Экзамен. Василий Шукшин

Опубликовал Hunter | 21.03.2011

— Почему опоздали? — строго спросил профессор.

— Знаете… извините, пожалуйста… прямо с работы… срочный заказ был… — Студент — рослый парняга с простым хорошим лицом — стоял в дверях аудитории, не решаясь пройти дальше. Глаза у парня правдивые и неглупые.

— Берите билет. Номер?

— Семнадцать.

— Что там?

— «Слово о полку Игореве» — первый вопрос. Второй…

— Хороший билет. — Профессору стало немного стыдно за свою строгость. — Готовьтесь.

Студент склонился над бумагой, задумался.

Некоторое время профессор наблюдал за ним. Перед его глазами за его длинную жизнь прошла не одна тысяча таких вот парней; он привык думать о них коротко — студент. А ведь ни один из этой многотысячной армии не походил на другого даже отдалённо. Все разные.

«Все меняется. Древние профессора могли называть себя учителями, ибо имели учеников. А сегодня мы только профессора», — подумал профессор.

— Вопросов ко мне нет?

— Нет. Ничего.

Профессор отошёл к окну. Закурил. Хотел додумать эту мысль о древних профессорах, но вместо этого стал внимательно наблюдать за улицей.

Вечерело. Улица жила обычной жизнью — шумела. Проехал трамвай. На повороте с его дуги посыпались красные искры. Перед семафором скопилось множество автомобилей; семафор подмигнул им, и они все сразу ринулись по улице. По тротуарам шли люди. Торопились. И машины торопились, и люди торопились.

«Люди всегда будут торопиться. Будут перемещаться со сверхзвуковой скоростью и все равно будут торопиться. Куда все это устремляется?..»

— Кхм… — Студент пошевелился.

— Готовы? Давайте. — Профессор отвернулся от окна. — Слушаю.

Студент держал в толстых грубых пальцах узкую полоску бумаги — билет; билет мелко дрожал.

«Волнуется, — понял профессор. — Ничего, поволнуйся».

— «Слово о полку Игореве» — это великое произведение, — начал студент. — Это… шедевр… Относится к концу двенадцатого века… кхэ… Автор выразил здесь чаяния…

Глядя на парня, на его крепкое, строгой чеканки лицо, профессор почему-то подумал, что автор «Слова» был юноша… совсем-совсем молодой.

— … Князья были разобщены, и… В общем, Русь была разобщена, и когда половцы напали на Русь… — Студент закусил губу, нахмурился: должно быть, сам понимал, что рассказывает неинтересно, плохо. Он слегка покраснел.

«Не читал. — Профессор внимательно и сердито посмотрел в глаза студенту. — Да, не читал. Одно предисловие дурацкое прочитал. Черти полосатые! Вот вам — ягодки заочного обучения!» Профессор был противником заочного обучения. Пробовал в свое время выступить со статьей в газете — не напечатали. Сказали: «Что вы!» — «Вот вам — что вы! Вот вам — князья разобщены».

— Читали?

— Посмотрел… кхэ…

— Как вам не стыдно? — с убийственным спокойствием спросил профессор и стал ждать ответа.

Студент побагровел от шеи до лба.

— Не успел, профессор. Работа срочная… заказ срочный…

— Меня меньше всего интересует ваш заказ. Если хотите, меня интересует человек, русский человек, который не удосужился прочитать величайшее национальное произведение. Очень интересует! — Профессор чувствовал, что начинает ненавидеть здорового студента. — Вы сами пошли учиться?

Студент поднял на профессора грустные глаза.

— Сам, конечно.

— Как вы себе это представляли?

— Что?

— Учебу. В люди хотел выйти? Да?

Некоторое время они смотрели друг на друга.

— Не надо, — тихонько сказал студент и опустил голову.

— Что не надо?

— Не надо так…

— Нет, это колоссально! — воскликнул профессор, хлопнул себя по колену и поднялся. — Это колоссально. Хорошо, я не буду так. Меня интересует: вам стыдно или нет?

— Стыдно.

— Слава тебе, Господи!

С минуту молчали. Профессор ходил около доски, фыркал и качал головой. Он даже как будто помолодел от злости.

Студент сидел неподвижно, смотрел в билет… Минута была глупая и тяжкая.

— Спросите ещё что-нибудь. Я же готовился.

— В каком веке создано «Слово»? — Профессор, когда сердился, упрямился и капризничал, как ребёнок.

— В двенадцатом. В конце.

— Верно. Что случилось с князем Игорем?

— Князь Игорь попал в плен.

— Правильно! Князь Игорь попал в плен. Ах, черт возьми! — Профессор скрестил на груди руки и изобразил на лице великую досаду и оттого, что князь Игорь попал в плен, и оттого главным образом, что разговор об этом получился очень уж глупым. Издевательского тона у него не получилось — он действительно злился и досадовал, что вовлёк себя и парня в эту школьную игру. Странное дело, но он сочувствовал парню и потому злился на него ещё больше.

— Ах, досада какая! Как же это он попал в плен?!

— Ставьте мне, что положено, и не мучайтесь. — Студент сказал это резким, решительным тоном. И встал.

На профессора тон этот подействовал успокаивающе. Он сел. Парень ему нравился.

— Давайте говорить о князе Игоре. Как он там себя чувствовал? Сядьте, во-первых.

Студент остался стоять.

— Ставьте мне двойку.

— Как чувствовал себя в плену князь Игорь?! — почти закричал профессор, опять испытывая прилив злости. — Как чувствует себя человек в плену? Неужели даже этого не понимаете?!

Студент стоя некоторое время непонятно смотрел на старика ясными серыми глазами.

— Понимаю, — сказал он.

— Так. Что понимаете?

— Я сам в плену был.

— Так… То есть как в плену были? Где?

— У немцев.

— Вы воевали?

— Да.

Профессор внимательно посмотрел на студента, и опять ему почему-то подумалось, что автор «Слова» был юноша с голубыми глазами. Злой и твердый.

— Долго?

— Три месяца.

— Ну и что?

— Что?

Студент смотрел на профессора, профессор — на студента. Оба были сердиты.

— Садитесь, чего вы стоите, — сказал профессор. — Бежали из плена?

— Да. — Студент сел. Опять взял билет и стал смотреть в него. Ему хотелось скорей уйти.

— Как бежали? Расскажите.

— Ночью. С этапа.

— Подробней, — приказал профессор. — Учитесь говорить, молодой человек! Ведь это тоже надо. Как бежали? Собственно, мне не техника этого дела интересна, а… психологический момент, что ли. Как чувствовали себя? Это ведь горько — попасть в плен? — Профессор даже поморщился… — Вы как попали-то? Ранены были?

— Нет.

Помолчали. Немножко дольше, чем требуется для беседы на такую тему.

— А как же?

— Попали в окружение. Это долго рассказывать, профессор.

— Скажите, пожалуйста, какой он занятой!

— Да не занятой, а…

— Страшно было?

— Страшно.

— Да, да. — Профессору почему-то этот ответ очень понравился. Он закурил. — Закуривайте тоже. В аудитории, правда, не разрешается, но… ничего…

— Я не хочу. — Студент улыбнулся, но тут же посерьёзнел.

— Деревня своя вспоминалась, конечно, мать?.. Вам сколько лет было?

— Восемнадцать.

— Вспоминалась деревня?

— Я из города.

— Ну? Я почему-то подумал — из деревни. Да…

Замолчали. Студент все глядел в злополучный билет; профессор поигрывал янтарным мундштуком, рассматривал студента.

— О чем вы там говорили между собой?

— Где? — Студент поднял голову. Ему этот разговор явно становился в тягость.

— В плену

— Ни о чем. О чем говорить?

— Черт возьми! Это верно! — Профессор заволновался. Встал. Переложил мундштук из одной руки в другую. Прошёлся около кафедры. — Это верно. Как вас зовут?

— Николай.

— Это верно, понимаете?

— Что верно? — Студент вежливо улыбнулся. Положил билет. Разговор принимал совсем странный характер — он не знал, как держать себя.

— Верно, что молчали. О чем же говорить! У врага молчат. Это самое мудрое. Вам в Киеве приходилось бывать?

— Нет.

— Там есть район — Подол называется, — можно стоять и смотреть с большой высоты. Удивительная даль открывается. Всякий раз, когда я стою и смотрю, мне кажется, что я уже бывал там когда-то. Не в своей жизни даже, а давным-давно. Понимаете? — У профессора на лице отразилось сложное чувство — он как будто нечаянно проговорился о чем-то весьма сокровенном и теперь, во-первых, опасался, что его не поймут, во-вторых, был недоволен, что проговорился. Он смотрел на студента с тревогой, требовательно и заискивающе.

Студент пожал плечами, признался:

— Как-то сложно, знаете.

— Ну, как же! Что тут сложного? — Профессор опять стал быстро ходить по аудитории. Он сердился на себя, но замолчать уже не мог. Заговорил отчётливо и громко: — Мне кажется, что я там ходил когда-то. Давно. Во времена Игоря. Если бы мне это казалось только теперь, в последние годы, я бы подумал, что это старческое. Но я и молодым так же чувствовал. Ну?

Повисла неловкая пауза. Два человека смотрели друг на друга и не понимали, что им, собственно, требуется сейчас выяснить.

— Я немного не понимаю, — осторожно заговорил студент, — при чем тут Подол?

— При том, что мне показалось очень точным ваше замечание насчёт того, что — молчали. Я в плену не был, даже не воевал никогда, но там, над Подолом, я каким-то образом постигал все, что относится к войне. Я додумался, что в плену — молчат. Не на допросах — я мог об этом много читать, — а между собой. Я многое там узнал и понял. Я, например, много думал над вопросом: как бесшумно снимать часовых? Мне думается, их надо пугать.

Студент удивлённо посмотрел на профессора.

— Да. Подползти незаметно и что-нибудь очень тихо спросить. Например: «Сколько сейчас времени, скажите, пожалуйста?» Он в первую секунду ошалеет, и тут бросайся на него.

Студент засмеялся, опустив голову.

— Глупости говорю? — Профессор заглянул ему в глаза.

Студент поторопился сказать:

— Нет, почему… Мне кажется, я понимаю вас.

«Врет. Не хочет обидеть», — понял профессор. И скис. Но счел необходимым добавить еще:

— Это вот почему: наша страна много воюет. Трудно воюет. Это почти всегда народная война и народное горе. И даже тот, кто не принимает непосредственного участия в войне, все равно живёт теми же чувствами и заботами, какими живёт народ. Я это не из книжек вычитал, сами понимаете. Я это чувствую и верю этому.

Долго после этого молчали — отходили. Надо было вернуться к исходному положению: к «Слову о полку Игореве», к тому, что это великое произведение постыдно не прочитано студентом. Однако профессор не удержался и задал ещё два последних вопроса:

— Один бежал?

— Нет, нас семь человек было.

— Наверно, думаете: вот привязался старый чудак! Так?

— Да что вы! Я совсем так не думаю. — Студент покраснел так, как если бы он именно так и подумал. — Правда, профессор. Мне очень интересно.

Сердце старого профессора дрогнуло.

— Это хорошо, солдат. Это хорошо, что вы меня понимаете. «Слово» надо, конечно, прочитать. И не раз. Я вам подарю книжку… у меня как раз есть с собой… — Профессор достал из портфеля экземпляр «Слова о полку Игореве», подумал. Посмотрел на студента, улыбнулся. Что-то быстро написал на обложке книги, подал студенту. — Не читайте сейчас. Дома прочитаете. Вы заметили: я суетился сейчас, как неловкий жених. — Голос у профессора и выражение лица были грустными. — После этого бывает тяжело.

Студент не нашелся, что на это сказать. Неопределённо пожал плечами.

— Вы все семеро дошли живыми?

— Все.

— Пишете сейчас друг другу?

— Нет, как то, знаете…

— Ну, конечно, знаю. Конечно. Это все, дорогой мой, очень русские штучки. А вы еще «Слово» не хотите читать. Да ведь это самая русская, самая изумительная русская песня. «Комони ржуть за Сулою; звонить слава въ Кыеве; трубы трубять въ Новеграде; стоять стязи въ Путивле!» А? — Профессор поднял кверху палец, как бы вслушиваясь в последний растаявший звук чудной песни. — Давайте зачётку. — Он проставил оценку, закрыл зачётку, вернул ее студенту. Сухо сказал: — До свидания.

Студент вышел из аудитории. Вытер вспотевший лоб. Некоторое время стоял, глядя в пустой коридор. Зачётку держал в руке — боялся посмотреть в нее, боялся, что там стоит «хорошо» или, что ещё тяжелее — «отлично». Ему было стыдно.

«Хоть бы „удовлетворительно“, и то хватит», — думал он.

Оглянулся на дверь аудитории, быстро раскрыл зачетку… некоторое время тупо смотрел в нее. Потом ещё раз оглянулся на дверь аудитории, тихо засмеялся и пошел. В зачетке стояло: «плохо».

На улице он вспомнил про книгу. Раскрыл, прочитал:

«Учись, солдат. Это тоже нелёгкое дело. Проф. Григорьев».

Студент оглянулся на окна института, и ему показалось, что в одном он увидел профессора.

… Профессор действительно стоял у окна. Смотрел на улицу и щелкал ногтями по стеклу. Думал.

Нечаянный выстрел

Нога была мертвая. Сразу была такой, с рожденья: тон-кая, искривленная... висела, как высохшая плеть. Только чуть шевелилась.
До поры до времени Колька не придавал этому значения. Когда другие учились ходить на двух ногах, он научился на трех -- и все. Костыли не мешали. Он рос вместе с другими ребятами, лазил по чужим огородам, играл в бабки -- и как играл! -- отставит один костыль, обопрется на него левой ру-кой, нацелится -- бац! -- полдюжины бабок как век не было на кону.
Но шли годы. Колька вырастал в красивого крепкого парня. Костыли стали мешать. Его одногодки провожали уже девчонок из клуба, а он шагал по переулку один, поскрипы-вая двумя своими постылыми спутниками.
Внимательные умные глаза Кольки стали задумчивыми.
Соседских ребят каждый год провожали в армию: то одного, то другого, то сразу нескольких... Провожали шумно. Колька обычно стоял в сенях своего дома и смотрел в щелочку. Ему тоже хотелось в армию.
Один раз отец Кольки, Андрей Воронцов, колхозный ме-ханик, застал сына за таким занятием... Хотел незаметно пройти в дом, но Колька услышал шаги, обернулся.
-- Ты чего тут? -- как бы мимоходом спросил отец.
Колька покраснел.
-- Так, -- сказал он.
И пошел к своему верстачку (он чинил односельчанам часы -- выучился у одного заезжего че-ловека).
А время шло.
И случилось то, что случается со всеми: Колька полюбил.
Через дорогу от них, в небольшом домике с писаными ставнями, жила горластая девушка Глашка. Колька видел ее из окна каждый день. С утра до вечера носилась быстроногая Глашка по двору: то в погреб пробежит, то гусей из ограды выгоняет, то ругается с соседкой из-за свиньи, которая за-бралась в огород и попортила грядки... Весь день только ее и слышно по всей окраинке.
Однажды Колька смотрел на нее и ни с того ни с сего по-думал: "Вот... была бы не такая красивая... жениться бы на ней, и все". И с того времени думал о Глашке каждый день. Это стало мучить. Какая-то сила поднимала его из-за верс-тачка и выводила на крыльцо.
-- Глашка! -- кричал он девушке. -- Когда замуж-то вый-дешь, телка такая?! Хоть бы гульнуть на твоей свадьбе!
-- Не берет никто, Коля! -- отвечала словоохотливая Глашка. -- Я уж давно собралась!
"Ишь ты... какая", -- думал Колька, и у него ласково тем-нели задумчивые серые глаза.
А над деревней синим огнем горело июльское небо. В го-рячих струях воздуха мерещилась сказка и радость. В воды рек опрокидывались зори и тихо гасли. И тишина стояла но-чами... И сладко и больно сжимала грудь эта тишина.
Летом Колька спал в сарайчике, одна стена которого вы-ходила на улицу.
Однажды к этой стене прислонилась парочка. Кольку ткнуло в сердце -- он сразу почему-то узнал Глашку, хотя те, за стеной, долго сперва молчали. Потом он лежал и слушал их бессмысленный шепот и хихиканье. Он проклял в эту ночь свои костыли. Он плакал, уткнувшись в подушку. Он не мог больше так жить!
Когда совсем рассвело, он пошел к фельдшеру на дом. Он знал его -- не один раз охотились и рыбачили вместе.
-- Ты чего ни свет ни заря поднялся? -- спросил фельд-шер.
Колька сел на крыльцо, потыкал концом костыля в землю...
-- Капсюлей нету лишних? У меня все кончились.
-- Капсюлей? Надо посмотреть. -- Фельдшер ушел в дом и через минуту вынес горстку капсюлей. -- На.
Колька ссыпал капсюли в карман, закурил... Как-то странно внимательно, с кривой усмешкой посмотрел на фельдшера. Поднялся.
-- Спасибо за капсюли.
-- На здоровье. Сам бы поохотничал сейчас... -- вздохнул фельдшер и почесал лысину. -- Но... но отпуск только в ав-густе.
Колька вышел за ворота, остановился. Долго стоял, глядя вдоль улицы.
Повернулся и пошел обратно.
-- На капсюли-то, -- сказал он фельдшеру. -- У меня своих хоть отбавляй.
Фельдшер сделал брови "домиком":
-- Что-то непонятно.
Колька нахмурился.
-- Посмотри ногу... хочу протез попробовать. Надоело так.
-- А-а. -- Фельдшер глянул Кольке в глаза... и сам сму-тился. -- Давай ее сюда.
Вместе долго рассматривали ногу
-- Здесь чувствуешь?
-- Чувствую.
-- А здесь?
-- Ну-ка еще... Чувствую.
-- Пошевели. Еще. А теперь -- вбок. Подвигай, подвигай. Так. -- Фельдшер выпрямился. -- Вообще-то... я тебе так скажу: попробуй. Я затрудняюсь сейчас точно сказать, но попробовать можно. Ее придется отнять вот по этих пор. Пони-маешь?
-- Понимаю,
-- Попробуй. Сразу, может, конечно, не получится. При-дется поработать. Понимаешь?
Колька пришел домой и стал собираться в дорогу -- в го-род, в больницу. Матери не сказал, зачем едет, а отца вызвал на улицу и объяснил:
-- Поеду ногу отрублю.
-- То есть как? -- Андрей вытаращил глаза.
-- Протез хочу попробовать.
Через неделю Кольке отпилили ногу. Осталась култышка в двадцать семь сантиметров.
Когда рана малость поджила, он начал шевелить култыш-кой под одеялом -- тренировал.
Приехал отец попроведать. Долго сидел около койки... Не смотрел на обрубок: какая-никакая, все-таки была нога. Теперь вовсе никакой.
Потом Колька, не заезжая домой, отправился в Н-ск.
Домой явился через полмесяца... С какой-то длинной штукой в мешке.
Мать так и ахнула, увидев Кальку "без ноги". Колька за-смеялся...
Развязал мешок и брякнул на пол сверкающий лаком протез.
-- Вот... нога. Ноженция.
Все с интересом стали разглядывать протез. А Колька стоял в сторонке и улыбался: он уже насмотрелся на него до-рогой.
-- Блестит весь... Господи! -- сказала мать.
Отец как механик забрал протез в руки и стал детально изучать.
-- Добрая штука, -- заключил он. -- Не то что у деда Кузьмы -- деревяшка.
Всем очень понравился протез. Все верили -- и Колька верил, -- что на таком-то протезе дурак пойдет. Уж очень добротно, точно, крепко, изящно он был сработан: весь так и сверкал лаком и всяческими пристежками и винтами.
-- Когда попробуешь? -- спросил отец, взвешивая протез на руке.
-- Подживет нога хорошенько -- попробую. Не велели торопиться.
Стояла темная ночь. Далеко-далеко мерцали зарницы.
Калька рано ушел в свой сарай. Лег и стал ждать.
Стихло во всей деревне.
Калька подождал еще немного, зажег лампу и стал наде-вать протез. Надел. Закурил... Курил и смотрел на протез.
-- Ничего себе... ноженька. Хэх! -- Улыбнулся.
Старательно погасил окурок. Встал. Его шатнуло в сторо-ну, как пьяного. Он удержался руками за спинку кровати. Постоял, шагнул здоровой ногой. А левую, с протезом, не мог сдвинуть. Стал падать. Опять схватился за кровать... под-тянул протезную ногу. Сердце сильно колотилось.
-- Ничего. Придется, конечно, поработать, -- сказал сам себе.
Еще одна попытка -- нет. Левая нога не шагала. Тогда Колька далеко шагнул правой и что было силы рванулся всем телом вперед, подтягивая левую. Упал. Долго лежал, вцепив-шись руками в землю. Левая нога не шагала. Нисколько. Да-же на полшажка.
-- Ну ничего... Паразитка. С непривычки... -- Поднялся. Еще попытка. И еще. Нет.
Колька устал.
-- Перекурим это дело. -- Он говорил зло. Он уже не ве-рил в успех, но признаться в этом было страшно. Просто не-возможно. Нет! Как же?..
Покурил и снова с остервенением стал пытаться пройти на протезе. И снова -- нет. Нет и нет.
Колька матерно выругался и лег на кровать. Ему броси-лось в глаза ружье, висевшее на стенке, над кроватью... Он поднялся... И снова стал пробовать двигать левой ногой.
-- Пойдешь, милая. Ну-ка... Оп-п! Паразитка! -- тихо ру-гался он.
Натруженная култышка горела огнем, как сплошной на-рыв. Колька отстегнул протез и стал дуть на култышку. По-том, превозмогая боль, снова пристегнул протез.
-- А сейчас?.. Ну-ка!.. Опять нет?
Светало.
-- Гадина, -- сказал Колька и лег на кровать. И закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Чья-то сальная, безобразная морда склонилась над ним и улыбнулась поганым ртом. Колька открыл глаза... -- Ах ты гадство, -- тихо повторил он. И снял со стенки ружье...
Отец узнал о несчастье на другой день, к вечеру (он ездил в район насчет запасных частей). Ему сказали, когда он подъез-жал к дому. Он развернул коня и погнал в больницу.
-- Сейчас лучше бы не надо, -- пояснил приезжий док-тор. -- Сейчас он...
Отец отстранил доктора и пошел в палату.
Колька лежал на спине весь забинтованный... Бледный, незнакомый какой-то -- как чужой. Он был совсем безна-дежный на вид. В палате пахло йодом.
Отец вспотел от горя.
-- Попросил бы меня -- я бы попал куда надо... Чтоб сразу уж... -- Голос отца подсекся... Он вытер со лба пот, сел на табуретку рядом с кроватью.
Колька скосил на него глаза... Пошевелил губами...
-- Болит? -- спросил отец.
Колька прикрыл глаза: болит.
-- Ээ... -- Отец поднялся и пошел из палаты.
-- Вот как обстоит дело: все зависит от того, как сильно захочет жить он сам. Понимаете? Сам организм должен...
Отец обезумел от горя: взял доктора за грудки:
-- А ты для чего здесь? Организм!..
-- Не нужно так. Отпустите. Мы сделаем все, что можно будет сделать.
Отец отпустил доктора, хотел еще раз войти в палату, но перед самой дверью остановился, постоял... и пошел из боль-ницы. Он уже далеко отошел, потом вспомнил, что приехал сюда на лошади. Вернулся, сел на дрожки, подстегнул коня...
Мать Кольки лежала в постели -- захворала с горя.
-- Как он там? -- слабым голосом спросила она мужа, когда тот вошел в избу.
-- Если помрет, тебе тоже несдобровать. Убью. Возьму топор и зарублю. -- Андрей был бледный и страшный в сво-ем отчаянии.
Мать заплакала.
-- Господи, Господи...
-- Господи, Господи!.. Только и знаешь своего Господа! Одного ребенка не могла родить как следует... с двумя нога-ми! Я этому твоему Господу шею сейчас сверну -- Андрей снял с божницы икону Николая-угодника и трахнул ее об пол. -- Вот ему!.. Гад такой!
-- Андрюша!.. Господи... Это из-за Глашки он. Полюби-лась она ему, змея подколодная... Был парень как парень, а тут как иглу съел.
Андрей некоторое время тупо смотрел на жену.
-- Какую Глашку?
-- Какую Глашку!.. Одна у нас Глашка.
Андрей повернулся и побежал к Глашке.
-- Дядя Андрей, миленький!.. Да неужели из-за меня это он? А что делать-то теперь?
-- Он поправится. -- Андрей шаркнул ладонью по ще-ке. -- Если бы ему сказать... кхе... он бы поправился. И за та-кого, мол, пойду... Врач говорит: сам захочет если... Соври ему. А?
Глашка заплакала.
-- Не могу я. Мне его до смерти самой жалко, а не могу. Другому сказала уж...
Андрей поднялся:
-- Ты только не реви... Моду взяли: чуть чего, так реветь сразу. Не можешь -- значит, не можешь. Чего плакать-то? Не говори никому, что я был у тебя. -- Андрей снова пошел в больницу
Колька лежал в том же положении, смотрел в потолок, вытянув вдоль тела руки.
-- Был сейчас дома... -- Андрей погладил жесткой ладонью тугой сгиб колена... поправил голенище сапога. -- К Глашке зашел по пути...
Колька повел на отца удивленные глаза.
-- Плачет она. Что же, говорит, он, дурак такой, не ска-зал мне ничего. Я бы, говорит, с радостью пошла за него...
Колька слабо зарумянился в скулах... закрыл глаза и больше не открывал их.
Отец сидел и ждал, долго ждал: не понимал, почему сын не хочет слушать.
-- Сынок, -- позвал он.
-- Не надо, -- одними губами сказал Колька. Глаз не от-крыл. -- Не ври, тятя... а то и так стыдно.
Андрей поднялся и пошел из палаты, сгорбившись. Недалеко от больницы повстречал Глашку. Та бежала ему навстречу
-- Скажу я ему, дядя Андрей... пусть! Скажу, что соглас-ная, -- пусть поправляется.
-- Не надо, -- сказал Андрей. Хмуро посмотрел себе под ноги. -- Он так поправится. Врать будем -- хуже.
Колька поправился.
Через пару недель он уже сидел в кровати и ковырялся пинцетом в часах -- сосед по палате попросил посмотреть.
В окна палаты в упор било яркое солнце. Августовский полдень вызванивал за окнами светлую тихую музыку жизни. Пахло мятой и крашеной жестью, догоряча нагретой солн-цем. В больничном дворе то и дело горланил одуревший от жары петух.
-- Не зря он так орет, -- сказал кто-то. -- Курица ему из-менила. Я сам видел: подошел красный петух, взял ее под крылышко и увел.
-- А этот куда смотрел, который орет сейчас?
-- Этот?.. Он в командировке был -- в соседней ограде.
Колька тихонько хохотал, уткнувшись в подушку. Когда его кто-нибудь спрашивал, как это с ним получи-лось, Колька густо краснел и отвечал неохотно:
-- Нечаянно. -- И склонялся к часам.
Отец каждый день приходил в больницу... Подолгу сидел на табуретке, около кровати. Смотрел, как сын ковыряется в часах.
-- Как там, дома? -- спрашивал Колька.
-- Ничего. В порядке. Потеряешь колесико-то... -- Отец с трудом ловил на одеяле крошечное колесико и подавал сыну.
-- Это маятник называется.
-- До чего же махонькое! Как только ухитряются делать такие?
-- Делают. На заводе все делают.
-- Меня, например, хоть убей, ни в жизнь не сделал бы такое.
Колька улыбался:
-- То ты. А там умеют.
Андрей тоже улыбался... гладил ладонью колено и говорил:
-- Да... там -- конечно... Там умеют. Там все умеют.

Два письма

Человеку во сне приснилась родная деревня. Идет будто он по берегу реки, бросает камешки в воду. В том месте ре -- затон. Тихо-тихо. Никого -- ни одной живой души во. Деревня рядом, и в деревне как повымерло все. "Что же это такое -- никого нет-то?" -- удивился человек. И еще бро­си камень в воду. Он беззвучно пошел ко дну. Человек еще бросил -- большой. Камень без звука утонул. Человека охва страх: "Что-то случилось", -- подумал он.
И проснулся. И стал вспоминать. Деревня... Лет десять не был он там, а то и больше... Вспомнились серые избы, пыль улица, крапива у плетней, куры на завалинке, покосив прясла... А за деревней -- степь да колки. Да полыхает заря в полнеба. Попадаются еще небольшие озерки; вечера вода в них гладкая-гладкая, и вся заря -- как в зеркале. Любилось сидеть на берегу этих маленьких озер, ни о чем не думалось... Только в душу с тишиной вместе вкрадывается беспокойно-нежное чувство ко всему на свете. Грустно не, но кто-то будто шепчет на ухо, чуть слышно: подо, подожди, дружок.
Далеко-далеко проскачет табун лошадей в ночное, по над дорогой в воздухе полоска пыли и долго держит. И опять тихо. Что за тишина такая на земле! Стихи складывались:
... Тихо в поле,
-- Устали кони.
Тихо в поле -- зови, не зови...
В сонном озере, как в иконе,
Красный оклад зари.
Заря медленно гаснет. Как будто остался ты на земле со-совсем один. Не страшно, не одиноко... Только упрямо и беспокойно лезет в голову:
... Не хочу понять:
зачем явился?
Не могу понять:
зачем я есть?
Человек попытался заснуть и не мог. Он потихоньку, чтоб не разбудить жену, встал, надел пижаму, пошел в другую комнату, включил свет и сел к столу. И глубоко задумался.
-- Эх ты, черт возьми, -- бормотал он. -- Что-то не того... Старею, что ли?
Было невыносимо грустно, чего-то жаль было чуть не до слез. Не сбылось как будто то, что мерещилось тогда, давно, на берегах крохотных тихих озер...
Человек -- его звали Николай Иваныч -- достал бумагу и сел писать давнишнему своему другу.
"Друже мой, Иван Семеныч! -- начал он. -- Здорово! Захотелось вот написать тебе. Увидел сейчас во сне деревню нашу и затосковал. Сижу вот и пишу ночью, как Бальзак. Вспомнил я, как мы с тобой институты окончили. Помнишь? Приехали с дипломами... Последний разок побывать на ро. Нарядились, как эти... черт-те знает кто! На мне белая какая-то заграничная рубашка, ты зачем-то матроску напя. Шли по улице -- два пижона. А пора была страдная. Я помню, встретился нам Минька Докучаев на вершнах, ос, поздоровались. Он грязный весь -- ни глаз, ни рожи, как говорят, ехал в кузницу пилу от жнейки заклепы. Закурили. А говорить не о чем. Чужие какие-то с ним стали. Помялись-помялись, он уехал, а мы пошли за дерев -- прощаться с местами, где когда-то копны возили, сено гребли, телят пасли, боронили... Прямо чуть не бегом бежа прощаться с тем, что нас вспоило и вскормило. Вспомнил вот Миньку, и сейчас стыдно. Для чего мы так вырядились-то тогда? У людей самая пора горячая, а мы как два оглоеда... А тогда -- ничего, как так и надо. Шли прощаться! Экие, по, запорожцы за Дунаем! У меня в кармане бутылка белого, у тебя -- портвейн. Один стакан на двоих. Сели у ме, под березками, выпили... И давай хвастаться -- какие мы умные: институты кончили, людьми стали! Я свои стихи ду читал, а ты, помню, стал даже на руки и прошелся. И потом долго колотил себя в грудь кулаком и доказывал: "Ты подумай: отцы-то наши кто были?! Кто? А мы -- инже!" Еще выпили. И опять хвастались. Господи, как хвас! Очень уж нас распирало тогда, что мы первые из деревни высшее образование получили. И плясали-то мы с тобой, и пели... А рядом рожь несжатая стояла. А нам -- хоть бы что. Я даже в нее бутылку порожнюю запустил и, помню, подумал: "Будут жать жаткой, она, голенькая, заблестит на стерне. И кто-нибудь, тот же Минька, подумает: "Пил кто-то". Потом спали мы с тобой. Проснулись, когда уже солнце садилось. Заграничная моя рубашка, как в ж... побывала. Го болела, и совестно было. Наорали чего-то, натрепались. Я помню, ты мне в глаза не смотрел, и мне тоже не хотелось. Все это я почему-то очень хорошо помню..."
-- Коля!
-- Ну?
-- Чего ты?
-- Так... Спи.
-- Я думала, ты ушел куда.
-- Нет, спи.
"...Жена проснулась. Сытая лежит, толстая, прости меня Господи, грешного, и несет, как от парфюмерной фабрики. Вот такие-то дела, Ваня. Грустно мне что-то сделалось. Мо, зря мы тогда радовались-то? Вот прошло уж... сколько теперь? Лет восемнадцать? А я их как-то и не заметил. Толс­те год от года. Жену упрекаю, а сам -- хоть поставь, хоть положь, в дверь не пролезаю. Курорты, понимаешь, санато... А жизни как-то не успел порадоваться. Дети растут, но радости большой не доставляют, честно говоря. Сильно уж они сейчас много знают, бойко так рассуждают про все. По-моему, мы лучше были. Может, это старческое у меня, не знаю. Ты-то как? Написал бы когда. А то так вот хватит ин, и все. Съехаться бы как-нибудь, а? Хоть вспомнили бы детство, понимаешь. Ведь есть что вспомнить! А то -- ра, работа... Всю жизнь работаем, а оглянуться не на что. Напиши как-нибудь, выбери время. Одиноко мне стало вдруг, никто не поймет, как ты. Да и тебе, наверно, неслад? Ну -- главный инженер, ну... -- черт с рогами, а -- что дальше? Ты понимаешь? Ну ресторан, музыка -- как гвозди в башку заколачивают, -- а дальше-то что? Это называется: вышли в люди? Да... мать твою так-то! Я вспомню, как мы картошку в ночном пекли, на душе потеплеет. Вернуться бы опять туда, в степь: костерик, рассказы про чертей... Эх, Ва, Ваня... Не зря мы с дипломами-то прыгали? А? Как дума? Или -- все нормально? Может, у меня уж тихая шизо началась? У тебя бывает так или нет? Честно только. Куда летом-то ездишь? В Гагры вшивые? Я эти Гагры уже не могу видеть. Но попробуй заикнись, что хочу, мол, в деревню к себе поехать. Что ты! Истерика. Но я все-таки подниму нынче восстание -- будь что будет. Поеду в деревню. Не могу больше. Поедем? Давай спишемся -- и махнем. Черт с ними, пускай едут в Гагры, а нам надо в деревню съездить. А то грех какой-то лежит на душе. Не исповедь это, а просто душа про. В общем, неважнецки я живу, Иван. Так вроде все нор, на работе хорошо, а -- нет-нет -- засосет что-то, тос обуяет, как сейчас вот, -- и все охота послать к черту. Напиши, Иван, прошу. Адрес у меня теперь другой -- улуч! Голой рукой не возьмешь. Жду.
Николай".
Николай Иваныч погасил свет, снял пижаму и подвалил к жаркой жене. И долго еще не мог заснуть. Думал: "Письмо сгоряча накатал бестолковое. Надо завтра на службе выбрать время, переписать. А то подумает, действительно... первая стадия началась".
На службу, как всегда, Николай Иваныч пришел тютель в тютельку: без пяти десять. Выбритый, свежий, хотя в го немного шумело: пришлось вчера хватить снотворного. Шел по коридору, привычно здоровался, улыбался... Ему то улыбались. Кого-то остановил, что-то спросил, кто-то его спросил, он ответил. Ответил коротко, толково. Его уважали на работе. Миленькая секретарша привстала, ослепительно улыбнулась. Мелькнуло в голове: "Красивая женщина, черт возьми". Впрочем, эта мысль у него мелькала, кажется, каж­до утро.
-- Ну, что тут у нас?
-- Значит, первое: звонили...
Звонили, требовали, просили, умоляли, предупреждали... Понеслась душа в рай! Одно чувство сменялось другим. То: "Послушайте! Я ведь с вами не буду в казаки-разбойники играть! Я последний раз предупреждаю!" То: "Милый, родной... что же я могу сделать? Ну подумай: что? Если бы от меня за..." То: "Понимаю, все понимаю. Чтобы лишнего на себя не брать: к двадцать восьмому. А? Железно! Железно, как у меня главный говорит. Приложим все силы, не подве". Но больше нравилось: "Послушайте! Мы ведь с вами не в драмкружке -- не "Отелло" репетируем. Не клянитесь мне, я не верующий. Мне нужен ма-те-ри-ал! Все!" Еще нрави: "Ну?.. Так... А что делать? Я тоже не знаю! Не знаю! Да что докладные? У меня столы ломятся от докладных. Я что, вместо подшипников буду ваши докладные вставлять? По, может, у вас выйдет. Не знаю. Где хотите".
Деловой вихрь закрутил Николая Иваныча, он про ноч письмо забыл. А утром, уезжая на работу, захватил его.
Сейчас было не до письма. Пришли корреспонденты из областной газеты.
-- Да ведь что, товарищи?.. Хвалиться особо пока нечем. План выполняем... да, но... -- Четыре шага по мягкому ковру в одну сторону, четыре -- в другую, остановка перед корреспондентами, улыбка, которая помогала ему всю жизнь. Не говорили про его улыбку: "Улыбочка-выруча". Обаятельная, простецкая -- весь человек тут как он есть. -- План планом, а силенок хватит и на большее. Если не секретничать перед вами, то в ближайшем будущем дума слегка перевалить за сто десять -- сто пятнадцать. Думаем тут "схимичить" кое-что: продлить линию, не стопоря ее. Да. Расчеты есть, люди горячие, в бой рвутся -- одолеем.
Поснимался немного за столом, прошли в цех -- там поснимались. Только там Николай Иваныч больше с рабочими и с мастерами говорил. Потом и совсем "сбагрил" коррес главному инженеру, пришел опять в кабинет.
-- Звонил Дмитрий Васильевич. Я сказала: в цехах.
-- Соедините.
Разговор с Дмитрием Васильевичем получился хороший. На душе совсем повеселело.
Первый поток посетителей и звонков схлынул.
-- Верочка!
-- Да, Николай Иваныч?
-- Меня пока нет. В цехе.
-- Хорошо.
Николай Иваныч достал ночное письмо, повертел в ру, подумал... и сунул обратно в карман. Стал писать другое.
"Иван Семеныч! Здорово, старик! Вспомнил вот, решил написать! Как жив-здоров? Как работенка? Редко мы что-то пишем друг другу, ленимся, черти! У меня все нормально. Кручусь, верчусь... То я голову кому-то мою, то мне -- так и идет. Скучать некогда. В общем, не унываю. Куда думаешь двинуть летом? Напиши, может, скооперирумся! Была у ме мысль: поехать нам с тобой в деревню нашу, да ведь... как говорят: не привязанный, а визжишь. Жены-то бунт подни. А деревня частенько снится. Давай, слушай, махнем ку-нибудь вместе? Только не в Гагры, ну их к черту. На Волгу куда-нибудь? Ты прозондируй свою половину, я свою: соблазним их кострами, рыбалкой, еще чем-нибудь. Остано где-нибудь в деревушке на берегу, снимем хатку... А? Давай, старик? Ей-Богу, нескучно будет. Подумай. На у меня боевой, дела двигаются, дети растут. В общем, железно, как у меня главный говорит. Не хандри, дыши носом!
Пиши на завод -- лучше.
Обнимаю. Твой Николай".
-- Верочка!
-- Да, Николай Иваныч!
-- Я у себя.
-- Хорошо.
И опять пошло: "Я не разрешаю!.." "Пожалуйста! При, только
приветствую!" "А вот тут надо подумать. Тут с кондачка не решишь. Посоветуемся".
...Вечером Николай Иваныч, пока готовился ужин, пере в своей комнате оба письма. Перечитал и долго-долго сидел молча. Потом бросил оба письма в стол и громко сказал:
-- А черт его знает -- как?
-- Что ты? -- спросила жена.
-- Да так... я с собой. Как ужин?
-- Сейчас будет готов. Ты ничем не расстроен?
-- Нет, все в порядке. Подай газеты, пожалуйста.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: