Была ли у вас в лагере какая-нибудь книга? Имели ли вы вообще возможность читать?

Л. Самутин на вопрос не ответил, он просто вынул из шкафа томик из собрания сочинений А. С. Пушкина. Поцеловал его и положил на стол. На титульном листе потрепанной книги стояла подпись Самутина и штамп лагерной библиотеки[65].

Капитан второго ранга Бурковский сказал, что мог читать все, что хотел.

П. Н. Доронин рассказывает о том, какие возможности для чтения имел А. И. Солженицын. Он мог брать любую книгу, любой журнал или газету. Не расставался со словарем Даля.

Н. Виткевич: «У меня в лагере было с собой собрание сочинений Теккерея в оригинале и английский словарь»[66].

Не достаточно ли этих доказательств?

Вроде бы вполне. Но, как говорит склонный к юмору Л. Самутин, конечно, как это понимает любой здравомыслящий человек, «в лагере — это не у тещи на блинах».

И продолжает: «Особенно после войны положение было трудным. Строгий режим и тяжелая работа… Мне пришлось несладко, но я выжил, и мои товарищи тоже. Люди, правда, умирали — от запоздалой операции аппендицита, от инфаркта, воспаления легких. Случались и производственные травмы. Ясно, что их было больше, чем в обычных условиях: квалификация пониже, меньше опыта у работающих»[67].

Солженицын рассказывает ужасающие истории о лагерных карцерах, штрафных лагерях и т. п. Но сам-то он лично ничего подобного не пережил!

Ведь то, что он в погоне за популярностью («чтобы везде быть первым», чтобы о нем «заговорили повсюду») приводит в своей книге разные тюремные истории (погрязнее да пострашнее), безымянные или подписанные «Б» или «Г», еще далеко не значит, что он пишет правдиво. А вот что пишут те, кто на самом деле пережил несладкую жизнь в лагере. Они не скрывают ни горькой истины, ни собственной фамилии.

Л. Самутин: «Я побывал и в БУРах[68], и в карцерах, и в «лагере штрафников». В общей сложности 13 месяцев. Я выжил, и мои товарищи тоже выжили… Я встречался с людьми, которые отсидели два и даже три срока и тоже выжили. Так какой же может идти разговор об истреблении, если люди — и такое случалось — сидели по 25 лет и все-таки вышли на свободу?»[69]

Н. Виткевич: «По мере того как после войны положение советских людей изменялось к лучшему, изменялось и положение узников. Я получал «карманных денег» сто рублей в месяц, при хорошей работе — прибавку к пайку. А если норма мною и другими выполнялась на 150 процентов, то один день засчитывался за три. Я так отработал четыре месяца и один день». Так не без гордости и с присущей ученым точностью говорит доцент Николай Дмитриевич Виткевич и тут же спрашивает: «Скажите, а много ли честных советских людей в то время могли получать ежедневно целый килограмм хлеба?..»

Одинаково свидетельствуют и много интересного рассказывают Бурковский, Самутин, Виткевич и Доронин о художественной самодеятельности в лагере, о самоуправлении, примирительных судах, разбиравших споры между заключенными, об обычных нарушениях лагерной дисциплины и общежития.

«Я помню, — говорит Бурковский, — как на одном шумном собрании в лагере Солженицын повел себя как типичный провокатор. Тогда наше положение в лагере существенно улучшилось, и мы получили самоуправление, возможность влиять на свою судьбу, даже начались разговоры о реабилитации, и вдруг Солженицын категорически выступил против всех улучшений, все сообщения о лучшем будущем он называл «трепом» и «враньем»…»[70].

Однако предоставим еще раз слово человеку, немало пережившему и обладающему большим чувством юмора, — Л. Самутину:

«Для шахтерских бригад, выполнявших дневную норму на 100 процентов, при выходе из шахты после смены устраивался буфет (только не администрацией лагеря, а администрацией шахты — шефами), где выдавался дополнительный паек. Чаще один или два больших пирога на бригаду, а иногда 3—4 подноса с бутербродами — хлеб с маргарином и колбасой. А однажды, в 1950—1951 годах (то есть при самом суровом «сталинском режиме». — Т. Р.), произошел почти анекдотический случай. Нам дали бутерброды с черной икрой. Украинцы, белорусы да кое-кто из русских не знали этого продукта и решительно его отвергли. «Не будем жрать эти змеиные глаза!» — кричали они и ложкой соскребли и выбросили икру. Спускаясь в шахту, они угрожающе бросали буфетчику: „Смотри не давай нам бутерброды с этой грязной икрой, не то тебе шею наломаем“»[71].

Этот случай может показаться невероятным. Но он имел место. Не чересчур ли в радужных красках изображаются советские лагеря? Нет. Но разумеется, это был не санаторий и даже не гастроном, а тяжелое заключение, где маргарин был бо́льшей редкостью, чем икра. Но для чего выдумывать?..

Однако условия в Воркуте были несколько иными, чем на цюрихской Банхофштрассе или лондонской Пикадилли. И Л. Самутин слишком объективный и здравомыслящий человек, чтобы отрицать это.

Я заинтересовался еще одним аспектом лагерной жизни: «Что происходит с освобожденными заключенными?»

«Стояли мы, поднявшись из шахты наверх, с товарищем на морозе и спрашивали друг друга, чем будем заниматься, если дождемся конца срока. Приятель сказал мне: «Никуда нас не допустят, разве что пирожки на улице будем продавать». Мы оба дождались конца срока… Ко мне, как «видному власовцу», не было снисхождения…

По возвращении из лагеря я стал работать заведующим лабораторией», — сказал Л. Самутин[72].

Известно ли читателю, что Л. Самутин был настоящим врагом Советского Союза? «Я не запятнал руки кровью», — утверждает он. Да, но он разрабатывал идеологические принципы для всей власовской армии. А это тяжесть преступной деятельности против своего же государства немалая. Сейчас Самутин на пенсии. Живет в Ленинграде. Я был в его просторной и удобной трехкомнатной квартире. Его маленькая канарейка недружелюбно встретила чехословацкого гостя, стала издавать отрывочные звуки и метаться, но при виде Л. Самутина залилась трелями. Это было прекрасно… И действительно, обстановка, в которой живет Самутин, отвечает всем мировым стандартам: красивая современная мебель, книги, много света — настоящий комфорт.

Вопрос социальной реабилитации бывшего заключенного является одним из самых больных для всех «свободных» капиталистических государств. На эту тему буржуазными авторами написано бесчисленное множество исследований, книг, статей. Однако все приходят к одному выводу: бывшие заключенные снова возвращаются к преступной деятельности, потому что нигде не могут получить работу. В столь восхваляемой «демократической» Швейцарии работу никогда не получит тот, кто сидел за решеткой. Такой человек на всю жизнь получает клеймо ненадежного элемента. Он должен скрывать свое прошлое. Существующая суровая система слежки на предприятиях, контролируемая шефами отделов кадров, не позволяет бедняге, оступившемуся по той или иной причине, возвратиться к нормальной жизни; если начальник отдела кадров узнает о подобном прошлом нового работника, он немедленно его увольняет. И сразу включается система информации между предприятиями. С жестокой пунктуальностью, вопреки всем правовым нормам, во имя «свободы предпринимательства» проштрафившегося лишают всех шансов вновь поступить на работу.

Так обстоит дело с трудоустройством бывших «зэков» в «свободном» капиталистическом мире. Какие же надежды остаются у горемыки, отсидевшего в советских исправительно-трудовых лагерях, как говорят на Западе, при «советской диктатуре»?

Наглядный ответ на этот вопрос даст простая таблица (127 с.), отражающая судьбы лишь тех лиц, с которыми мне довелось познакомиться в процессе настоящего повествования.

Заметим: все вышеперечисленные лица были законно (Панин Д. М., Солженицын А. И., Самутин Л. А., Виткевич Н. Д.) или ошибочно (Бурковский Б. В., Доронин П. Н.) осуждены на основании самой строгой статьи Уголовного кодекса — статьи пятьдесят восьмой — за преступления, которые каждое государство в критические годы войны или послевоенной разрухи карает весьма и весьма сурово.

А как в Советском Союзе?

Завершение историй этих людей поистине невероятно.

Бурковский, Виткевич, Доронин и Солженицын были полностью реабилитированы.

А Самутин — нет. Панин был лишь частично реабилитирован. И все-таки все добились значительного положения в обществе.

Одного взгляда на приведенную таблицу достаточно, чтобы сделать однозначный вывод — советские лагеря ни в каком смысле не были лагерями смерти, они были исправительными, и советское общество всем, кто отбыл свое наказание, дает полное право на работу по профессии. [Панин был до ареста инженером, Солженицын — учителем математики, Бурковский — начальником штаба бригады торпедных катеров Черноморской флотилии…]

Если бы это были лагеря смерти, разве боролись бы за жизнь заключенного Солженицына?

И вот убедительное, неопровержимое доказательство: Солженицын неожиданно в лагере заболел.

Вскоре у него был обнаружен рак. Всем известно, что рак витает над своей жертвой, как призрак боли и безнадежности… Однако были приняты все меры — Солженицына поместили в больницу, окружили его вниманием и заботой. Его лечили — и вылечили. Но Александр Солженицын не тот человек, чтобы помнить и ценить добро. Он все видит только в черном цвете… Нет, в цепи доказательств действительно нет пробелов…

Страх, самолюбие, желание уцелеть и выделиться любой ценой, словно сигнал тревоги на всех перекрестках жизни Александра Солженицына, определяли его поступки в лагере.

Уходя из лагеря, он уносил с собой понятный страх перед раковым заболеванием, раздражение и злобу на бесцельно проведенные годы, чувство досады за свой промах — позволить себя «посадить»; чувство унижения и ярости — ярости против тех, кто не последовал за ним (невероятный и бессмысленный донос на К. С. Симоняна).

Александр Исаевич Солженицын достиг зрелости. То, чего еще не знал наивный Морж, в совершенстве постиг Ветров.

Бог. Жизнь или смерть? Верность стране, которая хотя и наказала его, но все же протянула ему руку помощи, или же сопротивление? В какой маске, говоря словами Л. К., он появится на сцене будущего? Этого, видимо, не знает и сам Александр Солженицын.

Часть II

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: