Глава 3. Что нужно душе — Представление Адлера о неполноценности

Представление Адлера о неполноценности

Во-первых, он (Эрос) всегда беден и не отличается изысканностью и очарованием, как многие представляют себе его. Он суров и неопрятен. У него нет обуви и дома. Он спит на голой земле, ночует на улицах и дорогах под открытым небом. Он, как и его мать (Пения), всегда живет в нужде.
Платой, «Диалог», разлел 203

Письма душе

Prudens quaestio Limidium scientiac.

Каждый психотерапевтический анализ содержит вопрос, инициатором постановки которого является пациент, либо такой вопрос, который наводит меня на размышления о пациенте. Наряду с вопросами, которые мы с пациентом стараемся сформулировать, когда он стремится получить то, ради чего он приходит, я задаю себе вопрос: что нужно пациенту, что он здесь делает? Этот вопрос возникает не только в первый день, но и в дальнейшем, а иногда специально вводится в рассмотрение, чтобы достичь более высокого уровня понимания анализа. Ответы на этот вопрос никогда не бывают столь же прямыми, как те ответы, которые мы можем прочесть в книгах, в которых говорится, что пациент хочет, чтобы его любили, либо избавили от того или иного симптома, либо он стремится установить, спасти или улучшить какие-либо взаимоотношения, полностью реализовать свои потенциальные возможности или пройти курс обучения, чтобы стать аналитиком. Этот вопрос не связан непосредственно со стремлениями терапевта оказывать помощь, поддерживать сердечные отношения с людьми, зарабатывать деньги, сидя в кабинете, исследовать психику, разрешать свои конфликты.
Мои стремления, по-видимому, всегда сплетаются со стремлениями пациента с помощью другого фактора, подобного крепежной нити. Таким фактором является рефлективная нерешительность, которая удерживает нас от прямых высказываний о своих действительных намерениях. Поэтому высказывания о своих намерениях отрицают себя: «Это совершенно неверно. Я имел в виду совершенно другое».
Я пришел к мысли о том, что неопределенность наших с пациентом стремлений в действительности составляет суть наших стремлений, то есть тот третий фактор, который неуклонно побуждает нас изменять цели, подвергать их критическому разбору, и ставит перед нами вопрос даже в тех случаях, когда отвергает наши ответы.
Этот момент рефлективного вмешательства, этот третий фактор терапевтического опыта я приписываю душе. Я считаю, что мы с пациентом участвуем в психотерапевтическом анализе потому, что этот третий фактор удерживает нас в анализе с помощью самых различных средств, начиная с навязчивых идей переноса и кончая неподатливостью симптомов и непостижимостью сновидений — ни одно из этих явлений мы не понимаем. Но самым важным является то, что нас удерживает в анализе, сознание потребности в чем-то глубинно важном, причем это нечто никогда не отождествляется с тем, к чему, как мы полагаем, мы стремимся. Более того, это неясное желание вызывает у нас ощущение удручающей неполноценности. Мы чувствуем себя неполноценными потому, что просто не можем понять, почему мы занимаемся психотерапией, в чем состоит психотерапия, удовлетворительно ли идет психотерапевтический процесс и идет ли он вообще, когда заканчивается психотерапия. И поскольку мы так мало знаем, мы во многом полагаемся на различные формы позитивизма, позитивные науки, позитивность духовных учений, моральные позиции идеологий. Мы хватаемся за эти сверкающие твердые соломинки, поскольку основа, на которой мы стоим (душа), бесконечна и непостижима.
Итак, рассматриваемая нами форма неполноценности в психотерапии в первую очередь проявляется в виде стремления, ощущения непоправимого несоответствия, которое лежит в основе нашей
неполноценности не относится к ситуативной реальности, каким-либо образом связанной с неудачей, депрессией, подражанием или страданием, составляющими содержание терапии.
Один способ устранения указанной выше неопределенности состоит в обращении к самой душе, чтобы выяснить, что ей нужно, независимо от сообщений пациента и диагноза врача. Такое непосредственное обращение к душе можно найти уже в «De testi-monio animae», в которой Тертуллиан писал:
«Я призываю новую свидетельницу, которая лучше известна, чем все литературные произведения, более общедоступна, чем все публикации, более огромна, чем весь человек... Выйди вперед, о душа.., выйди вперед и засвидетельствуй».
Традиция непосредственной беседы с душой уходит в более глубокую древность, к беседе пресыщенного египтянина со своим божеством, к беседе Сократа с Диотимой, затем к Боэцию, которого утешал в тюрьме голос философии. Из авторов эпохи Возрождения можно упомянуть Полифила, который беседовал со своей Полей (Polia). В наше время к этой традиции относится терапевтический метод активного воображения (пример самого Юнга), который мы рассмотрели в предыдущей главе.
Позвольте мне привести примеры из моей практики. Вы увидите, как можно вступить в беседу с воображаемыми фигурами.
В одном из крупных швейцарских банков работала на хорошей должности женщина в возрасте около сорока лет. Родом она была из деревни и теперь жила одна, вдали от семьи, в большом современном многоквартирном доме. Возлюбленного у нее не было. Она остро ощущала это бетонное, пунктуальное одиночество обеспеченной жизни высококвалифицированного секретаря. Втайне она боялась сойти с ума или совершить что-нибудь безумное. Она мечтала о незнакомом молодом человеке в белой рубашке и зеленой кепке, который сидел в тюрьме. Он был истощен и нечесан. Она сказала, что у него были порывистые движения, как у мима, акробата, или «безумца». Она мечтала освободить его из тюрьмы.
Я сказал: «Отправляйтесь туда в своем воображении и поговорите с ним».
Она без труда, хотя и необычным путем, проникла в тюрьму и задала ему ряд вопросов: как его зовут, откуда он родом, почему он оказался в тюрьме, какой проступок он совершил и что она могла сделать, чтобы освободить его. Он ничего не ответил. Он танцевал джигу, качал головой и вел себя как невменяемый. Она пришла ко мне на очередной прием, потеряв надежду на успех после посещения заключенного.
Я сказал: «Продолжайте посещать его. Но давайте здесь разберемся, нет ли в вас чего-нибудь такого, что заставляет его вести себя таким образом». Затем мы выяснили, что «он вызвал у нее раздражение»: он был необщителен, не отвечал на вопросы и, по-видимому, не понимал, что она старалась ему помочь.
Таким образом, мы поняли, что она вела себя как судья, и даже теперь, когда она отправилась помочь ему, она судила его, и что ее расспросы были дальнейшим судебным преследованием. Понимание вопроса, кто посадил его в тюрьму, никуда нас не привело.
Она снова отправилась к нему. На этот раз она ничего не говорила и он ничего не говорил. Они смотрели друг на друга через тюремную решетку. Затем в своем воображении она оказалась за решеткой, рядом с ним, по крайней мере решетка исчезла. Теперь он положил свою голову ей на колени. Она коснулась рукой его зеленой кепки и сказала: «Как ты себя чувствуешь сегодня?» Он ничего не ответил. Она подумала: «Ага, я снова задала вопрос. Я все еще пытаюсь получить информацию и веду себя как полицейский». Поэтому она оставила его голову лежать на своих коленях, касаясь рукой его зеленой кепки. Она спросила: «Это помогает?», но тут же замолчала. Затем, когда она внутренне пресекла несколько попыток подобного рода, она вдруг совершенно ясно услышала, как он сказал: «Спасибо тебе. Я так долго был одинок. Теперь я не сойду с ума».
Я уверен, что вы в какой-то мере получили ответ на вопрос, как узнать, что нужно душе. Во-первых, мы просто отправляемся к душе и предоставляем ей возможность заговорить с нами. Быть может, это нелегко сделать, поскольку она не будет говорить с нами, пока мы не будем в состоянии слушать. Только тогда, когда эта женщина прекратила расспросы (судебное преследование, расследование), только тогда, когда она тоже оказалась за тюремной решеткой, то есть когда исчезла разделявшая их тюремная решетка, только тогда, когда она положила его голову на свои колени, ясно прозвучал его голос. Что же ему было нужно? По-видимому, только одно — он не хотел остаться в одиночестве, чтобы не сойти с ума. Ибо безумие (и ее страх перед безумием) было его единственным средством дать знать о своем существовании. Безумие было его средством защиты от ее пренебрежения, осуждения и ужасающе эффективной рациональности. В следующем примере мы рассмотрим случай пожилого мужчины в возрасте значительно старше шестидесяти лет, который приехал из-за границы после смерти жены. Детей у него не было. Он приехал в Цюрих, снял небольшую комнату и стал изучать все, что попадалось ему под руку по психологии. Он вел дневник. Приведем запись из дневника:
«27 августа. Все еще очень холодно. Я приготовил ленч, а затем вернулся к Ньюманну. Вскоре мое внимание отвлеклось, и я услышал, как молодой голос ясно сказал: «Где ты был, отец?» Этот голос мог принадлежать мальчику или девочке. Если я сделаю вывод, что, судя по письму от Б, воображаемый отец умер, тогда я могу взять на себя роль отца. Я стану отцом. Если со мной говорил мальчик, тогда он — божественное дитя, пребывающее во мне. В противном случае, что же это такое может быть? Если это была девочка, тогда можно предположить, что она — фигура анимы. Но почему я должен стать ее отцом? Я в недоумении... Позже: после происшедшего я постарался установить контакт с голосом, используя самые привлекательные выражения, которые я мог вспомнить, но тщетно. Откинься на спинку кресла и полюби этот голос, старый дурак. Расслабься».
Я уверен, что вы заметили простую и в определенной мере трагическую ошибку этого человека. Она простая потому, что ему необходимо было сделать только одно — выслушать вопрос ребенка («где ты был отец?») и дать на него ответ. Она трагична потому, что он дал ответ голосу в форме психологизмов и интерпретаций, то есть использовал психологию против души.'
Можно осмелиться предположить, что его ответ — все эти психологические вопросы: судя по письму от Б, я стану отцом, принадлежит голос мальчику или девочке, если голос принадлежит девочке, тогда... — точно определяет его состояние, и поскольку он блуждал в лабиринте теоретических построений, он не слышал. Простой и ясный голос ребенка вторгается в процесс чтения систематических концепций Ньюманна, предлагая выход из лабиринта. Но он пытается постигнуть ребенка с помощью интроспекции, хотя, как отмечалось в главе 2, к душе невозможно приблизиться таким путем. Кроме того, душа не может явиться благодаря любви к ней, ибо его предписание самому себе «полюбить голос» представляет собой в данном контексте очередной психологизм. Ребенок не сказал «полюби меня». Он спросил его громко и ясно: «Где ты был, отец?» Он упустил момент. Все просьбы и уговоры не смогли вернуть его.
Такие умные, взрослые, обладающие жизненным опытом люди, как два вышеупомянутых человека, испытывают чрезвычайное смятение, когда оказываются в нелепом, униженном положении по отношении к своим собственным образам и голосам. Очень трудно вести себя правильно по отношению к душе. Создается впечатление, что мысленное представление о душе унижает нас, вызывает ощущение вины, несоответствия и безгласности. Это происходит при проведении терапии, когда пациент испытывает нелокализо-ванное или неправильно локализованное страдание, страдание без боли, и просто оплакивает свою несостоятельность, беспокойство, непонимание и жалкую неполноценность. Все это, быть может, происходит не только потому, что терапия возвращает нас к недостаточно развитым частям нашей личности, или потому, что терапия составляет ситуацию власти и подчинения. Терапия, по-видимому, апеллирует к душе, а душа констеллирует другую силу, которая одновременно воплощает в себе нашу неполноценность и все то, по отношению к чему мы ощущали и ощущаем нашу неполноценность.
Мы рассмотрим подробно дальнейшее поведение души, когда ее спрашивают, что ей нужно. На этот раз в качестве документальных свидетельств мы воспользуемся перепиской между писателем и фигурой его души по имени Агата. Пациентом был преуспевающий журналист, который был более умен и талантлив, чем об этом свидетельствует его работа. Ему скоро должно было исполниться 40 лет, и он впал в депрессию в связи со старением, завершением стадии пуэр (вечной молодости), а это означало утрату одаренности и удачи. Его неотступно преследовала мысль о ранней смерти Моцарта, Паскаля, По, Дилана Томаса, Натаниэля Уэста, Томаса Вулфа и других одаренных кумиров, которым не исполнилось сорока лет. Его стиль изложения стал трудным для понимания. Им овладевали приступы дурного настроения, лихорадочной деятельности и ипохондрии. В этом состоянии он стал писать письма душе. Приведем первое письмо:
«Дорогая Агата,
Я прочитал об аниме у Юнга, и это побудило меня написать тебе. Я прочитал у Юнга, что существует объективный психический мир, который мы называем бессознательным и к которому мы можем приблизиться с помощью анимы, то есть с твоей помощью в моем случае. Мне было интересно узнать, что анима вызывает у человека появление настроений, которые он не понимает, и даже телесные симптомы. Вчера вечером Хиллман высказал предположение, что ты стараешься проявиться после двадцатилетнего подавления. Верно ли это? Пожалуйста, сообщи мне, что тебе нужно.
Твой друг Уильям»
Здесь сформулирован наш вопрос: «Сообщи мне, что тебе нужно?» Теперь приведем ответ Агаты:
«Дорогой Уильям,
Ты спрашиваешь, что мне нужно. Мне нужна твоя дружба так же, как тебе нужна моя. Мне нужны твоя любовь и преданность. Ты должен посвятить мне свою жизнь, а взамен я отдам себя тебе. Но ты должен узнать, как приблизиться ко мне. Этого я не могу тебе сказать.
Ты должен сам принять решение. Таким путем ты также сможешь внести ясность в свою профессиональную деятельность, которая в последнее время беспокоила тебя.
Поскольку я видела, чем ты занимался сегодня, позволь мне по этому поводу высказать несколько замечаний. У тебя есть хороший замысел для литературного произведения, но писать надо изнутри. Необходимо вложить душу в произведение. Почему бы тебе еще раз не дать волю воображению? То, что ты писал,— это макулатура, потому что тебя это не волновало. Для тебя это не представляло никакой ценности. Я помогу тебе.
С любовью Агата»
Он тотчас написал ответ:
«Дорогая Агата,
Спасибо за ответ и замечания по поводу моего сочинительства. Мне нравятся твои идеи. Теперь я собираюсь спросить тебя о другом. Что тебе нужно? Я обеспокоен. Я хочу сказать, что меня все еще пугает этот процесс... Скажи мне, дорогая анима, что происходит с тобой? Что тебе нужно?
Уильям»
Он получил на это письмо следующий ответ:
«Дорогой Уильям,
Ты меня удивил. Я взяла на себя труд высказать тебе свои соображения по поводу твоих литературных занятий, а ты, вместо того чтобы следовать им, игнорируешь их и обвиняешь меня в том, что я доставила тебе беспокойство.
И еще одно: я не такая уж безгласная, как ты считаешь. Я олицетворяю те идеалы, которые ты ценишь: красоту, мудрость и истину. В последнее время ты упорно размышлял, чтобы понять, во что ты веришь, какова твоя точка зрения, что ты действительно ценишь. Если ты приблизишься ко мне, тебе будет легче найти ответы на эти вопросы и поверить в свою истину.
Всегда твоя Агата»
Подписывая письма, она сообщала о своей любви и преданности и называла его по имени. Он подписывал свои письма более сдержанно и в обращении к ней использовал психологизм «анима». Их переписка носила довольно официальный характер и продолжалась несколько месяцев. Но в целях нашего изложения следует отметить, что на душу не обращают внимания даже тогда, когда к ней обращаются с вопросом и она дает искренний ответ. Существует любопытное нежелание вопрошающего уступить ее заботе, как будто вопрошающий должен оставаться на верху положения вопреки своим самым добрым намерениям. То, что говорит душа, не воспринимается так же серьезно, как то, что говорит он; ее нужды имеют для него второстепенное значение. Как и в случае вдовца, которого больше интересовали психологические интерпретации голоса, чем сам голос, этого писателя больше интересовали свое беспокойство и его психологические причины (душу он использовал для разъяснения своих симптомов), чем то, что фигура сообщила ему о ее потребности в дружбе и преданности, которые, безусловно, имели непосредственное отношение к его потребностям в свободном использовании воображения в писательском труде.
Вы заметили, что Агата стремится получить признание своей ценности? Она не хочет, чтобы на нее смотрели как на подчиненную и вели с ней нелепые разговоры. В разговоре с черной змеей женщина назвала ее «порождением фантазии». Тогда змея утратила интерес к предложенному уровню беседы с этой женщиной и ответила: «Я достаточно долго слушала о твоих мыслях, нуждах и чувствах. Я возвращаюсь в мои джунгли, к своей природе, и буду находиться там, пока у тебя не появится для меня более серьезный вопрос».
В качестве последнего примера мы рассмотрим первую попытку провести внутренний диалог, которую предпринял Ульрих, молодой специалист в области хирургии. Он ведет беседу с женщиной, которая говорит:
Она: Что тебе надо от меня?
Ульрих: Я хотел бы поговорить с тобой о чудовище из моего
сновидения. Она: Оно всегда готово прыгнуть тебе на спину.
В этот момент раздается внутренний голос, голос скептического рассудка: «Вздор». На это женщина тотчас отвечает вопросом, адресованным Ульриху: «Как оно выглядит?» Она побуждает его обратить внимание на образ прежде содержания. Необходимо смело взглянуть ему в лицо, увидеть, кто говорит, иначе он увлечет тебя словами.
Ульрих: Вид у него суровый, выражение лица мрачноватое.
Женщина: Назови его.
Ульрих: Я не знаю никакого имени.
Женщина: Дай ему имя. Любое имя.
Мрачный человек говорит: Нет смысла давать мне имя.
Ульрих: Я назову его Человек.
Мрачный человек говорит: Все это выдумки.
Этот краткий диалог уже в какой-то мере позволяет составить представление о том, что нужно душе. Во-первых, диалог начинается с вопроса, который душа задает о том, что нужно ему, Ульри-ху, как будто в данном случае требуется, чтобы он разъяснил свои нужды (подобно писателю, который «должен выяснить, как можно приблизиться», поскольку Агата не может сообщить ему об этом). Далее Агата хочет, чтобы наш хирург был точным, сформировал точный образ своего внутреннего скептика и дал ему определенное имя. (Отметим, что скептику позволено выражаться лишь в косвенной речи.) Как и в других наших примерах, Ульрих недостаточно ясно понимает, что от него требуется. Он называет фигуру просто «.мрачноватой», сохраняя ее неопределенность, и «Человеком», сохраняя се безличность, дистанцированность, анонимность. Человек символизирует Человечество, человека в юности, но в данном месте Ульрих не в полной мере учитывает наставление души и таким образом демонстрирует свой тайный союз со своим внутренним, антипсихическим скептиком. Поэтому его беседы с душой прекратились едва начавшись.
В мои задачи не входит составление с помощью этих примеров общего заключения о душе. Я не использую их, чтобы подчеркнуть эмпирический момент, например то, как душа говорит, что душа знает, что ей нужно и что она непогрешима в своей «правоте», или даже то, что голоса, которые говорят от имени души, и есть душа. В этой связи я лишь хотел бы отметить, что я рассматриваю эти голоса как голоса наших образов («образ есть психика», как сказал Юнг), и поэтому услышать, что нужно душе, можно только с помощью образов, которые апеллируют к нашим психическим состояниям на сокровенном уровне. Более того, я рассматриваю эти голоса как голоса преисподней, доносящиеся снизу голоса, inferiores, которые говорят вполголоса (sotto vore), и эта преисподняя, как показано в моей работе «Сновидение и преисподняя», служит преимущественно местом пребывания души. Inferiores — это деймоны, которые обитают в нижних мирах. Для их обозначения используется психологический термин «тень». Мы чувствуем себя оскорбленными, униженными, пристыженными, когда эти фигуры говорят о своих нуждах. Это связано не столько с тем, что они побуждают нас совершать дурные поступки, сколько с тем, что мы скрываем их существование, бесчестно обращаемся с ними, оскорбляем их тем, что не слушаем их, мало внимания обращаем на нижние сферы нашего психического общества.
Таким образом, эти диалоги не столько иллюстрируют некую гипотезу или даже совокупность фактов, сколько поясняют применение терапии, заимствованный у Юнга метод активного формирования (особенно с помощью нижних уровней воображения) образов обитателей нижних миров и образов, которые побуждают нас поступать не так, как нужно. Этот метод существенно отличается от духовной практики, ориентированной на достижение высоких идеалов и целей. Кроме того, наш метод состоит не в интерпретации образа, а в беседе с ним. При этом ставится вопрос, что нужно образу, а не что он означает. Поэтому при первом приближении к вопросу «что нужно душе?» мы получаем не ответ по существу (что нужно душе), а методический ответ (как выяснить, что нужно душе).
Этот метод исследования имеет сходство с процессом сочинения беллетристических произведений. Иногда его даже называют методом «творческой фантазии». Этот жанр весьма близко стоит к жанру Bildungsroman: поучительный рассказ о множестве встреч, благодаря которым происходит воспитание автора — в данном случае воспитание души. Тем не менее между сочинением художественных произведений и активным воображением существуют различия, и о некоторых из них мы уже упоминали. Я хотел бы подчеркнуть здесь различие, которое имеет непосредственное отношение к вымыслу самого собеседника. Эти диалоги требуют от нас участия в своей собственной истории при постоянном стремлении играть роль главного персонажа, единственного первого лица, максимально приближаясь к социальному реализму. Так, например, Карлос Кастанеда сохранял личину социального реализма, играя роль антрополога-интервьюера в воображаемых диалогах с «Доном Хуаном». Даже в тех случаях, когда творческое воображение приводит повествование в верховный суд, сумасшедший дом или гарем арабского шейха, предполагается, что «я» остается его «реальной, истинной сущностью», которая активно участвует во всех событиях и в то же время неизменно выполняет роль вопрошающего, вымышленной фигуры обычной реальности, существование которой определяется стилем рассказа. В качестве примера можно упомянуть добросовестного писца, который сообщает об удивительных приключениях Адриана Леверкюна в «Докторе Фаустусе» Томаса Манна. Задача этого обычного индивидуального сознания состоит в получении воспитания (исцеления), следуя предначертаниям своей судьбы, судьбы своей души и решая вопрос, «что нужно душе» в процессе преодоления злоключений и превратностей, которые создает воображение на его пути.
В указанных документальных свидетельствах я хотел бы в первую очередь обратить внимание на неизбежное недоразумение. Как мало мы понимаем психическое! Даже при самых лучших намерениях мы портим дело. А ведь я привел искусные диалоги, в которых принимали серьезное участие сенситивные личности. Существует множество других примеров, в которых участник начинает диалог с вопроса «Ладно. Кто ты такой, что тебе нужно?», как будто он с пистолетом в руке обнаружил в туалете незваного гостя. Такой вопрос звучит ясно и незаинтересованно.
Если и существует нечто такое, с чем мы должны искусно и внимательно обращаться, так это душа. В конечном счете, начиная с детства, мы живем с ней и спим с ней каждую ночь. Что может быть более важным? И тем не менее, когда вы берете уроки по вождению автомобиля или по кулинарии, вы уделяете больше внимания тому, что говорится, чем тому, что эти лица делают со своими внутренними голосами. Терапия стремится обеспечить установление человеческих связей и отношений, но мы не способны даже правильно беседовать с собой и слушать себя. Такие наши внутренние фигуры, как змея, незаметно исчезают, чувствуя себя оскорбленными. Почему, когда мы в конечном счете действительно слышим, что нам говорят, мы почти всегда начинаем не с той ноги, делаем одни и тс же ошибки, подобно старому вдовцу, который уговаривает себя любить ребенка, когда ребенок спрашивает его совершенно о другом, или подобно молодому хирургу, который отвечает: «Я не знаю никакого имени».
Эти немногочисленные примеры подтверждают слова Юнга: хотя у всех нас есть психика, тем не менее не все мы являемся психологами. По природе своей мы не психологичны. Психологией необходимо овладеть, ибо она не есть нечто данное. Без психологического образования мы не понимаем себя и заставляем страдать наших деймонов. Отсюда можно предположить, что одно из оправданий психотерапии любого направления состоит в освоении психологии — логоса души, который в то же время составляет терапию (therapeia) души. Нам необходимо получить внятный ответ, который делает душу понятной; нам необходимы умение и порядок, которые позволяют разглядеть душу, компетентная оперативность, которая учитывает ее потребности в разговоре. И если логос есть ее терапия, поскольку он ясно выражает потребности психики, тогда психология дает ответ на вопрос, что нужно душе.
Официальная глубинная психология уже сообщила, что нужно душе. Согласно экзистенциальному направлению душа стремится обнаружить свою природу. Душа хочет отразить ужас, бездну, на которой зиждется психическое существование (Dasein). Экзистенциализм построил свое мировоззрение (Weltanschauung) на основе потребности души.
Если этот вопрос понимать во фрейдовском смысле, тогда потребность души относится к желанию ид, желанию получить либидинозное удовлетворение. И в этом случае осуществляется построение точки зрения на реальность и эго, которая удовлетворяет потребностям души и реальности, отвергающей ее потребности.
В юнговском понимании потребности души составляют основу психической целенаправленности. Душа стремится к посвятительным таинствам (telete), а это означает реализацию потенциальных возможностей. Потребности души телеологичны, поскольку она характеризуется отсутствием дифференцированное™, полноты и целостности. Ее потребностям отвечает процесс индивидуации, который ставит своей целью (telos) достижение целостности.
Эти три примера показывают, что поставленный нами вопрос развертывается в виде первичных допущений глубинной психологии. Кроме того, мы увидели, что эти первичные допущения — страх, осуществление желаний, целостность — составляют метафизические ответы на вопрос души. В диалоге голоса отвечают более конкретно, но в каждом случае вызывают проявление неполноценности либо в виде чувства, испытываемого вопрошающим, либо в звучании голоса. Голоса не давали общий метафизический ответ, но вместо этого фактически ставили перед нами проблему непосредственной психологической связи с душой в форме ощу щения неполноценности. Для того чтобы лучше понять проблему неполноценности, которая, по-видимому, имеет существенное значение для решения нашего вопроса, мы обратимся к рассмотрению истории психотерапии и более теоретических подходов. Как и следовало ожидать, мы сосредоточимся на рассмотрении идей Альфреда Адлера.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: