Методологический анализ в психологии

Редактор О.В. Квасова

Корректор Н.С. Самбу

Компьютерная верстка Д.В. Чекалин

Издательство «Смысл» (000 НПФ «Смысл»)

103050, Москва-50, а/я 158

тел./факс (095) 195-37-13, (095) 195-03-08

e-mail: smysl@smysl.ru

http://www.smysl.ru

Лицензия ИД № 04850 от 28.05.2001

Московский городской

психолого-педагогический университет

127051, Москва, ул. Сретенка, д. 29

тел. (095) 923-38-48

e-mail: amargolis@mail.ru

http: //www.mgppu.ru

Лицензия ИД № 01278 от 22.03.2000

Подписано в печать 29.10.2003. Формат 84х108/32.

Бумага офсетная. Гарнитура Times ET. Печать офсетная.

Усл. печ. л. 12,6. Тираж 3000 экз. Заказ № 1154.

Отпечатано с диапозитивов в ФГУП «Печатный двор»

Министерства РФ по делам печати, телерадиовещания

и средств массовых коммуникаций.

197110, Санкт-Петербург, Чкаловский пр., 15,

[1] Вот государственный стандарт содержанияэтого курса: «Общее представление о методологии науки; методоло­гия психологии, теория, метод и методика; парадигма; классическая и постклассическая парадигма науки; спе­цифика психологического знания; научное и ненаучное психологическое знание; проблема объективности; ка­тегории психологии: деятельность, отражение, личность, сознание и общение; основные принципы психологии: активность, развитие, детерминизм, системность; структу­ра психологических учений; психофизическая и психо­физиологическая проблемы».

[2] Сам такой метод работы стоит назвать «квазиистори­ческим» анализом. Его отличие от исторического со­стоит в том, что он не стремится проследить фактические исторические связи, но лишь выявить внутренне необхо­димую категориальную логику исторической смены психологических понятий. Поэтому подобная методоло­гическая работа не столько историческая, сколько «по­этическая», имея в виду определение, согласно которому Дело поэта, в отличие от историка, «...говорить не о том, что было, а о том, что могло бы быть по вероятности или Необходимости» (Аристотель, 1984, с. 655).

[3] Этот короткий методологический этюд представляет со­бой фрагмент из книги «Психология переживания» (Василюк, 1984). Теоретическая задача, в контексте которой возникла необходимость в подобном анализе, состояла в том, чтобы введенное автором понятие критической ситуации соотнести с существующими в психологичес­кой литературе родственными понятиями. Результатом решения этой задачи стало объединение ряда раздроб­ленных понятий-«княжеств» (стресса, конфликта, фрустрации и кризиса), то посягавших на земли соседей, то не желавших знать друг друга, в одну централизованную категорию-«государство», внутри которой каждое понятие получило свой строго определенный «надел» с четкими границами. Таков был конечный итог, в предлагаемом же фрагменте читатель увидит, как именно устанавлива­лись пограничные знаки (стоит напомнить, что латин­ское «термин» означает пограничный знак, межа, граница), очерчивающие территорию одногоиз «княжеств» — по­нятия стресс.

[4] По одному только стрессу и темам, с ним связанным, уже к 1979 г. было опубликовано, согласно данным Меж­дународного института стресса, 150 000 работ (Se/ye, 1979, р. 11).

[5] Этой метафорой Л.С. Выготский выражает переходя­щее разумные пределы возрастание объема понятия, но, конечно, не исчезновение его содержания и не уп­разднение его из научного обихода.

[6] Заинтересованный читатель может ознакомиться сним по изданию: Василюк Ф.Е. Психология переживания. М.,1984; см. также: Василюк, 1995; Василюк, 1995 а.

[7] См. примечание в разделе «Комментарии».

[8] «Детоводительницей» ко Христу называли греческую философию христианские богословы Климент Алексан­дрийский и св. Иустин Философ. — Прим. ред.

[9] Ф. Гальтон методом наложения фотографий членов се­мьи пытался выявить их общие, родовые черты. — Прим. ред.

[10] Конечно же, дело обстояло не так, что психологи изучили процесс переживания и уж вслед за этими исследова­ниями и в соответствии с ними началось преобразова­ние методов терапевтической практики. Психотехничес­кое познание развивается по другим законам (см Пузырей, 1986; Василюк, 1992).

[11] Метафора В Н. Цапкина (в личной беседе).

[12] Ибо «поэзия» по изначальному смыслу греческого сло­ва и по глубинной сути дела и есть «творчество».

[13] Заметим, что сама аскетика понимается в христиан­стве как искусство самостроительства личности. «...Аскетику как деятельность... — пишет свящ. Павел Флоренский (1990, с. 99), — святые отцы называли не наукою и даже не нравственною работою, а искусст­вом, — художеством, мало того, искусством и художе­ством по преимуществу, — "искусством из искусств", "художеством из художеств"».

[14] Творчество нашего замечательного психотерапевта В.Л. Леви (2001, 2002) являет пример осуществления этой возможности. Особая проблема — как подобное психотерапевтическое творчество воспринимается и оце­нивается в академическом контексте. Беллетристичес­кая форма книг В.Л. Леви, его принципиальный отказ от академического мундира, стесняющего и ограничиваю­щего творческую фантазию, не должны вводить в высо­комерное заблуждение относительно научного уровня созданной этим блестящим автором психотерапии. «Пси­хотерапия как синтез искусств» — так можно было бы назвать этот психотерапевтический проект — еще ждет своего художественного критика, который сможет адек­ватно объяснить и по достоинству оценить и эстетичес­кий, и научный смысл творчества В.Л. Леви.

[15] Значимость этой задачи косвенно подтверждается мно­гими обстоятельствами. Тем, например, что психотера­пия как культурная практика возникла и получила наибольшее распространение и социальное признание на Западе, в странах с преобладанием христианской религиозности. Немаловажен в этой связи и тот факт, что для отца современной психотерапии, 3. Фрейда, был характерен не религиозный индифферентизм, а страст­ное отвержение религиозности. 3. Фрейд, например, с горячей похвалой отзывался о борьбе большевиков с религией. Остается только надеяться, что основателю психоанализа не были известны подлинные масштабы и методы этой борьбы.

[16] «"Учение об обожении есть центральная тема визан­тийского богословия и всего опыта восточного христи­анства" (Архиеп Василий)... Учение об Обожении являет собой самый максималистский и дерзновенный "религиозный идеал", какой можно представить» {Хоружий, 1995, с. 123—124).

[17] За «психологию» от И.П. Павлова доставалось как безве­стным лаборантам, которых штрафовали за употребление психологических объяснений, так и маститым западным ученым. На знаменитых «средах» Павлов, увы, не стеснял­ся и был порой явно несправедлив. Вот, например, как од­нажды он «всыпал» одному из самых выдающихся психологических теоретиков Курту Левину: «В гештальтисты подбираются, по-видимому, специально поверхност­ные люди, такие как профессор К. Леви.. У него никакой способности к анализу нет... Этот господин Курт Леви, — его стоит запомнить по его выдающейся глупости (Пав­лов, 1951—1952, т. 2, с. 570—571). Психологическое мышление долгое время было у И.П. Павлова на подозрении («Вероятно, у психологического мышления есть какие-то коренные недостатки, — считал он, — которые мешают ему плодотворно исследовать деятельность мозга» — там же, т. 3, с. 264), но справедливости ради надо сказать, '-'to так было не всегда: И.П. Павлов покаялся за свою Резкость и «несколько примирился» с психологией (там же, т. 2,с. 416).

[18] См. примечание в разделе «Комментарии» (с. 227). ² Это не столько восторженная оценка, сколько констата­ция факта. Призываю в свидетели авторитет А.Р. Лурия, который говорил, что знал в жизни трех гениев — Л.С. Выготского, С.М. Эйзенштейна и Н.А. Бернштейна. Это свидетельство стоит дорогого, поскольку «выбор» у А.Р. Лурии, имевшего обширнейшие научные контакты и, в частности, с 18 лет переписывавшегося с 3. Фрейдом, был очень большим.

[19] «Учение об условных рефлексах бесспорно утвердило в физиологии факт временной связи... Через эту прибавку, конечно, никакого существенного изменения в понятии рефлекса не произошло» [Павлов, 1932. Цит. по: Анохин, 1945,с.98).

[20] Ниже мы иногда будем пользоваться следующими сокра­щениями: КБП — кора больших полушарий головного моз­га; ЦНС — центральная нервная система; ВИД — высшая нервная деятельность; УР — условный рефлекс; БУР — безусловный рефлекс.

[21] Ср. с утверждением Дж. Уотсона, что у 5-6-дневного ре­бенка имеется уже весь репертуар движений взрослого человека (Уотсон, 1926).

[22] «Говорить о рефлекторной деятельности как деятельности мозга можно только условно, ибо ее телесным субстратом служат "жизненные встречи" (Сеченов) целостного организма со сре­дой. Ведь сама аналитико-синтетическая деятельность выс­ших нервных центров производна по отношению к реальным действиям организма (конечно, регулируемым мозгом) в ре­альном времени и пространстве. Роль этих действий в рас­членении и интеграции средовых раздражителей необъяснима двучленкой "внешнее—внутреннее". Поэтому ее приверженцы неотвратимо вынуждены перелагать на мозг ("внутреннее") как таковой всю работу по анализу и синтезу и говорить о рефлек­торной деятельности мозга, а не взаимодействующего с объек­том организма. Соответственно и процесс воспроизведения внешнего объекта в чувственном образе оказывается "внут­ренним делом" одних только нервных клеток» (Ярошевский, 1972, с. 99).

[23] Вот что писал о подобной методологической опасности «объективной» экспериментальной науки А.А. Ухтомский: «В таких тонких делах, как "ВНД", экспериментатору прихо­дится опасаться самого себя более, чем где бы то ни было, дабы не выводить потом "нормальных закономерностей" и "обязательных правил" на основании того, что наделал в опыте своими руками. Человек — поистине мощное суще­ство: он изменяет среду вокруг себя в сторону своих субъективных данных еще прежде, чем заметит это и захо­чет этого» {Ухтомский, 1954, с. 34—35).

[24] Сам пример и его анализ заимствуется из семинаров Мос­ковского методологического кружка под руководством Г.П. Щедровицкого, В.Я. Дубровского, О.И. Генисаретского. К сожалению, точно восстановить авторство этого примера не представляется возможным, но вероятнее всего он причадлежит А.А. Тюкову.

[25] Наглядную иллюстрацию этого положения можно найти у Ф.Г. Оллпорта. В статье «Структурирование событий» (Allport, 1954) он дает описание некоторого события на язы­ке физических и физиологических законов. После почти двухстраничного их списка читателю предлагается иден­тифицировать это событие. Стоило, однако, только поста­вить задачу в таком виде, чтобы увидеть ее абсолютную неразрешимость. Оказывается же, событие состояло в том, что мальчик влез на стул, налил из графина воды и выпил ее. Почти буквальную аналогию такого описания представ­ляет объяснение Павловым, например, чувства овладения (П. Жане){Павлов,1951—1952,т. 3,кн.2).

[26] «Рефлекс, — писал Л.С. Выготский, — понятие абстракт­ное; методологически оно крайне ценно, но оно не может стать основным понятием психологии как конкретной на­уки о поведении человека. На деле мы не кожаный мешок, наполненный рефлексами, а мозг — не гостиница, а слож­ные группы, соединения, системы, построенные по самым разнообразным типам.

В самом деле, рефлекс в том смысле, в каком он упот­ребляется у нас, напоминает очень близко историю Каннитферштана, имя которого бедный иностранец слышал в Голландии всякий раз, в ответ на всякий свой вопрос: кого хоронят, чей это дом, кто приехал и т.д. Он в наивности думал, что все в этой стране совершается Каннитфершта-ном, между тем слово это означало только то, что его воп­росов не понимали встречные голландцы. Вот таким свидетельством в непонимании изучаемых явлений легко может представиться иной "рефлекс цели" или "рефлекс свободы". Что это не рефлекс в обычном смысле — в том смысле как слюнной, — а какой-то отличный от него по структуре механизм поведения, ясно для всякого. И толь­ко при всеобщем приведении к одному знаменателю мож­но обо всем говорить одинаково: это — рефлекс, как это Каннитферштан. Самое слово "рефлекс" обессмыслива­ется при этом» (Выготский, 1925, с. 179).

[27] Увы, приходится браться за неблагодарное дело: пере­сказывать логически безупречные и стилистически поэтич­ные работы Н.А Бернштейна (не зря в свое время автор учился на филологическом) — значит неизбежно огруб­лять их.

[28] Вообще говоря, тотальный контроль над восприятием, имеем ли мы дело с политикой, воспитанием или экспе­риментами над животными, — задача намного более труд­ная, чем контроль над действием.

[29] С тревогой приходится констатировать, что информаци­онно-кибернетический иллюзионизм благодаря современ­ным электронным средствам получил возможность технически совершенного воплощения в разного рода ус­тройствах, создающих виртуальную реальность Как и вся­кое изобретение, это имеет множество замечательных приложений, но и несет в себе страшную угрозу наркоти­зации. Духовный смысл всякого наркотика, как утверждал П.А. Флоренский, — бегство от реальности. Но куда? В псев­дореальность, которая тем сильнее пленяет, чем более притворяется подлинной.

[30] Напомним с помощью В. Виндельбанда, в чем суть разви­той Огюстом Контом философии позитивизма (которую сам Б.Ф. Скиннер воспринял от Э. Маха), особенно под­черкивая те аспекты, которые с буквальной точностью воп­лощены в гносеологии Б.Ф. Скиннера. «...Позитивная философия... — пишет В. Виндельбанд, —есть не что иное, как упорядоченная система позитивных наук. Контовский очерк этой позитивистской системы наук представляет собой прежде всего крайние выводы из воззрений Юма и Кондильяка. Человеческое познание должно довольство­ваться установлением соотношений между явлениями (вы­делено мной. — Ф.В.). Более того, вообще не существует какого-либо Абсолюта, который лежал бы, хотя бы в каче­стве чего-то неизвестного, в основе этих явлений. Един­ственный абсолютный принцип — то, что все относительно.

Совершенно бессмысленно говорить о первых причинах и конечных целях вещей. Однако этот релятивизм (или, как говорили позже, коррелятивизм) тотчас же заявляет уни­версальное притязание математического естествен­нонаучного мышления. Науке он приписывает задачу рассматривать все эти отношения таким образом, чтобы устанавливать не только единичные факты, но и их пов­торяющийся пространственный и временной порядок — "общие факты", но именно всего лишь как факты. Следо­вательно, посредством "законов"—обычное название для "общих фактов" — позитивизм хочет не объяснять част­ные факты, а всего лишь констатировать эти повторения (выделено мной — Ф.В.). Тем не менее результатом по­добного подхода должно явиться (что, конечно, остается непонятным и неоправданным при таких предпосылках) предвидение будущего как практическая услуга науки — savoir pour prevoir (знание ради предвидения)» (Виндель-банд, 1998, с. 440-441).

[31] С точки зрения представителей павловской школы, это не «любая реакция», а ориентировочная, что чрезвычайно су­щественно для замыкания условной связи.

[32] Справедливости ради заметим, что поводов для такого недоразумения в сочинениях И.П. Павлова предостаточ­но. Несмотря на ту роль, которую Павлов придавал реф­лексу «Что такое?», он все-таки явно недооценивал его общетеоретическое значение, состоящее в указании на активный характер восприятия. Наиболее выразительное пластическое доказательство этой недооценки — «башня молчания», — попытка заменить инженерной конструкцией деятельность животного по выделению значащего сигна­ла из шумового фона, обнаруживающая предположение, что в принципе активность животного по отношению к ус­ловному раздражителюне обязательна для замыкания ус­ловной связи.

[33] При той фетишизации мозговой деятельности (см. пре­дыдущую главу), которая характерна для теории И. П. Пав­лова, иного нельзя было и ожидать: ведь не изменяются же законы функционирования мозга, в частности законы замыкания нервных связей, от того, что мы изменим экспе­риментальную ситуацию образования условного рефлек­са, как это сделал Скиннер.

[34] С равным правом ее можно было бы назвать и абстракци­ей «готового», «твердого», «атомарного» или «генотипичес-кого» движения. Эта абстракция является одним из вариантов общей и коренной для всего бихевиоризма и рефлексологии абстракции «непредметного движения». Но о6 этом — речь впереди.

[35] Класс таких реакций Скиннер называет оперантом {Fester, Skinner, 1957).

[36] Но если не послушаться Скиннера и продолжить линию его экспериментов до онтологической плоскости, то там обнаружатся скандальные для правоверного бихевиориз­ма вещи. Вследствие оперантного обусловливания воз­растает вероятность достижения животным определенного предметного результата. Однако чтобы достичь одного и того же результата (и Скиннеру об этом прекрасно извест­но — Skinner, 1931), животному приходится всякий раз осу­ществлять другое движение. Единственная возможность онтологически толковать эти факты состоит в необходи­мости признать, что оперантная реакция не сводима без остатка к материальной фактуре движения, что в ней кро­ме «сокращения мышц, растягивания сухожилий и движе­ния костей» есть что-то еще, какая-то инстанция, изнутри конституирующая ее целостность, форму и организацию в данных конкретных обстоятельствах, стягивающая двига­тельный материал в орган уникальной встречи с миром, инстанция, которую можно назвать «целью», «моделью по­требного будущего», «акцептором действия» и т.п.

[37] «Мы не можем назвать отдельной единой инстанции, вы­зывающей реакцию» (Skinner, 1935 а).

[38] Мы пользуемся здесь учением Аристотеля о четырех ви­дах причин — целевой, действующей, материальной и фор­мальной (Аристотель, 1975).

[39] У Б.Ф. Скиннера есть статья, которая так и называется «"Су­еверие" у голубей» (Skinner, 1938). В этой работе он еще и еще раз утверждает, что обусловливание происходит только в силу временных отношений последовательности между реакцией и подкреплением, совершенно независимо оттого, вызывает ли реакция появление подкрепления в результате какой-то предметной связи или нет.

В эксперименте перед голубем вращался частично выд­винутый из-за стенки диск, в одном месте которого лежал корм. Пока корм проходил мимо, птица клевала его и, естественно, поворачивалась по ходу вращения диска. Когда корм уходил из поля зрения, голубь продолжал поворачи­ваться, как бы «веря», что его движения вызывают появле­ние корма. «Эксперимент, — убеждает Скиннер, — продемонстрировал своего рода суеверие. Птица ведет себя так, как если бы существовала каузальная связь меж­ду поведением и появлением пищи, в то время как таковая отсутствует» (там же, р. 407).

Скиннер полон здесь пафоса разоблачения детермини­стских иллюзий. Но что, собственно, доказывает этот экс­перимент? Что птица является настолько высокоразвитым существом, что его можно обмануть, — камень не обма­нешь, а вот птица способна вести себя как бы суеверно, когда биологически иррационально организована среда.

В мире есть место случайности, и ответом животного на объективную случайность являются слепые, случайные про­бы, но из этого вовсе не следует, что все поведение жи­вотного может быть сведено к этим случайным пробам. Радикальный бихевиоризм не раз обвиняли в дегумани­зации человека, но для него это обвинение — просто по­блажка, философское преступление, которое может быть инкриминировано теории, куда серьезней — это деанимизация животного. Скиннер заставляет животное действо­вать как механизм, а не живое существо.

Дух изобретательства, мучивший Скиннера с детства, ка­жется, обслуживал какую-то сверхценную фантазию, тре­бовавшую создать механизм, который был бы полностью послушен воле создателя, но двигался бы при этом совер­шенно самостоятельно. «Я всегда что-то строил, — вспо­минает Скиннер детские годы. — Я строил роликовые самокаты, управляемые вагоны, санки и массу всего, чем можно было управлять в мелких водоемах. Я делал качели, карусели и горки. Я делал рогатки, луки и стрелы, духовые ружья и водяные пистолеты из бамбука, а из старого па­рового котла — паровую пушку, из которой мог стрелять картофельными и морковными снарядами по соседским домам. Я делал волчки, чертенят, модели аэропланов, движимые скрученной резиной, воздушных змеев и жестя­ные пропеллеры, которые можно было запускать в воздух при помощи катушки и веревки. Снова и снова пытался я сделать планер, чтобы полетать самому... Много лет я тру­дился над вечным двигателем. (Он не работал.)» (Skinner, 1967.—Цит. по: Холл, Линдсей, 1997, с. 614). «Он не работал» — этот вздох сожаления, сдерживаемый ребрами ско­бок, выдает контролируемую, но так и не утоленную страсть.

Животные в эксперименте Скиннера по сути оказались не более чем очень удобной деталью самодвижущихся ус­тановок. Особенно показателен в этом отношении скин-неровский проект 1960-х годов, по которому голуби должны были помещаться в самонаводящиеся ракеты и обеспе­чивать их попадание в цель. Ладно бы еще крыса, но го­лубь — этот символ мира, управляющий смертоносным оружием, —такой эстетической нечуткости можно ожидать только от изобретателя вечного двигателя. Так и видится нездоровый блеск глаз, так и слышится характерный па­фос, от которого добра не жди: «Использование животных организмов в пилотировании ракеты больше — скажем это беспристрастно — не сумасшедшая идея. Голубь — удивительно тонкий и сложный механизм, способный осу­ществлять то, что можно сейчас заместить лишь куда бо­лее громоздким и тяжелым оборудованием...» {Skinner, 1960. — Цит по: Холл, Линдсей, 1997, с. 650). «Сложный механизм» — какова похвала голубю! Хорошенькое уте­шение пернатому камикадзе!

[40] Здесь, конечно, надо бы говорить об определенных видах, а не о животном вообще.

[41] Этот образ «среды» напоминает не реальное биологичес­кое пространство жизни животного, а какую-то биологичес­кую антиутопию. Увы, в отличие от утопий антиутопии имеют свойство сбываться. Индустрия виртуалистики дала сей­час целое поколение нервных мальчиков, героев компью­терных игр, для которых информационная компьютерная реальность обладает достоинством действительности в большей степени, чем реальность телесно-материальная.

[42] Скиннер напоминает рыболова, все внимание которого вовсе не на рыбе — на поплавке. Возможно, там, внутри экспериментального ящика, у животного есть какая-то своя жизнь, но она объявляется непознаваемой вещью в себе.

[43] Такое впечатление, что Скиннер, сам того не ведая, сцени­чески воплощает в материале экспериментального мето­да кальвинистскую теологию, в особенности учение об «абсолютном предопределении», по которому каждый че­ловек изначально предопределен ко спасению или гибе­ли и никакие его усилия не могут изменить этого. Так и поведенческий акт животного в скиннеровской модели окажется успешным (или неуспешным) не благодаря силе и ловкости животного, а по одному только предопределе­нию экспериментатора, произвольно решающего, что имен­но и когда подкреплять.

[44] Заметим, кстати, что непроницаема эта завеса в обе сто­роны: радикальный бихевиорист в качестве строгого уче­ного не заглядывает внутрь экспериментальной установки, а следит за показаниями приборов вовне Так идея «пус­того организма», нежелание гадать, что «за кожей», приво­дит к тому, что «кожей» становятся не границы тела животного, а граница экспериментальной установки; жи­вотное оказывается в радикальном бихевиоризме не «чер­ным ящиком», а лишь гносеологически невидимой деталью «черного ящика», который по сути совпадает с экспери­ментальным скиннеровским ящиком Тут уж у элементов схемы «организм—среда» остается мало общего с соот­ветствующими биологическими категориями в их класси­ческом понимании роль «организма» начинает исполнять «экспериментальная установка», а роль «среды» — сам ра­дикальный бихевиорист.

[45] Даже название одного из итоговых трудов академика («Двадцатилетний опыт изучения высшей нервной деятель­ности (поведения) животных» — Павлов, 1973) прямо указывает на это отождествление Поведение было заключено |в скобки как «ненаучный» синоним понятия «высшая нерв­ная деятельность».

[46] А слава была и остается нешуточной. Академик И П Пав­лов стал первым из русских ученых лауреатом Нобелевс­кой премии (1904). (Забавно, что именно в 1904 году родился Б.Ф. Скиннер.) Вплоть до последнего времени за рубежом самым известным из отечественных психологов(!) был никто иной, как физиолог И.П. Павлов. В 1971 году Американская психологическая ассоциация признала Бурхуса Фредерика Скиннера «самым влиятельным психоло­гом в США» и «крупнейшим психологом всех времен после Фрейда» (журнал «Америка», 1972, № 194). Несмотряна помпезную безвкусицу, эти титулы кое-что да значат.

[47] В данном случае определение «советская» означало го­сударственно-географическую привязку—психология, раз­вивавшаяся в СССР. Более подробнее о лексических нюансах этого текста см. «Краткий исторический коммен­тарий» к главе, помещенный в конце книги (с. 228). Здесь и далее сноски и примечания, сделанные при подготовке текста к печати в 1998 и 2002 гг., будут помечены «звез­дочками», чтобы можно было отличить их от «родных» сно­сок, помеченных цифрами.

[48] Почему названные теории приписаны именно этим авто­рам? Не они ведь были первооткрывателями психологи­ческих проблем отношения, установки и деятельности (достаточно вспомнить имена А.Ф. Лазурского, Л Ланге, М.Я. Басова, С.Л. Рубинштейна). Да и что касается вклада в разработку этих проблем, то, например, заслуги С.Л. Ру­бинштейна в создании психологической теории деятель­ности не меньше, чем заслуги А.Н. Леонтьева. Дело в данном случае в другом, не в приоритете первооткрыва­теля и не в значимости теоретического вклада, а в возве­дении избранной психологической категории в особый методологический ранг: в отличие от С.Л. Рубинштейна А.Н. Леонтьев использовал категорию деятельности как ядро, центр всей психологической науки, а психологичес­кую теорию деятельности превратил в общую психоло­гию. Точно так же В.Н. Мясищев превратил в общую психологию теорию отношений, а Д.Н. Узнадзе — теорию установки.

[49] Ностальгическое: вот уж и «Ленинграда» нет, и Тбилиси — далеко за горами, и представление о том, что «истина одна», кажется смешным анахронизмом не только во второй своей части — «одна», но и в первой — «истина».

[50] Стоит сразу же оговориться, что стремление к теорети­ческому единству, вытекающее из самой природы научно­го знания, отнюдь не совпадает со стремлением к объединению научных школ. Такое объединение не имеет смысла, да и неосуществимо, ибо школа — своего рода социальный «организм», целостность которого конституи­руется не одной только идейной общностью, но и целым рядом социальных, организационных, социально-психоло­гических, биографических и прочих факторов.

[51] Именно эти категории выбраны для анализа не потому, что все другие (скажем, категории отражения, сознания и пр.) можно считать менее важными, а в силу эмпирическо­го исторического факта, что каждая из них послужила цен­тром отдельной общепсихологической теории и дала ей свое имя.

[52] Такие ассимилятивные попытки (сам факт которых лиш­ний раз свидетельствует о тенденции к единству) пред­принимались теорией деятельности и теорией установки друг по отношению к другу (Асмолов, 1979; Шерозия, 1979). Основной прием состоит здесь в том, что центральная идея конкурирующей теории рассекается на две части — абст­рактную и конкретную, затем первая из них отбрасывается, поскольку в ней отказываются видеть реальное психоло­гическое содержание, и ассимилируется лишь вторая. За своей же центральной категорией, выступающей как глав­ный объяснительный принцип, признается право выражать абстрактную и конкретную части идеи в их единстве. Так, из одной теории «выплескивается» идея первичной уста­новки и оставляется лишь феномен фиксированной уста­новки (Асмолов, 1979), а из другой устраняется категория деятельности как объяснительный принцип психологии и берется лишь понятие «актуальной ("здесь-и-сейчас") де­ятельности» (Шерозия, 1979, с. 24). Словом, из концепции при такой процедуре извлекается ее, так сказать, методо­логическая «душа». И хотя для критикующей теории такая ассимиляция полезна, но в силу того, что она не осваивает полную суть критикуемой концепции, теоретическая побе­да оказывается иллюзорной, по крайней мере, с точки зре­ния обсуждаемой проблемы синтеза.

[53] В данном случае педалирование идеологической безуп­речности «онтологии человеческого бытия» было вызвано пониманием, что эти построения С Л. Рубинштейна по сво­ему экзистенциально-гуманистическому духу как раз про­тиворечат антиперсонологическим установкам марксизма и потому уязвимы и нуждаются в защите. Такая мимикрия под марксизм преследовала не только охранительные цели, но и решала еще задачу отвоевывания внутри номиналь­ного марксизма «свободной философской зоны» по аналогии с тем, как в тоталитарном государстве могут су­ществовать свободные экономические зоны (конечно, при­мерно с той же степенью свободы). — Прим. 1998 г.

[54] Это словосочетание «классическая буржуазная психоло­гия» не используется Леонтьевым, Узнадзе и Мясищевым. Они противопоставлялись «старой» психологии, а чаще— «буржуазной». Понятно, что последняя квалификация, во-первых, не точна (ничего специфически буржуазного в пси­хологии XIX века не было), а во-вторых, носит чисто идеологический классовый характер. Поэтому введение обобщенного наименования «классическая буржуазная психология» придавало более приличный, научный харак­тер исторической полемике анализируемых теорий со ста­рой психологией и, главное, являлось аллюзией на блестящую статью М.К. Мамардашвили, Э.Ю. Соловьева, B.C. Швырева «Классика и современность- две эпохи в развитии буржуазной философии» [1972], где вводилось понятие «классической буржуазной философии». — Прим. 1998 г.

[55] Не случайно «предшественниками» понятия установки при развитии взглядов Д.Н. Узнадзе были понятия «биосфе­ра» и «жизнедеятельность» (Сарджвеладзе, 1985).

[56] В такого рода контекстах хорошо видно, как слова «маркси­стская», «материалистическая» используются не столько как точные философские термины, сколько как идеологические замены слов «подлинная», «истинная», «реальная», «содержа­тельная». — Прим. 1998 г.

[57] Марксизму как официальной идеологии присягали все три теории, это была непреложная идеологическая константа. Проблема действительных отношений той или иной кон­цепции с действительной философией Маркса в советс­кое время не могла быть поставлена, ибо сам факт такой проблематизации, независимо от личной искренности воп­рошающего, социально-идеологическим контекстом превра­тился бы в донос Сейчас же выяснение отношений той или иной теории с марксизмом — историко-психологичес-кая задача вполне правомочная, хотя, впрочем, столь же не актуальная. Ограничиваясь первыми впечатлениями, мож­но отметить, что теория установки внутренне была совершенно независима от марксизма, теория деятельности, на­против, сознательно развивалась А Н. Леонтьевым именно как конкретно-научная психологическая реализация марк-совой философии. Что касается теории отношений, хотя она и «припала» к небольшому набору подходящих цитат из сочинений Маркса, трактующих проблему человеческих отношений, но сам В.Н. Мясищев, обладая, нужно думать, многими талантами, в том числе и глубокой теоретической интуицией, был, кажется, лишен дара точной категориаль­ной проработки своей теоретико-философской позиции. И, тем не менее, у всех трех концепций была, в самом деле, глубинная философско-методологическая общность, кото­рая роднила их между собой и роднила с философией Мар­кса, но кроме нее и со множеством других направлений мысли, и которая в самом деле отличала их от психологи­ческой классики XIX века. Это общее — представление о том, что человеческая психика определяется реальным про­цессом жизни человека — приписывалось марксизму как единственному легальному (и по советской логике — «един­ственно истинному») философскому источнику, независи­мо от того, как дело обстояло на самом деле. Образно говоря, научный товар у всех трех теорий был вполне качествен­ным и по принципиальным характеристикам сходным, но кроме того у всех имелся сертификат «марксистского», не­зависимо от того, «производился ли он на Малой Арнаутс­кой улице в Одессе» или был по происхождению настоящим «марксистским». — Прим. 1998 г.

[58] Нужно настойчиво подчеркнуть, что речь идет только об акцен­тах развития теорий и соответственно о доминантах кристал-лизирующихся в них категорий. Признание и научно-психо­логическое раскрытие социальной сущности человека, его психики и деятельности является существенным и неоттор­жимым свойством теорий деятельности и установки. Это утверждение не требует специального доказательства. До­статочно вспомнить, что, по А.Н. Леонтьеву, деятельность че­ловека всегда включена в систему отношений общества {Ле­онтьев, 1975, с. 82), что предмет ее — всегда человеческий, общественный предмет {Леонгьев, 1972, с. 364—366), что, по формулировке Д.Н. Узнадзе, «человек живет и действует, то есть существует, не только для себя, но и для другого; осо­бенно следует остерегаться того, чтобы опять противопос­тавить "общество", как "абстракцию", "индивиду"» {Узнадзе, 1966, с. 275). Равным образом В.Н. Мясищев, считая глав­ным "...изучение человека прежде всего в его связях с людь­ми» (Мясищев, 1960, с. 230), конечно же, не абстрагировался и от его связей с предметной действительностью, не зря ведь в исследованиях 1930-х годов основное внимание он уделял отношению человека к труду. Все говорили обо всем, но логические ударения делали разные

[59] В.Н. Мясищев (1970, с.12) писал, что установка и отноше­ние не представляют собой «в конкретном плане процес­са, хотя и могут изменяться».

[60] Речь не о том, что эти авторы первые открыли проблему общения для психологии, а о превращении ее из частной в общепсихологическую (ср. со сноской 1).

[61] Такая концепция позволила бы (а) ассимилировать огром­ный пласт исторических и онтогенетических фактов, где вещь выступает в действии и отношении к ней человека как «дру­гой» (которого можно любить и ненавидеть, поклоняться и презирать) (Зинченко, Смирнов, 1983, с. 24), и (б) теорети­чески освоить в общепсихологическом контексте достаточно подробно проработанные вне этого контекста (в частности, в психоанализе и аналитической психологии, в трансакци-онном анализе и теории ролей, в философии и филологии) представления о личности как внутреннем общении, как «полифонии», а не «монолите» или механической структуре {Рубинштейн, 1976, с. 334; Цапкин, 1994).

[62] Такое рассмотрение и возможно, и продуктивно,как пока­зывает прекрасная (но почти незамеченная из-за малого тиража) работа Г.В. Гусева (1980).

[63] Эта «связка» — одна из множества возможных частных модификаций исходной схемы (ср. с предложенной Б.Ф. Ломовым схемой «субъект—субъект», где средний элемент опущен, а также с выдвинутой Л.А. Радзиховским схемой «субъект—объект—субъект» (Радзиховский, 1982), в кото­рой средний элемент присутствует, но в нерасчлененном виде). Упомянутое множество возможных модификаций создается, во-первых, тем, что в каждом конкретном слу­чае могут рассматриваться не все компоненты исходной схемы, а во-вторых, тем, что структурные места схемы не связаны жестко с наполняющим их содержанием. Скажем, структурное место «вещи» может занять деятельность дру­гого человека или «мое» отношение к другому человеку и т.д. Анализ этого множества — задача особого исследо­вания.

[64] См. примечание в разделе «Комментарии».

[65] Текст этой главы был написан в 1990, а впервые опубли­кован в 1992 г. При подготовке его к публикации в 2002 автор намеренно не «модернизировал» содержание. При­чина не столько в желании сохранить колорит историчес­кого документа, сколько в главной функции работы в рамках данной книги — продемонстрировать метод анализа науч­ной ситуации. Поэтому приглашаю читателя мысленно пе­ренестись в отошедшую страну — СССР и в прошедшее тысячелетие, и из точки 1990 г. взглянуть,как выглядела наша психология.

[66] Речь, повторю, не о том, что психолог не помогает пациен­ту или ученику, не участвует в системе практических ме­роприятий. Например, в психиатрической больнице объем его работы с некоторыми пациентами может превышать объем работы врачей и других специалистов, но тем не менее общий план лечения, последнее слово в диагности­ке и оценке результатов терапии, словом, все стратеги­ческие пункты деятельности принадлежат врачу. Так и в любой другой области.

[67] Такая особенность позволяет отнести психотехническое познание к «постнеклассическому» типу по классифика­ции B.C. Степина(1976).

[68] Подробнее см. главу2.2.

[69] Такого рода «безродные» понятия, «понятия-дворняжки» часто встречаются в нейролингвистическом программи­ровании. Например, понятие «якоря», плод незаконного со­единения понятий «условного рефлекса» и «ассоциации по смежности».

[70] «Заметно, впрочем, остывшей за два года, прошедшие с тех пор, как писались эти строки» — Это замечание 1992 г., но и к 2002-му, увы, печь эта остается холодной. Отличие в том, что теперь это воспринимается почти как норма.

[71] Данная работа была впервые опубликована в 1996 г. в знаменательном номере журнала «Вопросы психологии», посвященном столетию Л.С. Выготского.

[72] Во всяком исследовании есть обучающий и мотивирующий компонент. Простой мысленный эксперимент: двух космо­навтов на протяжении нескольких лет исследуют по разным программам — у одного систематически проверяют объем памяти, у другого — способность к решению творческих за­дач. Легко вообразить последствия таких экспериментов для развития соответствующих способностей. Даже в «чистой» экспериментальной психологии объект исследования зави­сит от факта и содержания исследования, а уж психотера­певтическая практика показывает, что даже тон и стиль задаваемого человеку вопроса изменяют характер включа­ющихся для поиска ответа механизмов сознания.

[73] Осознанно психотехническая постановка этих эксперимен­тов может быть, например, такой: экспериментатор прово­дит ряд серий с каждым испытуемым, подбирая способы взаимодействия (мотивация, средства и пр.), приводящие к максимальному (или другому наперед заданному) ре­зультату. Вообще, большинство классических психологи­ческих экспериментов может быть перепланировано психотехнически.

[74] Заметим, кстати, что Г. Мюнстерберг не различает здесь два важных пласта — аксиологический и операциональ­ный: что делать и как делать. А между тем психотехника обязана проблематизировать эту тему и решать возника­ющие в связи с ней проблемы. Есть горизонтальное и вертикальное измерения психотехники.

[75] А раз так, раз столь мощная энергия скрыта в невинных, казалось бы, психологических штудиях и практиках, то не­обходимо отдавать себе отчет и в масштабах потенциаль­ного зла, таящегося в психотехнике.

[76] Отношение к ним с самого начала было крайне не­однозначным, кто-то был оскорблен и шокирован, кто-то (В. Набоков, например) не упускал случая, чтобы не по­пытаться уличить «венского кудесника» в шарлатанстве, кто-то (А Эйнштейн, например) восхищался научным ге­нием 3 Фрейда, но, во всяком случае, уже нельзя было не замечать появившийся новый ракурс рассмотрения куль­турных феноменов.

[77] С.С. Аверинцев пишет об утрате европейским сознанием «императива значительности», в связи с чем для психоло­гии возникает опасность быть все более востребованным массовой культурой «суррогатом» духовности: «...Смотрю сам на себя с удивлением! — все-таки ностальгия. Нос­тальгия по тому состоянию человека как типа, когда все в человеческом мире что-то значило или, в худшем случае, хотя бы хотело, пыталось, должно было значить; когда воз­можно было "значительное". Даже ложная значительность, которой, конечно, всегда хватало — "всякий человек есть ложь", как сказал Псалмопевец (115:2),—по-своему свиде­тельствовала об императиве значительности, о значитель­ности как задании, без выполнения коего и жизнь — не в жизнь... Значительность вообще, значительность как тако­вая просто улетучилась из жизни — и стала совершенно непонятной. Ее отсутствие вдруг принято всеми как сама собой разумеющаяся здоровая норма. Операция совершен­но благополучно прошла под общим наркозом; а если те­перь на пустом месте чуть-чуть ноет в дурную погоду, цивилизованный человек идет к психотерапевту (а в стра­нах менее цивилизованных обходятся алкоголем или нар­котиками)» (Аверинцев, 1996).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: