заблуждение, или раздутые личные амбиции?

Входит адъютант и говорит мне:

“Только что звонил оберст фон Белов. Он хотел бы, чтобы вы зашли на чашку кофе”.

“Но не смогу ли я доложить рейхсмаршалу лично”?

“Рейхсмаршал еще не прибыл, почему вам пока не посетить фон Белова”?

Я какое-то время раздумываю над тем, не нужно ли мне переодеться, но решаю этого не делать, чтобы сохранить мою последнюю рубашку для беседы с рейхсмаршалом.

Сравнительно долгий путь через лес приводит нас в городок, состоявший из бараков и сельских жилых домиков, это штаб-квартира фюрера на Западе. За кофе я рассказываю фон Белову о последних событиях на русском фронте. Через двадцать минут он покидает меня, но тотчас же возвращается и кратко просит меня следовать за ним. Не подозревая ни о чем, я прохожу через несколько комнат, затем он открывает дверь, пропускает меня вперед и я оказываюсь лицом к лицу с фюрером. Все о чем я только могу подумать — так это о том, что я не надел чистую рубашку, больше на ум ничего не приходит. Я узнаю других людей, которые стоят вокруг него: рейхсмаршал, который прямо лучится от удовольствия — что происходит крайне редко, адмирал Дёниц, фельдмаршал Кейтель, шеф Генштаба генерал-лейтенант Йодль и ряд других знаменитых военных, включая генералов с восточного фронта. Они все окружили огромных размеров стол с картой, на которой показано положение дел на фронтах. Они смотрят на меня и эти взгляды заставляют меня нервничать. Фюрер заметил мое смущение и обращается ко мне в полной тишине. Он подает мне руку и превозносит мою последнюю операцию. Он говорит, что в качестве признания моей храбрости, он награждает меня высочайшей наградой за храбрость, Золотыми Дубовыми листьями с Мечами и Бриллиантами к Рыцарскому кресту Железного креста и присваивает мне звание оберста. Я слушаю его слова в изумлении, но когда он говорит с ударением: “Довольно полетов. Ваша жизнь должна быть сохранена для блага германской молодежи и вашего опыта”, я в мгновение ока настораживаюсь. Это означает, что мне придется оставаться на земле! Прощайте, мои боевые товарищи!

“Мой фюрер, я не могу принять эту награду и повышение в звании, если мне больше не позволят летать с моей частью”.

Моя правая рука все еще в его руке, он все еще вглядывается мне в глаза. Левой рукой он передает мне черный, обтянутый вельветовый тканью футляр, в котором находится моя новая награда. Многочисленные лампы в комнате заставляют бриллианты сверкать всеми цветами радуги. Он смотрит на меня с печалью, затем выражение его лица меняется и он говорит: “Хорошо, продолжайте летать”, и улыбается.

В этот момент мое сердце охватывает теплая волна радости и я счастлив. Впоследствии фон Белов говорит мне, что и его и генералов чуть было нее хватил удар, когда я ставил свои условия, он уверяет меня, что молния, проскользнувшая по лицу фюрера, не всегда превращается в улыбку. Все меня поздравляют, главнокомандующий Люфтваффе — с особой сердечностью, он сильно щипает мою руку просто от удовольствия. Поздравления адмирала Дёница более умеренные, поскольку он добавляет немного раздражительно:

“Я рассматриваю вашу просьбу продолжать полеты, обращенную к фюреру, как не соответствующую долгу солдата. У меня много хороших капитанов подводных лодок, но рано или поздно им всем пришлось подчиниться приказам”.

Хорошо, что он не мой главнокомандующий!

Фюрер ведет меня к столу с картами и говорит мне, что на совещании только что обсуждалась ситуация в районе Будапешта, я же только что прибыл оттуда, не правда ли? Он перечисляет доложенные ему причины не вполне удовлетворительного хода операции, которая до сих пор не привела к созданию коридора для связи с осажденным городом. Я делаю умозаключение, что в качестве объяснения назывались погодные, транспортные и другие трудности, но ни разу не упоминались ошибки, свидетелями которых мы были сами, находясь в воздухе: разделение бронетанковых дивизий и выбор неподходящей местности для атаки танков и пехоты. Я докладываю о своем мнении, основанном на долгом опыте войны на восточном фронте и на том факте, что во время этой операции я летал в этом секторе по 8 часов ежедневно, в основном на малой высоте. Все слушают меня в молчании. После короткой паузы фюрер делает замечание, обводя глазами круг своих советников:

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: