МАРКС, МАРКСИЗМ-ЛЕНИНИЗМ И СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ ЭКСПЕРИМЕНТЫ В СОВРЕМЕННОЙ МИРОСИСТЕМЕ 1 страница

Маркс и его идеи процветают, они стоят на ногах крепче, чем идеи любого другого аналитика XIX в., и обещают оставаться в центре социальной жизни в миросистеме XXI в. Марксизм-ленинизм как стратегия и идеология отыграл свою историческую роль и оказался на обочине политико-экономического развития миросистемы. Социалистические эксперименты в современной миросистеме, если мы вправе дать им такое имя, находятся в большом беспорядке и то ли выживут, то ли нет в какой-либо форме, которую можно было бы признать «социалистической».

Я предполагаю проанализировать марксизм-ленинизм как историческое явление современной миросистемы от его возникновения до наших дней в форме ответов на следующие вопросы: (1) почему возник ленинизм? (2) почему ленинистская революция впервые произошла в России? (3) почему возник сталинизм? (4) почему возникла советская империя? (5) почему произошла десталинизация? (6) почему начались перестройка и гласность?

I

Принято считать, что ленинизм или большевизм начали свое организационное существование в 1902 г., с появлением ленинского проекта документа, альтернативного тексту Плеханова, ко II съезду (так называемому объединительному) Российской социал-демократической рабочей партии, который состоялся летом 1903 г. Как известно, съезд завершился партийным расколом. Ленин показал себя блестящим политическим бойцом и в результате установил контроль над партией, присвоившей себе (с довольно сомнительными основаниями) наименование «большевики».

Сегодня общепринято упрощать историю мирового социалистического движения, изображая ее как историю раскола между двумя тенденциями, одна из которых символизируется Эдуардом Бернштейном, а другая Лениным, расколом, нашедшим свое организационное воплощение после 1921 г. в существовании двух интернационалов, Второго и Третьего. То же самое упрощенно изображается как разделение между реформой и революцией. Всегда можно подвергать нападкам простоватость упрощенцев, но для первой половины XX в. эти классические формулировки кажутся мне по сути верными.

Центральные аргументы «ревизионистов» были выводами из прямолинейного и довольно экономистского понимания эволюции миросистемы. Они рассматривали процесс неизбежного технологического прогресса как ведущий к порождению все более многочисленного класса промышленных рабочих. Они предполагали, что политическим последствием этого станет неизбежное расширение политических прав (прежде всего избирательного права), вероятно, под двойным давлением как соображений капиталистической рациональности, так и борьбы рабочего класса. Они полагали, что с ходом времени промышленный рабочий класс начнет численно господствовать на политической арене и таким образом сможет просто голосованием привести их к власти. Как только это случится, они смогут законодательно положить конец капитализму и установить социалистический строй. Именно из этих доводов следовало, что оптимальной политической тактикой было организовывать, политически и социально, как можно большую часть рабочего класса (равно как и его сторонников) в массовую партию.

Доказательства были ясными и более чем убедительными. Но в действительности данный сценарий оказался верен лишь частично. Продолжалось технологическое развитие, и численность промышленного рабочего класса действительно росла. Реальностью стало всеобщее избирательное право. Как бы там ни было, не оправдались ожидания, что промышленный рабочий класс станет значительным большинством голосующего населения. Точно так же не было правдой, что большинство рабочих голосуют за социалистическую партию. Партии Второго Интернационала приходили к власти в целом ряде стран. Однако они не приняли законодательства о конце капитализма. Скорее они ввели так называемое государство всеобщего благосостояния.

Почему Ленин не был убежден этими аргументами? Он ввел в сценарий иные переменные. Первой и самой важной переменной, на которой он настаивал, была сила, с которой капиталистические слои будут сопротивляться своей ликвидации. Он предположил, что они используют свой существующий контроль над государственным аппаратом, чтобы всеми средствами (честными и нечестными) бороться за сохранение своих позиций. Он, таким образом, думал, что концепция о возможности устранить их от власти путем голосования была полностью химеричной. Поэтому он настаивал, что единственный путь, которым рабочий класс мог бы прийти к власти, была революция, иначе говоря, вооруженное восстание. Он видел такую борьбу как политико-военную и потому настаивал, вполне убедительно, что существенной составной частью успеха является жестко дисциплинированная организация. Его взгляды на партию совершенно логично вытекали из этого. Поскольку буржуазия будет использовать любые методы, чтобы остаться у власти, и поскольку политико-военная борьба требует дисциплинированной организации, партия должна состоять из преданных и более-менее профессиональных, полностью занятых партийной работой кадров и действовать, по крайней мере частично, в подполье. Таким образом, доказывал он, когда момент созреет, партия сможет захватить власть и установить так называемую диктатуру пролетариата. Однако его видение того, что случится, когда они придут к власти, не слишком отличалось от ревизионистского. Новое правительство узаконит конец капитализма и установление социалистического строя.

Эта аргументация была четкой и ясной и, соответственно, убедительной для многих. С точки зрения фактов и этот сценарий оправдался лишь частично. Вооруженные восстания были успешны лишь в немногих странах. В действительности сам российский случай лишь частично может быть описан как подтверждение этого сценария. На самом деле случаем, в наибольшей мере соответствующим ленинскому сценарию, оказался Китай, где в самом деле дисциплинированная кадровая партия организовала продолжительную политико-военную борьбу и в конечном счете захватила власть, установив диктатуру пролетариата. Это правда, что там, где партии Третьего Интернационала приходили к власти (какими бы методами это ни осуществлялось), они так или иначе принимали законодательство, кладущее конец капитализму (в узком смысле, то есть отменяя частную собственность на большинство производительных предприятий). Устанавливали ли они социалистическое общество, было предметом споров в течение вот уже 70 лет, и больше всего в последние годы.

Ленин в своих рассуждениях исходил из одной невысказанной посылки. Он боролся в России, а Россия не была Германией, a fortiori Великобританией. Иначе говоря, Россия была страной, где технология была «отсталой» по сравнению с Западной Европой и Северной Америкой. Далее, Россия была страной, которая, за исключением коротких периодов, не имела и парламентской системы, не ожидалось, что в разумные сроки в ней появится всеобщее избирательное право. В любом случае, даже если бы там было всеобщее избирательное право, промышленных рабочих было слишком мало. Подавляющее большинство населения составляли сельскохозяйственные рабочие и крестьяне. Следовательно, ревизионистский сценарий казался совершенно не имеющим отношения к российской ситуации, и следует признать, что в этом утверждении Ленин был в сущности прав. Естественно, ему казалось, что единственной работоспособной альтернативой является его собственная программа. Было ли это верно или нет, трудно оценить ретроспективно, так как повсюду социалистическое движение пошло по одному из двух направлений, либо к ревизионизму, либо к ленинизму (часто, но не всегда, к марксизму-ленинизму).

II

Примечательно, что русская революция 1917 г. была неожиданной в том смысле, что практически все в международном социалистическом движении ожидали, что «первым» социалистическим государством станет Германия. Это ожидание разделяли также и большевики, даже Ленин. Почему никто, если говорить о 1900 г., не верил, что Великобритания, кандидатура которой рассматривалась самим Марксом, станет первой социалистической страной, — это вопрос заслуживающий исследования, но не здесь. Но во всяком случае это показывает, что в рассуждениях и ревизионистов, и Ленина присутствовали другие скрытые посылки.

Как мы знаем, Ленину нелегко было убедить своих коллег попытаться захватить власть в октябре 1917 г. И в любом случае кажется, что все чувствовали, что отклонение России, опередившей Германию, скоро будет исправлено. Конечно, многие и в самом деле доказывали, что новое советское государство не сможет выжить, если в Германии быстро не произойдет нечто. Мы знаем, что эти ожидания никогда не оправдались и лет через пять были оставлены.

И все же, почему эти ожидания оказались ложными? Э. X. Карр, пытаясь поставить русскую революция в историческую перспективу, доказывает:

«Та же самая двойственность, которая пронизывала российскую историю XIX века, отметила и большевистскую революцию. С одной стороны, она была кульминацией процесса вестернизации, с другой —бунтом против европейского проникновения».[133]

В 1914 г. Россия была европейской страной, великой военной державой и страной со значительным промышленным сектором. Но в качестве промышленной державы она была очевидно слабее европейских государств. Одновременно в 1914 г. Россия была неевропейской (или незападной) страной, и преимущественно аграрной страной. Но как аграрная страна она была несомненно сильнейшим из незападных государств. То есть, говоря нашим современным языком, Россия была либо слабейшей державой ядра, либо сильнейшим из государств периферии. Разумеется, она была и тем и другим и представляла собой очевидный пример того, что мы сегодня называем полупериферийными странами.

Я бы утверждал, что ленинистская стратегия могла быть успешной только в полупериферийной стране. Таким образом, при ретроспективном рассмотрении нет ничего удивительного, что первая социалистическая «революция» произошла в России. Вероятно, это было единственное место, где она была действительно возможна в ту эпоху. Это было ясно по трем причинам. Во-первых, такое восстание не было возможно внутри ядра капиталистического мира-экономики, потому что у рабочего класса там было слишком много иных возможностей, которые казались более привлекательными в краткосрочном плане и не требовали непомерного риска, связанного с повстанческой активностью. За годы, прошедшие с 1917-го, это стало совершенно ясным и несомненным. В то время это не могло быть столь очевидным.

Во-вторых, мы пришли к пониманию, что мобилизация массовой поддержки ориентированному на вооруженное восстание движению вряд ли может основываться исключительно на классовых призывах. К классовым призывам необходимо было добавить изрядную дозу националистических чувств, которые впоследствии мы стали называть антиимпериализмом. Но в зоне ядра чувство, направленное на достижение националистических целей, было уже в прошлом для большинства составляющих ядро стран. Лишь в Германии и Италии они могли стать весомым фактором, и в результате именно они стали двумя главными очагами фашистского движения в межвоенные годы.

Наконец, успешное восстание требует определенного человеческого базиса в городах, рабочего класса и интеллигенции определенной численности и уровня сознательности. Большая часть периферийной зоны еще не обладала ими в 1917 г., а в России они были. Таким образом, марксизм-ленинизм, что и показала его последующая история, возник как эффективная идеология антисистемной активности в полупериферийных странах начала XX в.

III

Почему возник сталинизм? Опять таки ретроспективно это кажется очевидным. Революция была делом кадровой партии, по определению маленькой группы. Она начиналась с перспективой, что задача будет политически очень трудной, поскольку предполагалась беспощадная оппозиция со стороны местной и мировой буржуазии. И в самом деле это предположение было подтверждено опытом Советского Союза, причем не только в первые годы после 1917-го, но и впоследствии.

В дополнение к гражданской войне и иностранной интервенции, Россия была разоренной войной страной, экономические проблемы которой были не более чем важнейшими среди не менее сложных. Просто удержать государство от распада было грандиозной задачей, так как Россия была империей, а не национальным государством. Быстро развившаяся тенденция к однопартийному государству, к меркантилистской политике «социализма в одной стране» и к превращению Третьего Интернационала во всемирную систему поддержки осажденного «первого социалистического государства» была совсем не неожиданным исходом из ситуации.

Просматривая сегодня советскую историю, необходимо поставить большой знаковый вопрос, не дурную ли службу сослужило большевикам их отношение к крестьянству. Ясно, что насильственная коллективизация была судьбоносным решением и поворотным пунктом, создала ситуацию, отголоски которой слышны и по сей день. Но было ли это решение неизбежным и тем более мудрым? Марксистская культура в самом деле повсюду плохо подготовила социалистов к разумному подходу к крестьянам, которые были, в соответствии с известной, язвительной фразой Маркса, «мешком картофеля». Ленин, как можно предположить, мог бы действовать и лучше. В конце концов он блестяще проанализировал аграрные социальные отношения в позднецаристской России. Он, в отличие от Маркса, по крайней мере изучал крестьянство. Но он был слишком захвачен манипулятивной политикой профессионального революционера, чтобы превратить свои несколько академические штудии в уроки для политической тактики. Верил ли Ленин на самом деле в нэп?

Факт состоит в том, что Россия была полупериферийной страной, и ее руководители (здесь существовала преемственность от Витте до Сталина) определяли быструю индустриализацию в качестве приоритета с точки зрения места страны в мироэкономике. Ленинский лозунг «коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны» до совсем недавнего времени продолжал висеть в Москве на больших транспарантах. Все руководство верило в «социалистическое накопление капитала» и вплоть до 1980-х гг. гордилось своими успехами в достижении этой цели. Если сталелитейные заводы — суть и цель социалистического планирования, тогда не может быть слишком много сочувствия к бедам крестьянства, ограбленного и пролетаризованного. Вынужденное обстоятельствами тактическое отступление — да; изменение основ — никогда!

Легко быть бухаринцем сегодня. Далеко не так ясно, была ли умеренная линия Бухарина политически реализуемой. В любом случае она не стала господствующей. Я уверен, что главная причина, почему она не победила, была в том, что большинство политически активных элементов в 1920-е гг. не были убеждены в выживании Советского государства при проведении такой линии. Но, конечно, насильственная коллективизация создала условия, которые прямо (а может быть, и неизбежно) вели к террору и чисткам.

В дальнейшем развитию сталинизма способствовала геополитика. В период 1933-1941 гг. несомненным фактом было, что как Германия, так и западное трио (США, Великобритания, Франция) маневрировали в поисках способов разрушить Советское государство. Сталинские аргументы, что его политика имела оборонительный характер против мощного внешнего врага и была единственным способом защитить Советское государство, может быть, и не были верны, но убедили многих и в очень большой степени придали сталинизму известную легитимизацию со стороны народа. Период Великой Отечественной войны, разумеется, мощно усилил эту легитимность.

Более того, существовала и еще одна поддержка извне, о которой мы не должны забывать. Мы все со слишком большой готовностью полагаем, что в политике США по отношению к СССР между дипломатическим признанием при Рузвельте и враждебностью периода «холодной войны» при Трумэне и его преемниках произошел сдвиг. Я не согласен с этим. Мне кажется, что политическая линия США была непрерывной при всех изменениях в риторике. США хотели бы, чтобы сталинский СССР с его миниимперией оставался бы в основном в границах 1945-1948 гг. Сталинизм служил для США идеологическим оправданием и цементирующим фактором их гегемонии в миросистеме. Сталинизм оказывал умеряющее, а не радикализирующее влияние на всемирные антисистемные силы. Сталинизм гарантировал порядок в одной трети мира, а СССР после смерти Сталина пошел к упадку. Мы сейчас являемся свидетелями того, какое глубокое беспокойство вызывает в США феномен Горбачева.

IV

Почему СССР создал свою «империю» после 1945 г.? Давайте внимательно рассмотрим, что он сделал. Не вызывает сомнений, что СССР и оккупационная Красная Армия привели к власти коммунистические партии в шести государствах, где иным способом те прийти к власти не смогли бы, будь то путем выборов или в результате вооруженного восстания. Этой шестеркой, конечно, являются Польша, Болгария, Румыния, Венгрия, Чехословакия и Германская Демократическая Республика.

Я думаю, что объяснение этих действий очень простое и даже приземленное. Во-первых, СССР боялся возможных военных действий США и восстановления Германии и хотел укрепить свои военные позиции. На самом деле это было полностью ошибочным пониманием стратегии США, но в это верили. Во-вторых, СССР хотел получить военные репарации (и экономически нуждался в них), и чувствовал, что единственным способом гарантированно получить нужное было просто взять его. А в-третьих, СССР на самом деле боялся потенциальной силы (и, следовательно, независимости) местных коммунистических движений и хотел обеспечить, чтобы восточноевропейские партии были бы партиями-сателлитами.

Разумеется, способ прихода коммунистических партий к власти был связан с потерей ими любой легитимности, какую они имели к 1945 г. Единственным возможным (и временным) исключением была Чехословакия, где компартия действительно обладала некоторой реальной местной силой. Чистки 1948-1949 гг. в самом деле были направлены против национализма, не буржуазного, а коммунистического национализма. Эти чистки сорвали фиговый листок, и было лишь делом времени, чтобы националистические (и тем самым антисоветские) чувства вышли на поверхность в политически эффективной форме.

Напротив, СССР и Красная Армия не участвовали в приходе к власти коммунистических партизанских движений в Югославии, Албании и Китае. И потому не случайно, что все три коммунистические правительства в открытой и довольно таки демонстративной форме порвали в послевоенный период с СССР. Ни одно из трех государств никогда не было сателлитом, и про них нельзя сказать, что они были частью советской «империи». Какое-то время они были ее союзниками, но не более того. Сталин понимал это с самого начала. Именно поэтому он советовал китайской КП (совет был проигнорирован) прийти к соглашению с Гоминьданом. Именно поэтому он резко выступил против первых движений по созданию Югославско-Болгарской федерации, которую пытался основать Димитров. И, конечно же, именно по этой причине советские войска были выведены из Северного Ирана в 1946 г. и СССР бросил на волю судьбы греческое коммунистическое восстание в 1947 г. Сталин не просто не был «за», но и активно противодействовал приходу к власти выросших на местной почве, национально легитимных коммунистических партий.

Строго говоря, «империя» оказалась в той же мере бременем, как и выгодой, но не таким бременем, от которого СССР мог бы легко отречься. После 1968 г. и интервенции в Чехословакию мы стали говорить о доктрине Брежнева, имея в виду неизменность статуса сателлитов. Но не следует ли скорее говорить о доктрине Брежнева-Джонсона? Не дал ли Линдон Джонсон необходимых гарантий Брежневу? А если да, то почему? Ответ кажется мне ясным. США хотели, чтобы СССР продолжал нести (и к добру, и к злу) бремя империи, и очевидно не хотели принимать на себя риск беспорядка и экономических издержек помощи успешной десателлитизации. Джонсон отложил неизбежное на 20 лет. Джордж Буш сегодня корчится от трудностей, порожденных начавшимся наконец-то процессом десателлитизации.

V

Почему произошла десталинизация? Сегодня это кажется безумным вопросом. Кому же нравится сталинизм? Очевидно, что все хотели бы изменить его. Мы должны напомнить себе, что еще сосем недавно, в середине 1980-х гг., и в социалистических странах, и за их пределами было много аналитиков, считавших это невыполнимой идеей. Были даже люди, доказывавшие, что речь Хрущева и советско-китайский разрыв — не более чем фокусы иллюзиониста. В 1953 г. Исаак Дойчер начал писать в первые недели после смерти Сталина книгу, предсказывавшую «разрыв со сталинской эрой». Как он говорит в предисловии: «Мои друзья, в том числе и выдающиеся исследователи советского общества, скептически покачивали головами»[134]. Суть прогноза Дойчера заключается в одной фразе:

«Экономический прогресс, достигнутый в сталинскую эру, наконец-то сделал достижимой для народа такую меру благосостояния, которая сделает возможным упорядочение покончить со сталинизмом и начать постепенную демократическую эволюцию»[135].

Дойчер заслуживает величайшего доверия в своем основном подходе, но он оказался лишь частично прав. То, что предсказывал Дойчер, реализовалось в виде хрущевизма, а хрущевизм потерпел поражение. Хрущев потерпел поражение не из-за своего бурного темперамента, но потому, что он все еще был привержен и глубоко верил в теорию развития (developmentalism), которая всегда была основой советской экономической политики. «Мы вас закопаем к 2000 году», — говорил он американцам. Сейчас это выглядит как фарс. Однако в то время это звучало иначе, и мы должны понять, почему. Слова Хрущева прозвучали в период невероятно бурного развития капиталистической мироэкономики, которое продолжалось примерно с 1945 по 1967 г. Все тогда «развивались», но у некоторых дела шли лучше, чем у других. Темпы роста в странах СЭВ были замечательными, и при их экстраполяции СССР мог бы «догнать» США если и не в 2000 г., то десятилетием или двумя позже.

Более того, эти темпы роста были высокими не только в сравнении со странами центра, но они выглядели особенно хорошо при сравнении со странами третьего мира. Разумеется, Япония также имела замечательные темпы роста, но в 1950-х это мало кто замечал. Советский «девелопментализм», таким образом, был не просто предметом гордости коммунистических партий у власти, но и путеводной звездой для национально-освободительных движений в третьем мире. В 1950-х гг. вера в Советский Союз как образец экономического развития была широко распространенным, хотя, конечно, не всеобщим явлением. И объяснение, даваемое этим успехам, особенно, хотя и не исключительно, в третьем мире, находилось в эффективности ленинизма. Я говорю именно ленинизм, а не марксизм-ленинизм, поскольку отчасти по прагматическим соображениям, отчасти из-за культурного сопротивления, многие движения в третьем мире предпочитали импортировать ленинизм (особенно партийную структуру и государственное планирование), не импортируя марксизма (особенно концепцию внутренней классовой борьбы и европоцентризм).

Хрущев не был новатором в своем «девелопментализме», фактически продолжая наследие Ленина и Сталина. Его новаторство проявилось в поиске того, как представить интересы профессиональных управленцев советской системы, которые хотели двух вещей: гарантий против террора и роста потребления. Его наивность в конечном счете состояла в мысли, что возможно контролировать процесс ослабления вожжей без изменения базовой политической структуры. Хрущевизм представлял собой фундаментальную недооценку социологической трансформации СССР, равно как и неправильное прочтение функционирования современной миросистемы. Хрущевизм в значительной мере был основан на искренней вере в советскую риторику. Грех, в котором Сталин на самом деле никогда не был повинен.

Высшие управленческие кадры, желавшие того, что им предложил Хрущев, испугались, как только увидели, что могут выпустить джинна из бутылки. Брежневизм представлял собой попытку загнать джинна обратно; как мы знаем, такого рода попытки всегда оказываются безуспешными. Двумя элементами, которые не принял во внимание Хрущев, были уровень урбанизации и изменение характера рабочей силы в СССР и циклические ритмы капиталистической мироэкономики.

Открыв в СССР (и, соответственно, в странах СЭВ) возможности определенной политической либерализации и роста потребления (consumerism), Хрущев очень сильно недооценил объем спроса. Давно стало общим местом социологического анализа утверждение, что государству проще быть полностью репрессивным, чем предложить небольшое, но неадекватное пространство для политического и культурного плюрализма. Открытие небольшого пространства возбуждает аппетит, не удовлетворяя его, и поощряет требования большего. Сколь большое пространство необходимо для возврата политического спокойствия, трудно оценить, но ясно, что Хрущев предложил слишком мало. Брежневское решение, очевидно, состояло в том, чтобы двигаться в обратном направлении, однако без создания системы террора, прямо угрожающего жизни — системы, которая вернула бы высшую бюрократию в состояние страха. Такая политика отката могла работать в течение какого-то времени, и действительно работала при Брежневе как в СССР, так и в Восточной Европе.

Но куда большей ошибкой Хрущева была неосведомленность о том, как в самом деле работает капиталистическая мироэкономика. Впечатляющие темпы роста основывались прежде всего на неэффективной базе экстенсивного роста с высокой трудоемкостью. Какое-то время, и пока мир-экономика расширялся, это могло приводить к росту ВНП и даже ВНП на душу населения. Но неэффективность методов означала, что они достигли предела, и рост уровня жизни всегда отставал от роста в тот же период в странах центра, хотя и не отставал от большей части периферии. Раньше или позже социалистические экономики не смогли бы удовлетворить ожидания улучшений со стороны все более широких слоев, достаточно хорошо информированных, чтобы осознавать существование разрывов. Конечно, это было не столь суровым в более эффективных экономиках ГДР или Чехословакии, но даже там лишь вопросом времени было, когда прирост станет недостаточным, чтобы удовлетворить политически реальные требования.

Когда в мире-экономике наступил спад, экономические процессы в социалистических странах вовсе не были принципиально отличны оттого, что происходило в третьем мире. В 1970-х гг. некоторые страны получили выгоды от нефтяной ренты, и СССР был среди них. Западные финансовые институты навязывали всем этим странам займы в целях поддержания мирового эффективного спроса, и немало социалистических стран оказались среди крупнейших в расчете на душу населения должников, чтобы в 1980-х гг. страдать от принципиальной неспособности обслуживать долг, не говоря уже о его выплате (или же, если выплачивать, то ценой невероятных человеческих и социальных издержек, как показала Румыния). И социалистические страны, в не меньшей степени, чем страны третьего мира, столкнулись с большими трудностями при продаже своих товаров на мировом рынке, оказались «неконкурентоспособными», говоря на современном жаргоне. Соответственно социалистические страны в не меньшей степени, чем третий мир, страдали от инфляционного давления и падения уровня жизни. Как и большинство стран третьего мира, социалистические страны были вынуждены искать выход в либерализации своих рынков. И как в большинстве стран третьего мира, растущая открытость рынков социалистических стран в лучшем случае лишь слегка ослабила их экономические трудности.

VI

Мы можем рассматривать перестройку и гласность как конъюнктурный ответ на общую дилемму, и я только что в сущности описал их так. Но здесь есть и нечто большее. Под видом возврата к ленинизму это попытка элит перегруппироваться после всемирного провала (марксизма)-ленинизма как идеологии и стратегии. В этом процессе СССР наконец деколонизуется (не только внутри социалистического лагеря, но и внутри собственных границ).

Все говорят о дилеммах Горбачева: о дилемме перестройки, которая все еще не работает; о дилемме гласности, которая еще не зашла достаточно далеко, чтобы удовлетворить все запросы народа, но зашла достаточно далеко, чтобы привести к серьезным внутренним потрясениям; и, наконец, о дилемме деколонизации, octroee a la de Gaulle, без благоприятного мирового экономического климата, который благоприятствовал де Голлю. Все это справедливо, но, с моей точки зрения, вторично. Главная дилемма Горбачева состоит в том, что у него нет альтернативной идеологии и стратегии, которыми можно было бы заменить скончавшийся марксизм-ленинизм. Он, несомненно, должен быть блестящим тактиком. Он в самом деле в одностороннем порядке ликвидирует «холодную войну» и тем самым делает больше, чем любой другой современный лидер, чтобы гарантировать эволюцию мира и Советского Союза в позитивном направлении. Но, в конечном счете, что произошло с социалистическим проектом?

Сам я полагаю, что мы должны переоценить социалистические эксперименты, осуществленные под эгидой марксизма-ленинизма, рассматривая их как исторически объяснимый, но преходящий феномен в историческом развитии современной миросистемы. Дело не в том, что они не удались. Термины «не удались», «провалились» подразумевают, что существовали убедительные исторические альтернативы. Я считаю, что таких убедительных альтернатив не существовало — ни социал-демократии, которая возникла в западном мире, ни марксизму-ленинизму, который укрепился в СССР и затем в Китае, ни национально-освободительным движениям, пришедшим к власти в третьем мире. Можно сказать, что весь этот процесс занял период около века между 1870-ми гг., когда эти движения реально зародились, и 1968 годом, который я беру в качестве символического поворотного пункта в истории этих движений[136].

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: