ЭВРИСТИЧЕСКИЙ ПОТЕНЦИАЛ ДИАЛЕКТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ МЫШЛЕНИЯ

Л.К.Науменко

Творческий потенциал диалектики как логики и сохраняется и возрастает лишь тогда, когда он творчески и расходуется, причем не только на самого себя, когда применяется к проблемам, которые сам Ильенков или почти не затрагивал, или не затрагивал вовсе. А обсуждение новых для всего круга диалектики проблем должно служить как обнаружению еще не решенных проблем внутри самого этого круга, так и пересмотру и переосмыслению уже найденных решений, но с позиций самой диалектики.

Цель настоящей статьи предложить на обсуждение гипотезу о существовании и способе решения таких проблем, которые требуют как минимум конкретизации, как максимум пересмотра некоторых исходных допущений классической диалектики.

Это четыре проблемы. Во-первых – проблема фиктивной реальности, во-вторых - проблема отражения, в третьих – проблема формализации, в четвертых – проблема «нелинейной логики». Решение первых двух проблем прямо связано с реализацией эвристического потенциала теории идеального Э.В.Ильенкова, диалектики идеального и реального. Решение четвертой – с новыми реалиями.

1. Реальность или фикция? Диалектический способ мышления есть там и только там, где совокупность явлений, составляющая предмет науки, объясняется из них самих, вследствие чего развитие научной мысли оказывается подчиненным задаче раскрытия специфической логики специфического предмета, а не применением универсального шаблона и к физике, и к биологии, и к лингвистике, равно как и к поэзии, и к музыке, как это предписывалось официальной философией – «диаматом».

Реализация этого принципа предполагает особый тип анализа – обнаружение того, что можно было бы назвать «отношением к себе». К себе – это значит к собственному основанию, а не к чему-либо иному, не к другой группе явлений, не к «иной» реальности. «Свое иное» - это сущность, субстанция. В соответствии с этим все многообразие явлений данного круга рассматривается как разные модификации одного и того же внутренне присущего им единства. Это принцип монизма.

В естествознании этот принцип реализуется вопреки кантианской или позитивистской «эпистемологии». Исчезли «независимые переменные» - все эти теплороды-флогистоны, «электрические жидкости», «эфир» и т.п.

А вот в обществознании мы имеем дело преимущественно с непрерывным «ускользанием» (если использовать словарь Ж..Делеза) из своего предмета в «иное» (но не «свое иное») – неудержимую редукцию, образующую в конечном счете порочный круг. К примеру: мышление редуцируется к сознанию, сознание – к психике, психика – к физиологии, физиология – к химии, химия – к физике, физика к математике, математика - к логике, логика – к семиотике, а в фундаменте последней оказывается конвенция. Конвенция, соглашение предполагает соглашающихся, соглашающиеся – это субъекты, субъект предполагает сознание и т.д. Важно здесь обратить внимание на то обстоятельство, что редукция незаметно переносится из предметной области науки в саму науку, в «логику науки»: коль скоро физическую реальность невозможно свести к логике или к семиотике, то одна наука может быть редуцирована к другой, если обе понимать всего лишь как условные способы описания реальности, покоящиеся на соглашении. Если физика не может обойтись без «конструктов», то физическую реальность можно представить как совокупность конструктов. В этом случае все различие между науками сводится к различию между конструктами, операциями, процедурами и т.д. В фундаменте поэтому оказывается не различие предметно-объективных сфер, а различие познавательно-логических действий: мы познаем только то, что сами и сотворили. Однако здесь тоже налицо «монистическая методология», только другая. «Единое», обретающее разные способы выражения – это конвенция: вы видите в объекте одно, я – другое, но это нечто единое, ибо отнесено не к объекту, а к субъекту, к мышлению о нем. В этом случае мы будем иметь примерно то же самое, что имел в виду Кант, говоря о трансцендентальном единстве апперцепции. Единство есть, но оно просто перенесено из объекта в субъект. В этом случае на место старой «метафизики бытия» встает новая метафизика субъекта. Однако когда мы попытаемся как-то определить самого субъекта, то снова оказываемся перед той же самой проблемой: субъект един, а «точек зрения» много. «Солнце» коперниканского переворота, субъект – само оказывается не абсолютным, инвариантным центром, а чем-то неопределенным, текучим, лишенным идентичности. Истиной «центрации» оказывается «децентрация». Этот принципиальный порок «чистого разума», т.е. «логики науки» подметил Ж.Делез, показав бесперспективность всей затеи редукции объекта к субъекту. На место «конструкции» у него встала «деконструкция», на место бытия – «бывание», «становление». «Логика релятивности», однако, сама опрокидывает себя: течение есть лишь там, где есть неподвижные берега. Следовательно, необходимо держать в руке оба конца единой нити и искать то «третье», тот «момент истины», где эти противоположности едины. Это третье и есть объективная реальность. А если противоположности, будучи абстракциями, отнесены лишь друг к другу, то они легко выворачиваются наизнанку. А в руках остается только «нонсенс» - бессмыслица.

В чем же дело? Почему в обществознании мы все время наталкиваемся на одно и то же – на «ускользание» из предметной области? Ответ мы находим у Ильенкова. – Потому, что в обществознании мы имеем дело с реальностью особого рода, с идеальной реальностью. Одновременно и с объективной, и с идеальной.

Откроем любой учебник по философии, любой философский словарь, даже любой «словарь иностранных слов». Найдем вот такое: «Идеальный - относящийся к идеям, к деятельности мышления; духовный, психический в противоположность физическому, материальному».

В общем виде получается, что идеальное – это субъективное, субъективно-психологическое, индивидуальное «Я». А что такое реальное? – Это все, что «не-Я», то, что вне меня. Невооруженным глазом видна тавтология: «Я» определяется через «не-Я», а «не-Я» - через «Я». Но дело и не в этом. И даже не в том, что идеальное оказывается с инонимом психического вообще, вследствие чего это понятие просто излишне: «Бритва Оккама» обязывает отсекать лишние «сущности», когда достаточно одной. Важнее другое.

Разумеется, без субъективного нет и идеального, но с ним его тоже нет. Сказать, что идеальное – это нечто не материальное, не физическое – не сказать почти ничего: если не материальное, то какое? Дело в том, разъясняет Ильенков, что при таком понимании идеального в круг материальных, физических объектов записываются и камни, и деревья, и волки, и овцы, топоры и автомобили, гильотины и типографские станки, самолеты и атомные бомбы. И на том же самом основании сюда чохом записываются и квадраты вместе с теоремой Пифагора, и гербы, иконы, банкноты, знамена, поэмы, законы государства, само государство, романы, тюрьмы, симфонии, суды и языки с их словарями и синтаксисами. Беда однако, не только в этом. На том же самом основании в круге физических, материальных объектов оказываются и субъекты: и Пифагор вместе со своей теоремой, и верующий вместе с иконой, и суды вместе с присяжными, и тюрьмы вместе с «исполнителями», и «гаишники» вместе со сфетофорами, и радушные бумажки вместе с их собирателями…- все, что вне меня, единственного и неповторимого, ибо все это – «не-Я».

Известны только два способа вывернуться из этого затруднения. Первый состоит в том, что все перечисленные «вещи особого рода» (гербы, иконы и т.д.) предлагается толковать только как вещественные знаки; «низкое», которое мы видим вне себя, но мыслим при этом нечто совсем другое, «высокое», что мы имеем опять-таки в своей «душе», «в уме», в интроспекции. Видим одно, а мыслим нечто прямо противоположное. К примеру, рублевская «Троица» - это «метафизика в красках». Но зачем метафизике краски, а краскам метафизика? Да с любой самой заурядной рыночной мазней можно соединить какую-нибудь мозгодробительную «метафизику» из трех пальцев. Приблизится ли она к рублевской «Троице»? И обязательно ли быть верующим, чтобы застыть, как громом пораженный, перед этим «объектом особого рода»?

Но, удивительное дело, ровно то же самое мы обнаруживаем и в объектах, с которыми связать что-либо «высокое» не удастся даже самому юркому и бесстыжему «уму». Это стоимость. Почему «презренный металл» имеет такую силу? Что «сквозит и тайно светит» в нем? Почему на рынке бессмертный «образ» приравнивается к тысячам золотых монет, а эти монеты – к миллионам пластиночек «жвачки»? Что же это за субстанция такая, которая одинаково комфортно чувствует себя в любом «теле»? И почему она все же не может обойтись без тела? Было также и время, когда бессмертными «душами» торговали как картошкой. И главное: почему это «высокое» - одно на всех и почему это одно, «высокое», увязывается именно с этим сочетанием красок и линий? Эта связь идеального с материальным либо необходимая, т.е. объективная, либо случайная. Если необходимая, то вопрос повисает в воздухе, упирается в загадочную природу «объектов особого рода». А если случайная, то ничего умнее, чем второй способ вывернуться из затруднения, так и не придумали.

Этот второй способ – теория соглашения, «конвенции». Договорились видеть одно, а мыслить совсем другое – прямо противоположное. На этой «теории» неколебимо стоит и вся антимарксистская политическая экономия, слишком политическая. Бандюганы договорились «держать цены» на рынке, биржевые спекулянты – держать цены на нефть, клиенты банков договорились доверять банкирам, верить им. А можно ли договориться так, чтобы мешок картошки сравнялся по стоимости с мешком алмазов? Объяснение, за которое скорее всего хватается в таких случаях неискушенный ум – это ассоциация: видим одно, а воображаем другое. Ассоциировать можно что угодно и с чем угодно. Но почему все владельцы денег ассоциируют с ними одно и тоже – вожделенные блага, как и все фетишисты, поклоняющиеся пеньку? Ассоциация ничего не объясняет, поэтому тут же выставляют на первый план «соглашение», конвенцию, которая и должна, де, объяснить единомыслие. Конвенция – общая привычка, но чтобы быть общей, она должна быть «свыше нам дана». Что такое «свыше»?

Конвенция – заменитель объективности, фиктивная объективность. Als ob, как если бы… Как если бы демократия, как если бы социализм… «Они делают вид, что платят, мы - что работаем». Воистину, привычка принимать фиктивное за реальное – «замена счастию». Получается, что все наше бытие и все наше мышление основывается на…фикции. «Соглашение» это и состоит в том, чтобы приписывать физическим вещам то, что им никак нельзя приписывать. Знак – это фикция, и он ничего общего с тем, что обозначает, не имеет. Знак – этикетка, «мы мыслим этикетками», иронизировал А.Бергсон.

Но дело-то даже и не в этом. Дело в том, что эта вот расхожая теория идеального, предполагающая «соглашение» видеть одно, а мыслить совсем другое, опровергает сама себя, наповал убивает саму идею соглашения. Чтобы соглашение имело место, следует признать объективное, т.е. вне меня, вне моей индивидуальной психики, существование других «Я», других индивидов с той же самой способностью. А это как раз для такой теории исключено. Участник конвенции, вне меня сущий, которого я вижу, тоже только физическое «тело». Бесспорно, что он – «вне меня», следовательно, он нечто материальное, физическое. С чем прикажете вступать в «соглашение»?

А вот наглядный пример «ускользания в иное». Авторитетнейший экономист середины прошлого века Дж. М. Кейнс: Кризис перепроизводства – «это простое следствие нарушения деликатного равновесия самопроизвольного оптимизма. Оценивая перспективы инвестиций, мы должны принимать во внимание нервы, склонность к истерии и даже несварение желудка и реакцию на перемену погоды у тех, от самопроизвольной деятельности которых они, главным образом, зависят!»¹ Что же это за экономическая теория? - Нелепость? Но нелепость-то «практически истинная!» Верно и то, что равновесие это очень «деликатное». Верно и то, что сегодня налицо кризис «самопроизвольного оптимизма».

Дело, во-первых, в том, что в обществознании не всякая реальность может быть понята «из нее самой» - право, например, или идеология; во-вторых, - в том, что «идеальная реальность» имеет скверную склонность «самопроизвольно» превращаться в реальность фиктивную. Что такое, к примеру, «кризис финансовой системы» - то самое, что сегодня волнует всех?

В самом названии есть указание на системный характер процессов. А все системные процессы представляют собой порочный круг: любой Иван кивает на Петра. Предприниматель винит банкира, банкир – предпринимателя, и оба они кивают на государство, которое в свою очередь обращается к тому и другому и призывает не забывать и о реальной экономике, т.е. о материальном производстве и потреблении. «Баранкин, будь человеком». Как разорвать порочный круг? Очевидно, что необходимо спуститься в само основание системы. Что представляет собой это основание?

Финансовая система – вещь полезная, если она инструмент материального производства и служит ему (следовательно, и нам). Но она превращается в мистического монстра, когда обособляется от материального основания и обретает собственное, собственную целевую функцию – прибыль. Какой смысл предоставлять кредиты под полтора процента, если на финансовых спекуляциях можно иметь десять? Банкир и говорит: у тебя бизнес и у меня бизнес. Чем мой хуже твоего? Один торгует материальными ценностями, а другой – ценными бумагами. У тебя торф-деньги-товар, у меня деньги-«ценные бумаги»-деньги.

И до «кризиса» и сразу после кризиса производилось примерно одно и то же количество материальных ценностей. Следовательно, в материальном производстве ничего существенного не произошло. А вот в финансовой системе – катастрофа. Стали спасать банки, лишь под занавес вспоминая о реальной экономике. Но если «первичная», материальная есть реальная, то какая же «вторичная». Не фиктивная ли реальность?

Ответ очевиден – фиктивная. Но очевидно и другое: фиктивная, но не субъективная, не мыслимая и воображаемая, а тоже реальная. Попробуйте не посчитаться с нею! – Получите грабли, наступать на которые – себе дороже. Можно ли разобраться в природе этого явления, отодвинув в сторону за ненадобностью ильенковскую диалектику идеального и реального? Здесь мы тоже имеем дело с «ускользанием» из предмета – в сферу «деликатного равновесия самопроизвольного оптимизма». На чем основывается этот оптимизм? – На доверии, на доверии банкирам. Кризис и понимается как «кризис доверия». Что же это за экономика, в фундаменте которой – категория совсем не экономического плана – доверие? Но если банкир прямо говорит, что ваше выживание – это ваши проблемы, а мое выживание – мои проблемы, то чем же будет отличаться банкир, рассчитывающий на доверие, от «воровки на доверие»? И при этом банкир исходит из реальности: не будет наращивать прибыль за наш счет – самого его слопают. Так что эта реальность хотя и фиктивная, но вполне объективная. Какая же? – Идеальная реальность, но совсем не в том смысле, в каком обычно говорят о идеальности как идеале, совершенстве, просто о «хорошем». Что уж тут хорошего? Хуже некуда. И все-таки именно идеальная, но в ильенковском смысле. Диалектика идеального и реального – ключ к феномену «превращенных форм».

2. Отражение. Ильенков понимает идеальное как бытие одного в другом, как репрезентацию, представленность одной материальной вещи в другой материальной же вещи. Если идеальное есть материальное, пересаженное в человеческую голову, то как огромное солнце разместить в маленькой голове? Солнце большое, а его образ размера не имеет. Точно так же идея треугольника не треугольна, а идея тяжести не тяжела (Спиноза). Это понимал уже Аристотель и предложил решение проблемы: воск пр инимает форму бронзовой печати, но без ее материи. Это, конечно же, не решение проблемы. Форма печати становится просто формой воска, формой его материи, материальной формой, его структурой, его новым состоянием – только и всего. Вместо одного мы получили просто другое материальное тело.

Получивший в «диамате» широкое распространение «аргумент от взаимодействия» ровным счетом ничего не объясняет ни в феномене психического отражения, ни в феномене идеального вообще. (Кстати, когда говорили о психическом отражении, указывали на идеальность, а когда говорили об идеальности образа, указывали на психику. Эту тавтологию найдешь в любом современном учебнике и словаре). Редукция отражения к взаимодействию делает понятие отражения и идеального вообще излишним. «Бритва Оккама» обязывает отсекать лишние «сущности», если достаточно одной. Взаимодействие есть везде, значит, говорят нам, везде есть и отражение. «Теория отражения» поэтому оказывается никому не нужной банальностью, вроде той, что «лошади кушают овес».

Термометр, строго говоря, ничего не «отражает». Ртуть просто расширяется в результате теплового взаимодействия со средой. Ртуть меняет свое состояние и в каждый момент времени она тождественна своему состоянию. Физику не требуется «отражение», ему достаточно физических понятий, характеризующих изменение состояния, например, - фазовые переходы. Придет ли в голову физику рассматривать пар, агрегатное состояние воды, как образ огня, его «отражение». И понятно почему. Вода может превратиться в пар при той же температуре, если упадет давление в среде. Точно так же объем ртути в термометре может измениться не только при нагревании или охлаждении, но и при падении атмосферного давления при неизменной температуре. Образом чего будут в этом случае «показания» термометра? Можно ли посчитать аромат розы образом навоза? Однако философу, имеющему свои заботы, все это придет в голову, ибо он надеется найти здесь решение проблемы психического отражения, т.е. проблемы идеальности образа. Он ищет аналогии в природе, но аналогия – не объяснение. Сапожную щетку можно рассматривать как аналогию млекопитающего, но от этого у нее не вырастут млечные железы. Точно также мозг меняет свои состояния при взаимодействии с внешней или внутренней средой, но для описания этих процессов достаточно категорий физиологии.

Проблема состоит в том, что «отражающий», реципиент должно обладать особой способностью отличать себя от своих собственных состояний, относиться к самому себе. А для этого он должен удвоиться, стать для самого себя предметным. В тот же самый момент станет для него предметной и внешняя вещь. Именно в этом суть проблемы идеального.

Предметное отношение – фундаментальное отношение объективного мира, не редуцируемое ни к какому другому. Особую природу этого объективного отношения и исследует в развернутой форме Э.В.Ильенков. Имплицитно оно уже имеется у Канта. Но у Канта оно выводится из субъективности (разум необходимо полагает свой предмет), а у Ильенкова субъективность выводится из предметного отношения, из объекта. Поэтому он и рассматривает условия, при которых тело становится мыслящим телом. Порок банальной «диаматовской» теории отражения состоит в том, что она сводит идеальное к материальному, к физическому, т.е. пытается представить субъекта только как объект, на который что-то воздействует. А Ильенков выводит идеальное из материального, выделяя предметное отношение из всех остальных. Его проблема не в том, как субъект, «Я» становится предметным для самого себя, полагает «не-Я», а в том, чтобы понять, как объект становится субъектом, способным что-либо «полагать» и относиться к положенному и к самому себе. Поэтому открытие «объектов особого рода» есть фундаментальное научное открытие, нравится это кому-либо или нет.

Скажем в связи с этим о широко используемой в теории отражения метафоре зеркала. Это очень неудачная метафора, не проясняющая, а затемняющая суть проблемы. Зеркало ничего не отражает, оно просто отбрасывает падающий на него луч. «Зеркало вод» остается спокойным, тем же самым, когда в нем «отражаются» небо и деревья на берегу. Оно не меняется и ничего в себя не принимает, как не принимает в себя чистое стекло, сквозь которое только проходит луч, не меняя его состояния. Отражает не зеркало, а наш глаз с помощью зеркала. Чем совершеннее зеркало, тем хуже оно «отражает». В нем самом ничего не остается. Ибо отражение есть только там, где внешнее воздействие оставляет свой след, отпечаток. Отражение предполагает запечатление, отражающее «присваивает» отраженное. Поэтому Аристотель предпочитает метафору не зеркала, а воска. «Присвоение» («запечатление») и есть первое и самое элементарное ус ловие «отражения».

Второе условие понимания отражения, а вместе с ним и существа проблемы идеального можно сформулировать так: если бы треугольник мог быть одновременно и остроугольным треугольником и треугольником «вообще», если бы воск мог быть одновременно и этим вот кусочком определенной формы и воском «вообще», то они имели бы «душу», психику. После того, как «запечатление» состоялось, форма печати просто стала собственной формой воска, его структурой и его состоянием, которое может что-то говорить наблюдателю, но само-то об этом ровно ничего «не знает»: внешнее стало его собственным, его состоянием. Второе условие решения проблемы отражения и идеальности – это и есть удвоение самого реципиента, вследствие которого и появляется отношение и к самому себе, и к внешней вещи. Вопрос о том, как возможно такое отношение и есть вопрос о том, как возможно идеальное.

Ответ Ильенкова строг и однозначен: это возможно только тогда, когда отражающее моделирует отражаемое не в своем теле, а в активных действиях своего тела – предметных действиях. Форма этих действий и есть форма объекта, но без его и без собственной «материи». Это особого рода действия – предметные действия. Только через отношение к внешним предметам «отражающее» может иметь предметом самого себя: оно полагает себя в своем предмете. Отношение к предметам вне себя и отношение к самому себе как к предмету – одно и то же отношение.

Попробуем теперь применить к этому феномену такую «модную» категорию, как информация.

Информация очень часто толкуется примерно так же, как и «теплород», «эфир», т.е. как некая особая субстанция, которая хранится, передается, перерабатывается и т.д. Однако точный смысл этого понятия – «устраненная неопределенность». Информация имеет смысл исключительно в ситуации выбора, т.е. в ситуации неопределенности. То, что устраняет неопределенность, и есть информация.

«Мыслящее тело» есть прежде всего живое тело. А живое тело отличается от неживого тем, что оно активно, неживое же инертно. Активность новорожденного младенца в люльке есть активность неопределенная, хаотическая – шевеление в разные стороны и рук, и ног, и глаз, и, разумеется, крик. Само себя такое тело вывести из состояния неопределенности не может. Порядок в его хаосе сам собой не возникнет. Этот хаос «отражает» лишь самого себя: он просто свидетельство дискомфорта, «наличия отсутствия», голода, например. Голод – состояние тела младенца, но не образ молочка. Голод это нужда, образ не предмета потребности, а самой потребности. Выражается эта несамоудовлетворенность, самонедостаточность в хаотической, ненаправленной активности. Потребность обретает позитивный образ тогда, когда она опредмечивается, т.е. определяется. Внешний предмет, без которого жизнь, взятая в фазе неопределенной активности, невозможна, и есть то внешнее, которое делает «внутреннее» определенным. Неопределенность устраняется, хаотическая активность становится направленной, потребность обретает предмет. Грубо говоря, «не хочу быть голодным» превращается в «хочу молочка». Беспредметное состояние становится предметным отношением в обоих его «ипостасях» - к себе и к другому. Форма внешней вещи и становится формой активности, порядком в беспорядке. Это и есть проблема «порядка из хаоса». Порядок предметного мира становится порядком активности: «Порядок и связь идей те же, что порядок и связь вещей» (Спиноза).

Обратимся теперь к проблеме «идеального бытия». Гончар, изготовляющий кувшин, не становится кувшином; не он сам, а его действия становятся «кувшиноподобными». Еще до того, как кувшин появился на свет, он уже есть, существует в движениях чувствительных пальцев, «умных» рук гончара, в движении его глаз, в работе его воображения. Не тело его есть «отпечаток», а его действия и отражает он не телом, а деятельностью, порядком действий, их формой с помощью и собственного тела и других тел. Шаляпин в роли сумасшедшего царя сам не сходил с ума, но его действия на сцене и были действиями царя Бориса – жесты, мимика, голос, речи. Флобер не становился мадам Бовари, когда «моделировал» ее состояния, но когда он уже вышел из роли, то логика перевоплощения, логика идеального была столь сильна, что он упал в обморок, окончив трагическую повесть. Вот почему «над вымыслом слезами обольюсь» - не вымысел это.

Человек мыслит не телом, а с помощью тела. Мыслит не культура, а живой индивид с помощью культуры, с помощью топоров и циркулей, очков и компьютеров, чертежей и слов, а также с помощью других индивидов. Мыслит не «совокупность (ансамбль) общественных отношений», не сами эти отношения, а индивиды, находящиеся в них, с помощью других мыслящих индивидов. Ансамбль могут составить только другие индивиды, тоже мыслящие. А когда «культура» берется как абстрактная противоположность «натуре», когда утверждают, что мыслит не живой индивид, а бестелесный «дух» или «культура» - сверхиндивид, гипостазированная абстракция, получается, что мыслят также и топоры, и очки, гильотины и компьютеры, тоже входящие в состав «культуры». Вот это-то как раз или не хотят, или не могут понять те, кто относит себя к «школе Ильенкова», не предъявляя пароль на право входа. А этот пароль – «мыслящее тело». Культура не вываливается из «натуры» в особое пространство, где от последней остается только смутное воспоминание, но продолжает «линию жизни» в общественной жизни. Не отрицание природы в человеке имел в виду Маркс, а «становление природы человеком», т.е. все более полное раскрытие потенциала «натуры» в культуре, всестороннее развитие данных природой «задатков».

Идеальное есть репрезентация одного в другом, вещей одной природы в вещах другой природы. А это значит, что «отражение» следует понимать как отображение, следствием чего и является «идеальная реальность». Так, в аналитической геометрии Декарта пространственные отношения отображаются алгебраически, в ином, алгебраическом «пространстве», репрезентируются в нем.

3. Парадоксы формализации. Формализация – мощный метод и познания и «креативной» практической деятельности. Взаимоотношение формальной («символической») и диалектической («содержательной») логики – одна из наиболее «горячих» тем в творчестве Э. Ильенкова. Он не был противником формальной логики как таковой. Он протестовал только против претензий формальной быть общей теорией мышления. Если язык есть «родной дом бытия» (Хайдеггер), то без порядка в этом доме не может быть и мышления. Если «естественный» язык многозначен, плохо организован, а часто и просто неряшлив, то формальная логика исследует язык мысли в его строгой функциональной определенности, т.е. именно как форму мысли, а не «потока переживаний», «потока сознания» и т.п.. Точной и определенной мысль может быть только тогда, когда она обретает точную и определенную форму выражения в языке, т.е. когда она сама есть точно и определенно организованная вещь, предмет.. Но выражение не может быть тождественно выражаемому. Именно поэтому «мысль высказанная есть ложь» (Тютчев): если мысль сполна высказана, выражена, если не осталось вне нее ничего недосказанного, то она вовсе и не мысль. Недосказанное и неформализованное – это и есть содержание, т.е. реальность вне мысли. Без отношения к тому, что вне мысли, она сама уже не есть мысль. Гёделевская теорема о неполноте формализованной арифметики по сути дела свидетельствует о том же. Без языка нет мысли, но и только в нем ее тоже нет.

Формализацию, понятую как отображение одной системы отношений в другой, можно оценить как явление универсальное, имеющее место не только в мышлении, но и в природе, и в технике. Мы говорим и о «машинных» языках, и о языке живых молекул (генетическом коде), о языках мозга, о финансовом языке реальной экономики. Ясно, что все это не просто аналогии. Диалектика реального и идеального дает новое освещение всей этой общей проблеме. Но одновременно она рождает и новые проблемы в собственном круге идей. Коротко скажем об этом.

Идеальное Э.В.Ильенков понимает как репрезентированное бытие, как бытие одной вещи (точнее – системы вещей) в другой вещи: одно представлено в другом. Однако и в генотипе представлен фенотип, дан, так сказать, виртуально, «динамей». Хотя об идеальном в ильенковском смысле тут говорить вряд ли возможно. Нам представляется, что понимание идеального как репрезентации одного в другом нуждается в конкретизации: идеальное предполагает поглощение натурального функциональным. В культуре функциональное бытие может без остатка «поглощать» «натуральное». В природе этого нет. Далее, в анатомии муравьеда с его длинным липким языком представлена «анатомия» термитника. Но здесь уже шаг к пониманию происхождения психики, обеспечивающей связь организма животного с его «иным», со средой, т.е. восстановление разорванного континуума организм-среда посредством особой, поисковой деятельности. В случае же с растением этот континуум не разорван. Здесь мы говорим обо всем этом только в порядке постановки проблемы. А решение ее требует известного переосмысления концепции идеального. Природу в этом случае уже не вынесешь за скобки.

Формализация также порождает проблемы, но уже внутри самой теории формализации. Это – парадоксы, такие, как, например, парадокс множества всех множеств, имеющего самого себя в качестве элемента – парадокс Рассела. Близкая к нему античная версия – парадокс Евбулида «Лжец» («Один критянин сказал, что все критяне лжецы»). В докладе «Эвальд Ильенков и диалектическая традиция в мировой философии» на Ильенковских чтениях в 2008 г.² я сделал попытку показать, что решение парадоксов возможно лишь с позиции ильенковской диалектики идеального и реального. «Теория типов» подменяет решение запретом на высказывания о парадоксальных объектах, что, вообще говоря, равносильно запрету на формализацию, ибо парадоксы – следствие строгой формализации.

Покажем существо подхода на следующем примере. Всего апостолов двенадцать, множество. Павел – один из них – элемент множества. «Павел» - это имя собственное, т.е. имя исключительное: «Павел» - это тот, кто не Петр, не Матфей, не Лука и т.д. Денотат этого имени – Павел реальный, «вот этот». Но он же имеет и другое имя, скажем, – «двенадцатый апостол». А это уже не «исключительное», а «включительное» имя. Как «двенадцатый» Павел представляет весь организованный ряд, всю «скамейку» апостолов. Денотат этого знака-имени не сам Павел, а его место в ряду. Займи это место Иаков, он тоже станет «двенадцатым». Проблема-противоречие в том, что Павел одновременно и натуральный и…идеальный (в ильенковском смысле). Его собственное имя представляет его самого, а его «порядковое имя» - множество. Суть противоречия – «многое в одном», «единственном».

Точно так же Карл двенадцатый – это тот полководец, что был разбит под Полтавой. Но он же двенадцатый в ряду королей, здесь его имя – знак места. Наконец как король вообще он представляет множество своих подданных. Все это разное, но разное в одном, единственном. Примерно точно так же мы говорим: «Пушкин – наше все». «Репрезентирующий» Карл, идеальный, представляет в своем лице множество подданных. Некто, став королем, получает право говорить не от своего имени, а от имени этого множества. Он буквально так и говорит, например: «Мы, Николай Второй». Что он второй здесь уже не существенно, существенно то, что он «многое в одном». Точно так же Елизавета I как частное лицо – одна из многих рыжих Елизавет. А как королева – она единственная, но именно потому, что она – «многое». Различие между «натуральной» и «идеальной» Елизаветами очень важно: то, что дозволено ей как частному лицу, например, выйти замуж за простолюдина, то не дозволено ей как королеве. Ясно, что в подобных случаях мы имеем дело не с одной Елизаветой, а с двумя – «натуральной» и «идеальной», но в одном лице.

Однако всякая формализация исходит из постулата: все выражено, все сполна представлено, отображено в знаках и отношениях между ними, все «манифестировано», как выражались «отцы» структурной лингвистики. Но раз это так, то должны быть представлены в разных знаках и «натуральный» Павел и «идеальный», тот, который «место» в упорядоченном множестве. Уже здесь мы имеем парадоксальную ситуацию: принцип «все выражено» обязывает поставить в один ряд и знак «натурального» Павла и рядом с ним – знак «идеального» Павла. Но тогда появится тринадцатый, а счет станет невозможным. Точно так же, если допустить, что в финансовой системе уже сполна отображена реальная экономика, то, когда под занавес вспоминают и о ней, она встает рядом с бумажной, как вторая экономика. Вот и приходится «экономическому мышлению» решать, какая важнее. На деле же «финансовая реальность» есть лишь выражение реальной экономики, но ее формализованное выражение. Этот финансовый формализм и порождает мысль о неполноте формализованной экономики и о необходимости ее дополнения также и заботой о реальной экономике.

Без учета объективного различия идеального и реального и объективного же их тождества парадоксы оказываются неразрешимыми. Порядок Рассела относится к тому же типу проблем, хотя он связан не с числом и счетом, а с множествами, с классами. «Нормальное» множество множеств – это то, которое не имеет самого себя в качестве элемента. Доходчиво Рассел это изобразил на примере множества мэрий, представленных своими мэрами, и множества мэров, образующих еще одну мэрию, избирающую своего мэра. Он – «мэр мэров». Как «нормальный» мэр он в соответствии с некоторым правилом обязан жить в своей мэрии. Где должен жить «мэр мэров»? Если он будет жить в своей, «мэрской мэрии», то он не может жить в обычной, но тогда он не мэр и не сможет жить и в «мэрской». Существо проблемы в том же самом: «нормальный» мэр представляет, репрезентирует множество граждан, составляющих мэрию. Тут он идеальный – персонифицированное множество рядовых граждан. Тут он не «я», а «мы». В мэрии мэров он уже рядовой, «натуральный». Значит, как идеальный он обязан находиться в «нормальной мэрии», а как натуральный – в «мэрской». Устраните различие идеального и реального и их тождество - парадокс окажется неразрешимым. Нет противоречия – нет и проблемы. Так «теория типов» и поступила.

Формализация не только приводит к парадоксам, но и исходит из них. В упомянутом выше докладе я привел следствия формализации. Посмотрим теперь на ее исходные посылки.

Строя дедукцию понятия числа, Г.Фреге исходит из идеи «пустого множества», имея в виду получить порядковые натуральные числа. Имея в виду единицу, следует сначала допустить «пустое множество», ибо единица именно не множество, а его антипод. Тогда путем прибавления к пустому множеству пустого же множества, мы получим двойку и т.д. Если пустое множество станет своим собственным денотатом, т.е. наполнит свою собственную пустоту пустотой же, полное порожним, то мы получим уже не пустоту, а «нечто», а именно - элемент пустого множества. Пустое станет элементом самого себя. Далее уже рукой подать до единицы. Единицей окажется множество множеств, эквивалентных множеству, «состоящему» из пустого множества и т.д.

Эту тему, а отчасти и материал, мне подсказал один читатель, критикующий мой упомянутый доклад (его имени я назвать не могу, ибо мнение его изложено не в публикации, а в частном письме). Он привел этот сюжет для опровержения сказанного мною, чем удивил меня: сам он утверждает то же самое, что утверждаю и я, но не видит связи между парадоксами и диалектикой идеального и реального у Ильенкова. А связь, на мой взгляд, очевидна.

Дедукция не желает исходить из «данного». Все она хочет получить лишь в процессе самой дедукции, из самого формализма. Это идеал формализации. Всякое не имманентно присущее ей содержание устраняется как в процессе формализации, так и в самом ее начале. Примерно так же, воюя с «догматизмом», Фихте исходит из»Я», чтобы получить все содержание «Не-Я», ибо «Я» - это «начало».

А из чего в самом деле может исходить «чистая» дедукция, как не из «ничего». Ведь начало-то потому и начало, что еще ничего нет. «Пустой класс», «пустое множество» - чем это отличается от «бестелесного тела», от «бытия небытия» и тому подобных «вещей»? Прочитав внимательно начало гегелевской «Науки логики», читатель найдет в ней ровно ту же самую озабоченность, что и у Фреге. – В начале мы можем иметь только само начало, т.е. нечто такое, что не содержит в себе ничего, кроме самого себя. Ведь любое содержание должно быть получено только в результате логико-диалектического процесса. Поэтому вначале мы можем иметь только «пустой класс» - бытие, в котором ничего нет – «чистое бытие», т.е. «бытие небытия». Формализм – родной брат и гегелевского «логицизма».

Но ровно то же самое и декартово «cogito», связанное именно с радикальным сомнением. Все сомнительно, кроме самого сомнения, а это для Декарта и есть мышление. Если бы Декарт сказал, что сомнительно само это сомнение, то он получил бы парадокс, подобный Евбулидовскому парадоксу «Лжец»: если сомнительно все, то в это «все» он просто обязан включить и само сомнение, вследствие чего он непременно опровергнет свой исходный пункт, т.е. самого себя: из истинности исходной посылки последует ее ложность, а из ложности – истинность. – «Урезать(содержание), так урезать!»

Пустота всех этих выкрутас очевидна: нельзя просто сомневаться, сомневаться можно только в чем-то. Нельзя просто высказываться, высказываться можно только о чем-то, нельзя просто мыслить, мыслить можно только о чем-то. Если Декарт говорит: «Я мыслю», то мы вправе его спросить: «о чем»? А если он мыслит не «о чем», то он вовсе и не мыслит. Тогда «я мыслю» имеет не больший вес, чем высказывание «я дышу». Если я вдыхаю, то воздух, если выдыхаю, то опять же воздух. А дышать, не вдыхая и не выдыхая – это и значит не дышать. Если выражаемое и выражение – одно и то же, а это и есть исходный принцип формализации, то мы теряем и смысл самого выражения и получаем «нонсенс».

Шопенгауэр где-то высказал мысль, которую в моем вольном переводе можно изложить так: математика в чем-то подобна сирене: сладкозвучием своих исходных «самоочевидных истин» она уводит вас за собой в лабиринт, из которого нет выхода, и принуждает соглашаться и с ее выводами. В подтверждение приведем опровержение Г.Кантором одной фундаментальной истины, отказаться от которой для рассудка самоубийственно, - аксиомы: «часть меньше целого». Кантор в своем учении о трансфинитном доказывает обратное, тоже опираясь на самоочевидность: в бесконечных множествах часть равна, эквивалентна, равномощна целому. Доказательство выглядит наглядно так: если из вершины треугольника провести прямую, пересекающую отрезок, заключенный между его сторонами, то каждой точке этого отрезка будет соответствовать одна и только одна точка основания треугольника, т.е. большего отрезка. Одно-однозначное соответствие каждой точки в «малой бесконечности» одной точке в большой покажет, что мощности того и другого множества равны, т.е. количество точек в малом будет тем же самым, что и в большом. Неочевидный «подвох» состоит в том, что разместив бесконечность в отрезке, он уже оконечил ее, отрезал часть. Это – во-первых. Во-вторых, утверждая, что часть равна (равномощна) целому, он предполагает, что бесконечность может быть «целой», т.е. ограниченной, оконеченной. Треугольник и есть способ оконечения. Сравните просто два отрезка – малый и большой, и доказать эквивалентность множества точек того и другого уже не удастся: вся бесконечная совокупность точек, упакованная в малом отрезке, войдет как часть в совокупность точек в отрезке большом. Именно отправляясь от этого имеет смысл доказывать обратное, что часть эквивалентна целому. Не будь этого различия большего и меньшего, доказывать будет нечего. Это один из примеров парадоксов, на которые очень «охоча» формализация. Отрицая нечто, она в доказательствах исходит из того, что сама же и отрицает.

4. «Нелинейная логика». В классической диалектике Гегеля и Маркса развитие рассматривается как линейный процесс раздвоения единого, «элементарной клетки», разрешение исходного противоречия и его возрождение в новых формах, следствием чего является формообразование некоторого целого, являющегося единством разнообразного – метаморфоз: желудь превращается в росток, росток – в крону дуба, крона плодит желуди. Восхождение от абстрактного к конкретному есть способ теоретического воспроизведения этого процесса. Логическое воспроизводит историю, но в исправленном, в «чистом виде».

Процесс рассматривается в отвлечении от «побочных обстоятельств», т.е. имманентно. Принципиальное значение в этом случае имеет формула: «при прочих равных условиях». Случайности, конечно, учитываются, но лишь как форма проявления необходимости. Эта имманентная необходимость и «правит бал».

В соответствии с этой «принципиальной схемой» все то, что отклоняется от линейной логики, оценивается как несущественные отклонения, «деформации», как не необходимые дериваты столбовой дороги, проселки и тропинки истории рядом с этой дорогой. Пресловутая «пятичленка» - уродливое дитя этой логики.

Однако не только в природе, но и в истории мы имеем дело не только с этой схемой, но и с существенно отличной от нее. Формообразование, видообразование в эволюционном процессе как раз и связано принципиальным образом со «встречей» «линейной логики» именно с «неравными условиями», т.е. с решением «проблемы» адаптации к меняющимся условиям среды. Выживают наиболее приспособленные. Изменение среды – с одной стороны и случайные мутации – с другой и есть механизм видообразования. Неравенство условий и нетождественность организма самому себе, т.е. изменчивость, имеют принципиальное значение. А это значит, что если бы желудь всегда необходимым образом превращался в дуб, то в изменившихся условиях он не пошел бы в серию, вид не выжил бы. Поэтому получается, что случайность, мутации организмов, как и «мутации» самой среды, не просто формы проявления имманентной необходимости. Напротив, именно случайность кладет начало исторической необходимости – новой.

«Нелинейная логика» - не альтернатива «линейной», но проблема. Проблема именно диалектического их синтеза.

Из всего сказанного следуют три общих вывода. Первый: вероятность исторических процессов; второй: « вероятность» исторического процесса, обеспечиваемая «банком мутаций», т.е. возможностей; третий – законность «сослагательного» наклонения в истории. Применительно к истории нашей страны эти выводы означают следующее: если бы не было мутаций «первоначального социализма», т.е. командной системы и мобилизационной стратегии, страна в условиях дефицита исторического времени войну скорее всего не выиграла бы. «Откат» от социалистической модели – цена Победы. «Линейную» логику и мораль такой вывод, конечно, шокирует. Но историческое мышление обязывает не плакать и не смеяться, но понимать.

Опубликовано в журнале «Вопросы философии», М., 2010, № 6.

1 Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. М., И.Л., 1948, с. 196.

2 См. Ильенковские чтения. Ильенков и диалектическая традиция в философии. М., Изд. СГУ, 2008, с. 125-163.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: