Речь Князя к монахам 14 страница

Что в аккорде мирозданья
Скрыто светлой пеленой,
Непонятно для сознанья,
Не ищи душой больной.

Там, где вечность идеала
В бесконечности царит,
Где Господь родит начало —
Нам лишь отблески дарит,

Там не многие витали,
Чтобы истину открыть,
Чтобы выстрадать печали,
Чтобы вновь «Созданьем» быть.

И когда к земле печальной
Вновь спускалися они,
Перед истиной банальной
Загоралися огни.

Но святых огней не зная,
Люди, шли вы мимо них,
Всё ища и познавая
Истин пламенней других… —

Помню сон довольно странный!
Был как будто я другим
Над долиною пространной
Пролетал, тоской томим.

Вкруг меня плыло молчанье,
Будто сон былых веков,
Будто прошлое сознанье,
Будто сон минувших снов.

И со мною вечный демон
Разделял мой странный путь.
Помню, был доволен всем он,
Он шептал: «Скорей забудь

Жизнь печальных сновидений,
Грёзы бледные людей.
Пред вратами вечной тени
Позабудь любовь скорей!

Перед вечным сном могильным
Потухает и любовь,
Я один явлюсь всесильным
И спасу сознанье вновь!»

Прошептал и вновь крылами
Он беззвучными махал.
Мы неслись над облаками —
Я с тоскою повторял:

«Не могу забыть Агаты
Слишком я её люблю!
Как цветы, мечтанья смяты!
Дышит жизнь на смерть мою!»

И беззвучными устами
Демон тихо хохотал,
А туманный путь пред нами
Бледным светом просиял.

Мы увидели виденье,
Грезу девственной мечты,
Бога лучшее творенье,
Духа чистой красоты.

Он глядел на нас с тоскою,
Непонятной для людей,
И с улыбкой неземною
В свете траурных очей.

И ни слова не сказали
Духа бледные уста —
Словно Демона прощали
У подножия Креста!

Только видел я, с мольбою
Демон руки простирал
И с надеждою земною,
Слабый, к ангелу взирал.

И, склонясь в своей гордыне,
Он, как мальчик, зарыдал,
И, стремясь к былой пустыне,
Побеждённый, улетал… —

ВИДНО, АНГЕЛЫ ЖАЛЕЛИ

Помню день сырой и вялый,
Как мечта любви моей, —
Над землёю обветшалой
Полз уныло средь теней.

В нём мы видим — слишком рано
Ослабевшие мечты,
В нём всегда среди тумана
Вижу бледные черты.

Вижу даже слишком ясно
Я её, любовь мою,
И с надеждою напрасной
Я её прийти молю.

И с унылою улыбкой
Я иду и всё иду
По земле холодной, зыбкой
К омертвелому пруду.

Там стою всегда часами,
Слышу шум холодных волн,
Что сокрыты под снегами, —
Там я дум минувших полн.

Как-то раз, совсем печальный,
(Но когда — я то забыл)
Я стоял во мгле кристальной
И молитвы всё твердил.

Я молился слишком много,
Слишком я душой страдал,
Даже требовал у Бога,
Даже Бога проклинал.

Разве мог тогда узнать я,
Что исполнятся слова!
Но, увы, мои проклятья
Доросли до Божества.

Из снегов немого пруда
Поднялась любовь моя,
Поднялась она оттуда,
В блеске инея горя.

Белоснежными руками
Обвила меня, как прежде,
И застывшими устами
Призывала вновь к надежде.

Видно, ангелы жалели,
Соня, нас с тобой тогда,
Разлучить нас не хотели
Никогда и никогда…

И меня снега покрыли
Покрывалом из парчей…
Слишком много мы любили,
Мы любили слишком с ней!

СНЫ ПРОЛЕТАЮТ, КАК ТЕНИ

Сны пролетают, как тени,
Тени прозрачных ночей.
Слышится запах сирени.
Сердцу невольно грустней.

Сколько печали и муки
В каждом дрожанье листка!
Шепчут они о разлуке,
Шепчут, качаясь слегка.

Словно в живом саркофаге
Грустный понуро идёшь.
Звёзды застыли в зигзаге.
Тихо колышется рожь.

Сердце, как прежде, томится,
Рвутся от мира мечты,
Грёзам великое снится,
Образы светло-чисты.

Между немыми стволами
Сонных гигантов ночей
Я пробуждаю словами
Тайны забытых идей.

Всё, что давно уж почило,
Всё, что отдали гробам,
Нищий, могучею силой
Миру на миг я отдам.

Людям ничтожным приснится
Яркое счастье во сне;
Будут страдать и томиться
В прошлой блаженной стране.

Я упоённый мечтами,
Бледный, в лохмотьях пойду.
Стану делиться не с вами
Светлым сияньем в саду!

— Разве оборванный нищий
Может вам правду открыть?!
Дайте голодному пищи,
Сжальтесь, подайте испить!

В ПАРКЕ

Как уныла осень парка!
Завтра день, снова день!
Не целуй меня так жарко!
Погляди! В ночную тень
Тайно прячется дорога.
Подожди, мой друг, немного!

Звон печальных колоколен
Вновь услышит завтра день.
Кто забыт и обездолен,
Вновь увидит парка тень.
Кто-то ходит, призывает,
Тень за тенью пробуждает.

Кто-то тусклыми очами
Смотрит в бездну бытия.
Кто-то мёртвыми губами
Шепчет, плача и любя:
Вновь проснутся дни за днями,
Пронесутся все над нами.

И неслышными шагами
Отойдут в немую тень.
О, прильни ко мне губами,
Завтра день, снова день.
Дни за днями пробуждая,
Мы воскреснем, дорогая…

Подожди ещё немного!
Безнадежен мрак теней!
Тонет бледная дорога
Под навесом чёрных дней.
Кто-то плачет, повторяет
И в безмолвии рыдает…

МАРИЯ

Где ангелы света летали,
Где роза спасенья росла,
Там дева святая цвела.
Мария — её называли.

Уста мои страстно лобзали
Избранницу светлой мечты,
Любви и святой красоты.
Мария — её называли.

И ангелы света взирали
На нашу святую любовь.
В ней счастье рождалося вновь.
Мария — её называли.

Так часто мы с нею внимали,
Как мир одинокий стонал
И деву к себе призывал.
Мария — её называли.

В холодной, тоскующей дали
Я с нею простился тогда,
Она же ушла навсегда!
Мария — её называли.

И ангелы света рыдали,
И с ними теперь я один,
Померкшей любви властелин…
Мария — её называли.

СМЕРТЬ I

Не утомлённый страданьем,
Не изнурённый борьбою,
Но с глубочайшим сознаньем
Стану теперь пред тобою.

Стану, как витязь могучий
Перед борьбой роковою,
Перед нависнувшей тучей
С лёгкой, крылатой стрелою.

Лук мой калёный застонет,
Дрогнет моей тетивою,
Многое на сердце тронет —
Грянет грозой роковою.

В нас одинакова сила!
Много в нас тайн заключённых!
Много судьба нам дарила
Стрел своих дивно калёных!

Смерть! я тебя побеждаю,
Но над победой случайной
Тоже, как мальчик, рыдаю
Перед разрушенной тайной.

МОЛИТВА

Забытый дом! Как в тьме могильной,
В пыли оплёван я лежал
И, жалкий раб, молитвою всесильной
К себе я Бога призывал.

За мной слова молитвы повторяли
Хор звёзд и тихая луна.
Со мной на небе ангелы рыдали —
Лишь ты не плакала одна.

И пламенем всё небо осенило,
Святым сияньем Божества.
И родилась во мне святая сила,
Святые, грозные слова.

Я встал свободным, Бога созерцая,
Забыл тебя и мир людей
И шёл вперёд, зачем, куда не сознавая,
Но шёл я к «Истине Скорбей».

ПОЭТУ

Горят фонари
До юной зари
Весёлой толпою.
И неба наряд,
Где звёзды блестят,
Затмился слезою.

Погасла луна,
Созвучий полна,
Пред новым их светом.
И небо висит
И тихо грустит —
Над мёртвым поэтом…

СМЕРТЬ СОЛОВЬЯ

Полон грусти и печали,
Пел безумный соловей
Песню страстную теней —
Вы не знали, вы не знали!

С грустью тяжкою внимали
Этой песне сны веков:
В ней дрожал предсмертный зов
Вы не знали, вы не знали!

А когда в померкшей дали
Утонул ослабший соловей
Между снов любви своей —
Вы узнали, все узнали?!

«Сквозь сон моей печали…»

Сквозь сон моей печали
Я к ней на свадьбу зван.
Мечты мои встречали —
Туман, один туман.

Подруги ей надели
Вуаль на лёгкий стан.
Мечты мои смотрели —
Туман, один туман.

Невеста молодая
Узнает ли обман!
А я стоял рыдая —
Туман, везде туман…

СМЕРТЬ II

С померкшей улыбкой в очах,
Вся страстью немой упоённая,
Безумьем моим воскрешённая,
Явилась ко мне ты в слезах.

Пришла, как больное дитя.
Во мне ты искала спасения.
Пришла ты, как грёза осенняя,
О дивном минувшем грустя.

Ты помнишь, я встретил тебя,
Как будто невесту стыдливую, —
Теперь покидаю счастливою,
Безумно, как мальчик, любя.

ВОСПОМИНАНИЕ

Небо над нами рыдало,
Как будто больное дитя.
Ты тихо меня обнимала,
О чём-то минувшем грустя.

Не зная любви и отрады,
Я в даль, как безумный, глядел,
И губы шептали: «Не надо!»
Я что-то припомнить хотел.

Мне чудились страстные ласки,
Минувшей, как счастье, любви;
При бледной, осенней окраске
Безмолвное тело в крови.

Я видел померкшие очи,
Я слышал удушливый хрип
В молчанье бесчувственной ночи,
И двери стенающей скрип.

Я тихо тогда приподнялся.
Мне чудилась снова — беда!
И снова во мраке раздался
Удушливый хрип, как тогда…

«Последний аккорд мирозданья…»

Последний аккорд мирозданья,
Последнее слово «люблю»
Померкнет в пучине познанья
И грёзу разрушит мою.

Но есть недоступные дали,
Там высится грозно скала.
Туда мы Любовь приковали —
И там непроглядная мгла.

И мы поселимся жрецами
Вокруг позабытой мечты,
И вечность сомкнётся над нами
Любви и святой красоты.

«Весь туманный сад…»

Весь туманный сад
Луной объят,
Луной осенней.
И звёзды в ряд
В пруду горят,
В пруду, где тени.

И я один
Среди долин
С моей мечтою!
Я не забыл,
Что проклят был
Вчера тобою.

Заря плывёт,
Заря растёт
В немой пустыне,
И похорон
Я слышу звон
Немолчный отныне.

В ДЕВИЧЬЕЙ СПАЛЬНЕ

Кажется душно в девичьей спальне
В тихую лунную ночь.
Сердцу становится как-то печальней…
Сердцу ль тоску превозмочь!

Вижу, как лунным, сребристым сияньем
Сад задремавший залит.
Слышу я листьев влюблённых шептанье,
Ночь о любви говорит.

Часто мне кажется, будто виденья
Там по дорожке скользят.
В спальню доносится тихое пенье,
Тихое пенье дриад.

Сердцу мучительно, сладко и больно
Так не любить никого.
Слёзы о ком-то роняешь невольно,
Любишь, не зная кого.

НАША ДОРОГА

Нет, подождём мы немного
Искать утешенья могилы!
Не кончена наша дорога!
Ещё не исчерпаны силы!

Боже! мне слабые ноги
Сожгли беспощадно песчинки
Твоей бесконечной дороги,
Где нет ни дождя, ни росинки.

— Друг, ты ступаешь так вяло!
Пройти нам осталось немного;
За нами далёко начало
И кончена скоро дорога…

НИЩИЙ

В костюме стареньком и гадком,
Больной я пред тобой стоял.
Струилась тихо грязь по складкам,
Зловонная, а я молчал.

Ты видела, в лице больного
Лежала Божества печать;
Она сказала слишком много —
И ты её могла понять!

Мой друг, твои уста молчали.
В твоих задумчивых очах
Рождались искорки печали,
А грудь сжимал безумный страх…

И ты, дитя больного света,
Упала нищему на грудь!
В отрепьях встретила поэта!..
О друг, ты этот миг забудь!

ЗМЕИНАЯ ЛЮБОВЬ

Роща застыла осинная.
В солнечных, светлых лучах
Искрится шкурка змеиная;
Тихо лоснится на мхах.

Дума таится змеиная
В ярких, змеиных очах;
Тело чешуйками, длинное,
Тихо дрожит на камнях.

Что-то теперь подымается,
Что-то теперь извивается,
К самке ползёт меж камней.

Страстно к змее прижимается,
С нею как будто сливается,
С нею, с подругой своей…

ЗАКОН

Я сказку тебе расскажу
Пустую, для малых детей.
В ней «гадких» тебе покажу
И их накажу поскорей.
Я вычитал сказку случайно
В книжонке забытой и старой.

Ту сказку окрестим мы «Тайной»,
Её героиню «Тамарой».
Как водится, где-то вдали,
Где царствует чуждый народ,
В пределах безвестной земли,
Ребенок прелестный растёт.

Прелестен, как звуки стихов,
Он ведал нездешние сны,
И тайны загадочных слов
Не были младенцу темны.
Он ведал грядущее в горе,
Он знал о минувшем в печали.

В том царстве, где синее море
С молитвой вседневно встречали,
Тамара для близких друзей
Надеждой земною росла;
Не ведая слёз и страстей,
Обет неземной берегла.

И быстро неслися года,
Неслися на крыльях своих,
Неслись, как несутся всегда,
Не зная печалей земных… —
Тамара о чём-то грустила,
Святая, не знавшая горя.

Подруга у ней расспросила.
Она указала на море:
И мчалась волна за волной,
И слышались стоны и рёв,
И парус чернел неземной,
И был он причалить готов.

И кто-то, весь в броню одет,
Усталый к Тамаре пришёл:
«Я тоже имею обет;
В тебе я сестру приобрёл!
Мы людям несчастным поможем
Найти неземное начало.

Доход мы народу умножим. —
Живёте вы тихо и вяло! —
Я дам тебе дарственный трон,
О дочь неземная богов!
Разумный, но строгий закон
Тебе написать я готов»… —

И тянутся вяло года.
И высится грозно закон.
Тамара ушла навсегда:
Остался владыкою он.
А люди счастливые плачут,
Но веруют в силу закона.

И вместо прекрасного трона
Тюрьму для Тамары назначат.
Тамару, богиню любви,
Теперь нам нигде не найти!
Напрасно! Её не зови,
Хоть слёзы скопились в груди!

«Мы знаньем смелым угадали…»

Мы знаньем смелым угадали
Природы тихое дыханье
И нашим детям в назиданье,
Чтоб облегчить им торный путь,
Из камня высекли скрижали.

На них мы точно написали:
Куда и как плывёт звезда;
В какие грозные года,
Врагам свою подставя грудь,
Своих детей и жён мы охраняли.

Как жили прадеды с богами,
И где дымил святой алтарь,
Как наш могучий, добрый царь
Любил нас, как детей своих,
А непослушных бил плетями.

Царила истина над нами,
И был у нас святой закон,
Хоть был порой и страшен он,
Но только страшен для плохих,
Недружно бывших со жрецами.

А ты, безумец бледнолицый,
К чему твой бред, твои слова!?
Какие тайны божества
Ещё ты выдумать успел?!
К чему ненужные страницы

Ты хочешь дать сынам Столицы?!
Твою «любовь» не знаем мы!
Ты не спасёшь нас от сумы!
Мечтать напрасно ты посмел!
Уйди, безумец бледнолицый!

«Усталый день плетётся до конца…»

«Лицом к лицу пред этой бездной тёмной».

Ф. Тютчев

Усталый день плетётся до конца.
И вечер как всегда идёт за ним,
А завтра вновь заменится другим
И вечно вновь до лучезарного венца.

Но между вечером и днём
Есть бездна необъятная для нас;
Её мы непонятною зовём,
Непроницаемой для глаз.

Её всегда боимся мы,
Мы слышим, кто-то дышит в ней,
И давит ночь громадою своей,
Как свод удушливой тюрьмы…

Но не для всех она страшна:
Тому, кто дни давно забыл,
Тому, чья жизнь всегда темна,
Тот душу в ночи схоронил.

И вот душа опять живёт!
Свободно дышит вновь она,
И в сладких звуках тишина
Меж снов пророческих плывёт.

И столько снов, великих снов
Рождается среди ночей,
Что слышит мир могучий зов
Опять раскованных идей.

Я ЖАЛЕЮ

Я писать о любви не умею, —
Не умею я также рыдать —
То, что теперь я жалею,
Не моею душой отгадать.

Я жалею цветы полевые,
Что под снегом сокрылись давно,
Я жалею, что грёзы ночные
Улетели под утро в окно.

Я тоскую, что небо над нами,
Что не в силах туда я взойти,
Что святыми, живыми цепями
Я прикован к земному пути!

«Слышен звон струны певучей…»

«Мысль изречённая есть ложь».

Тютчев

Слышен звон струны певучей,
Мчатся вдаль стихи Баяна:
Их, исторгнув из тумана,
Записал поэт могучий.

Грозно высятся скрижали
О делах былых героев:
Их среди первичных слоев
Из земли мы откопали.

Ряд божественных ваяний
Мы нашли под грудой лавы.
Это гимн для старой славы,
Сон былых воспоминаний…

Только грёзу не запишешь!
Только грёза мчится мимо!
Сон уйдёт неумолимо.
Нет! о них ты не услышишь!

ГРЕХОПАДЕНИЕ

Словно огненные руки
Разверзают эту ночь!
Ангел внемлет стонам муки,
Но не в силах им помочь.

Рай с безверьем сочетая,
Символ Веры продают!
И в церквах, любви не зная,
О любви к святым поют!

И Распятьем, как секирой,
Рубят тёмных прихожан!
Но грядёт, глядите, Сирый
Из далёких, чуждых стран…

Он грядёт в недоуменье,
Слышит грозный звон цепей,
Но в святом преображенье
Недоступен для людей…

«О, дай мне, Демон, мысли чистые…»

О, дай мне, Демон, мысли чистые.
Чтоб я мог Тебя познать,
Чтоб в глаза Твои лучистые,
Я с надеждой мог взирать.

Я словами вдохновенными
Ублажать Тебя хочу
И руками дерзновенными
Затеплю Тебе свечу.

И в безверье — я уверую,
Душу в звуках обрету —
Чрез долину тёмно-серую
Притекаю я к Кресту.

«Ты пред роком смутился…»

Ты пред роком смутился —
Облекается схимой.
Над тобою незримо
Твой Ангел склонился.

Ты с любовью простился,
Ты, любовью томимый.
Над тобою незримо
Твой Ангел склонился.

Ты пред смертью смутился,
Пред желанной, любимой.
Над тобою незримо
Твой Ангел склонился.

ЗАКЛЯТИЕ

Со взором, полным ожиданья,
Я тьму минувшую читал.
Маэстро мёртвых начертанья
В руках кощунственных держал.

Хотел в монашеской латыни
Былые тайны отгадать:
Найти заклятия в святыне.
Хотел я сам маэстро стать!

И звал я демонов сурово,
Я заклинал их, я молил,
Я плакал и смеялся снова —
Себя им в жертву приносил.

Но нет, они людей забыли,
Они не делят наши дни!
Ведь их живых мы схоронили
И погасили мы огни!

«Скажи мне, Бездольный…»

Скажи мне, Бездольный,
Где Образ ликующий?
«То звон колокольный,
О Правде тоскующий».

Скажи мне, Бездольный,
Где свет Нарождающий?
«То звон колокольный,
К любви призывающий».

Скажи мне, Бездольный,
Где мир умирающий?
«То звон колокольный,
Любовь обвиняющий…».

ГИМН

Это утро — сна преддверье,
Сна предвестника спасенья.
О, покиньте лицемерье:
К небесам летят моленья!

Это утро — сна преддверье,
Сна могучего целенья.
«О, уверуйте в безверье!
О, воздайте Мне моленья!»

«С грядущими безднами…»

С грядущими безднами,
Туманных, предвечных миров,
В жилище свободных богов,
С мечтами созвучий надзвездными —
Я слиться готов!

О, дайте порфиру учителей
Забытому другу рабов,
Забытых, нездешних миров,
Работу святых Небожителей —
Я ею облечься готов.

О, дайте сандалии нежные,
Созданье грядущих врагов!
Я слышу пророческий зов,
Я вижу равнины безбрежные.
Пойти я готов!

НА ПОЛЕ

Ушёл я от них!
Было душно и тесно.
Грёзы существ неземных
Были под властью гордыни телесной.

Ушёл я от них!
Поле предстало в широком просторе.
В душе моей ужас затих,
И шёл я, духовным властителям вторя.

Я шёл по пустыне, и было темно,
А сердце моё освятилось.
За мною мерцало палатки окно,
И слов трепетанье едва доносилось.

И дальше я шёл,
И было темно, безысходно.
За мною звучал произвол
И меркнул в пустыне свободной.

Я замер, потух, как свеча,
И пал на колени, вдыхая пустыню.
Молитва моя была горяча.
Я землю лобзал, как святыню…

ДРЕВНЕЕ ЗАКЛЯТИЕ**

Тебя со мною нет.
Но вечно ты со мною.
Гляжу за тонкой пеленою,
Где потухает слабый свет,
Твои я вижу силуэты,
Твои мне слышатся ответы.
Меня не знаешь ты,
Но рядом я иду с тобою;
Покровы нежной темноты
Нас окружили тканью голубою.
И знаешь ты, что рядом
Иду с тобой, — ласкаю взглядом.
И в темноте — боишься ты!
Зовёшь меня стыдливо:
Во власти ты моей мечты,
В власти тени горделивой[108].
А поцелуй мой нежный
Дарует сон тебе мятежный!
И днём ты не одна.
Ты днём с моей мечтою. —
Ты утомлённа и бледна
В борьбе с телесной чистотою.
Ты ночи ждешь так страстно
И тьмы великой, своевластной.
Ты знаешь — я с тобой
И ты со мной навечно;
И голос нежно-голубой
Зовёт нас к радости беспечной;
Во власти духа ты, и — знай,
Я дух молитв — бессмертный Адонай.

ПРИШЛЕЦ

Громадное чёрное тело приближалось к земле, и на земле стало темно. Только иногда голубовато светящиеся искры пронизывали мрак, и быстро неслись куда-то вдаль, и там умирали.

Жители земли, — люди, никогда не видавшие темноты, боялись её. Они укрылись в свои норы, и зажгли в них тела растений, и, глядя на медленную их смерть, надеялись на жизнь.

Вершина высокой горы осветилась ярко-бело.

Вниз медленно спускался усталый человек. На нём были светящиеся лохмотья. Он пришёл к людям и просил у них пищи и права жить всегда на высокой горе. Они дали ему риса и проводили его на высокую гору. Там они построили из камней и земли нору для него.

И он стал там жить, никогда не сходя вниз к людям. Они его спросили, что он будет делать один на горе. «Думать о Боге» — ответил он и удалился в свою нору, а люди пошли к себе вниз.

Стало опять светло!

Все видели свет и радовались на него.

К одинокому никто не входил. Иногда, когда вечером было особенно чистое небо, они могли видеть одинокого, сидящего на скале. Он сидел на ней часы, дни, недели, не двигаясь с места.

Он думал о Боге.

Иногда рядом с ним чернел на светлом небе громадный медведь, который тоже сидел, не двигаясь, и тоже думал о Боге. Иногда к одинокому с кружительной выси небес опускался огромный сизый орёл, садился ему на плечо и застывал надолго и тоже думал о Боге.

И так шли года, а за ними века.

Люди сильно поумнели и научились даже говорить со звёздами. А звёзды бывают разные: одни тепло светятся на небе и думают о Боге; другие же, яркие, горячие, мало думают и хотят испытать всё сами. Они сперва узнают, а потом думают. Они часто опускаются до самой земли и смотрят, что там творится, или же войдут в сердце человеческое и зажгут в нём томление к надзвёздному миру.

Вот люди стали разговаривать со звёздами и рассказали им, что на высокой горе, вот уже много тысячелетий, сидит одинокий и всё думает о Боге, и что рядом с ним птицы и звери тоже сидят и думают о Боге.

Одна очень яркая звезда сказала людям, что взобраться на гору они сами уже больше не могут, но что она, звезда, согласна спуститься к одинокому, посмотреть на него и рассказать обо всём людям.

Когда настала ночь и небо сделалось чёрным, звезда ринулась на землю. И она увидала: от норы одинокого остались одни камни, а между ними лежали его кости, белые, и едва светились во мраке. Самого же одинокого она увидать не могла. Снова взвилась звезда на небо и рассказала людям и другим звёздам, что одинокого больше нет, а лежат одни его кости.

И засмеялись люди и назвали его глупцом за то, что до сих пор его видали и перестали его видеть.

А звёзды тихо потолковали между собой, и каждая осталась при своём свете.

Снова прошли тысячелетия.

Земля стала холодной, но холода не было, так как некому было его ощущать.

Людей не стало. Вместо них по земле клубились туманы, сталкивались друг с другом, и была на земле великая тоска. Одни звёзды по-прежнему либо тепло, либо жарко сияли на чёрных небесах.

Там также сияла и любопытная звезда и томилась она, что нет больше людей и что не с кем ей говорить. И раз взглянула она снова на холодную землю. Сперва увидала беспокойные туманы, а за ними и высокую гору, где так долго жил одинокий и всё думал о Боге, и она увидала и — одинокого.

Он не сидел больше, а стоял, стоял высоко над туманами.

Его тысячелетний лик светился ясною мудростью, и длани его были распростёрты над беспокойными туманами, и он думал, думал о Боге.

И дрогнула звезда, и пала она, но не на землю, а в бездонную пропасть времён, и в пространстве, где ей нельзя ни думать, ни чувствовать, она будет лететь вечность.

Взгляни на небо, — ты увидишь её блуждающую в великой скорби.

Москва 21/X 1903

ЛЕСТВИЦА**
Поэма в VII главах А. Л. Миропольского

КО ВСЕМ, КТО ИЩЕТ
Как предисловие

Я хочу говорить здесь о спиритизме. Когда мне случалось поминать о нём в беседе людьми, причастными новому искусству, мне возражали: «Это неинтересно». Интересен Ницше, импрессионизм, пожалуй даже лунатизм, а спиритизм нет. Читают Плотина, прочтут записки святой Терезы, может быть о процессах ведьм, но не станут читать ничего из библиотеки по спиритизму ни Аксакова, ни Дю-Преля, ни Цёлльнера, ни Ходжсона, ни Барадюка.

Спиритизм для деятелей недавнего прошлого был нестерпим, потому что говорил о душе, для новых мистиков он ненавистен напротив потому, что всё порывается к опытным наукам. Ещё он подозрителен тем, что когда-то имел внешний успех, притом в мещанской среде, в пошлых гостиных, увлекшихся столоверчением. Все слыхали, что спириты сидят в темноте и вызывают умерших родственников, а те стучат и сообщают приторные сентенции. Легко улыбнуться самодовольно, вспомнив это, но ведь ясно, что не может этим одним быть наполнена вся литература спиритизма. Странно и смешно спорить против новой поэзии, потому что не понимаешь её. Разве не позорнее отвергать спиритизм, не зная его?

Самое ценное в новом искусстве — вечная жажда, тревожное искание. Неужели их обменяют на самодовольную уверенность, что истина найдена, что дальше идти некуда, что новая истина уже не может оказаться ложью? Неужели и «новые люди» с высоты своей мудрости будут судить всё, просто прикладывая готовую мерку: не подходит? — значит, и не нужно или неинтересно. Это будет не освобождением, а новым видом рабства. Довольно безразлично — железные цепи или деревянные колодки. Отрицать и отвергать — всегда слабость. Истина во всем и везде — её нет только в неподвижности. Созидателям нового, искателям обетованных стран, нечего прятаться за окопы и укрепления. Что если камень, отвергнутый строителями, и есть тот самый, который надо было положить во главу угла?

* * *

Современная наука, т. е. наука трёх последних столетий, впитала в себя при своём возникновении идеи Бэкона и Декарта, рационализм и механическое миропонимание. Из этого создался фон современного знания, особое «научное мировоззрение», атмосфера, вне которой наука не может дышать. Формулировав свои «законы природы», наука порешила, что ими определяется всякое существование. Мир науки — это особый замкнутый мир, вовсе не адекватный бесконечной вселенной, хотя и вместивший туманные пятна. В этом своём мире люди науки орудуют очень искусно, делают открытия и подводят итоги, но они слепы ко всему, что совершается за пределами их области. Они поставили на своём знамени: факт! — но сами на каждом шагу отворачиваются от фактов, только потому, что они противоречат их предвзятой теории. Не удивительно поэтому, что люди науки встретили спиритизм отрицанием[109].

Но господство позитивной науки проходит. Её недавнее торжество было последней вспышкой пламени, прежде чем угаснуть. Позитивная наука, «положительное знание» сведены с неправо занятого ими трона, и им указано их место — в прихожей и на улице: пусть они зажигают там электрические лампы и катают вагоны. Речь Брюнетьера о банкротстве науки свидетельствует, что это сознание разлилось уже повсюду, даже опошлилось. Люди поняли, что позитивизмом жить нельзя. Всё более страстно, всё более жадно стали они порываться к иным знаниям, к непознаваемому, к тайнам.

Эпиграфом ко всему нашему поколению можно поставить стихи Фета о «ласточке стрельчатой над вечереющим прудом»:

Вот понеслась и зачертила,
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла.
И снова то же вдохновенье
И та же тёмная струя…
………………………
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной
Стремясь хоть каплю зачерпнуть!

Все мы порываемся за пределы, все мы жаждем вздохнуть чуждой стихией. Нам стало тесно, душно, невыносимо. Нас томят условные формы общежития, томят условные формы нравственности, самые условия познания, все, что наложено извне. Нашей душе потребно иное, иначе она умрёт. Всё ясней сознаётся, что если в мире есть только то, что видимо есть, — жить незачем, не стоит. Мы принимаем все религии, все мистические учения, только бы не быть в действительности. Даже успех анти-мистических учений гр. Л. Н. Толстого и Ницше объясняется той же жаждой. Толстой изнемог в подобных исканиях и сказал себе: «Найти нельзя, нечего и искать, всё просто: перед тобой рукоять, и качай её, а что выйдет, знает хозяин». Все изнемогшие пошли за Толстым. Ницше объявил себя врагом всему мистическому, даже духовному и идейному, как декадансу. Но еще с большей яростью напал он на всё современное. Он даже отказался от искания истины, потому что современная истина, та, которая теперь доступна человеку, ему неинтересна. Ницше поставил себе цель за пределами современности — сверхчеловека. И вот мистики пошли за Ницше, врагом мистицизма, ради этой сверхчеловеческой цели. Мальчики прошлых времён зачитывались трезвым Плутархом, потом Дон Кихотом и Робинзоном, но мы ещё на школьной скамье упивались Жюлем Верном, Фламмарионом, Райдером Хаггардом, Уэльсом, еще детьми мечтали о жизни на иных планетах. В зрелую пору нашими любимыми поэтами (любимыми, хотя, может быть, других мы ставим выше) оказались Эдгар По и Достоевский, Тютчев и Фет. По и Достоевский близки нам именно тем, что показывают возможность иных чувствований, словно уже отрешённых от условий земного. Тютчев и Фет дороги нам своим ощущением «двойного бытия» и «двойной жизни»[110]. Мы жадно исследуем всё таинственное и странное, что нашли в своих душах, спускаемся во все её глубины, чтобы хоть там «коснуться мирам иным». Мы опять обратились к сумрачным страницам «Критики чистого разума». Кант окружил познаваемое стальной стеной и силой вернул голубя, порывавшегося лететь в безвоздушное пространство, но этим только сделал искусительнее искушение. Увидав отчётливо, что познаваемое имеет грани, что за ними есть непознаваемое, мы уже не можем не сгорать от жажды прозреть в те недоступные миры.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: