Терри Иглтон. Почему Маркс был прав 7 страница

Так что марксизм никому не обещает идеальных людей. Он даже не обещает устранить тяжелый труд. Маркс, похоже, считал, что некоторый объем обременительных работ будет оставаться необходимым и в условиях изобилия. Проклятие Адама сохранит свою силу даже в царстве всяческого достатка. Что марксизм действительно обещает, так это разрешение тех противоречий, которые в настоящее время поистине останавливают историю от дальнейших шагов вперед, во всей их непредсказуемости и разнообразии.

Впрочем, цели марксизма не ограничиваются только материальным. Для Маркса коммунизм означает конец необеспеченности наряду с освобождением человека от большей части тяжелых работ. Но свобода и досуг, которые создадут для людей предшествующие меры, затем станут условиями для их более полного духовного расцвета. В самом деле, как мы видели, духовное и материальное развитие не всегда шествуют рука об руку. Чтобы убедиться в этом, достаточно лишь взглянуть на Кита Ричардса, одного из основателей легендарной группы The Rolling Stones. Есть масса форм материального богатства, которые означают смерть духа. Как верно и то, что вы не свободны делать то, что вы хотите, если вы голодаете, вас жестоко угнетают или тормозят ваш нравственный рост, превращая жизнь в бесконечную борьбу за существование. Материалисты - это не те, кто отрицает духовное, но те, кто напоминает, что духовное совершенствование требует определенных материальных условий. Наличие соответствующих условий не гарантирует такого же совершенствования, но без них оно точно не может иметь место.

В условиях дефицита, естественного или искусственного, люди чувствуют себя не лучшим образом. Недостаток любых важных жизненных средств порождает всевозможные страхи, скупость, жестокость, стремление к подавлению других и смертельный антагонизм. Поэтому можно ожидать, что, когда люди обретут возможность жить в условиях материального достатка, освободившись от всех этих деформирующих воздействий, они будут проявлять себя как существа более нравственные по сравнению с тем, как они ведут себя сейчас. Правда, в этом нельзя быть до конца уверенными, поскольку до сих пор мы никогда не знали таких условий. Именно это имел в виду Маркс, утверждая в коммунистическом манифесте, что вся предшествующая история была историей классовой борьбы. И даже в условиях достатка у нас останется масса других поводов для переживания страха, агрессии и собственнических чувств. Мы не будем чудесным образом превращены в ангелов. Но часть причин, питающих наши нравственные пороки, будет устранена. И это действительно дает определенные основания утверждать, что коммунистический строй в общем и целом позволит воспитывать более положительных людей, нежели мы можем наблюдать сейчас. Однако они по-прежнему будут подвержены ошибкам и склонны к конфликтам, демонстрируя порой злобу и жестокость.

Циникам, выражающим сомнения в возможности такого нравственного прогресса, следует не забывать о разнице между сожжением ведьм и борьбой за равную оплату труда для женщин. Что вовсе не означает, будто все мы стали более деликатными, заботливыми и человечными, чем были в Средневековье. Если уж на то пошло, мы можем также напомнить и о различиях между луком и стрелами и крылатыми ракетами. Суть не в том, что история в целом демонстрирует улучшение нравственности, а просто-напросто в том, что мы добились ощутимого прогресса и в той, и в другой сфере. Но ровно в той же мере, в какой трезвый реализм требует признания данного факта, он не позволяет отрицать и то, что в ряде отношений мы со времен Робин Гуда стали хуже. Перед нами нет величественного повествования о прогрессе, поскольку есть всего лишь история, не рассказывающая об абсолютном упадке.

Тем, кому случалось видеть маленького ребенка, с душераздирающим криком «Моя!» вырывающего игрушку у своего брата или сестры, нет необходимости напоминать, как глубоко укоренились в нашем сознании соперничество и собственничество. Мы говорим о кристаллизовавшихся культурных, психологических и даже эволюционных особенностях, которые не меняются просто от изменения общественных институтов. Впрочем, и изменения в обществе не определяются тем, удалось ли всем нам со вчерашнего вечера устроить коренной переворот в своих отношениях.

Возьмем, к примеру, Северную Ирландию. Мир в этом беспокойном регионе наступил не потому, что католики и протестанты в конце концов отложили в сторону свой вековой антагонизм и упали в нежные объятия друг друга. Ничего подобного. Как легко убедиться, некоторые из них еще долго будут продолжать ненавидеть друг друга. Изменения в разделенных по общинам сознаниях будут, по всей вероятности, геологически неспешными. И все же, если рассматривать ситуацию в целом, то не это является главным. Что было по-настоящему важно, так это обеспечить политическое соглашение, которое могло бы четко соблюдаться и планомерно совершенствоваться в условиях усталости народа от тридцатилетнего непрерывного насилия.

Впрочем, это только одна сторона сюжета. Справедливости ради следует признать, что через длительные периоды времени изменения общественных институтов действительно обеспечивают глубокое воздействие на человеческие отношения. Опыт истории показывает, что практически все меры по гуманизации

уголовного законодательства, которые удавалось реализовать, в свое время встречали ожесточенное сопротивление; но в наши дни мы до такой степени свыклись с этими изменениями, что считаем их само собой разумеющимися и с презрением отворачиваемся от идей рубить убийцам головы. Подобные реформы уже встроились в нашу психику. Никакие другие идеи не оказывают столь ощутимого воздействия на наши взгляды на мир, как те, что растворены в повседневной общественной практике. Если мы изменяем эту практику - что может оказаться страшно трудным, - то в конечном счете мы с большой вероятностью получим изменение нашего способа видения мира.

Большинству из нас не доводилось сталкиваться с насильственным удержанием от, скажем так, излишне раскованного поведения на переполненных улицах. Не действовать подобным образом стало нашей второй натурой потому, что есть закон против этого, но, пожалуй, в еще большей степени потому, что в социуме это не одобряется. Это не означает, что никто из нас никогда этого не делал, по крайней мере в центральных кварталах и когда пивные уже закрыты. Но именно из-за устоявшихся традиций поступать так является для нас гораздо менее вероятным, чем если бы подобные действия считались верхом приличия. Британское предписание о левостороннем движении ничуть не борется в душах британцев со страстным желанием ездить по правой стороне. Хотя для кого-то институциональные предписания или ограничения, отражающие наш внутренний опыт, могут выступать как средства перевоспитания. Мы пожимаем руки при первой встрече отчасти потому, что данное действие является общепринятым, но также потому, что в силу общепринятости данного действия мы чувствуем желание его совершить.

Изменения таких устоявшихся обычаев и привычек занимают много времени. Потребовалось несколько столетий жизни при капитализме, чтобы выкорчевать формы отношений и поведения, унаследованные от феодализма; зато сейчас туристы внутри Букингемского дворца наглядно доказывают, что на многие некогда принципиальнейшие вопросы ныне беззаботно не обращают внимания. Хочется также надеяться, что не потребуется столь долгий срок для создания общественного строя, при котором школьники, изучающие историю, будут с крайним недоверием относиться к известиям о том, что в былые времена миллионы умирали от голода, тогда как горстка других скармливала икру своим пуделям. Это будет выглядеть дли них столь же чуждым и отвратительным, какой нам сейчас кажется мысль о четвертовании людей за ересь.

Упоминание о школьниках подводит нас к важному вопросу. Сегодня очень многие дети являются горячими сторонниками защиты окружающей среды. Они со страхом и отвращением относятся к сборищам для убийства тюленей или загрязнению атмосферы, а некоторых из них шокирует даже простое разбрасывание мусора. И это во многом обусловлено образованием - не только официальным образованием, но и воздействием новых убеждений и форм мышления на поколение, в котором старые привычки и убеждения менее прочны. Разумеется, никто не возьмется утверждать, что это спасет планету. Верно и то, что встречаются дети, способные с удовольствием калечить и убивать собак и кошек. Но и при всем этом перед нами яркое свидетельство того, как образование может менять отношения и порождать новые формы поведения.

Также на всех этапах остается возможным политическое образование. На одной конференции, проходившей в Британии в начале 1970-х годов, развернулась дискуссия о том, имеются ли у людей какие-либо универсальные отличительные признаки. Один мужчина встал и заявил: «Ну, у нас у всех есть яйца». На что женщина из зала закричала: «Нет, у нас их нет!» Феминизм в Британии тогда делал лишь свои первые шаги, так что довольно многими присутствовавшими при этом мужчинами данная реплика была воспринята просто как несколько эксцентричная выходка. И даже некоторые женщины выглядели сконфуженными. Но уже через несколько лет мужчина, допустивший столь нелепое высказывание на публике, мог рассчитывать лишь на немедленное и строгое осуждение своих слов.

В Средние века и в начале Нового времени в Европе скупость считалась отвратительнейшим из пороков. С тех пор и до слогана Уолл-стрит «Жадность - это хорошо» совершался интенсивный процесс перевоспитания. Только в первых рядах такого перевоспитания шли не школьные учителя или пропагандисты, а изменения в материальных формах нашей жизни. Аристотель считал рабовладение свойственным человеческой природе, хотя ряд других античных мыслителей были с этим не согласны. Но плюс к тому он считал противоестественным для человека заниматься крупным производством ради получения прибыли, что не вполне согласуется с мнением Дональда Трампа. (Представляет интерес выдвигавшееся Аристотелем обоснование такого взгляда. Он полагал - то, что впоследствии

Маркс называл «меновой стоимостью», то есть свойство, в силу которого один товар обменивается на определенное количество другого товара, а тот на еще один и так далее до бесконечности, - так вот, данная особенность, будучи проявлением некоей безграничности, является в силу этого чуждой ограниченной животной природе человека и не может от нее зависеть.) И среди средневековых мыслителей находились такие, кто рассматривал производство прибыли как неестественное и античеловечное, поскольку для этих мыслителей человеческая природа совпадала с природой феодализма. По всей видимости, люди, жившие охотой и собирательством, имели столь же туманное представление о возможности какого-либо иного общественного устройства, помимо их собственного. Алан Гринспен, бывший председатель Федеральной резервной системы США, в течение значительной части своей профессиональной деятельности считал, что стремление к так называемым свободным рынкам коренится в человеческой природе, хотя это столь же абсурдно, как и утверждение, будто в человеческой природе заложено восхищение Клиффом Ричардом, одним из первых исполнителей рок-н-ролла. В историческом масштабе свободные рынки - сравнительно новое явление, причем и после возникновения зона их действия долгое время ограничивалась малой частью мира.

Точно так же и те, кто говорит, что социализм противоречит человеческой природе, делают это потому, что в своем близоруком восприятии мира отождествляют эту природу с капитализмом. Племена туарегов, кочующие по Центральной Сахаре, в душе, несомненно, являются капиталистическими

предпринимателями, а самой вожделенной, хотя и тщательно скрываемой их мечтой является учреждение инвестиционного банка. Остается только непонятным, как быть с тем, что у них нет даже самого приблизительного представления об инвестиционном банке. А ведь никто не может по-настоящему стремиться к тому, чего он не понимает. Я не могут мечтать о превращении в биржевого брокера, если являюсь афинским рабом. Я могу быть жадным, алчным и религиозно преданным своим шкурным интересам, но я не могу стать тайным капиталистом, точно так же как я не могу стремиться стать нейрохирургом, если живу в XI веке.

Ранее я отмечал, что Маркс, несколько даже неожиданно, был крайне пессимистично настроен относительно прошлого и крайне оптимистично - в отношении будущего. Для этого есть несколько причин, но одна из них особенно близка к обсуждаемому нами вопросу. Маркс не был в восторге от прошлого потому, что оно выглядит просто как смена одной формы подавления и эксплуатации на другую. Теодор Адорно как-то заметил, что пессимистические мыслители (имея при этом в виду скорее Фрейда, нежели Маркса) внесли больший вклад в дело человеческого освобождения, чем неискушенные оптимисты. Потому что именно первые преподносят нам доказательства несправедливости, которые вопиют о возмездии и о которых мы в ином случае могли бы забыть. Напоминая нам, как плохо обстоят дела, они побуждают нас к их исправлению. Они подстегивают нас без обезболивания.

К этому остается добавить, что если Маркс возлагал столь большие надежды на будущее, то прежде всего потому, что понимал, что дошедшая до нас печальная летопись по большей части отнюдь не является плодом наших ошибок. Главная причина, по которой история так пропитана кровью, состоит вовсе не в природной порочности большинства людей, а в том давлении материальных условий, которому они вынуждены подчиняться. Исходя из этой принципиальной позиции, Маркс смог дать реалистичную оценку прошлого, не поддаваясь влиянию мифа о черноте человеческих душ. Это и есть тот самый материализм, который питал его надежды, и та причина, по которой он сохранял веру в будущее. Если войны, голод и геноцид происходят просто из некоей неизменяемой человеческой извращенности, тогда нет ни малейшего основания полагать, что будущее будет хоть сколько-нибудь лучше. Если же, напротив, все эти беды хотя бы отчасти обуславливаются несправедливыми общественными системами, для которых отдельные личности порой мало чем отличаются от неодушевленных орудий, тогда правомерно ожидать, что изменение таких систем послужит общему улучшению мира. А жупел идеального можно оставить для запуганных придурков (им все равно уже ничем не помочь).

Сказанное не означает, что люди в классовом обществе могут быть освобождены от всякой ответственности за свои действия или что личная безнравственность не играет никакой роли в возникновении войн и геноцида. Компаниям, которые принудительно увольняют сотни или даже тысячи сотрудников, обрекая их на жизнь безработных, это, вне всякого сомнения, может быть поставлено в вину. Вот только за подобными мерами совершенно необязательно стоит преступный умысел, мстительность или агрессия. Хозяева компаний создают безработицу всего лишь потому, что хотят оградить свои прибыли, которые, как они опасаются, в ином случае в условиях конкуренции могут снизиться. Те, кто отправляет армии на войну, где они могут докатиться до сжигания детей, сами по себе могут быть нежнейшими из людей. Но в любом случае нацизм был не только пагубной политической системой; плюс к тому он поощрял садизм, паранойю и патологическую ненависть в личностях, которых действительно точнее всего можно охарактеризовать как порочных. Уж если Гитлер не был порочным, то этот термин вообще не имеет смысла. Но привести к таким ужасным результатам его личная порочность смогла лишь потому, что она была включена в работу политической системы. Это было все равно что назначить шекспировского Яго начальником лагеря для военных преступников.

Если действительно существует идея человеческой природы, то в некотором отношении это хорошая новость, что бы ни думали по этому поводу постмодернисты. Потому что одной весьма устойчивой составляющей этой природы определенно должно быть сопротивление несправедливости. Именно поэтому глубоко ошибочным является представление, будто идея человеческой природы всегда должна работать на консервативный подход. Знакомясь с историческими хрониками, нетрудно убедиться, что политическое угнетение почти всегда вызывало восстания, пусть даже затем они подавлялись или заканчивались лишь сменой одного деспота другим. Похоже, в самом человеческом роде есть нечто, не позволяющее ему безропотно склоняться перед оскорбляющей его властью. Верно и то, что реальная смена власти чаще всего происходит в результате успешных заговоров ее агентов. Вместе с тем данные свидетельствуют, что программы таких заговоров обычно оказываются весьма смутными, половинчатыми и непоследовательными. В отношении перемен правящие классы в целом являются более сдержанными, нежели страстными. Если наша природа обусловливается исключительно культурой, то тогда нет никаких причин, мешающих политическим режимам подгонять нас под любой формат власти по своему усмотрению и без всяких вопросов с нашей стороны. И зачастую оказывается крайне сложно указать какие-то более глубокие причины для сопротивления, нежели местные культурные особенности.

Так был ли Маркс утопическим мыслителем? Да, если понимать под этим, что он предполагал будущее, которое будет всесторонним усовершенствованием настоящего. Как мы знаем, он верил в конец материальной скудости, частной собственности, эксплуатации, социальных классов и государства. Правда, многие аналитики, обращая свой взгляд на то, в каких масштабах в сегодняшнем мире ведущие игроки аккумулируют у себя все виды ресурсов, приходят к выводу, что, конечно, в принципе ликвидация материальной скудости была бы делом в высшей степени разумным, но на практике это едва ли достижимо. Ибо здесь на нашем пути встает политика.

Как мы видели, Маркс также считал, что этот процесс предполагает освобождение человека, его духовное обогащение в самом широком смысле. Освободившись от внешних ограничений, люди смогут развиваться как личности в ранее недоступных им формах и масштабах. Однако в работах Маркса нет никаких указаний на то, что посредством этого мы достигнем какой-либо из разновидностей идеального. Для людей неотъемлемым условием подлинной свободы является потенциальная возможность злоупотребления ею. Можно даже сказать, что без тех или иных злоупотреблений вообще не может быть сколько-нибудь ощутимой свободы. И это дает веские основания полагать, что в коммунистическом обществе будет предостаточно проблем, масса конфликтов и немало непоправимых трагедий. Здесь можно будет столкнуться с убийствами детей, дорожными авариями, ужасно плохими новостями, смертельной ревностью, самонадеянными честолюбцами, безвкусными брюками и безутешными рыданиями.

Коммунизм стремится к удовлетворению потребностей каждого, но даже в обществе изобилия этот процесс должен иметь свои границы. Как замечает Норман Джерас: «Если в качестве средства саморазвития (при коммунизме) вам требуется скрипка, а мне - гоночный велосипед, то можно предположить, что все будет нормально. Но если мне захочется иметь запредельно огромную территорию, скажем, Австралию, чтобы странствовать по ней или вообще использовать ее так, как я считаю правильным, но чтобы в любом случае мой покой не нарушался присутствием других людей, то тогда это явно будет ненормально. Никакое мыслимое изобилие не может удовлетворять запросы на саморазвитие в таких масштабах... и совсем не трудно представить себе запросы гораздо менее претенциозные, но все же полностью подпадающие под указанное правило» [9].

Маркс, как мы видели, воспринимал будущее не как предмет для праздных спекуляций, но как осуществимую экстраполяцию настоящего. Его интересовали не поэтические мечты о мире и дружбе, но материальные условия, которые способны обеспечить появление подлинно человеческого будущего. Как материалист, он с осторожностью относился к сложному, строптивому и продолжающему меняться характеру реальности; а такой мир несовместим с мечтами об идеале. В идеальном мире должны быть устранены все случайности, все те досадные неожиданности, чрезвычайные происшествия и трагические непредвиденные последствия, которые пронизывают ткань нашей повседневной жизни. Это также должен быть мир, в котором мы смогли бы соблюдать справедливость по отношению к мертвым в той же мере, как и к живым, не совершать преступлений и исправлять ужасы прошлого. Но такое общество невозможно. Да и его желательность отнюдь не очевидна. В мире без крушений поездов может также не найтись возможностей для создания лекарства против рака.

Равным образом невозможно получить общественный строй, при котором все были бы равны. Утверждение, что «социализм сделает всех нас одинаковыми», не имеет обоснований. Маркс ничего подобного не предполагал. Более того, он был заклятым врагом тотального единообразия. На самом деле, Маркс считал равенство буржуазной ценностью, рассматривая его как отражение в политической сфере явления, называемого им меновой стоимостью, то есть того соотношения, в котором один товар обменивается на другой. Товар, как он однажды заметил, есть «воплощенное равенство». А в «Экономическо-философских рукописях», рассуждая об одной из разновидностей коммунизма, предполагающей всеобщее социальное уравнивание, он заклеймил его как «абстрактное отрицание всего мира культуры и цивилизации». Маркс также связывал идею равенства с тем, что он квалифицировал как абстрактное равенство демократии среднего класса, при которой наше формальное равенство как избирателей и граждан служит для отвлечения внимания от реального неравенства благосостояний и классовой принадлежности. В «Критике Готской программы» он также развенчивает идею равенства доходов, поскольку люди имеют совершенно различные потребности: кто-то выполняет более трудную или опасную работу, чем другие, у кого-то больше детей, которых надо содержать, и т. д.

Это не означает, что он совершенно отбрасывал идею равенства. Маркс не имел обыкновения исключать из рассмотрения какие-либо идеи только потому, что их источником был средний класс. Будучи далек от огульного охаивания общественных идеалов среднего класса, он последовательно отстаивал его великие революционные ценности - свободу, самоопределение и саморазвитие. Он подчеркивал, что в условиях феодальной иерархии даже провозглашение абстрактного равенства было важным шагом вперед. Говоря кратко, его позиция состояла в том, что у этих замечательных ценностей нет ни одного шанса стать достоянием каждого до тех пор, пока продолжает существовать капитализм. Но и при всем том он не скупился на похвалы среднему классу как самой революционной формации, которую история знала до сих пор, - факт, который его оппоненты из рядов среднего класса странным образом предпочитали не замечать. Возможно, из-за подозрения, что для них похвала со стороны Маркса означает лишь последний поцелуй смерти.

С точки зрения Маркса, главным недостатком расхожего понимания равенства была его чрезмерная абстрактность. Рассуждавшие о нем уделяли мало внимания неповторимым особенностям вещей и людей - тому что в экономическом контексте Маркс называл «потребительной стоимостью». Потому что как раз капитализм, а вовсе не социализм стремится стандартизовать людей. И в том числе поэтому Маркс довольно сдержанно относился к самой идее права. «По своей природе, - пишет он, - право может состоять лишь в применении равной меры; но неравные индивиды (а они не были бы различными индивидами, если бы не были неравными) могут быть измеряемы одной и той же мерой лишь постольку, поскольку их рассматривают под одним углом зрения, берут только с одной определенной стороны, как в данном, например, случае, где их рассматривают только как рабочих и ничего более в них не видят, отвлекаются от всего остального» [ 10]. Вот так выглядели для Маркса те, кто намеревался свести всех нас к совершенно одинаковому уровню. Столь же глубокомысленными были для него те, кто там, где он видел людей, не могли усмотреть ничего, кроме рабочих. Равенство при социализме не означает, что все мы станем полностью одинаковыми; абсурдно предполагать, что такое вообще когда-либо было (это все равно как если бы Маркс взялся утверждать, что он получил лучшее воспитание, чем герцог Веллингтон). Не означает оно и того, что каждый будет получать в точности одинаковый объем богатства и ресурсов.

Подлинное равенство означает не равномерное обеспечение всех, но равную заботу об удовлетворении разных потребностей каждого. Именно такую форму общества предвидел Маркс.

Несмотря на общую основу человеческих потребностей, нужды одного конкретного человека не во всем совпадают с нуждами другого, так что у вас не получится мерить их всех одним аршином. Для Маркса каждый человек должен иметь равное право на самореализацию и на активное участие в формировании условий общественной жизни. Тем самым барьеры неравенства будут разрушены, но главным результатом этого станет обеспечение каждому человеку возможности максимально полно развернуть свой потенциал как уникальной личности, коими мы все и являемся. В конечном счете для Маркса равенство существует ради различий. Социализм не имеет ничего общего с желанием одеть всех в одинаковые комбинезоны, зато потребительский капитализм действительно не прочь нарядить своих граждан в униформу, известную как спортивный или тренировочный костюм.

По мнению Маркса, это позволит социализму создать общественную систему гораздо более плюралистичную, чем все известные нам до сих пор. В классовом обществе свободное развитие немногих достигается за счет блокирования возможностей большинства, жизнь которого тем самым обрекается на бесконечное воспроизведение крайне ограниченного набора сценариев. Коммунизм же именно за счет поощрения каждого к развитию его индивидуальных способностей и талантов будет несравненно более многослойным, разнообразным и непредсказуемым. Он будет гораздо больше похож на произведение модернизма, чем реализма. Критики Маркса могут третировать это как сказку. Но они не могут в то же самое время утверждать, будто Марксу больше нравился общественный строй, похожий на «1984» Джорджа Оруэлла.

Современная эпоха действительно заражена опасной формой утопизма, но имя ей не марксизм. В этом качестве выступает безумная идея, будто единая глобальная система, известная как свободный рынок, способна внедриться в самые различные культуры и экономики и исцелить все их болезни. Поставщики этой тоталитарной фантазии не скрываются в подземных бункерах, подобно покрытым шрамами и язвительно учтивым злодеям из фильмов о Джеймсе Бонде. Их можно увидеть обедающими в первоклассных ресторанах Вашингтона и прогуливающимися в поместьях Сассекса.

Ответ Теодора Адорно на вопрос о том, был ли Маркс утопическим мыслителем, звучит категорично: и да, и нет. Он был, пишет Адорно, противником утопии ради ее реализации.

Глава 5

Марксизм сводит все к экономическим процессам, он является формой экономического детерминизма. Искусство, религия, политика, право, война, мораль, исторические изменения - все это рассматривается в неадекватных терминах как всего лишь отражение экономики или классовой борьбы. Действительное многообразие человеческих проявлений игнорируется ради монохромного изображения истории. В своей одержимости экономикой Маркс превратился просто в опрокинутое отражение капиталистической системы, которой он противостоял. Его воззрения противоречат плюралистическим взглядам современных обществ, понимающих, что широчайшее разнообразие исторического опыта не может быть втиснуто в одну жесткую схему.

С одной стороны, утверждение, что все сводится к экономике, есть самоочевидный трюизм, и крайне трудно представить, на каком основании кто-то мог бы в этом усомниться. Прежде чем мы сможем заниматься чем-либо еще, нам необходимо есть и пить. Нам также требуется одежда и хоть какое-то укрытие, по крайней мере если мы живем ближе к Шеффилду, чем к

Самоа. В «Немецкой идеологии» Маркс пишет, что первым историческим актом является производство средств для удовлетворения наших материальных потребностей. Только после этого мы можем начинать учиться играть на банджо, сочинять эротические стихи или рисовать парадный подъезд. Основа культуры есть труд, и не может быть цивилизации без материального производства.

Марксизм, однако, не ограничивается этим и настроен утверждать нечто большее. Он хочет доказать, что материальное производство является фундаментальным не только в том смысле, что без него не было бы цивилизации, но также то, что именно оно в конечном счете определяет характер этой цивилизации. Есть разница между констатацией, что ручка или компьютер необходимы для написания романа, и утверждением, что это каким-то образом определяет содержание романа. Последний тезис отнюдь не является очевидным, пусть бы даже его марксистский эквивалент находил поддержку в том числе у некоторых антимарксистов. Философ Джон Грей, которого трудно отнести к сторонникам марксизма, пишет, что: «в рыночных обществах... экономическая деятельность не просто отличается от всех других проявлений общественной жизни, но, сверх того, обуславливает общество в целом, а порой и господствует над ним»[1]. Соответственно то, что Грей признает лишь для рыночных обществ, Маркс распространяет на человеческую историю как таковую.

Критики же Маркса расценивают это более радикальное из двух утверждений как форму редукционизма. Их души закипают от возмущения при виде картины, в которой все сводится к одному и тому же фактору. Это кажется совершеннейшим заблуждением. Каким таким манером поразительное многообразие человеческой истории может быть ушито по одной мерке? Разве можно сомневаться, что в истории действует множество сил, которые никогда не могут быть сведены к единственному неизменному принципу?

Однако хотелось бы уточнить, сколь далеко готов зайти данный вид плюрализма. Неужели в исторических событиях никогда не встречается какого-то одного фактора, играющего заметно более важную роль, чем другие? Поверить в такое даже при большом старании как-то не удается. Мы можем до второго пришествия спорить о причинах Французской революции, но никто не возьмется всерьез утверждать, что ее вызвали биохимические изменения в мозгах французов, вызванные чрезмерным потреблением сыра. Только непостижимо таинственное меньшинство стоит на том, что революция произошла из-за возобладавшего влияния созвездия Овна. Зато все согласятся с тем, что некоторые исторические факторы являются более весомыми, чем другие. И это никому из них не помешает оставаться плюралистом, по крайней мере в одном из значений этого слова. Скорее всего они также не будут спорить с тем, что всякое крупное историческое событие является результатом действия многих сил. Так вот такая позиция как раз и будет равносильна нежеланию признать все эти силы одинаково важными.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: