Глава I. МЕСТО ЧЕЛОВЕКА В ЛОНЕ ПРИРОДЫ: ДВЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ

84. Несоразмерность человека. — Вот куда приводит нас познание природы. Если в нем не заложена истина, стало быть, нет истины и в человеке, а если заложена, как тут не преисполниться смирения, хоть в какой-то мере не ощутить своей малости. А поскольку человек просто не может жить, не веря в эту истину, я настоятельно прошу его: прежде чем он углубится в еще более доскональное изучение природы, пусть хоть раз пристально и не спеша всмотрится в нее, пусть всмотрится и в самого себя и, поняв, как со­размеряется... Пусть человек отдастся созерцанию при­роды во всем ее высоком и неохватном величии, пусть отвратит взоры от ничтожных предметов, его окружающих. Пусть взглянет на ослепительный светоч, как неугасимый факел, озаряющий Вселенную; пусть ура­зумеет, что Земля — всего лишь точка в сравнении с огромной орбитой, которую описывает это светило; пусть потрясется мыслью, что и сама эта огромная ор­бита — не более чем еле приметная черточка по от­ношению к орбитам других светил, текущих по небес­ному своду. Но так как кругозор наш этим и ограни­чен, пусть воображение летит за рубежи видимого; оно утомится, далеко не исчерпав природу. Весь зримый мир — лишь едва приметный штрих в необъятном ло­не природы. Человеческой мысли не под силу охва­тить ее. Сколько бы мы ни раздвигали пределы наших пространственных представлении, все равно в сравнении с сущим мы порождаем только атомы. Вселенная — это не имеющая границ сфера, центр ее всюду, окруж­ность — нигде. И величайшее из доказательств все­могущества Господня в том, что перед этой мыслью в растерянности застывает наше воображение.

А потом, вновь обратившись к себе, пусть человек сравнит свое существо со всем сущим; пусть почувствует, как он затерян в этом глухом углу Вселенной, и, вы­глядывая из тесной тюремной камеры, отведенной ему под жилье, — я имею в виду весь зримый мир, — пусть уразумеет, чего стоит вся наша Земля с ее державами и городами и, наконец, чего стоит он сам. Человек в бесконечности — что он значит?

Ну, а чтобы предстало ему не меньшее диво, пусть вглядится в одно из мельчайших существ, ведомых лю­дям. Пусть вглядится в крохотное тельце клеща и еще более крохотные члены этого тельца, пусть представит себе его ножки со всеми суставами, со всеми жилками, кровь, текущую по этим жилкам, соки, ее составляющие, капли этих соков, пузырьки газа в этих каплях; пусть и дальше разлагает эти частицы, пока не иссякнет его воображение, и тогда рассмотрим предел, на котором он запнулся. Возможно, он решит, что уж меньшей вели­чины в природе не существует, а я хочу показать ему еще одну бездну. Хочу ему живописать не только ви­димую Вселенную, но и безграничность мыслимой при­роды в пределах одного атома. Пусть он узрит в этом атоме неисчислимые вселенные, и у каждой — свой небосвод, и свои планеты, и своя Земля, и те же соот­ношения, что и в нашем видимом мире, и на этой Зем­ле — свои животные и, наконец, свои клещи, которых опять-таки можно делить, не зная отдыха и срока, пока не закружится голова от этого второго чуда, столь же поразительного в своей малости, сколь первое — в своей огромности; ибо как не потрястись тем, что наше тело, такое неприметное во Вселенной, являет собой на лоне сущего, вопреки этой своей неприметности истинного колосса, целый мир, вернее, все сущее в сравнении с не­бытием, которое так и остается непостижимым для нас.

Кто вдумается в это, тот содрогнется и, представив себе, что материальная оболочка, в которую его заклю­чила природа, удерживается на грани двух бездн — бездны бесконечности и бездны небытия, — исполнится трепета перед подобным чудом, и, сдается мне, любо­знательность сменится изумлением, и самонадеянному исследованию он предпочтет безмолвное созерцание.

Ибо в конечном счете что же он такое — человек во Вселенной? Небытие в сравнении с бесконечностью, все сущее в сравнении с небытием, нечто среднее между всем и ничем. Бесконечно далекий от понимания этих крайностей — конца мироздания и его начала, вовеки скрытых от людского взора непроницаемой тайной, — он равно не способен постичь небытие, из которого был извлечен, и бесконечность, которая его поглотит.

При вечных отчаянных своих попытках познать на­чало и конец сущего что улавливает он, кроме смутной видимости явлений? Все возникает из небытия и уно­сится в бесконечность. Кто окинет взглядом столь не­обозримый путь? Это чудо постижимо лишь его Творцу. И больше никому.

Не давая себе труда задуматься над этими беско­нечностями, люди дерзновенно берутся исследовать при­роду, словно они хоть сколько-нибудь соразмерны с ней. Как не подивиться, когда в самонадеянности, не менее безграничной, чем предмет их исследований, они рас­считывают постичь начало сущего, а затем все сущее! Ибо подобный замысел может быть порожден лишь самонадеянностью, безграничной, как природа, или столь же безграничным разумом.

Человек сведущий понимает, что природа равно за­печатлела и свой образ, и образ своего Творца на всех предметах и явлениях, поэтому почти все они отмечены ее двойной бесконечностью. Следовательно, ни одна нау­ка не исчерпает всех связанных с ней вопросов, ибо кто ж усомнится, что, например, в математике мы имеем дело с бесконечной бесконечностью соотношений? И на­чала, на которых они основаны, не только бесчисленны, но и бесконечно дробны, ибо кто ж не понимает, что начала якобы предельные не висят в пустоте, они опи­раются на другие начала, а те в свою очередь опираются на третьи, отрицая тем самым само существование пре­дела? Но все, что нашему разуму представляется пре­делом, мы и принимаем за предел, подобно тому как в мире материальных величин называем неделимой ту точ­ку, которую уже не способны разделить, хотя по своей сути она бесконечно делима.

Из этих двух известных науке бесконечностей бес­конечность больших величин более доступна человечес­кому разуму, поэтому лишь немногие ученые притязали на то, что полностью охватили все сущее. “Я буду судить обо всем”, — говорил Демокрит.

Но бесконечность в малом куда менее очевидна. Все философы потерпели в этом вопросе поражение, хотя порою и утверждали, что изучили его. Отсюда и столь обычные названия — “О началах сущего”, “Об основ­ных началах философии” и подобные им, такие же на­пыщенные по сути, хотя и более скромные с виду, не­жели сочинение с режущим глаз названием “De omni scibili”[9].

Мы простодушно считаем, что нам легче проникнуть в центр мироздания, чем охватить его в целом. Его явная огромность явно превосходит нас, зато мы значи­тельно превосходим предметы ничтожно малые, поэтому полагаем их постижимыми, хотя уразуметь небытие от­нюдь не легче, нежели уразуметь все сущее: и то и другое требует беспредельного разумения, из чего я де­лаю вывод, что способный постичь зиждущее начало вполне способен постичь бесконечность. Одно зависит от другого, одно влечет за собой другое. Эти крайности соприкасаются и, в силу своей отдаленности друг от друга, сливаются в Боге, и только в Боге.

Уясним же себе, что мы такое: нечто, но не всё; будучи бытием, мы не способны понять начало начал, возникающее из Небытия; будучи бытием кратковремен­ным, мы не способны охватить бесконечность.

В ряду познаваемого познанное нами занимает не больше места, чем занимаем мы сами во всей беспре­дельности природы.

Мы всегда и во всем ограничены, и наше положение меж двух крайностей определяет и наши способности. Наши чувства не воспринимают ничего чрезмерного: слишком громкий звук оглушает, слишком яркий свет ослепляет, слишком большие или малые расстояния пре­пятствуют зрению, слишком длинные или короткие рас­суждения затемняют понимание, слишком несомненная истина ставит в тупик (я знаю людей, которые так и не взяли в толк, что, если от ноля отнять четыре, в результате получится ноль), основные начала слишком очевидны для нас, слишком острые наслаждения вредят здоровью, слишком часто повторяющиеся музыкальные созвучия неприятны, слишком щедрые благодеяния раз­дражают — нам хочется отплатить за них с лихвой: beneficia eo usque laeta sunt dum videntur, exsolvi posse; ubi multum antevenere, pro gratia odium redditur[10].

Мы не воспринимаем ни крайне сильного холода, ни крайне сильного жара. Чрезмерность неощутима и тем не менее нам враждебна: даже не воспринимая ее, мы все равно от нее страдаем. Слишком юный и слишком пре­клонный возраст держат ум в оковах, равно как слишком большая или малая образованность. Короче говоря, край­ности как бы не существуют для нас, а мы не существуем для них: либо они от нас ускользают, либо мы от них.

Таков истинный наш удел. Мы не способны ни к всеобъемлющему знанию, ни к полному неведению. Плывем по безбрежности, не ведая куда, что-то гонит нас, бросает из стороны в сторону. Стоит нам поверить, что обрели опору и укрепились на ней, как она начинает колебаться, уходит из-под ног, а если мы кидаемся ей вдогонку, ускользает от нас, не дает приблизиться, и этой погоне нет конца. Вокруг нас нет ничего незыб­лемого. Да, таков наш удел, но он нам соприроден и вместе с тем противен всем нашим склонностям: мы жаждем устойчивости, жаждем обрести наконец твер­дую почву и воздвигнуть на ней башню, вершиной ухо­дящую в бесконечность, но заложенное нами основа­ние дает трещину, земля разверзается, а в провале — бездна.

Откажемся же от поисков достоверных и незыбле­мых знаний. Изменчивая видимость будет всегда вводить в обман наш разум; конечное ни в чем не найдет твердой опоры меж двух бесконечностей, которые охватывают его, но ни на шаг не подпускают к себе.

Кто это усвоит, тот, я думаю, раз и навсегда отка­жется от попыток переступить границы, поставленные ему природой. Если уж нам вовек суждено занимать это место посредине, одинаково удаленное от обеих беспредельностей, какое может иметь значение, знает че­ловек немного больше или немного меньше? Допустим, что больше, — в этом случае кругозор его немного шире. Но разве не столь же бесконечно далек он от всезнания, а срок его жизни — от вечности, чтобы какой-нибудь десяток лет составлял для него разницу?

В сравнении с бесконечностями, о которых идет речь, все конечные величины уравниваются, и, на мой взгляд, нет у нашего воображения причин одну конечную вели­чину предпочесть другой. С какой бы из них мы ни соотнесли себя, все равно нам это мучительно.

Начни человек с изучения самого себя, он понял бы, что ему не дано выйти за собственные пределы. Мыслимо ли, чтобы часть познала целое? — Но, быть может, есть надежда познать хотя бы те части цело­го, с которыми он соизмерим? — Но в мире все так переплетено и взаимосвязано, что познание одной части без другой и всего в целом мне кажется невозможным. Например, человек связан в этом мире со всем, что входит в круг его сознания. Ему нужно пространство, в котором он существует, время, в котором длится, движение, без которого нет жизни, нужны все элементы, из которых состоит, тепло и пища, чтобы поддерживать свои силы, воздух, чтобы дышать; он видит свет, осязает предметы — словом, он всему сопричастен. Следова­тельно, чтобы изучить человека, необходимо понять, за­чем ему нужен воздух, а чтобы изучить воздух, необ­ходимо понять, каким образом он связан с жизнью человека, и так далее. Огню, чтобы гореть, требуется воздух, следовательно, чтобы изучить огонь, необходимо изучить и воздух.

Итак, поскольку все в мире — причина и следствие, движитель и движимое, непосредственное и опосредст­вованное, поскольку все скреплено естественными и не­ощутимыми узами, соединяющими самые далекие и друг с другом несхожие явления, мне представляется невоз­можным познание частей вне познания целого, равно как познание целого вне досконального познания частей. (Вечность — сама по себе или в Боге — также должна ставить в тупик мимолетное наше бытие. Не более понятна постоянная и жесткая недвижность при­роды в сравнении с непрерывными переменами, проис­ходящими в нас самих.)

Наше бессилие проникнуть в суть вещей довершается их однородностью; меж тем как мы состоим из двух не только не однородных, но противоположных друг другу субстанций — души и тела. Ибо та наша часть, которая способна мыслить, не может не принадлежать к области духовного: ведь если предположить, что мы целиком телесны, из этого пришлось бы сделать вывод, что по­знание сущего для нас вообще невозможно, так как нет ничего абсурднее утверждения, будто материя сама себя познает; мы просто не в состоянии постичь, каким путем она приходит к самопостижению.

Стало быть, если мы целиком материальны, позна­ние для нас совершенно недоступно, а если сочетаем в себе дух и материю, мы не можем до конца познать явления однородные — только духовные или только материальные.

Поэтому почти все философы запутываются в сути того, что нас окружает, и применяют к духовному те­лесные мерки, а к телесному — духовные. Они, не задумываясь, говорят, что тела стремятся упасть, что они влекутся к центру, стараются избежать уничтожения, боятся пустоты, что у них есть стремления, сим­патии и антипатии, то есть наделяют очень многим из присущего только миру духовному. А говоря о духе, ограничивают его в пространстве, заставляя перемещать­ся с места на место, хотя это свойственно только ма­териальным телам.

Вместо того чтобы воспринимать явления в их на­туральном виде, мы вкладываем в них наши собственные свойства и наделяем двойной природой то однородное, что нам удается обнаружить.

Так как во всем, что нас окружает, мы усматриваем одновременно и дух, и тело, казалось бы, это сочетание вполне понятно людям. Меж тем оно-то им особенно непонятно. Из всех творений природы нет для челове­ка большей загадки, чем он сам, ибо ему трудно ура­зуметь, что такое материальное тело, еще труднее — что такое дух, и уж вовсе непостижимо, как они могут соединиться. Задача неразрешимая, а между тем это его собственная суть: Modus quo corporibus adhaerent spiritus comprehendi ab hominibus поп potest, et hoc tamen homo est[11].

Завершая доказательство слабости нашего разума, приведу два соображения...

85. Кто слишком молод, тот не способен к здравым суждениям, равно как и тот, кто слишком стар; кто слишком много или слишком мало размышлял над ка­ким-нибудь предметом, тот начинает упрямствовать, сле­по стоять на своем; кто выносит приговор своему труду, едва успев его окончить или окончив давным-давно, тот слишком еще к нему пристрастен или уже безразличен. Точно так же обстоит дело с картинами, если смотреть на них с расстояния слишком большого или малого: существует только одна-единственная правильная точка для обозрения, все остальные слишком отдалены или приближены, расположены слишком высоко или низко. В- живописи такую точку помогают найти законы пер­спективы. Но кто укажет ее нам, когда предмет наш — истина или нравственность?

86. Когда все предметы равномерно движутся в од­ном направлении, нам кажется, что они неподвижны, например, когда мы находимся на борту корабля. Когда все устремляются к нечестивой цели, никто этого не замечает. И только если кто-нибудь останавливается, уподобившись неподвижной точке, у нас открываются глаза на одержимый бег всех остальных.

87. Живущий в скверне твердит, что он-то и следует законам природы, а вот блюдущий нравственную чистоту ими пренебрегает: так отплывающим на корабле мнится, будто все стоящие на берегу быстро отступают назад. И правый, и неправый отстаивают свои убеждения оди­наковыми словами. Чтобы судить безошибочно, нужна неподвижная точка отсчета. Стоящий в порту правильно судит о плывущих на корабле; но где тот порт, откуда мы могли бы правильно судить о вопросах нравствен­ности?

88. Когда я размышляю о мимолетности моего су­ществования, погруженного в вечность, которая была до меня и пребудет после, о ничтожности пространства, не только занимаемого, но и видимого мною, растворенного в безмерной бесконечности пространств, мне неведомых и не ведающих обо мне, я трепещу от страха и недо­уменно вопрошаю себя: почему я здесь, а не там, — потому что нет причины мне быть здесь, а не там, нет причины быть сейчас, а не потом или прежде. Кто определил мою судьбу? Чей приказ, чей промысел предназначил мне это время и место? Метопа hospitis unius diei praetereuntis1.

89. Почему знания мои ограниченны? Мой рост не­велик? Срок моей жизни сто лет, а не тысяча? По какой причине природа остановилась именно на этом числе, а не на другом, хотя их бессчетное множество и нет причины выбрать это, а не то, тому предпочесть это?

90. Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании!

91. Меня ужасает вечное безмолвие этих бесконеч­ных пространств!

1Память об однодневном госте (лат.).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: