Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Huxley A . The Devils of Loudun 20 страница




В конце 1642 года Ришелье умер, а через несколько месяцев за ним последовал в могилу Людовик XIII. Анна Австрийская и ее любовник кардинал Мазарини стали управлять страной от имени пятилетнего короля и справлялись с этой задачей весьма скверно.

В 1642 году сестра Иоанна начала писать мемуары и обзавелась новым духовником-иезуитом, отцом Сен-Журом, которому она посылала свои творения, а также неоконченный манускрипт Сурена о дьяволах. Сен-Жур одолжил эти рукописи епископу Эвре, который как раз вел борьбу с демонами в Лувьере. Там происходила точно такая же оргия безумия и злобы, как в Лудене. «Мне кажется, — писал Лобардемон настоятельнице, — что ваши с отцом Сен-Журом послания очень пригодились в этом деле».

Менее удачным, чем лувьерский процесс, оказался спектакль, разыгранный в Шиноне отцом Барре. Сначала вроде бы все шло удачно. Несколько молодых женщин, в том числе принадлежащих к лучшим фамилиям города, заразились истерическим поветрием. Там было все как полагается: кощунства, судороги, разоблачения, непристойности. К сожалению, одна из одержимых — девица по фамилии Белокен — имела зуб на местного священника отца Гилуара. Однажды утром в церкви она плеснула из бутылки петушиной кровью на алтарь, а потом, во время сеанса экзорцизма, призналась отцу Барре, что это кровь ее девства, которого она лишилась в полночь по вине отца Гилуара, изнасиловавшего ее прямо на алтаре. Барре, разумеется, поверил девице на слово и принялся расспрашивать других демонов, поселившихся в ее теле. Количество инкриминирующих подробностей возрастало с каждой минутой. Но дело закончилось скверно. Та женщина, у которой Белокен купила петушка, заподозрила неладное и донесла судье. Лейтенант полиции начал расследование. Барре пришел в неописуемое негодование, а Белокен слегла от мучительной болезни, которую, по свидетельству бесов, на нее наслал колдун Гилуар. На лейтенанта полиции все это не произвело никакого впечатления. Он призвал новых свидетелей, и тогда, устрашившись, Белокен сбежала в Тур, ибо тамошний архиепископ слыл убежденным адептом одержимости. К несчастью, архиепископа в городе не было, его временно замещал коадъютор, относившийся к охоте на ведьм совсем иначе. Коадъютор послушал рассказы Белокен, а потом взял и позвал двух повивальных бабок, чтобы они проверили, действительно ли отец Гилуар наслал порчу на утробу несчастной девицы. Выяснилось, что боли — не выдумка, но вызваны они не сверхъестественными причинами, а пушечным ядром малого калибра, которое было засунуто девице в причинное место. Под допросом Белокен призналась, что произвела эту операцию сама. После этого злосчастный отец Барре был лишен прихода и изгнан из Турени. Он окончил свой век в полной безвестности, живя из милости в одном из Ле-Мансских монастырей.

Луденские бесы тем временем вели себя тихо. Правда, однажды, по свидетельству сестры Иоанны, случилось следующее: «Я увидела перед собой двух ужасных мужчин и ощутила невыносимое зловоние. Каждый из них держал в руке по палке. Он схватили меня, содрали мою одежду и привязали меня к кровати, после чего избивали меня палками полчаса, а то и более». К счастью, срывая одежду, злодеи натянули настоятельнице рубашку на голову, так что она не оскорбила свой взор видом собственной наготы. Когда же два зловонных мерзавца, опустив рубашку, удалились, Иоанна «не заметила, чтобы с ней сотворили что-нибудь, противоречащее целомудрию». Было и еще несколько визитов подобного же рода, но в целом чудеса, о которых писала сестра Иоанна на протяжении последующих двадцати лет, носили скорее духовный характер. Например, однажды некая сила, используя те самые инструменты, которыми распяли Христа, расколола ей сердце надвое, но сделала это, разумеется, таким образом, что снаружи ничего не было заметно. Были еще и случаи, когда к Иоанне являлись души умерших сестер и рассказывали ей о чистилище. Демонстрация священной надписи на руке продолжала оставаться постоянным аттракционом для посетителей. Письмена показывали всем мало-мальски важным гостям, причем некоторые из них приходили поглазеть на это зрелище из одного любопытства, а то и прямо выражали недоверие. Всякий раз, возобновляя надпись Ангел давал Иоанне множество полезных советов, которые она в письменном виде вручала своему наставнику. Ангел охотно давал консультации и по поводу всяких посторонних дел: например, как следует вести себя господину такому-то во время судебного разбирательства; нужно ли выдавать замуж мадемуазель такую-то или лучше подождать более выгодного жениха — и далее в том же духе.

В 1648 году Тридцатилетняя война закончилась. Мощь Габсбургов была сломлена, треть населения Германии истреблена. Европа была готова воспринять волю Великого Монарха и владычество Франции. Это был настоящий триумф. Пока же страну раздирала междоусобица, и на смену одной Фронде приходила другая. Кардинал Мазарини отправился в ссылку, потом снова вернулся к власти; снова отошел от дел и опять возник на политическом горизонте; настал день, когда он исчез окончательно.

Примерно в то же время умер Лобардемон, забытый и вышедший из фавора. Его единственный сын стал разбойником и был убит. Дочь же, оставшись сиротой, пошла в монахини и стала урсулинкой в Лудене, где ей покровительствовала мать Иоанна.

В январе 1656 года была напечатана первая часть «Писем к провинциалу», а четыре месяца спустя произошло великое янсенистское чудо: у племянницы Паскаля чудодейственным образом излечился глаз, чему способствовал Священный Терний, хранившийся в Пор-Рояль.

Еще через год умер отец Сен-Жур, и настоятельница осталась без партнера по переписке. Бедный Жан-Жозеф Сурен был очень болен и отвечать на письма не мог. Тем больше была радость Иоанны, когда в начале 1658 года она вдруг получила письмо, написанное рукой Сурена — впервые за двадцать лет. «Как чудесно, — писала она своей подруге мадам дю Ус, монахине-визитандинке из Ренна, — милосердие Господа: лишив меня отца Сен-Жура, Он теперь возвращает мне моего дорогого наставника, который снова может писать письма! А я всего несколько дней назад, еще не получив его письма, писала ему сама, рассказывая о состоянии моей души».

Так она и продолжала писать письма о состоянии своей души — Сурену, госпоже дю Ус и всем, кто был готов их прочесть и прислать ответ. Если бы все эти письма были опубликованы, они заняли бы несколько томов. А ведь сколько из них потеряно! Судя по всему, сестра Иоанна продолжала пребывать в заблуждении, что «внутренняя жизнь» означает непрестанный самоанализ, причем непременно публичный. На самом деле, разумеется, внутренняя жизнь начинается тогда, когда человек перестает себя анализировать. Душа, размышляющая лишь о собственном состоянии, не может познать Божественную основу. «Я не стал писать вам не потому, что мне не хотелось этого, ибо я всем вам желаю добра; но потому, что мне показалось, что все нужное уже сказано, а если чего-то и не хватает, то дело здесь не в словах, их обычно всегда говорится куда больше, чем нужно — дело в молчании и труде». С этими словами святой Иоанн де ла Круа обратился к группе монахинь, жаловавшихся, что он не отвечает им на письма, в которых они описывали ему свое душевное состояние. «Говорение отвлекает, а молчание и труд обостряют мысль и укрепляют дух».

Увы, Иоанна молчать не желала. Она была не меньшей сплетницей, чем знаменитая мадам де Савиньи, но сплетничала при этом исключительно про себя саму.

В 1660 году, после английской Реставрации, двое британцев, видевших Иоанну в дни ее демонического величия, вернулись на родину и достигли завидного положения. Том Киллигрю стал дворянином опочивальни и получил лицензию на строительство театра, где он мог ставить пьесы, освобожденные от цензорского ока. Что до Джона Мейтленда, то он провел девять лет в ворчестерской тюрьме, зато теперь стал статс-секретарем и главным фаворитом нового короля.

Настоятельница тем временем старела. Здоровье ее делалось все хуже, и роль ходячей реликвии стала для нее непосильной ношей. Последний раз священные письмена обновились в 1662 году, после этого они больше не появлялись, и поток любопытствующих иссяк. Однако, хоть чудо и прекратилось, духовные претензии Иоанны оставались прежними. «Хочу поговорить с вами о важнейшей необходимости, — писал ей Сурен в одном из писем, — о самой основе благодати — я имею в виду смирение. Умоляю вас вести себя таким образом, чтобы священное смирение стало истинным, твердым основанием вашей души. То, о чем мы говорим в наших письмах, — материи тонкие и возвышенные — ни в коем случае не должно лишать вас смирения». Несмотря на всю свою доверчивость и веру в чудесное, Сурен слишком хорошо понимал ту, с кем переписывался. Сестра Иоанна принадлежала к весьма распространенной разновидности «боваристов». Об этих людях можно прочесть и в «Мыслях» Паскаля. Например, он пишет про святую Терезу: «Господу более всего угодно глубочайшее смирение, проявляемое ею; людей же радуют познания, получаемые ею во время откровений. И вот мы всячески тщимся подражать ей на словах, воображая, будто таким образом уподобляемся самой ее природе, но на самом деле мы не любим угодную Господу добродетель и не пытаемся достичь такого состояния, которое мило Богу».

В глубине души сестра Иоанна, вероятно, отлично понимала, что она — персонаж комедии собственного сочинения. Но другая половина внутреннего «я» убеждала ее в обратном. Мадам дю Ус, неоднократно приезжавшая в Луден и гостившая там месяцами, была убеждена, что ее бедная подруга постоянно живет во власти иллюзий.

До самого ли конца иллюзии сохраняли власть над настоятельницей? А может быть, Иоанне удалось хотя бы умереть не актрисой при свете рамп, а просто человеком? Ее истинное «я» было жалким и абсурдным. Если бы только она перестала изображать перед самой собой Святую Терезу — все сложилось бы иначе. Но она упорствовала и играла чужую роль. Ей не хватило честности и смирения — иначе она обнаружила бы, что в ней действительно живет Другой.

Умерла она в январе 1665 года, и комедия, которой стала ее жизнь, была исполнена монахинями до конца, превратившись в самый настоящий фарс. У трупа отсекли голову, поместив в серебряный с позолотой ларец, рядом со священной рубашкой. В ларец можно было заглянуть через хрустальные окошки. Провинциальный художник написал огромное полотно, изображавшее изгнание Бегемота. В центре композиции находилась Иоанна, экстатически преклоняющая колена перед отцом Суреном, рядом с которым стояли отец Транкиль и еще какой-то монах-кармелит. Неподалеку восседал Гастон Орлеанский со своей герцогиней, величественно наблюдая за происходящим. А сзади, у окна, выстроились зрители рангом пониже. Сверху, окруженный сиянием и сопровождаемый херувимом, висел святой Иосиф. В правой руке он держал три молнии и поражал ими бесов и демонов, выскакивавших из отверстых уст одержимой.

Этот шедевр провисел в часовне урсулинок более восьмидесяти лет и стал объектом всеобщего поклонения. Но в 1750 году епископ Пуатевенский, побывавший в Лудене, повелел убрать сие произведение куда-нибудь подальше. Разрываемые между долгом повиновения и патриотизмом, добрые сестры пришли к компромиссу: они повесили поверх холста другой, еще более грандиозный. Иоанна стала невидимой, но она по-прежнему была здесь. Правда, уже ненадолго. Монастырь пришел в упадок и в 1672 году был закрыт. Картину передали канонику церкви Святого Креста, а рубашка и мумифицированная голова попали в какой-то отдаленный монастырь. До наших дней ни одна из этих реликвий не дожила.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

 

 

В трагедии мы становимся соучастниками; в комедии — всего лишь зрителями. Автор трагедии отождествляет себя со своими персонажами — так же, как читатель или слушатель. Но в комедии сочинитель никоим образом не проецирует себя на своих героев, да и зрители сохраняют с ними дистанцию. Автор смотрит, записывает, судит со стороны, а аудитория, тоже оставаясь вне действия, решает, хороша ли получилась комедия, и если хороша — то смеется. Комедия слишком долго продолжаться не может. Вот почему большинство выдающихся комедиографов придерживаются жанра «смешанной комедии», где происходит постоянный переход фокуса: от отождествления к отстранению и обратно. В какой-то момент мы просто смотрим на происходящее и смеемся; потом начинаем сочувствовать героям и даже отождествлять себя с ними, хотя всего несколько секунд назад они были для нас не более чем объектами нашего внимания.

Иоанна от Ангелов принадлежала к тому несчастному разряду человеческих существ, кто постоянно вызывает у зрителей реакцию отстранения, то есть чисто комический эффект. А ведь она всю жизнь писала исповедальные письма, призванные пробудить в читателях сочувствие к ее страданиям. Сегодня мы читаем эти послания и по-прежнему считаем бедную настоятельницу фигурой комической — и все потому, что она продолжала оставаться лицедейкой. То есть, даже по отношению к самой себе она сохраняла некую дистанцию. Временами она являла собой пародию на святого Августина, потом превращалась в королеву бесноватых, затем в святую Терезу, а изредка, отказавшись от актерства, вдруг становилась искренней и неглупой женщиной, отлично понимающей, что она представляет собой на самом деле. Конечно, сестра Иоанна вовсе не желала выставлять себя на посмешище, однако при этом использовала все приемы комедии: внезапные смены масок, абсурдные трюки, чрезмерность в поступках, чересчур благочестивую демагогию, слишком наивно маскировавшую ее истинные желания.

Кроме того, Иоанна писала свои письма, вовсе не думая о том, что у адресатов могут быть и иные источники информации. Например, из официальных протоколов процесса Грандье мы знаем, что настоятельница и еще несколько монахинь, охваченные раскаянием, попытались отозвать свои показания, назвав их полной ложью. В автобиографии сестры Иоанны сколько угодно признаний в суетности, гордыне, недостаточной вере. Но о своем главном преступлении — злонамеренной лжи, из-за которой невинный человек угодил на костер, — она не упоминает ни разу. Не приводит она и единственный эпизод во всей этой чудовищной истории, делающий ей честь: ее недолгое раскаяние и публичное покаяние в грехе. Очевидно, как следует поразмыслив, Иоанна решила поверить циничным доводам Лобардемона и капуцинов: ее раскаяние — происки дьяволов, а ее ложь — святая правда. Теперь любой рассказ об этом досадном эпизоде неминуемо подпортил бы образ страдалицы, которую мучил дьявол, а спасло чудо Господне. Утаив странные и трагические факты, Иоанна предпочла сделать из себя некий вымышленный персонаж. То есть превратила себя в персонаж комедии.

Что касается Жан-Жозефа Сурена, то он на протяжении своей жизни думал, писал и говорил много глупых, вредных и даже нелепых вещей. Но всякий, кто читал его письма и мемуары, сразу поймет, что имеет дело с фигурой трагической, ибо мы немедленно становимся соучастниками этих страданий (весьма необычных и, в некотором смысле, вполне заслуженных). Мы узнаем Сурена таким, каков он был на самом деле — безо всяких прикрас. Если Жан-Жозеф исповедуется, то можно быть уверенным, что он совершенно искренней, а не романтизирует себя, как сестра Иоанна, которая, сколько бы она ни тщилась, в конце концов непременно сама себя выдаст и обратит свою святость в комедию, а то и в фарс.

Начало долгого крестного пути Сурена нами уже описано. Этот человек обладал железной волей и вдохновлялся высочайшими идеалами духовного совершенствования, но в то же время им владела ошибочная доктрина, превратно толковавшая отношения между Богом и человеком. Эта аномалия довольно скоро подорвала слабое здоровье Сурена и нанесла непоправимый ущерб его психике. В Луден он приехал уже тяжело больным человеком. Там он изо всех сил старался противодействовать бесопоклонству, которое практиковали другие экзорцисты, но в конечном итоге сам пал жертвой чересчур истового увлечения идеей Зла. Дьяволы черпают силу из неистовости тех, кто ведет с ними борьбу не на жизнь, а на смерть. Истеричные монахи и злобные экзорцисты лишь укрепляли бесов. Злые порывы, обычно сдерживаемые сознанием, вырывались наружу, и уста изрыгали непристойности, святотатства и прочие недопустимые слова. Лактанс и Транкиль умерли в конвульсиях, «по рукам и ногам скованные Велиаром». Сурен перенес такие же муки, но остался жив.

Работая в Лудене, он находил время для того, чтобы в перерывах между экзорцизмами и припадками болезни писать письма. Но в откровения он пустился лишь в послании своему ненадежному другу отцу Д'Аттиши. Обычно же Жан-Жозеф писал о медитации, умерщвлении плоти и чистоте сердца. О бесах и своих муках он упоминал редко. «Что касается вашей созерцательной молитвы, — писал он одному из монахов, — то, по-моему, это вовсе не плохой знак, что вы не можете сосредоточиться на каком-нибудь одном предмете, хотя готовитесь к этому заранее. Очень советую вам не понуждать свою мысль к рассуждению на какую-то определенную тему, но читать молитвы с таким же свободным сердцем, как в прежние времена, когда вы приходили в комнату к матушке Д'Аррерак и беззаботно болтали с ней о всякой всячине. Вы ведь не решали заранее, о чем будете с ней говорить, но вели беседу лишь для обоюдного удовольствия. Вы любили эту женщину и хотели поддерживать с ней добрые отношения. Вот и с Богом обращайтесь таким же образом».

Другому своему другу он пишет: «Любите нашего дорогого Господа, и пусть Он поступает как Ему угодно.

Когда Он за работой, душе следует отказаться от самочинных действий. Поступайте так, подставляйте себя лучам Его Любви и Его Силы. Оставьте свои заботы, ибо в них слишком много наносного, что нуждается в очищении».

Что же это за Любовь и Сила, лучам которой должна подставлять себя душа? «Дело этой Любви — разрушать, уничтожать и разорять, а потом сотворить заново и вдохновлять новой жизнью. Дело это поистине ужасно и поистине чудесно. Чем ужаснее, тем чудеснее и прекраснее. Вот какой Любви должны мы отдавать всех себя без остатка. Я не буду счастлив до тех пор, пока не увижу, как эта Любовь восторжествует в вас, поглотив вас целиком, без остатка».

В случае самого Сурена процесс поглощения только начинался. В течение почти всего 1637 года и в начале 1638 года он все время болел, однако приступы болезни сменялись относительно спокойными периодами. Он все еще оставался нормальным, хоть и очень болезненным человеком.

Двадцать пять лет спустя он напишет в труде «Экспериментальная наука исследования другой жизни»: «Моя одержимость сопровождалась необычайной остротой ума и жизнерадостностью, которая помогала мне не только терпеливо нести эту ношу, но и радоваться ей». Конечно, предаваться усиленным занятиям он уже не мог по состоянию здоровья, однако знаний, накопленных в раннюю пору жизни, Сурену хватало, чтобы временами устраивать блестящие импровизации. Поднимаясь на кафедру, он иногда не знал, что будет говорить, и вообще не был уверен, что у него хватит сил раскрыть рот, поэтому его ощущения были подобны чувству, с которым преступник поднимается на эшафот. Но потом вдруг он ощущал «трепет внутреннего чувства и жар благодати, да такой сильный, что сердце начинало гудеть, подобно трубе, мощным голосом, а мысль лилась так свободно, словно ее излагал кто-то другой… Откуда-то извне в мой рассудок по невидимой трубе поступали сила и мудрость».

Но потом все это прекратилось. Труба засорилась, источник вдохновения иссяк. Болезнь приняла новую форму. Она не накатывала на монаха припадками, а поселилась в нем постоянно, лишив его света и связи с Господом. В письмах, написанных в основном в 1638 году и адресованных одной монахине, пережившей нечто сходное, Сурен описывает, как начинался его недуг.

Его страдания были не только нравственными, но и физическими. Дни и недели напролет он метался в лихорадке, чувствуя невыразимую слабость. Потом вдруг начинался частичный паралич. Жан-Жозеф утрачивал власть над конечностями, и всякое движение требовало огромного усилия, сопровождалось невыносимой болью. Самое простое дело превращалось в пытку, любое движение — в подвиг Геракла. Например, ему нужно было потратить два или три часа на то, чтобы расстегнуть крючки на своей рясе. О том, чтобы раздеться полностью, речи вообще не шло. В течение почти двадцати лет Сурен спал не раздеваясь. Но раз в неделю было необходимо менять нижнюю рубашку, если он хотел не завшиветь («а к этим созданиям я всегда испытывал живейшее отвращение»). «Я очень страдал из-за смены белья. Иногда я тратил целую ночь с субботы на воскресенье, чтобы снять грязную рубашку и надеть чистую. Боли при этом были такие, что моя неделя делилась на две части: до четверга и после. Начиная с четверга я терзался страхом, с ужасом думая о приближении субботы, когда нужно будет менять рубашку. Если бы у меня была такая возможность, я охотно променял бы эту пытку на любую другую».

Принятие пищи давалось ему немногим легче. Рубашку можно было менять всего один раз в неделю, однако Сизифов труд резать мясо, подносить вилку ко рту, удерживать в руке кружку — все это было настоящим мучением, особенно если прибавить сюда полное отсутствие аппетита и изрядную вероятность того, что трапеза закончится рвотой. Если обходилось без рвоты, то начинались проблемы с пищеварением.

Врачи делали что могли. Сурену пускали кровь, промывали желудок, назначали теплые ванны. Все это не помогало. Не вызывает сомнения, что симптомы болезни носили не физический, а психосоматический характер. Дело было не в «гнилой крови» или «зловредных гуморах», а в разуме.

Бесы покинули Сурена. Он сражался уже не с Левиафаном, пытавшимся изгнать из его души Господа. Теперь борьба развернулась внутри самого духа монаха, где никак не могли примириться идея Господа и представления о природе. Сегодня нам представляется очевидным, что конечная инстанция, именуемая естеством, так или иначе является частицей бесконечности, именуемой Господом. Бесконечность присутствует в каждой точке и каждом мгновении бытия. Однако христианские теологи старой школы и суровые религиозные моралисты всячески старались отвергнуть эту очевидную истину, а еще более — ее неминуемые практические последствия.

Они говорили, что человек живет в падшем мире, а потому все природное, естественное — греховно и обречено. Поэтому, утверждали моралисты, с природой надо сражаться, ее надо подавлять, ее порывы — игнорировать.

Но лишь через посредство природы можем мы достичь Благодати. Только благодарно принимая то, что нам дается, мы оказываемся достойны Божьего Дара. Без постижения множества мелких фактов, нам никогда не уразуметь Факта первосущего. «Не гоняйся за истиной, — советует один из мастеров дзэн, — просто откажись от мнений». Христианские мистики утверждают примерно то же, но с одной существенной разницей: они ни за что не хотят отказаться от «мнений», если речь идет о догмах, принципах веры, благочестивых традициях и тому подобном. Но все эти краеугольные камни религии — не более чем дорожные указатели, чтобы мы не сбились с пути. К главному факту бытия можно приблизиться, лишь перемещаясь от одних повседневных фактов к другим. Слова, равно как и фантазии, порожденные словами, душе не помогут. Царство Божие должно свершиться на земле; его не построишь в воображении или посредством благочестивых рассуждений. И не будет этого Царствия до тех пор, пока люди делают вид, что они живут не на земле, а в каком-то ином духовном мире, состоящем из грез, наших собственных предположений, заблуждений и фантазий. Сначала должно наступить царство человека, а лишь потом царство Бога. Умерщвлять же нужно не природу, а роковую привычку человека вытеснять и подавлять естественность. Нам нужно избавиться от наших предубеждений, от словесных ловушек, при помощи которых мы пытаемся преобразовать действительность, от фантазий, за которые мы прячемся, когда реальность не совпадает с нашими ожиданиями. Таково «священное равнодушие» святого Франциска Сальского; такова «отрешенность» религиозного мистика XVIII века Коссада, то есть добровольное принятие всего, что происходит в жизни; таков и «отказ от предпочтений», который, согласно учению дзэн, является приметой Совершенного Пути.

Основываясь на церковных авторитетах и собственном опыте, Сурен верил, что Бога можно познать напрямую, слив душу с Божественной Первоосновой бытия. Но в то же время он придерживался убеждения, что из-за первородного греха наших праотцев, естественность греховна и обречена, в результате чего между Творцом и его творениями разверзлась пропасть. Придерживаясь подобных взглядов на Бога и вселенную, Сурен пришел к логическому выводу, что нужно исторгнуть из себя все элементы естественности, если только это не влечет за собой самоубийства. В старости, правда, он признал, что заблуждался. «Здесь следует заметить, что за несколько лет перед тем, как отправиться в Луден, святой отец (Сурен пишет здесь о себе в третьем лице) слишком усердствовал в умерщвлении плоти, надеясь тем самым приблизиться к Господу; и хотя в этом стремлении содержался и благой порыв, но вместе с тем здесь проявлялась и определенная чрезмерность, а также узость разума. Вот почему он впал в догматизм, хоть и благонамеренный, но оттого не менее предосудительный». Отделяя конечное от бесконечного, противопоставляя Бога Его творению, Сурен хотел подавить и истребить не только иллюзии, порождаемые эгоистичной привязанностью к плоти, но и саму плоть, то есть материальную основу существования человечества на планете, именуемой Земля.

Его совет был таков: «Естество следует ненавидеть, пусть оно подвергается всем унижениям, которые уготовал ему Господь». Естество «приговорено к смерти», и приговор этот справедлив. Вот почему мы должны «позволить Господу бичевать и распинать нас, как Ему будет угодно». По своему опыту Сурен знал, что мучить естество Всевышний умеет и любит. Придерживаясь мнения, что природа нелепа и безумна, Жан-Жозеф преобразовал умственную усталость, часто сопровождающую неврозы, в ненависть к человеческой физиологии и ко всему, что окружает людей. Эти ненависть и отвращение были особенно интенсивны, потому что Сурен все никак не мог избавиться от искушений, которые вызывали в нем отвратительные существа, именуемые людьми. В одном из писем он пишет, что уже несколько дней занимается выполнением некого делового поручения. Это занятие пришлось ему по вкусу и даже принесло некоторое облегчение. Но потом вдруг монаху приходит в голову, что улучшение это вызвано тем, «что он занимался изменой». Сурен чувствует себя глубоко несчастным, терзается виной и грехом. Им овладевает глубочайшее раскаяние. Но раскаяние это не побуждает его к действию. Сурен не способен действовать, он «глотает свои грехи, как воду, и питается ими, как хлебом». У него парализованы воля и способность к действию, но не чувствительность. Он не может ничего делать, но он по-прежнему способен страдать. «Чем менее на тебе одежд, тем болезненнее обрушивающиеся на тебя удары». Сурен пребывает в «пустыне смерти». Но пустыня эта не просто голое место, это злобная пустота, «кошмарная и ужасная бездна, в которой нет надежды на помощь и спасение»; там душу терзает сам Творец, к которому жертва начинает проникаться ненавистью. Господь хочет править один; поэтому Он превращает жизнь Своего раба в муку; от естества почти ничего не осталось, оно находится на последнем издыхании. Человека больше нет, есть лишь самые отвратительные его элементы.

Сурен не может больше ни мыслить, ни учиться, ни молиться, ни совершать благие дела, ни раскрывать сердце Творцу с любовью и благодарностью. Но «чувственная, животная сторона его натуры» еще не умерла, «она погружена в преступления и мерзость». Сюда относятся любые суетные устремления отвлечься каким-то посторонним занятием, ибо это не менее греховно, чем гордыня, себялюбие и тщеславие. Мучимый неврозом и максимализмом, Жан-Жозеф мечтает ускорить разрушение естества, изнуряя себя все больше и больше. Но по-прежнему еще остаются некоторые занятия, дающие ему облегчение. Он отказывается от этих маленьких радостей, потому что хочет «слить внешнюю пустоту с внутренней». Тем самым он отказывается от надежды на помощь извне — пусть уж его естество будет совершенно беззащитным пред Лицом Господа.

Врачи велят ему есть побольше мяса, но он не может выполнить эту рекомендацию. Господь наслал на него болезнь для очищения. Если Жан-Жозеф будет думать об исцелении, тем самым он воспротивится Божьей воле.

Итак, он отказался от здоровья, от работы, от отдыха. Но все еще оставались виды деятельности, в которых столь блестяще проявлялись его таланты и ученость: проповеди, написание теологических трактатов, благочестивые поэмы, которыми Сурен так гордился. После долгих и тягостных сомнений Сурен решает уничтожить все написанное им. Рукописи нескольких книг, а также многие другие бумаги частью изорваны в клочки, частью сожжены. Теперь он «избавился от всего, что имел, и остался совершенно обнаженным перед своими страданиями». Он предался «в руки Труженика, который (уверяю вас) продолжает Свою работу, заставляя меня идти тяжкими тропами, против которых восстает все мое естество».

Несколько месяцев спустя «тропы» стали и вовсе невыносимыми. Сурен уже не может описать свои физические и нравственные страдания. С 1639 до 1657 года он никому ничего не пишет. Все это время он был подвержен странной болезни — патологической неграмотности, то есть он утратил умение читать и писать. Иногда ему трудно было даже говорить. Жан-Жозеф находился в изолированности от всех, с внешним миром не общался. Быть оторванным от людей оказалось нелегко, но во сто крат хуже была оторванность от Господа, на которую он сам себя обрек. Незадолго до возвращения из Аннеси Сурен пришел к убеждению (сохранившемуся на много лет), что он проклят уже при жизни. Ему оставалось только с отчаянием ждать смерти, после которой он попадет из земного ада в ад еще более ужасный.

Духовник и руководство ордена уверяли Сурена, что милосердие Господа безгранично и что всякий живущий не может считать себя окончательно проклятым. Один ученый теолог доказывал это Жан-Жозефу при помощи силлогизмов; другой пришел в больницу, нагруженный увесистыми фолиантами и произнес целую лекцию, ссылаясь на авторитет отцов церкви. Все было тщетно. Сурен знал наверняка, что он пропал, что бесы, над которыми он в свое время одержал победу, уже готовят ему уютное местечко средь языков вечного пламени. Монахи могли говорить все, что угодно, но факты и собственные поступки страдальца не оставляли почвы для сомнений. Всякое событие, всякая мысль и всякое чувство лишь усугубляли отчаяние Сурена. Если он сидел рядом с камином, то оттуда непременно выскакивала нацеленная на него искра (прообраз вечного проклятия). Если он входил в церковь, то непременно в ту минуту, когда священник произносил какую-нибудь фразу о Божьем Суде, об осуждении неправедных — и предназначалось это высказывание для него, Сурена. Когда Жан-Жозеф слушал проповедь, ему всякий раз казалось, что слова о «потерянной душе» предназначены персонально ему. Однажды, когда он молился у ложа умирающего монаха, ему вдруг пришло в голову, что он, подобно Урбену Грандье, стал колдуном и обладает властью вселять дьяволов в тела невинных людей. Именно этим он сейчас и занимается — читает заклятья над умирающим, приказывает Левиафану, демону гордыни, овладеть сим телом; призывает Исакаарона, демона похоти, демона шутовства Валаама и повелителя богохульств Бегемота накинуться на беззащитную жертву, на человека, который, накануне встречи с вечностью, готовится к главному шагу своего бытия. Если в такой миг душа исполняется любви и веры, все будет хорошо. Если же нет… Сурен чувствовал, как в воздухе запахло серой, услышал истошный вой и зубовный скрежет. Оказывается, это он сам, помимо своей воли (а может быть, и намеренно?), призывал бесов, надеялся, что они предстанут перед ним. Вдруг умирающий заметался на кровати и забредил — причем не так, как прежде, о Господе, Христе и Деве Марии, о Божьей благодати и райском блаженстве, но о каких-то черных крылах, невыразимых ужасах и тягостных сомнениях. В полнейшей панике Жан-Жозеф понял, что его собственные подозрения справедливы: он действительно превратился в колдуна! К этим внешним доказательствам того, что его душа проклята, добавлялись внутренние ощущения, словно бы ниспосылаемые ему некой враждебной, сверхъестественной силой. Сурен писал: «Тот, кто говорит о Боге, должен иметь в виду целый океан суровостей и лишений, превосходящих всякое воображение». В долгие часы, полные беспомощности, лежа в параличе, Жан-Жозеф видел перед собой «свидетельства Божьего гнева такой ярости, что с этой болью не может сравниться ничто на свете». Шли годы, один вид страданий сменялся другим, но ощущение того, что Бог враждебен ему, никогда не покидало Сурена. Он верил в это разумом, чувствовал враждебность Всевышнего, как бремя невыносимой тяжести. То было время Божьего осуждения. Он не мог выносить эту муку, но в то же время она никогда не оставляла его.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных