ОСОЗНАННОЕ УМИРАНИЕ

«Легонько, моя дорогая, легонько, когда приходит время умирать. Ничего отягощающего, причудливого или особенного. Никакой риторики, никаких слов. Сознательной личности не нужно одевать любимую маску Христа, Гёте или маленькой Нелли. И разумеется, никакой теологии, никакой метафизики. Только простой акт умирания, факт ясного света».

О. Хаксли

Отпустить последнее мгновение и открыться следующему означает сознательно умирать от мгновения к мгновению.

Когда мы принимаем смерть внутри, жизнь становится светлой и приемлемой. Едва ли не самое замечательное в столкновении со смертью – это глубина, на которой она поглощает наше внимание. Если вы можете полностью пережить хотя бы одно мгновение бытия, вы найдете то, что всегда искали. Мы привыкли не обращать внимания на многие вещи, но смерть приковывает к себе наш взгляд.

В некотором смысле весь этот разговор о смерти – уловка. Ведь все, что мы называем смертью, распространяется только на тело. Смерть угрожает нашему кажущемуся существованию только в той мере, в которой мы верим в эту угрозу. Она заставляет нас уделять внимание. Сосредоточиваясь на смерти, мы становимся полностью живыми. Ведь, где бы ни было наше внимание, где бы ни было наше осознание, там мы переживаем жизнь.

Фактически, возрастание в последнее время интереса к «опасным видам спорта», таким как альпинизм, прыжки с парашютом и серфинг, вполне может быть еще одной уловкой, направленной на то, чтобы заставить себя пребывать в настоящем. Многие говорят, что они «чувствуют себя полностью живыми» только тогда, когда занимаются такими видами спорта. Ведь при этом человек должен быть внимательным, и чем более он внимателен, тем полнее он живет. Возможно, именно поэтому многие умирающие также говорят, что никогда до этого не были в такой мере живыми. Когда мы внутренне принимаем смерть, мы прекращаем отрицать, судить, раздражаться и не занимаемся больше торговлей. Мы не отталкиваем свою депрессию. Мы задаем себе принципиальный вопрос: «Кто умирает?» – и отказываемся от сопротивления и знания, потому что видим, что они блокируют наше понимание.

Возможно, первое представление о процессе признания, открытия и отпускания, который мы называем «осознанным умиранием», мы получаем тогда, когда видим, что мы не тело. Это понимание постоянно находится в процессе развития. Мы видим, что обладаем телом, но тело – это не мы. С таким же успехом можно носить пальто, но не быть пальто. Пальто уважают за то, что оно есть данностью текущего момента, а также за то, что, принимая во внимание перспективу длинного зимнего путешествия к мудрости и любви, было бы неразумно потерять или порвать его. Но когда приходит весна, человеку больше не нужно пальто. Тогда он выбрасывает его или сдает в химчистку.

Один парень как-то сказал, что постиг, что «является творением, которое постоянно меняется в процессе становления». Он видел совершенное раскрытие каждого мгновения, и при этом он не чувствовал ничего, что он должен делать. Он понял, что все его усилия, направленные на то, чтобы стать кем-то или чем-то, «только притупляли очарование того, что есть».

Стадии становления, нашего постоянного стремления кем-то стать, растворяются в бесстадийности чистого бытия. Это конец всех стадий. Это подобно тому, как вы входите в пустую комнату без стен и без дверей. Пробуждаясь ото сна, мы обнаруживаем, что никогда не спали (что сон также был всего лишь частью сна). Это есть выход за пределы сотворения и разрушения. Вы не являетесь ни танцором, ни танцем, ни даже площадкой, на которой происходит танец, ни музыкой, ни даже электронами и пустым пространством между ними, ни восприятием их, ни осознанием, что вы не являетесь одним их них, ни чувствами, которые возникают у вас в ответ на это осознание, ни даже состоянием «Я не знаю», в котором все это можно ясно увидеть. Вы понимаете, что вы не можете знать, кто вы, вы можете только быть собой.

Наше восприятие вселенной меняется. Вопрос «Кто умирает?» тоже меняется, когда мы видим, что все старое – не такое, каким мы его себе воображали. Каждая «вещь» видится нам более реальной, чем когда-либо раньше. Это не просто то, обо что вы споткнулись, идя ночью в ванную. Вещи не так сильно связаны с вами, но все же исполнены вибрирующей таковости. Они обладают не отдельной реальностью «этого» или «того», а основополагающей таковостью, из которой построено все.

Когда мы отказываемся от старых мыслей, ощущений, моделей, концепций, старый мир растворяется, а на экране сознания от мгновения к мгновению начинает формироваться новый мир. Это не привычный старый потертый кинофильм, который до сих пор заменял нам истину. И хотя поначалу мы страдаем из-за его потери, потери того, что так хорошо знали, – скоро мы отказываемся от ложной безопасности и страданий, которые определяли нашу воображаемую территорию тела и ума. Новое появляется, когда мы открываем в себе более глубокие уровни своего «я не знаю». Мы больше не стремимся стать кем-то или чем-то. Мы просто открываемся всему. Мы больше не становимся, а просто пребываем.

Смерть тела сопровождается меньшей агонией, чем смерть эго, отдельного «я». Смерть «я» – это отрыв всего, что нам кажется незыблемым, разрушение стен, которые мы построили для того, чтобы за ними прятаться. Когда мы отказываемся от стереотипов, которые постоянно присутствуют в страдающем уме, может возникнуть головокружение и тошнота. Это подобно выходу из крохотной пещерки на горный склон, с которого открывается живописная панорама Гималаев. Это означает смерть всего, чем мы привыкли себя считать, всех мыслей и проекций, которые так сильно привлекали нас в прошлом и обещали сделать из нас кого-то в будущем. Всему этому нужно позволить умереть в потоке уходящей жизни.

Когда мы позволяем умереть всему, чем мы себя воображали, все вокруг видится по своей природе пустотным, непостоянным. И мы переживаем мимолетность отдельного «я», к которому так долго были привязаны. Когда мы видим природу этой мнимой отдельности, мы понимаем, что в действительности нет того, кто умирает, и что только иллюзия нашей отдельности перерождается снова и снова. Тогда, если возникает одиночество, тревога или страх, мы осознаем их как стремления, которые сопровождают нас из воплощения в воплощение. Все видится нам как приход и уход. Нам кажется, что мы впервые внимаем мудрости и состраданию Будды или Иисуса – нашей подлинной природы.

Физическую смерть начинают уважать за то, что она дает прекрасную возможность выйти из тела, признать относительность всего, что мы считаем субстанциональным. Выходя из тела, мы видим, что все, о чем мы думали, что это мы (ум и тело), на самом деле вовсе не такое, каким мы его себе представляли. Так мы приближаемся к истине за пределами разума.

«Как могло случиться так, что вы начали так сильно доверять своим мыслям, когда на самом деле они не стоят на месте ни одного мгновения?» «Кто думает это?»

Ум-тело больше не стараются любой ценой защитить себя. Стадии становления создаются инерцией нашей борьбы за получение удовольствия. Возможно, это и есть так называемая «жажда жизни». Но отказ от становления дает возможность увидеть основополагающее единство бытия, получить глубокое удовлетворение от того, что никого не нужно защищать и никем не нужно быть. Так жизнь приобретает новую легкость и спокойствие. Мы постигаем, что продолжением страдания является также все то, что мы изобрели, чтобы отвлечь себя от страданий, даже наши слабые попытки контролировать мир или обладать им, которые мы называем «пониманием».

«Достаточно избавиться от недопонимания – понимание позаботится о себе само».

Страдание, возникающее вследствие «попыток понять», выяснить наше отношение к вселенной, выяснить, «где мы находимся», основывается на представлении о том, что мы отделены. Мысль никогда не может объять реальность, потому что мыслимое – это малая толика реального. Тогда мы отказываемся от частичного понимания, чтобы непосредственно переживать истину и не пытаться вместить ее в своем поверхностном рассудке.

Махараджи однажды обратился к своему последователю и сказал: «Не будь привязан даже к следующему вдоху».

Когда ум и сердце сходятся воедино в своей любовной капитуляции и ясном принятии того, что есть, – только тогда осознанная смерть оказывается возможной. Наблюдая процесс, который мы всегда по ошибке принимали за «я», мы видим, что все возникающее уходит, заканчивается и сменяется следующим мгновением – что даже само время постоянно умирает.

Смерть – это иллюзия, на которую мы все попались, поэтому мы должны внимательно следить за тем, чтобы «осознанная смерть» не стала еще большей иллюзией, когда мы вообразим, что знаем, что такое смерть.

Мы слышим о смерти мастеров дзэн, святых, всех, кого считаем «выдающимися людьми», и узнаем, что они умирают без малейшего сопротивления. Нам кажется, что мы на такое не способны. Но я вижу, что многие люди, приближаясь к смерти, пребывают в замешательстве, но в конце концов достигают единства с процессом умирания. Они, надо полагать, в последние месяцы своей жизни проходят то, что можно назвать «перевоплощениями». Они углубляют работу, ради которой, возможно, родились. Они больше не являются кем-то отдельным, кем-то «умирающим сознательно». Они становятся просто пространством в пространстве, светом в свете.

Робин было тридцать три, когда я познакомился с ней. В течение последних двух с половиной лет она работала со своим раком. Когда ей поставили диагноз, она была агентом страховой компании. «Тогда я была довольно угловатой», – сказала она. Пытаясь понять процесс исцеления, открываясь своей косности, которая вполне могла быть причиной ее болезни, она начала исследовать саму жизнь. В течение полутора лет, которые прошли после постановки смертельного диагноза, она углубила свое участие в жизни посредством медитации, молитвы и чтения духовных текстов, которые до этого времени для нее практически не имели смысла.

«Каким великим учением является этот рак!» – воскликнула она, начиная рассказывать то, что случилось с ней накануне ночью. Она поведала о том, что ей показалось, что она приближается к смерти. И когда она открыла свое сердце в молитве, она почувствовала, что движется в великом туннеле, который скоро закончился, и она оказалась на широкой золотистой ладони. Впервые за несколько месяцев она не чувствовала боли, и вот, полежав на ладони и насладившись спокойствием, она подумала, что, должно быть, разленилась, если до сих пор не посмотрела по сторонам. Тогда она стала на четвереньки, выглянула за край ладони и увидела то, что ей показалось бесконечным звездным небом. Она сказала, что ее взгляду открылись десятки тысяч мерцающих звезд и что каким-то образом она близко знала их все и, фактически, была еще одной такой звездой. Она не знала, как такое возможно; она знала только, что это так. Одна из звезд приблизилась, и это был Иисус, затем вышла другая, и это был Рамана Махарши. Затем каждая из этих звезд снова вернулась на звездное поле и стала такой же, как и все остальные. В этот момент, по ее словам, она поняла, что природа всех вещей одна. Через мгновение окружающая обстановка растаяла, и она обнаружила себя в своем больном теле. Она сказала, что после этого переживания она преисполнилась чувством, что смерть – это «ничего особенного».

Через год она, казалось, подошла к «концу игры» и вот-вот должна была умереть. Она знала, что в традиции эскимосов и североамериканских индейцев умирающий собирает всех своих родственников и порой ждет несколько недель, пока они соберутся, чтобы попрощаться с каждым из них и пожелать им всего наилучшего, прежде чем вернуться в спокойную комнату и умереть мирной смертью. Она решила, что также попробует практиковать сознательное умирание такого рода. Она сделала многое в прошлые годы и подумала, что это будет совершенным проявлением сознания, над которым она столько работала в месяцы страданий и беспокойства. Она пригласила своих близких прийти к ней домой 10 марта, чтобы быть вместе с ней в вечер ее смерти. Когда приближалось десятое число, ей, по ее словам, приходилось держаться, чтобы не умереть «раньше отведенного времени», не пережив глубоко прощание с близкими накануне смерти. Утром назначенного дня ее бывший муж, шестилетний сын, сестра (врач), брат со своей женой и я – все мы собрались, чтобы проститься с той, кого мы так сильно любили. Близился вечер. Был накрыт стол, но мало кто ел. Мгновение было исполнено энергии прощания. Около восьми вечера сестра и брат помогли Робин перейти из спальни в гостиную. Это было очень сильное мгновение. Она была очень ясной, полностью принимала свою смерть и удовлетворение, которое эта смерть давала ей, – радость быть с близкими людьми и оставить свое тело без сожаления и без незаконченных дел. После полутора часов общения она почувствовала себя слабо, и ее препроводили обратно в ее комнату. Все остались сидеть в гостиной, глядя в глаза друг другу с грустью и пониманием. Каждый из нас попрощался с ней и пожелал ей всего наилучшего в новом путешествии сознания. Когда дверь за Робин закрылась, многие плакали от тоски по той, которую больше не увидят.

В пять часов утра на следующий день Робин проснулась и сказала: «О черт!», и мы провели целый день за разговорами о том, что держит ее здесь, о ее желании «умереть сознательно» и о неконтролируемости потока событий. В эту ночь каждый из нас приходил в ее комнату и прощался с ней в последний раз, так как нам всем казалось, что она доживает свои последние часы на земле. Вечером мы читали ей Библию, а она с умиротворением слушала. Было решено, что я буду ночевать в ее комнате в спальном мешке, чтобы быть рядом с ней в последние мгновения перед смертью.

В четыре часа утра мы оба проснулись, глядя друг другу в глаза, и начали смеяться от того, что природа лучше нас умеет отсчитывать время. Так продолжалось много дней. В первые несколько дней утром мы первым делом возвращались на уровень «ноль», отпуская все предрассудки, открываясь процессу, каким он был. К четвертому дню наше общение на заре продолжалось только около получаса. Мы перешли на общение с помощью тишины, а не с помощью слов. Наша работа вечером, приблизительно за час до отхода ко сну, состояла в том, чтобы открываться образу Иисуса, который проявлялся в ее сердце все ярче каждый день.

Постепенно день за днем ее идеи о том, кто она как «сознательная личность», ее идеи об открытии смерти, о том, что такое смерть, начали растворяться. Ей не дано было даже быть той, кто умирает сознательно. Она становилась все слабее и слабее, она больше не принимала пищи, широко открывалась смерти, но все же не могла умереть. Иногда она была немного в замешательстве, но чаще излучала любовь.

Все поселились в доме Робин, чтобы быть с ней во время ее смерти. Через неделю после начала процесса, она проснулась утром и своим тоненьким, как у птички, голоском сказала: «Сегодня ночью мне казалось, что я должна покинуть тело. Иисус стоял справа от меня, и я спросила у него, возьмет ли он меня, но он сказал „Нет“, потому что еще не пришло время. Все это дается мне, чтобы я научилась доверять и терпеть. И вот я по-прежнему здесь».

По мере того как шли дни, она должна была отказаться даже от понимания того, как все есть. Она должна была отказаться от своего знания и просто присутствовала. Через несколько дней, когда мы проснулись, я спросил ее: «Что происходит?», – и она с необыкновенной ясностью ответила: «Я не знаю». Однако это «Я не знаю» таило в себе такое глубокое удовлетворение, какого я не слышал в ее словах раньше. Наконец-то она не знала, и с ее стороны было очень хорошо не предугадывать течение процесса, а просто отдаваться ему. Это позволяло ей присутствовать еще в большей мере. Она отпускала каждый день, каким он был. Она просто доверяла мгновению, ничего не ожидая от него. Она перестала задаваться вопросом о том, когда все случится. В ней осталась только капитуляция перед Богом, только мягкость и открытость всему, что могло случиться. Все, что мы воображаем, теряется в умирании: личность, наше чувство истории, наши цели, представления и модели уходят, и только сознание остается. С каждым днем она становилась все более прозрачной. Доверие и терпение.

В течение первых дней по вечерам в окружении своей семьи она готовилась к смерти. Но по мере того как проходили недели, у нее больше не было никакого сознательного приготовления, а только ироническое удивление по поводу того, как все происходит. Иногда со стороны казалось, что она рождается, а не умирает.

Здесь я сделаю небольшое отступление и скажу, что во всех таких историях о «сознательном умирании», каким бы идеальным оно ни было, иногда наступает время, когда старый ум дает о себе знать. Даже у больных, которые достигли значительной ясности, часто бывают мгновения замешательства. Бывают ситуации, когда ум замыкается на каких-то страхах или желаниях. Однако прощение себя и светлая грусть по поводу неконтролируемости событий позволяют вскоре справиться с уплотнением ума и снова вернуть чувство пространственности.

Когда мы собрались две недели назад все вместе для того, чтобы проводить Робин, никто из нас не рассчитывал на то, что это будет так долго. Когда я приехал к ней за день до предполагаемой кончины, я рассчитывал вернуться домой через день или два. Однако теперь прошло уже двенадцать дней, и меня уже давно ждали на медитационном семинаре, на котором я должен был проводить занятия. Было очевидно, что мы с ней сделали необходимую работу. Она медленно таяла, выходя за пределы себя, и та небольшая помощь, которая ей могла понадобиться, могла быть оказана по телефону. Прежде чем я сел в машину и направился на семинар, который находился на расстоянии в пятьсот миль от ее дома, мы решили, что я каждый день буду делать «контрольные звонки» и помогать ей, если это будет необходимо. Когда я прощался с ней, зная, что, скорее всего, больше не увижу ее в этой форме, я обратил внимание на то, как она моргала и как она отпускала мою руку, и понял, что у нее осталось очень мало привязанности и сопротивления. По прибытии на семинар я позвонил ей и узнал, что у Робин все хорошо и процесс продолжается своим чередом. Каждый день я звонил ей с семинара и чувствовал, как мало ей теперь нужно от окружающих.

Когда у нее возникало какое-то замешательство, мы обсуждали его и вместе смеялись над тем, как сильно ум привязывается к старому. Каждый раз она снова возвращалась к доверию и терпимости. Я наблюдал, с какой легкостью она каждый раз возвращала себе равновесие. Однажды, пробыв на семинаре уже неделю, я позвонил и обнаружил, что Робин сильно взволнована. «Возможно, я теряю равновесие. Я не знаю, что со мной происходит, мой ум мечется как не в себе...» Я спросил у нее, что изменилось в ее окружении, и она сказала, что ничего, только вот она больше не могла глотать микстуру Бромптона, которую она использовала в течение нескольких месяцев, чтобы справиться с болью, и поэтому доктор прописал ей морфиновые свечи. Задумавшись на мгновение, я улыбнулся. «Робин, что удивительного в том, что после того, как ты принимала пять раз в день лекарство с кокаином, ты чувствуешь привязанность к этому старому другу». «Вот оно что, – сказала она, и мы вместе засмеялись. – Я полагаю, что мне придется расстаться и с этим другом. Еще одна возможность отпустить привязанность».

Через несколько дней в пять часов утра, медитируя с первой группой, я начал чувствовать боль у себя в груди. Наблюдая, как это ощущение усиливается и углубляется, через несколько минут я подумал, что переживаю галлюцинацию умирающего. Не удивительно, думал я, принимая во внимание, со сколькими людьми я был, когда они умирали. Я не знал, откуда ко мне приходит это ощущение, но все, что я мог сделать, – это оставаться открытым, чтобы увидеть, что принесет с собой следующее мгновение. Мне казалось, что давление вытесняет что-то из моих легких. Мне приходилось сосредоточиваться на каждом дыхании. Создавалось впечатление, что я должен был сознательно втягивать в себя кислород, чтобы не потерять сознание. Поскольку дышать мне становилось все труднее, а боль распространилась по всей груди, я чувствовал тенденцию тела сжиматься после каждого вдоха, но до тех пор, пока я оставался открытым, у меня было пространство для переживания.

Так я пребывал с происходящим, не называя его и даже не пытаясь понять его, а просто стараясь оставаться открытым к нему. И вот через десять минут я услышал голос Робин: «Мы были так близки, мы так много дали друг другу, и хотя мне нечем отблагодарить тебя, я знаю, что ты хочешь знать, как чувствует себя умирающий, и поэтому я делю с тобой свою смерть». «Что же, это очень интересная мысль, – думал я про себя, – какой бы она ни была, истинной или ложной, это всего лишь мысль». Я настраивался на то, чтобы «не знать», но все же чувствовал, что переживаю процесс умирания, каковы бы ни были причины этого. С каждой минутой мне было все труднее дышать, и я чувствовал, как все тело переполняется чувством опасности. Загорелся красный свет. Очевидно, происходило что-то такое, что тело рассматривало как угрозу. Когда я наблюдал попытки тела привязаться, во мне появлялся страх. Было похоже на то, что тело непроизвольно пытается ограничить огонь внутри, пытается не выпустить его наружу, но огонь прожигает себе путь.

Я пытался просто дышать, не думать больше ни о чем, потому что чувствовал, что если я отвлекусь, то сразу же потеряю сознание. В теле была только боль и тихий свист воздуха, который с большими усилиями входил в легкие и выходил из них. Где-то через двадцать пять минут я стал чувствовать такое сильное давление в легких, что казалось, что что-то выталкивает меня наружу, однако я не мог справиться с этим. Я чувствовал, что просто должен предоставить этому ощущению пространство, что любые попытки контролировать его заставят меня взорваться. Я чувствовал себя, как тюбик с зубной пастой, который начали сдавливать, не открутив колпачок. Но внезапно ум сказал: «Оставаться внутри? Зачем?» – и ответа не последовало.

Внезапно на меня снизошел великий покой. Мои ценности сильно изменились: покинуть тело мне показалось совершенно уместным, и не было никаких оснований сопротивляться или привязываться. Я чувствовал себя так, будто вспомнил то, что забыл, когда родился. После этого давление в груди показалось мне совершенно естественным. Я понял, что оно делает именно то, что должно было делать: выталкивает меня из тела. Прекрасно! Смерть теперь уже не была угрозой. Фактически, она стала еще одним бессмысленным пузырьком в потоке изменений и несла в себе чувство радостного ожидания. Казалось, она говорит мне: «Зачем оставаться в теле? Как ты мог быть настолько глупым, чтобы держаться за него? Все пребывает в совершенстве!» Меня переполнило понимание того, что все таково, каким оно должно быть. В свете этого понимания я перестал относится к боли и давлению как к врагам, а увидел в них друзей. Это было очень приятно. Это не противоречило моим намерениям, а вполне соответствовало им. Приоритеты изменились: «Пусть это случится, продолжай, продолжай, пусть все будет так, как оно должно быть!» Боль по-прежнему присутствовала, но раскрытие было грандиозным. Я не цеплялся больше за жизнь. Моя жизнь простиралась за пределы тела. «О, это так и должно быть; все случается идеально!» И снова я услышал в своем сердце голос Робин, которая сказала: «А теперь пришло время перестать быть Робин и стать умирающим Христом», – и тогда переживание стало не похоже даже на отождествление с тем, кто умирает, со мной или с ней; это был просто совершенно развивающийся процесс. Теперь я чувствовал себя не телом, а кармическим узлом, процессом в его следующей совершенной стадии, сознанием, выходящим из сосуда, смертью, которая есть лишь еще одна часть жизни. Тишина.

Когда звон колокольчика возвестил о конце медитации, ум спросил: «Что это было? Может, интересная галлюцинация, а может... кто его знает». Я поднялся, но боль в груди все еще чувствовалась. Придя завтракать, я еще не успел притронуться к пище, как меня позвали к телефону. Звонил брат Робин. Она только что умерла.

Этот случай дал мне понимание важности того, чем мы занимаемся. Я понял, почему люди, которые умирали очень тяжело, в последние мгновения переживали серьезные изменения, преодолевая кажущееся раскрытие за пределы всех незаконченных дел, опасений и привязанностей, которое было у них вплоть до этого времени. Для некоторых из них это «понимание» приходило за несколько дней и даже недель до смерти. Другим, казалось, оно открылось только за мгновение до смерти. Я всегда удивлялся фотографиям умерших в Освенциме, потому что у них на лице не было страданий. Это был феномен, который раньше я не мог понять, но теперь он показался мне очевидным: в какое-то время – возможно, за мгновение до того, как жизнь покидает тело, – ими постигается совершенство происходящего. Фактически, это переживание может быть очень распространенным. Возможно, даже те, кто был очень сильно привязан, в момент смерти встречаются с совершенством и бесстрашием.

Робин пришлось отказаться от всего. Она стала просто открытым пространством. Ее смерть не была больше чем-то прибавленным к личной истории. Фактически, смерть оказалась для нее слиянием с той ее частью, которая была открытым сердцем Иисуса.

Отказавшись от всех своих идей о смерти – даже о «сознательной смерти», – она отошла в сияющую истину.

Когда мы знакомимся с великим разнообразием духовной литературы, с биографиями святых, с традицией сочинять стихотворения перед смертью, с рассказами о том, что многие мастера дзэн умирали с юмором и легкостью, мы снова и снова видим примеры сознательного умирания людей, которые чтят свое тело, но расстаются с ним безо всякого сожаления. Такие люди заканчивают свои дела в каждое мгновение. Они проживают свою жизнь, как выразился Судзуки роси, «не оставляя следа».

Именно эта жизнь без следа, это постоянное умирание для всего происходящего, позволяет нам каждый вечер отходить ко сну с той бесстрастностью и полнотой, которую Дает осознание, что делать больше нечего и ничто не осталось недоделанным. Возможно, нечто подобное имел в виду Судзуки роси, когда он сказал: «Даже если солнце взошло на западе, у бодхисаттвы, мудрого существа, которое служит нам всем, есть только один путь».

Великий японский поэт Басе писал: «С древних времен существует обычай оставлять после себя стихотворение смерти, и, возможно, я тоже должен написать такое стихотворение. Но каждое мгновение жизни является последним, каждое стихотворение – стихотворением смерти! Зачем, в таком случае, мне писать еще одно? В этот мой последний час у меня нет стихотворения». Когда мастер Такуан умирал, его ученики попросили его написать стихотворение смерти, но он отказался. Они настаивали, и тогда он написал один иероглиф «сон» и отошел.

Когда мы слышим подобные истории, мы боимся, что такое глубокое осознание, такая открытость в процессе смерти недоступны нам. Однако я не раз убеждался, что это не так. Смерть часто позволяет нам проявить лучшее, что в нас есть. Для многих жизнь, прожитая в стремлении к истине, оказывается не напрасной.

Однажды мне позвонила женщина, которая спросила: «Правда, что вы помогаете людям умирать сознательно?»

Через несколько дней Пам приехала, чтобы встретиться с нами. По ее словам, она чувствовала, что пришло время уходить глубже, поскольку ее меланома быстро прогрессировала. Она работала с болезнью уже несколько лет, но теперь, казалось, ей стало хуже. Она сказала, что занималась медитацией самостоятельно, но поскольку теперь ей казалось, что она умирает, она хотела работать с нами. Она сказала, что желает использовать смерть как средство для достижения спокойствия, которого ей недоставало. Казалось, она могла найти свой путь, занимаясь раскрытием сердца, и поэтому мы порекомендовали ей Иисусову молитву: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя».

Постепенно в молитве ее сердце начало смягчаться. Через несколько дней она легла в больницу на небольшую операцию мочевого пузыря, в ходе которой ей должны были удалить опухоль, причинявшую немало хлопот. Раньше она подвергалась такой же операции, но тогда она чувствовала себя в больнице очень неуютно. Теперь же ее сердце было таким полным, что она воспринимала все очень легко и сказала, что больница напоминает ей храм. Переживания в теле напоминали ей о том, что нужно присутствовать. Но мысли об опасности, то и дело возникавшие в уме, прерывали ее медитацию.

– Ум продолжает вмешиваться в мое сердце, – сказала она.

– Неужели у вас внутри живут эти двое? В чем различие между ними? – спросил я.

– Двое существуют только тогда, когда я отождествляюсь со страхом в уме, – ответила она.

Она продолжала работать, и постепенно ее ум успокоился. В конце концов он стал полностью послушен сердцу. «Ничто не отделено от Бога, кроме того, что мы считаем отделенным», – сказала Пам.

В течение месяцев мы работали над процессом нашего развития, и она иногда чувствовала, как в ее немощной груди бьется священное сердце Иисуса. Рассказывая своим четверым детям о процессе, через который она проходит, она продолжала следовать указаниям доктора, не заботясь, как раньше, о том, чтобы лечение было «эффективным». Она сказала, что оно было эффективным в той мере, в которой она уделяла внимание происходящим изменениям и замечала, как ум цепляется за возможность исцеления тела. Иногда, когда она чувствовала себя лучше, она говорила, что ее ум автоматически порождает сценарии ее исцеления, которое, как ей казалось, вот-вот должно было случиться по милости Христа.

Но она поддерживала свою открытость, свое «Я не знаю», и позволяла таким мыслям свободно парить в теплоте и терпимости сердца. Она просто продолжала открываться единству, которое включало в себя жизнь и смерть. Когда у нее возникал страх, она встречала его со смирением и готовностью, дававшими простор для дальнейшего роста. В ней практически не осталось сопротивления.

Через несколько месяцев после нашей первой встречи, Пам посетила наш пятисуточный семинар, который мы проводили в Санта-Круз, Калифорния, в восьмидесяти милях от ее дома. Через полтора дня жизни на семинаре она начала ощущать сильную головную боль. Она постепенно теряла дар речи. Однажды, по ее словам, она проснулась и, начав говорить, обнаружила, что ее слова подобны «смеси букв, брошенных в воздух». «Как это здорово! – сказала она впоследствии. – Я долго была юристом, „глашатаем правды“, как они выражались, а теперь мои слова вообще не имеют смысла. А разговоры о милости Христа! Как хорошо, что я больше не могу об этом говорить. Слова мне больше не понадобятся», – и она от души рассмеялась.

Когда боль в голове начала усиливаться, она легла у себя в комнате и, казалось, вошла в легкую кому. Вокруг нее собрались несколько друзей, но никто не мог ей помочь. Лежа на кровати, она корчилась и стонала, и даже болеутоляющее средство, которое ей дали, не помогало. Ей было очень плохо, во рту пересохло, капли пота высыпали на лбу, все тело сотрясалось от невыносимой боли.

Сидя рядом с ее кроватью, я почувствовал, что молюсь о том, чтобы она была освобождена от этих адских болей, от которых, казалось, сжимается все ее тело. Однако боль продолжалась, и все в комнате должны были отдаться ее интенсивности. Вскоре я вернулся, чтобы проводить занятия в группе вечером, но скоро меня вызвали и сказали: «Пам, кажется, очень плохо. Возможно, она умирает. Вам лучше быть с ней». Когда я вошел в комнату, я почувствовал то, чего не замечал раньше. Я стал на колени возле ее кровати и неожиданно для себя произнес: «Пам, здесь Христос». Внезапно выражение ее лица изменилось, и тяжесть, казалось, покинула ее. Она вошла в то, что можно было назвать чистым экстазом, который в течение нескольких следующих часов был таким сильным, что никто не мог находиться рядом с ней, не чувствуя при этом прилива радости. Казалось, все ее тело излучало сострадание и трансцендентную любовь. Люди выходили из комнаты со словами: «Мне неловко признаться, как высоко я заходил, находясь рядом с ней. Я должен грустить, потому что хорошо знаю, чем это кончится, но почему-то я чувствую себя восхитительно».

Через несколько часов Пам снова ушла в кому, но по-прежнему была исполнена радости и спокойствия. Пришел врач и собирался дать ей еще обезболивающего, но она выглядела настолько целостной в своем безмолвии, что он решил не возмущать ее равновесия. Это напомнило мне о враче, который год назад пришел к одной больной, с которой мы тогда работали. Ей как раз удалось смягчить сопротивление и открыться страданию. «Я пришел, чтобы помочь ей, – сказал он, – но теперь понимаю, что должен учиться у нее».

Одна знакомая Пам, боясь, что она умирает, позвонила ее родственникам и попросила, чтобы ее забрали домой. Через несколько часов ее бывший муж вошел в комнату, ожидая всего, чего угодно, от людей, которых называл «смертниками». Его бывшую жену окружали несколько человек, лица которых лучились энергией, и каждый входящий в комнату сразу чувствовал это. Он сел рядом с ней, не в состоянии сказать и слова, и думал, должно быть, только о том, чтобы поскорее забрать ее из этого странного окружения. Но в комнате был такой покой, такая тишина! Не было никаких проблем, ничто не имело значения. Она просто умирала. Через час мы шли с ним по улице, и он говорил: «Знаете ли, прошло пять лет с тех пор, как я отошел от пути. Я потерял Бога. Но после того, что я увидел здесь, я, кажется, начинаю понимать, что это все значит».

Вскоре после этого прибыли ее дети и сели возле кровати так же, как и все остальные. Это было частью бесценного процесса, в котором всем нам довелось участвовать. Тринадцатилетним близнецам было намного тяжелее принять его, чем старшим дочерям. Близнецы с самого начала не могли примириться с болезнью матери, но теперь это стало возможным. Никто в комнате не навязывал себе страдание, и никто не отталкивал его. Грусть была уместной, смущение тоже. Они могли делать все, что хотели. Им не нужно было притворяться святыми. Им не нужно было быть такими, как все. И вскоре они тоже стали частью этой мандалы любви и принятия, образовавшейся вокруг Пам, которая спокойно лежала на кровати.

Ее семья решила, что это лучшее место для нее и для них то же. Им отвели комнату, где они могли разместиться на несколько дней, чтобы проводить Пам, которая вот-вот должна была отправиться в новое путешествие сознания.

Прошло еще два дня, в течение которых Пам находилась в состоянии, напоминающем кому. Ее комната была заполнена тихой радостью и чувством совершенства вещей. Но семинар должен был закончиться через несколько дней, и было непонятно, умрет ли она к тому времени или нет. Поэтому вечером, когда все отправились ужинать, я сел возле нее и сказал: «Сегодня четверг, сейчас вечер, мой друг. Семинар заканчивается завтра. Мне кажется, что если ты собираешься умереть, то сегодня самое время сделать это, потому что завтра бродячий цирк уедет из города». Вскоре после этого она вышла из комы и начала говорить. Она сказала, что чувствует себя хорошо, «действительно довольно легко», и что боли нет совсем. Склоняясь над ней как специалист, я подумал о том, что, возможно, у нее остались незаконченные дела, и спросил:

– Есть ли что-нибудь, что бы ты хотела сделать перед смертью?

– Да, – ответила она, смеясь, – прожить еще десять лет.

На следующий день она поехала домой вместе со своими родными.

Через несколько дней я пришел к ней домой. Входя в ее комнату, я почувствовал вокруг нее великое пространство. Мои мысли казались в нем прыгающими шариками. Какой неуклюжей была каждая из них в этой тишине! Мой ум был таким тяжелым по сравнению с этим мягким пространством, потому что в своем уме она не была поймана. Было только пространство. И я вспомнил друга, который рассказывал мне о своем посещении семинара, возглавляемого мастером дзэн. Входя к мастеру для очередного интервью, моему другу каждый раз казалось, что мастер знает, о чем он думает. Однажды он пришел к мастеру и пожаловался:

– Когда я вхожу сюда, мне кажется, что вы знаете, о чем я думаю.

Роси посмотрел на него с улыбкой.

– Что ж, я не думаю ни о чем, а значит, это явно что-то с тобой, – ответил он.

Пам тоже не была привязана ни к чему. Казалось, что она уже не «кто-то». У нее в комнате присутствовало чувство единства. Она, казалось, не имеет границ.

Она мягко посмотрела на меня и сказала с недоумением:

– Знаешь, несколько дней назад, когда я вышла из комы, на моей кровати сидел Махараджи и все смеялся, смеялся, смеялся.

Я был немного удивлен ее спонтанной связи с Махараджи, поскольку в течение нескольких месяцев ее точкой соприкосновения с реальностью был Иисус. Никто ни разу не призывал ее думать о Махараджи. Казалось, это что-то возникшее само по себе. Поэтому я спросил ее:

– А как насчет твоей связи с Иисусом?

– Здесь нет ничего удивительного, – сказала она. – Иисус имеет дело со страданием, но я больше не страдаю. В то же время Махараджи для меня олицетворяет чистую радость.

В следующие недели она два раза снова уходила в трехдневные состояния, напоминающие кому. Она называла их «каникулами» и говорила, что не может адекватно описать, что при этом происходит с ней. Тем не менее, по ее словам, «каникулы», напоминали пребывание в мире хоралов греческой православной церкви, которые одна знакомая давала ей послушать в записи на магнитофоне.

– Из всего, что я знаю, для описания этих пространств лучше всего подходит полнозвучное церковное пение, – сказала она.

Каждый раз, когда она выходила из комы, у нее начинались боли, но через некоторое время снова наступало облегчение, и не было проблем вообще. После каждого цикла, начинавшегося комой и заканчивавшегося облегчением, она становилась все яснее и прозрачней. Это не значит, что у нее не было трудных мгновений. Иногда она чувствовала себя потерянной. Иногда ей очень не хотелось умирать, видя рядом своих детей. В ее комнате изредка разыгрывались мелодрамы. Но она все больше становилась просто пространством. Единственное, что она читала, был трактат Третьего патриарха дзэн.

Тара, которая так много заботилась о Пам в предыдущие месяцы, позже рассказывала мне: «Однажды во время одного из ее обычных комообразных состояний я заметила, что глаза Пам широко открыты и она как бы смотрит вдаль. Она повторяла шепотом: „Солнце, солнце, конец, конец“, – и слезы потекли у нее из глаз... Даже когда она начала страдать недержанием, мне было приятно делать для нее самую неприятную работу. Мне никогда не приходило в голову жаловаться. Я думала только о том, как нам очистить себя настолько, чтобы ее невинность коснулась наших сердец».

Рождественским утром Пам помогли спуститься в столовую, чтобы она побыла со своей семьей в последний раз. Когда она вернулась наверх, было ясно, что она начинает покидать тело. При этом самое интересное было то, что, как заметили окружающие, у нее уже не было личности. Шло время, и она раскрывалась все больше и больше, уподобляясь пространству. Она была подобной процессу, происходящему в осознании, которое неделимо. Кто-то сказал о ней: «Она больше не существительное, она глагол».

Через день или два в окружении друзей она родила сама себя. Она была подобна пространству, растворяющемуся в пространстве. Не было ни малейшего ощущения подталкивания или оттягивания. Казалось, она сама в недоумении наблюдает весь этот процесс. Тара позже рассказывала: «Комната, казалось, была заполнена любовью и безмятежностью. Каждый молчаливо переживал безмятежность. Пам спокойно перестала дышать и выскользнула из тела. Слеза прокатилась по ее щеке, и она ушла». Это было покиданием временной формы, переходом.

Когда Тадзи роси, современный мастер дзэн, был при смерти, его главные ученики собрались возле его кровати. Один из них, зная, что роси любит одну разновидность пирожных, полдня искал их в кондитерских Токио и вот теперь преподнес их Тадзи роси. С едва заметной улыбкой умирающий роси взял кусочек пирожного и начал медленно его жевать. Его постепенно охватила слабость, и тогда ученики подошли к нему и спросили, есть ли у него, что сказать им перед смертью.

– Да, – ответил роси. Ученики затаили дыхание, чтобы не пропустить ни одного слова.

– Дорогие мои, это пирожное было очень вкусным, – сказал он и скончался.

Когда такие существа умирают, они расширяются за пределы себя. Они просто уходят, оставив после себя горстку праха.

* * *

КТО УМИРАЕТ?

Мы все помешались в тюрьме —

Слишком долго живем мы в теле.

И в день своей смерти

Махараджи прошептал:

«Сегодня меня навсегда выпускают

Из центральной тюрьмы на

Свободу».

Но мы не живем в теле,

А тело живет в нас;

В своей жизни оно зависит от нас

(А не мы от него).

Иисус сказал:

«Аз есмь свет».

Все мы.

Вечносияющий.

ГЛАВА 22

МОМЕНТ СМЕРТИ

Наблюдая за многими нашими больными, когда они умирали, мы пришли к выводу, что момент смерти – это чаще всего мгновение великого покоя. Как правило, даже те, кто приближался к смерти в тревоге, перед смертью переживают раскрытие. Это напоминает смерть Робин, во время которой она, казалось, вспомнила то, что было давно забыто. Отношение к смерти, к выходу из тела, надо полагать, меняется в мгновения, предшествующие смерти. Каким-то образом человек чувствует, что все будет хорошо. Ум и сердце постепенно становятся одним целым. Один человек, который умер, а затем вернулся, чтобы рассказать нам о смерти, выразился так: «Смерть полностью безопасна».

Видя легкость, с которой люди способны умирать, я склонен относиться к моменту смерти с великим доверием, позволяющим в еще большей мере «не знать». Судя по всему, перед самой смертью многие возносятся из ада на небеса, переходят от сопротивления к великодушной легкости и уплывают.

Мы можем только догадываться о том, что такое смерть. Однако в тибетской буддистской традиции развита сложная технология переживания смерти. Некоторые медитации призывают человека познакомиться с этим ценным мгновением, практиковать умирание как средство глубокого переживания того, что лежит в основе заблуждений нашей жизни. Умирание дает возможность получить понимание того, как автоматические и, по существу, безличные процессы ума ошибочно принимаются нами за отдельное «я», за то, что мы можем потерять, за то, что мы должны защищать от смерти (см. приложение II).

Такие медитации дают почувствовать процесс растворения, который является главным физическим переживанием в переходе, называемом нами смертью. Создается впечатление, что смерть – это таяние, растворение. Каждая стадия, кажется, способствует дальнейшему растворению. Границы становятся все менее очерченными. Внутреннее и внешнее становятся одним целым. Умирание – это постепенный процесс отхода. В различных традициях говорится, что сознанию для того, чтобы покинуть тело, требуется от двадцати минут до нескольких часов. Внутренний процесс растворения и выхода из тела сопровождается некоторыми внешними феноменами, которые врачи связывают с прекращением некоторых жизненных функций. Когда энергия, питающая отдельные системы, покидает тело, ее присутствие в этих системах становится все менее заметным. В один момент жизненные функции еще заметны, тогда как в другой это не так – хотя процесс отхода может продолжаться и дальше. Именно этот момент, когда большинство функций перестают измеряться, называется «моментом смерти». Однако смерть никогда не наступает в одно мгновение. Это постепенный процесс, который продолжается некоторое время после того, как измерительные приборы не регистрируют больше проявлений жизни. В действительности, не смерть наступает в это мгновение, а жизнь становится недоступной для наших приборов в обычном диапазоне их чувствительности.

Процесс умирания, судя по всему, представляет собой расширение за пределы тех форм, в рамках которых мы привыкли его измерять. Ниже приводится сценарий физического переживания смерти, основывающийся на древнем представлении, согласно которому тело составлено из четырех элементов (земли, воды, огня и воздуха):

Когда смерть приближается к элементу земли, то чувство массивности и твердости тела начинает ослабляться. Тело кажется очень тяжелым, а его границы, его края становятся не такими ощутимыми, как обычно. У человека нет больше ощущения присутствия «в» теле. Человек становится менее чувствительным к своим ощущениям и чувствам. Он не может больше по своей воле двигать конечностями. Перистальтика замедляется, кишки больше не работают без посторонней помощи. Органы постепенно перестают функционировать. По мере того, как элемент земли продолжает растворяться в элементе воды, появляется ощущение мимолетности и текучести. Твердость, которая постоянно усиливала отождествление с телом, начинает таять. Все течет.

Когда элемент воды начинает растворяться в элементе огня, чувство текучести становится подобным теплому туману. Потоки веществ в теле замедляются. Глаза и рот пересыхают. Циркуляция крови замедляется. Кровяное давление падает. Когда циркуляция начинает замедляться и в конце концов останавливается, кровь стекается в самые нижние области тела. Так возникает чувство легкости.

Когда элемент огня, растворяясь, превращается в элемент воздуха, чувство тепла и холода уходят, а физический комфорт или дискомфорт не имеет больше значения. Температура тела падает, пока не достигнет уровня, когда тело начинает охлаждаться и бледнеть. Пищеварение прекращается. Чувство легкости, словно поднимающегося вверх тепла, становится основным в сфере внимания. Оно переходит в чувство растворения во все более и более тонкое пространство.

Когда элемент воздуха растворяется и переходит в собственно сознание, появляется ощущение безбрежности. Выдох становится более длительным, чем вдох, и в конце концов растворяется в пространстве. Нет больше ощущения тела или его функций, а есть только чувство расширения и соединения с пространством, растворения в чистом бытии.

* * *

Следует отметить, что каждая стадия сопровождается уменьшением субстанциональности, размыванием очертаний. Человек получает все меньше ощущений извне, но все больше чувствует безграничность внутри. Смерть или процесс умирания, надо полагать, сопровождаются у него ощущением расширения за пределы самого себя, растворением всех форм и переходом в недифференцируемое состояние.

Но вообразите себе попытки сопротивляться этому растворению, этому чувству размытия очертаний. Вообразите себе попытки уцепиться за твердое, когда оно превращается в жидкое. Стремление отстраниться от жидких форм и еще раз уцепиться за что-то твердое – и следующее за ним ощущение все большей легкости и текучести, приводящей к превращению элемента воды в элемент огня. Затем начинается охлаждение тела. По мере того как элемент воздуха и энергии расширяется и превращается в собственно сознание, тепло как бы растворяется, утекает в широту пространства. Вообразите себе попытки остановить этот процесс, попытки задержать его непрекращающееся развитие. Если вы пойдете за ним, откроетесь ему, будет только переживание расширения, таяния за пределы твердости, растворения в основополагающей реальности. Попытайтесь представить себе привязанность к тому, что тает. Возможно, эту привязанность некоторые называют чистилищем, адским страхом перед следующим раскрытием, сопротивлением тому, что есть.

Очевидно, затем человек приходит в точку, в которой все испаряется из тела и тело остается позади. Все переживают превращение элементов в порождающую их энергию. Их отдельные качества твердости, текучести, температуры и потока не являются больше доминирующими, и присутствует только свободное парение сознания. В течение нескольких мгновений осознание сияет ярче тысячи солнц, и есть переживание реальности, из которой возникает все сотворенное. Длительность переживания света, кажется, длится у разных людей разное время. Возможно, она зависит от желания открываться истине, доверия к ней и почтения, которой они ее окружают.

Это краеугольный камень воображения момента смерти, однако, в соответствии с учениями различных религиозных традиций, это только первая часть процесса. Вскоре подсознательные тенденции снова заявляют о себе и создают столько же миров после смерти, сколько ум создавал до нее. Услышав об этом продолжающемся процессе, один человек спросил: «Реальны ли эти посмертные миры?» На что нужно ответить: «Они реальны в той мере, в которой реальны вы. Но не реальнее! Фактически, они реальны в той мере, в которой вы думаете, что вы реальны».

Многие находят полезным «практиковать» умирание. С несколькими людьми я репетировал переживания, которые могут возникать в процессе умирания, чтобы они могли встретить их с ясностью и любовью. Любая подобная репетиция, разумеется, должна сопровождаться легкостью и отношением «Я не знаю», чтобы не предпрограммировать то, что случится впоследствии. Конечно, наш подход к настоящему и в смерти, и в жизни один и тот же: принятие, открытие, отпускание. Обучение умиранию – это обучение растворению прошлых привязанностей к этому мгновению; это готовность к тому, что последует, это непривязанность. Каждый день, каждое мгновение мы учимся умирать, растворяться в океане чистого бытия.

ГЛАВА 23

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: