Глава десятая. ПРАВО В СИСТЕМЕ СОЦИАЛЬНЫХ РЕГУЛЯТОРОВ 4 страница

Мораль обеспечивает совместную жизнь людей, утверждая начала справедливости, гуманизма, терпимости и терпеливости, словом, всего того, что способствует социализации человеческого сосуществования.

Вместе с тем нормы морали складываются спонтанно, стихийно, синергетически, в отличие от норм права, которые в основном являются результатом институциализированной деятельности. Если нормы права – это результат самоорганизации и организации регулятивной системы, то мораль – это итог главным образом самоорганизации. Нормы морали имеют весьма динамичное, меняющееся содержание. Зло и добро, хорошее и плохое, стыд, совесть, долг, справедливость – эти и другие моральные категории наполняются конкретикой в зависимости от условий жизни, духовных и иных потребностей тех или иных социальных групп, профессий, обществ, причем на соответствующих этапах их развития.

Разумеется, есть более или менее очерченное ядро основных норм морали (общечеловеческих ценностей), которые закрепляются во всех религиозных системах, обеспечиваются тысячелетним авторитетом религиозных начал в жизни человечества, коллективным опытом.

Представления об абсолютной ценности человеческой жизни – одно из самых основных в моральной сфере. Не менее важным является и воспитанное тысячелетиями уважение к результатам чужого труда, к собственности, в том числе частной. Безопасность личности – это еще одно важнейшее моральное требование.

Мораль – также динамическая регулятивная система. Ее исторический путь лежит от эквивалентных начал: око за око, зуб за зуб (и более крупно – «кровная месть», «мне отмщение и аз воздам» и т.д.) до начал неэквивалентных – «ударят по правой щеке, подставь левую», т.е. до начал терпимости (толерантности, как определяют эти начала), прощения, покаяния, воздаяния за зло добром и т.д.

Поэтому различие между правом и моралью имеет глубокие причины и формы, и не сводится только к возможности обеспечивать действие права государственным принуждением, а мораль общественным мнением, осуждением. Поэтому также неверно сводить право к морали и определять, например, право как справедливость. Увы, такие определения и в настоящее время мы встречаем в работах представителей так называемой моральной или нравственной школы понимания права.

Какими бы благими намерениями эти представители ни руководствовались – усилить регулятивные начала права, избежать произвола, субъективизма при создании позитивных законов, способствовать общечеловеческой ценности права, критиковать позитивное право с позиций высших, моральных ценностей, разума и т.п. – сведение права к морали, объединение этих начал в определении права объективно ведет к большим социальным издержкам. И, прежде всего, из-за динамического содержания моральных начал.

Что справедливо и что несправедливо в тех или иных социальных координатах и кто это будет определять в конкретных случаях (а судьи кто?) – и это первый вопрос, на который не могут внятно ответить вот уже многие столетия представители моральной, естественно-правовой, этической школы права.

В практической деятельности (судебной, арбитражной) идеология моральной школы права не может быть реализована из-за аморфности, размытости моральных норм, больших споров о их содержании.

Словом, водораздел между правом и моралью, выраженный в определении права и определении морали, действительно существует, разделяет право и мораль по всему спектру этих двух важнейших регулятивных систем.

Вместе с тем, единая «родословная» права и морали (происхождение от мононорм первобытного общества, развитие хотя и в разных сферах жизнедеятельности, но с сохранением общих логических начал «если-то-иначе») приводит к потребности в некоторых конкретных ситуациях правового регулирования подкреплять, подпитывать действие права и мощным моральным воздействием, особенно оценкой тех или иных правовых решений с нравственных позиций. В этих случаях совпадение правовых и моральных оценок усиливает убедительность, восприимчивость этих правовых решений, а в целом «работает» на регулятивную, охранительную, воспитательную функцию права.

Опора на нравственные начала при подготовке законов, при решении имущественных споров, рассмотрении уголовных дел – непременное условие действия права. Устанавливается обязанность суда при вынесении решений учитывать конкретные специфические обстоятельства, содержащие различные моральные характеристики личности (например, раскаяние).

Относятся эти общие методологические положения об определении права и к различению права и религии. Однако и тут не все так просто.

«Светский» характер определения права, который был предложен выше – установление и закрепление государством правовых норм (правил), – казалось бы, четко различает регулятивные свойства права и религии. Но дело усложняет то обстоятельство, что на определенных этапах истории и в ряде стран право получало выражение именно в религиозных догмах.

Яркий пример переплетения права и религии заключается не только в сакрализации многих правовых правил и раннеклассовых обществах, но и в появлении на рубеже XI XIII веков такого феномена, как каноническое право. Более того, в XII веке в Европе вообще была предпринята кодификация канонического права, был создан Corpus Iuris Canonica. Семейно-брачные отношения, наследование, так называемая «десятина» (отчуждение в пользу церкви 1/10 от наследственной массы), иные правила имели религиозно-мирские формы в том смысле, что некоторые декреты вселенских соборов, декреталии пап регулировали вполне светские отношения, а иные – получали даже государственную поддержку.

Все же развитие каноническою права пошло в двух направлениях: светское начало все более уходило под «крышу» государства, а церковное право сосредоточивалось на регулирование тонких внутрицерковных отношений. Закрепление светского характера государства во многих конституциях, отделение церкви от государства, школы от церкви, иные положения – все в большей степени превращают общественные церковно-государственные отношения в объект регулирования светским правом. И предложенное выше определение права учитывает эту основную тенденцию. Иные тенденции, например, предложение некоторых религиозных деятелей в России превратить православие в единую государственную идеологию и на этой основе строить государственно-правовую систему, а в ряде других мусульманских стран усилить начала шариата, в том числе ввести своеобразные наказания, идущие из глубины веков и обычаев (удары палкой, отсечение руки у вора и т.п.), заслуживают, разумеется, обсуждения, но все же лежат в стороне от процесса, который в XX веке может быть обозначен как «этатизация» права.

Словом, определение права и определение религии позволяют провести между ними четкую грань и также свидетельствуют о правильной формулировке определения права.

Но, может быть, следует поставить знак равенства между определением права и определением обычая? Ведь обычай, по выражению поэта, «деспот меж людей». Обычай складывается спонтанно, стихийно, синергетически. Ему следуют потому, что «все поступают так», его признают, он закрепляет наиболее полезное поведение в быту, в решении споров, в других областях жизни.

В средние века (V-Х1 века в Европе) именно обычаи регулировали наследственные, семейно-брачные отношения, взаимозависимость людей, их безопасность, военные конфликты, территориальные споры, имущественные владения (наряду с таким своеобразным механизмом регулирования, как генеалогия) и т.д. И все же обычаи приобрели правовую характеристику лишь тогда, когда были, во-первых, записаны в разных сборниках-кодексах, причем эти сборники были стабильны, признаны, на них ссылались при решении споров, а, во-вторых, их исполнение начали обеспечивать церковные суды, королевские суды. Именно эти суды новый институт формирующейся европейской государственности в средние века – придавали обычаям правовой характер, превращали обычаи в одну из форм права правовой обычай. Государство – то или иное европейское королевство – с помощью специального государственного органа – королевского суда – признавало за обычаем общеобязательность, формальную определенность, возможность обеспечивать его государственным принуждением. Тем самым обычай превращался в правовой обычай, а совокупность этих правовых обычаев – в обычное право. В феодальной Франции, например, было известно до 300 систем местного обычного права (кутюмов). Это право постепенно заменяло денежными штрафами, иными имущественными возмещениями «кровную месть», поединки, снижало агрессивность, укрепляло стабильность. В этом своем качестве – правовом – обычай действительно подпадает под определение права, как, впрочем, и другие формы, в которых право находит свое выражение – нормативно-правовой акт, судебный прецедент, некоторые корпоративные нормы, доктрины (в ряде стран) и т.д. Эти формы выражения права дают нам возможность и знать, и ощущать действие права как социального института, в том числе и действие правового обычая. Но ведь так и должно быть, если предложенное определение права является верным.

В определении права заключены в «свернутом» виде многие характерные черты этого социального института. Развертывая, а подчас и гиперболизируя те или иные черты права, ученые-юристы, философы на протяжении веков создали различные школы права, в основе которых лежат различные понимания и определения права.

Традиционно в теории права выделяются следующие школы права: нормативистская, историческая, психологическая, социологическая, естественно-правовая и некоторые иные, менее крупные теоретико-правовые концепции. Следует подчеркнуть, что так же как с теоретическим осмыслением государства, во всех теоретических подходах к праву также можно выделить два взаимосвязанных блока теоретических построений: один объясняет происхождение права, второй ориентируется на уже развитое, устоявшееся, зрелое состояние права, как социального института, на сущность права.

Краткий обзор теорий происхождения права был дан выше, в главе о происхождении права. Теперь же следует рассмотреть основные теории о сущности и содержании права.

И, прежде всего, о той теории, которая упоминалась выше – о нормативистской теории.

Итак, в основе права как социально-регулятивной системы согласно этой теории лежит норма (правило поведения – действие или бездействие). Именно на этой парадигме и сформирована нормативистская теория в ее разных аспектах.

Как уже упоминалось, историческое происхождение социальных норм (правил) поведения как объективно необходимых четких регуляторов общественных отношений имеет большую социальную ценность. Парадигма, которая вырастает из нормативистской теории, охватывает широкий спектр правовых реалий: от приоритетов в подготовке качественных законопроектов, установления процедур их обсуждения, принятия – до идеалов законности, использования только правовых норм в решении споров, рассмотрении уголовных дел и иных правовых действиях. Идея закона, выраженная в разных формах – это центральное звено нормативиской теории.

В конце XIX – начале XX веков большую роль к становлении этой теории сыграли выдающиеся западные и отечественные юристы Р. Иеринг, Г. Кельзен, Н. Коркунов, Л. Дюги и другие. Взяв за основу в своих рассуждениях нормативное содержание права, обеспеченное возможностью государственного принуждения, одни из них видели в нормах права выражение, разграничение или сочетание социальных интересов, другие, как это, например, делал Г. Кельзен в «чистом» учении о праве, видели в нраве исключительно регулятивно-нормативную систему. Они «очищали» право от политического содержания, сводили основные теоретические построения к утверждениям о системности права, иерархии норм, вплоть до выявления основной нормы права, закрепленной в конституции. Н.М. Коркунов, и частности, считал, что нравственность лишь дает оценку интересов, право – их разграничение.

А Р. Иеринг утверждал в своей книге «Цель в праве», что «ходячее определение права гласит: право есть совокупность действующих в государстве принудительных норм (государство есть единственный источник права). И это определение, по моему убеждению, вполне правильно».

Нормативисты всегда подвергались и подвергаются критике за якобы апологетику созданного государством позитивного (положительного, объективного) права, в котором, мол, не всегда присутствуют начала разума, морали и иных социальных ценностей.

Кроме того, критикуя теорию интересов, Л. Петражицкий упрекал ее сторонников еще и в том, что они недостаточно учитывают следующие обстоятельства: право регулирует непосредственно не интересы, а поступки, и это – две вещи различные.

Уже в рамках марксистско-ленинской теории государства и права была сделана попытка «отбиться» от этой критики. «Возведенная в закон» воля господствующего класса объявлялась объективной, утверждалось, что она определяется материальными условиями жизни этого класса – и этим, по мнению представителей концепции, снимались упреки в произволе и субъективизме.

Однако попытка эта, надо прямо признать, не очень удалась. Некритически восприняв гегелевские идеи о праве как воплощении воли (общей воли, государственной воли, воли господствующего класса и т.д. в трансформации отечественной теории государства и права), сторонники этой теории так и не смогли обосновать механизм формирования объективно-полезной, социально-необходимой воли. Эта воля, как показал исторический опыт, могла принадлежать одному лидеру, например генеральному секретарю Коммунистической партии, и использовал он ее вовсе не для решения объективно возникающих задач, не для достижения необходимых, социально обусловленных целей, а лишь для сохранения своей власти, уничтожения своих противников, особенно во времена так называемых «культов личности», для произвола и субъективизма.

А теоретическое обоснование «объективно-волевого» содержания права по сути оправдывало в такой исторической ситуации личный произвол при создании юридических актов в условиях тоталитарного государства.

«Волевую» концепцию нрава критиковал еще в конце XIX века выдающийся российский юрист Л. Петражицкий. Он подметил, что в этой концепции смешивается два значения воли: психологическое (воля как установка, как мотивация, как состояние) и социальное, (воля как веление, как «воля начальника», «воля господина»). Гегелевское понимание воли Л. Петражицкий вообще называл «метафизическим».

Вместе с тем, если не отрывать нормативистское содержание права от действительно сложившихся потребностей общества в решении споров, в стабилизации, упорядочении общественных отношений, если видеть правовое начало и в правовом обычае, и в судебном прецеденте, а не только в кабинетно-сочиненном и государственно принятом законе, то никакой искусственной апологетики позитивного права не возникает.

Проблема смещается от противопоставления права и закона к проблеме определения закона в широком смысле слова как формы выражения права, к научной, социальной, экономической и иной обусловленности и обоснованности закона. В дореволюционной России практическое применение нормативистской концепции получало широкое распространение. Так, статья 53 Основных Законов Российской Империи гласила: «Законы издаются в виде уложений, уставов, учреждений, грамот, положений, наказов (инструкций), манифестов, указов, мнений Государственного Совета и докладов, удостоенных Высочайшего утверждения. Сверх того, Высочайшие повеления в порядке управления изъявляются рескриптами и указами».

И в каждой из этих форм закона всегда содержались правила (нормы), определяющие порядок, права и обязанности адресатов норм. Например, наказ (инструкция) раскрывался в научной юридической литературе как совокупность правил, подробно определяющих положение, цель и способы действия правительственных и должностных лиц. Грамотой обозначался акт, определяющий и удостоверяющий известные права и обязанности сословий и отдельных лиц. Уставом называлась совокупность законов, устанавливающих порядок управления какой-либо особенной частью государственной деятельности (Устав Таможенный, Горный и т.д.).

Словом, нормативистская теория и в отечественной специальной теории, и в общей теории права прочно опирается на реальные формы появления, проявления и использования права.

Но если в понимании права брать за основу не его нормативно-регулятивное содержание, а другие аспекты, то в определенной мере обоснованными будут и иные теоретические конструкций. Например, психологические, социологические и иные.

Так, Л. Петражицкий, выделяя психологические начала правового регулирования, основной упор делал на эмоциональную восприимчивость правовых требований адресатом права. Эмоции, импульсы, переживания, осознания – вот это является главным, но мнению Л. Петражицкого, в переводе правовых предписаний в реальное поведение индивида.

«Специфическая природа явлений нрава, нравственности, эстетики, их отличие друг от друга и от других переживаний, коренятся не в области интеллектуального, а в области эмоционального, импульсивного в нашем смысле их состава», – писал Л. Петражицкий. И хотя прошло почти столетие со времени обоснования им психологической теории, да и жарких споров с ним российских ученых-юристов Е.Н. Трубецкого, Н.М. Коркунова и других, его воззрения по-прежнему представляют интерес, так как действительно восприятие правовых правил их адресатом идет через сферу сознательного, рассудочного, эмоционального, и знание этого механизма становится во все времена важным и для правотворчества, и для правоприменения. А в современной теории права значительный раздел занимает «правосознание», анализу которого мы уделим внимание чуть позже. Здесь же надо отметить, идеи Л. Петражицкогообимперативно-атрибутивных притязаниях, характерных для правового регулирования, т.е. повелительных (императивных) притязаниях, которые может реализовывать субъект права в отношении иных лиц, и закрепленных, обязательных (атрибутивных) в психологической сфере индивида, сохраняют и ныне свое значение.

«Мы под правом, – писал Л. Петражицкий, – в смысле особого класса реальных феноменов будем разуметь те этические переживания, эмоции которых имеют атрибутивный характер».

Вместе с тем (а это надо подчеркнуть), переведя сущность права в эмоциональную психологическую сферу, Л. Петражицкий различал также объективное, позитивное, официальное право («нормы, веления, запреты, обращенные к лицам, подчиненным праву и правоотношениям») и право интуитивное, определяемое психологическим отношением адресата к праву объективному, официальному.

Словом, Л. Петражицкий попытался разобраться в сложном психологическом механизме воздействия регулятивных систем – права, морали – на поведение людей, но при этом гиперболизировал психологические начала. Он же использовал свою теоретическую конструкцию для различения права и морали. В частности, Л. Петражицкий определял нравственность как систему обязанностей, а не как систему императивных притязаний, атрибутивных по самой природе (право).

Проанализировав некоторые моральные категории, в частности понятие «совесть», он показал, что нравственность также воздействует на человека извне, но по-иному, чем право. Так, совесть – это второе «я» человека, но формируется извне. «Со-весть», «Со-ведать» – это нечто, что идет к нам извне, дополнительно к нашему мироощущению, системе правил поведения. «Голос совести» – это не собственно мой голос, это не «я», а голос кого-то еще, со стороны, но о котором мы ведаем. Обязанности, которые на нас налагает «совесть», формируются вне нас, но также становятся императивными – однако, это морально-регулятивные начала. А правовые начала распространяются не только на обязанности, но и на притязания, имеют императивно-атрибутивный характер.

Итак, если подойти к психологической теории Л. Петражицкого и его последователей спокойно, рассудочно, не отвергая ее с порога за некоторую усложненность понятийного аппарата, то можно видеть, что речь идет о попытках разобраться в рациональной и эмоциональной природе такого феномена, как право и его действенной роли, понять механизм перевода в поведение конкретного индивида объективно существующих правовых предписаний, закрепленных в позитивном праве. И не случайно, что уехав после Октябрьской революции в Польшу, Л. Петражицкий продолжал изучать механизм действия права, рассматривал «продуктивную» роль права, его эффективность, стал, по мнению его учеников, родоначальником социологической школы права.

Социологическая школа права в своей развитой форме – детищеXX века. Эта школа попыталась изучить и понять право как результат воздействия различных социальных факторов на нормативно-регулятивную систему и обратного воздействия этой системы на удовлетворение конкретных, реальных, социальных потребностей конкретных, живых людей. Эта школа имеет значительный диапазон различных теоретических концепций и конструкций, но все же в основу их определения права она берет его социальную природу, воздействие на общественные отношения, общественный порядок.

За акцент на социальной обязанности права удовлетворять конкретные потребности конкретных, живых людей, одну из разновидностей этой школы обозначают как концепцию, признающую лишь «живое» право. Отстаивается в рамках социологической школы и другая концепция, согласно которой право имеет своим предназначением упорядочение общественных отношений, но в своих крайних рассуждениях эта концепция уравнивает право и собственно состояние общественных отношений. Их упорядоченность, урегулированность и объявляется правом.

Таким образом, в этом втором подходе смешивается самостоятельное существование права как целостного, но обособленного социального института и того предмета, объекта, на который воздействует право – общественные отношения.

В некоторых последних крупных теоретических работах^* под правом понимается некое состояние общества – законы, правовые учреждения, мировосприятие, обычаи, само упорядочение отношений и т.д. И хотя цель таких социологических подходов понятна, автор стремится показать, что право не некое явление, обособленное и оторванное от социального бытия, но растворение права в состоянии общества, уравнивание права и результата его действия вряд ли продуктивно и полезно.

*См., напр.: Берман Г. Западная традиция права. М., 1995.

Впрочем, социологическая школа права в своих крайних и весьма неудачных по формулировкам выводах подвергалась заслуженной критике еще в 30-е годы (в частности, работы П. Стучки).

Словом, и в этих конструкциях имеет место гиперболизация отдельных элементов права. Однако попытки рассматривать право как реальный феномен, формирующий общественные отношения, устанавливающий в них порядок, заслуживает пристальною внимания. Да и стремление изучить реальную действенность (эффективность) права является социально полезным.

Большой комплекс вопросов возникает, когда мы обращаем свой взор на договорно-правовую теорию права, историческую школу права, на их соотношение. О договорной теории государства, да и права, речь шла выше и отмечалось, что в XVII – XVIII веках естественно-правовая (она же договорная) теория была большим научным и политическим продвижением вперед. Это продвижение позволило обосновать начала народовластия, отвергнуть произвол абсолютистской монархии. Особое значение имела сумма естественно-правовых взглядов и на понимание права.

«Без собственного согласия и договора каждого гражданина, прямо или косвенно выраженного, – писал, например, Т. Гоббс, – никому не может быть предоставлено право законодательства. Прямое согласие имеется в том случае, если граждане впервые устанавливают между собой форму правления государства или соглашаются подчиниться чьей-либо верховной власти. Косвенное согласие имеется налицо в том случае, если они прибегают для охраны и защиты своих интересов против других к верховной власти или законам кого-либо. Ибо, требуя от других граждан для нашего блага повиновения какой-либо власти, мы тем самым признаем, что эта власть законная».

Но, разумеется, развивая идеи о естественном, неотчуждаемом праве и об общественном договоре, обеспечивающем действие, существовании этого права, а также производного от него законодательства, Ж.-Ж. Руссо, А. Радищев, Т. Гоббс и другие сторонники этой концепции не имели в виду какой-то конкретный договор, а исходили из представлений о существовании некоего общественного состояния, в котором имеет место быть прямое и косвенное согласие граждан. Сочетание свободы одного со свободой и интересами других -это состояние и обеспечивает естественное право и основанный на нем общественный договор. Известный европейский юрист и философ Томазий (XVIII в.) так формулировал понимание права и нравственности с позиций договорной теории – нравственность существует тогда, когда господствует принцип: относись к другим так, как хотел бы, чтобы другие относились к тебе. А право – не делай другим того, что бы, как ты хотел бы, они не делали тебе.

Об императивах И. Канта речь шла выше (стремись, чтобы твое поведение могло бы быть законом, образцом поведения для всех, а также – свобода одного должна совмещаться со свободой других).

Договорная теория понимания права исходит из приоритета активных сознательных, организационных начал в формировании права. Открытие, обсуждение и закрепление в конституциях норм естественного права (законодательства) предполагает приоритет разумного, рассудочного начала. Поэтому для этой теории, наряду с признанием естественного права, становится характерным и привязка положительного права к государству, которое и объявляется источником права. А раз так, то и государственное принуждение объявляется характерной чертой права. Нормы объявляются принудительными. Так из естественно-правовой концепции, различающей естественное и человеческое право и отдающей последнее исключительно государству, вырастали подчас весьма антигуманистические представления о праве как институте принуждения, насилия, о необходимости государственной мощи дня обеспечения права, об особой роли чиновного аппарата и т.п. А к чему это приводило на практике, особенно в XX веке, хорошо свидетельствует исторический опыт. Так, перефразируя Р. Иеринга, В. Ленин утверждал: «Право – ничто без аппарата, способного принудить к соблюдению норм права». В конечном счете этот аппарат репрессий и насилия был создан в 30–50-х годахXX века в России, а также и и некоторых других странах. Таким образом, это положение и аналогичные исходят из воззрения на право как на принудительные нормы, пользующиеся признанием и защитою со стороны государства. В учебниках 30–50-х годов отечественной теории государства и права утверждалось: «право – это обязательные правила поведения, выраженные в законах и иных актах государственной власти, соблюдение которых обеспечивается силой государственного аппарата».

Разумеется, концепция об исключительно принудительном характере правовых норм не выдерживает критики. За ней стоит отрицание социальной ценности права, его общесоциального значения, понимания и принятия правовых предписаний. Это – все та же гиперболизация одной из сторон права, обусловленная исторической ситуацией, в которой формировались эти идеи, политической конъюнктурой. Кроме того, естественно-правовая доктрина находится, как правило, в постоянно конфликте с положительным правом, подчеркивая его несовершенство и не всегда это имеет социальный эффект.

Итак, в рамках договорно-правовой теории развиваются идеи о различии права и закона. Сторонники такого различения стараются вложить в содержание права начала гуманизма, справедливости и иных социальных ценностей. А за позитивным законом, по их мнению, можно сохранить лишь конкретно-регулятивные начала, установление конкретных правил поведения в различных областях жизнедеятельности общества.

Противовесом естественно-договорной теории понимания права явилась историческая школа права, которую в начале XIX века развивали выдающиеся немецкие юристы – Гуго, Пухта, Савиньи.

Историческая школа, опираясь на реальные процессы формирования права в средневековой Европе из обычного права, утверждала, что главное в этих процессах – самоорганизационные начала, спонтанное, стихийное развитие. Примерно так же, как развивается национальный дух, язык, – утверждали сторонники исторической школы права.

Эта школа использовала категории общей воли, общего убеждения. Савиньи писал: «Право существует в общем народном духе и, стало быть, в общей воле, которая постольку является и волею каждого отдельного индивида.Ноиндивид в силу своей свободы может в том, что он думает и чего не желает, быть лишь как член целого». Таким образом, историческая школа, используя принцип историзма, связывала право с более глубокими этнокультурными пластами, с самоорганизационной природой права, его эволюцией.

Исторической школе не очень повезло на предыдущем этапе существования отечественной теории государства и права. Ей приписывались националистические и мистические положения и упускалось из виду, что она учитывала некоторые реальные, конкретные процессы формирования права, особенно в средневековой Европе.

И хотя в концепциях этой школы получили гиперболизацию представления о самоорганизации права, о решающей роли национальных традиций, духовных начал, отрицать значение этой школы в утверждении эволюционного характера содержания и форм права было бы ошибочным.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: