Геополитическая ситуация

Восточная Европа

Между Евразией и «Азиопой»

Писать о России и её характерных чертах особенно сложно. Сложно, во-первых, потому, что в последние 300 лет на эту тему написаны целые горы книг и статей, от апологетических до злобных, от классических до заслуженно забытых. При этом русское национальное чувство легко ранимо, и есть вещи, которые сами русские (как и евреи) сами признают за собой — но только в своём кругу, и очень не любят слышать их со стороны. Даже если говорится одно и то же, не всё равно, кто это сказал, а значит, как и зачем сказал. А задеть чьи-либо чувства, к тому же понятные и законные, я бы не хотел. Тем более что русская культура — это и моя культура.

Во-вторых, стало уже традицией начинать любые попытки описать Россию с признания, что она неописуема, что чётким определениям она не поддаётся. Хрестоматийное начало таких рассуждений — тютчевская строка: «Умом Россию не понять» (как заметила по этому поводу Тэффи в рассказе «Ке фер?»: «а так как другого органа для понимания в человеческом организме не находится, то и остаётся махнуть рукой»). Но какой смысл без конца повторять: «загадка», «тайна»? Любой национальный характер — это загадка и тайна, что для посторонних, что для своих. Вспомним ещё раз наблюдения Э.Канетти: какому немцу пришло бы в голову, что его этнический архетип — «марширующий лес»? Даже с европейцами нам лишь кажется, будто тут всё ясно: те же немцы в ХХ веке преподнесли миру такие «сюрпризы» (в годы двух мировых войн), которых ещё за 100-150 лет до этого от них никто не ждал.

(Поиски «русской идеи»)

Уже давно, со времён предтечи славянофилов — князя М.М.Щербатова (1733-1790), Россия ищет ответа на вопрос: что она, собственно, такое? Дальний форпост Европы? Европейская окраина Азии? Евразия — или, по выражению П.Н.Милюкова, «Азиопа»? Все эти вопросы облекаются в форму поиска «русской идеи» — смысла существования столь необычной страны, цели, ради которой она живёт в столь немыслимых условиях. У Н.А.Бердяева это звучит так: «что замыслил Творец о России?». Возражая против такой постановки вопроса, А.С.Кармин справедливо пишет, что она чревата шовинизмом, хотят того сами авторы «русской идеи» или нет (как не хотели этого ранние славянофилы). Он напоминает, что поиски «немецкой идеи» в своё время обернулись неслыханными преступлениями, что ныне и Германия, и другие европейские страны прекрасно обходятся без такой идеи, и ни французу, ни шведу не приходит в голову вопрос, «что замыслил Творец» о его родине [1]. При всём моём уважении к А.С.Кармину, книга которого говорит о незаурядном таланте исследователя и педагога, здесь я вынужден его поправить. Это верно, если говорить о нациях: действительно, нация не имеет цели, она есть просто потому, что она есть. Но цивилизация не может существовать без порогового смысла, оправдывающего её существование, без его поисков и постоянного переосмысления. А громадная многонациональная Россия, не то Евразия, не то Азиопа, — это именно цивилизация. Так что вопрос о её смысле вполне корректен. Другое дело, как его решают, как тут смешивают этнические черты русского народа с культурными и цивилизационными чертами россиян — русских и татар, чувашей и евреев, коми и чукчей.

Что же это за черты? О них писали много и многие, не буду повторяться. Приведу лишь один пример, наглядный в силу своей краткости, — совсем недавнюю статью А.М.Новикова в московском журнале «Специалист» [2]. Автор ищет приемлемую формулировку «русской идеи» и предлагает такую: «духовность, народность, державность». А.М.Новиков сам отмечает, что идея эта восходит к знаменитой формуле графа С.С.Уварова (министра народного просвещения при Николае I): «православие, самодержавие, народность», которая, по его мнению, в своё время была неверно истолкована, но в целом верна. Содержание этих трёх принципов он раскрывает так:

духовность = доброта + гуманное мировоззрение + подвижничество;

народность = общинность (соборность, коллективизм) + традиционность + открытость для достижений других культур;

державность = патриотизм + признание необходимости сильной державной власти).

Надо отдать А.М.Новикову должное: он стремится быть объективным, не восхвалять, а понимать, и не скрывает, что многие из этих черт имеют и теневые стороны. Так, «общинность» обеспечивает выживание отдельного человека, но эта же общинность подавляет его своеобразие как личности, не позволяет чем-либо выделяться — «откалываться от коллектива». Духовность оборачивается презрением к материальной стороне жизни, неумением устроиться на этом свете (отсюда расхожий вопрос: «если вы такие умные, то почему вы такие бедные?» [3]). И всё-таки здесь хватает идеализации. Конечно, доброта и сострадательность — признанные черты русского характера, но есть ли вообще народ, у которого эти черты не встречались бы или ценились бы низко? Если верить Азизу Несину (роман «Король футбола»), турки тоже считают себя особо добрыми и сострадательными, хотя армяне и болгары нашли бы, что на это возразить. Точно так же латыши и чеченцы, скорее всего, тоже имеют особое мнение на сей счёт. Иначе какой политик смог бы поднять их на то, что происходит сейчас? Тем более что в любом народе есть люди с совершенно разными характерами, и обобщать вряд ли стоит, а уж Россия — это вообще страна крайностей. Баржи с повешенными пугачёвцами, плывущие вниз по Волге, погромы, расстрелы священников, лагеря — это ведь тоже российская история, не говоря уже о нынешнем беспределе: что о нём писать — оглянитесь вокруг!

Мало что даёт даже анализ самооценок. Результаты социологических опросов, приводимые А.С.Карминым, показывают, что ценится у нас, в общем, всё хорошее, а с другой стороны — что черты, которые опрошенные считают «типично русскими», они очень часто не могут обнаружить у себя и своих товарищей [4]. Отбор и оценка тех или иных нравственных черт как этнических зависит больше от желаний и предубеждений, чем от фактов.

Взять хоть черту, которую и сами русские, и сторонние наблюдатели охотно отмечают, — пьянство. Ещё в первой русской летописи мы читаем: «Веселие Руси есть пити, не можем без того быти». Однако, во-первых, нет на свете ни одного народа, у которого не было бы целого пласта культуры, связанного с алкоголем, — русские тут не исключение, так что лучше было бы говорить не о пьянстве как национальной черте, а скорее о национальном стиле пьянства. А во-вторых, такая ли уж это глубинная черта характера? На самом деле европейцы, посещавшие Россию в XV — начале XVI вв., отмечали, что русские вообще пьют мало. Единственными пьяными, которых видел в Москве австрийский посол С.Герберштейн, побывавший здесь при Василии III, были иностранцы, особенно наёмники, которых из-за этого даже пришлось поселить в отдельном районе города (чтобы не подавали дурного примера). Положение резко изменилось лишь при Иване Грозном, когда власть, остро нуждавшаяся в деньгах для ведения Ливонской войны, решила поправить свои финансы за счёт винной монополии. В 1555 г. в Москве был открыт первый «царёв кабак». Затем кабаки появились во всех городах: они считались царскими, но сдавались на откуп, причём откупщик должен был целовать крест на том, что будет сдавать в казну условленную сумму (их так и называли — «целовальники»). При «Тишайшем» царе Алексее Михайловиче (1645-1676) целовальнику и старосте того места, где находился кабак, грозила пытка, если они не обеспечивали притока доходов, а любого, кто пытался увести пьяного из этого заведения, могла ждать смерть. Такое усиленное «воспитание», разумеется, быстро принесло плоды. В 1900 г. доходы от водочной монополии составляли четверть всех доходов государства, даже при Брежневе — около 18%. Трижды за свою историю Россия пыталась отказаться от «пьяной» казны: при Александре II (эпоха либеральных реформ), затем в период действия «сухого закона» (1915-1925 гг.) и в период действия горбачёвского антиалкогольного указа (1985 г.). Но каждый раз в бюджете образовывались такие дыры, что их нечем было заткнуть, и всё возвращалось на круги своя. Таким образом, знаменитое «русское пьянство» — не этническая черта русских, а результат целенаправленной политики спаивания собственного народа в интересах государственного кошелька.

Так что, пожалуй, не следует искать особенности в нравственной сфере: она индивидуальная, а не этническая. Не стоит доказывать, что русский характер един для всех и к тому же «лучше» или «хуже» какого-либо другого (во что порой очень неприятно срывался даже Гоголь). Любая нация со своими особенностями — не лучше и не хуже других, она просто такая, какая есть, тут не может быть ценностного сравнения — ведь ценности, не забудем, люди создают себе сами. Что же касается специфических форм понимания жизни, своего бытия и его смысла, — это всё, безусловно, есть. Но это лежит не в нравственной, а совсем в иной сфере.

Верно, что истоки самобытности России надо искать в её истории. Обычно при этом указывают на религиозное обстоятельство: с XV века Россия осталась единственным в мире независимым православным государством, окружённым поясом стран с иной верой — католической или мусульманской. Отсюда психология «осаждённой крепости», чувство собственной исключительности и единственной в своём роде миссии, убеждение, что Запад «гниёт», и пр. Всё это верно лишь отчасти — не для всех периодов русской истории и не для всех русских в каждый отдельный период. Похоже, истинные причины лежат глубже. Промежуточное положение России между Европой и Азией сказалось и здесь. На протяжении всей своей истории она была страной, промежуточной между аграрной и «триадической», с уклоном то в одну, то в другую сторону.

(Катастрофизм Скифии)

Сегодня муторно и пресно

В любом кокосовом раю,

И лишь в России интересно,

Поскольку бездны на краю.

И.Губерман.

Просторы, которые ещё недавно занимал СССР, греки называли «Великой Скифией». Для них это была потусторонняя земля, манящая и пугающая, царство мрака, внушавшее безотчётный страх [5]. На этих землях жило редкое население, разбросанное по лесным деревням, ведущее вечную борьбу за существование с суровой природой. Перечитайте русские сказки: персонажи, олицетворяющие в них лес, страшны. Южнее тянулась степь, по которой кочевали орды номадов. Здесь всё было подвижно, неустойчиво. Традиции не складывались или быстро гибли, не оставляя наследников. Вся история Великой Скифии — это сплошная цепь разрывов, дорог, ведущих в никуда. [6]

Уже скифы, придя в Северное Причерноморье, где их застают греческие авторы, не смогли унаследовать традиции своих предшественников — киммерийцев. По рассказу Геродота, киммерийские цари, видя безнадёжность своего положения, сами перебили друг друга в поединке, чтобы не склонять головы перед врагом, после чего их подданные похоронили их в кургане на берегу Днестра и ушли из этих мест. Скифам досталась пустая земля, лишённая населения. Драматична фраза М.Е.Ткачука: «Старая Скифия осталась без предыстории. Всё, на чём она покоится, —пустыня и смерть» [7]. В представлении А.О.Добролюбского разрыв ещё глубже: он считает, что киммерийцы (если они вообще тут были) исчезают в середине VII в. до н.э., а достоверно скифские памятники появляются в Северном Причерноморье лишь 100 лет спустя: кто тут жил в течение этих ста лет — неясно.

Та Скифия, которую под этим именем знали греки, переживает свою короткую, но бурную историю в течение каких-нибудь 250 лет, а затем наступает новая катастрофа. III в. до н.э. — опять хиатус, от которого до нас не дошли даже надёжные археологические памятники, молчат и античные авторы, словно тут вообще не было людей. Затем степь занимают сарматские племена. По окраинам их владений доживают свой век уцелевшие скифы и клонящиеся к упадку греческие колонии. Во II-III вв.н.э., на волне начавшихся передвижений европейских народов, страну захватывают готы — германцы из южной Скандинавии. Им удаётся создать на Днепре сильное королевство с яркой культурой, но его почти тут же сметает нашествие гуннов (IV в.). И затем — опять провал.

С VI в. в византийских источниках появляются первые упоминания о славянах, почти в это же время их следы обнаруживаются на Днепре. Но по степи продолжают перекатываться волны кочевников: болгары, хазары, венгры, печенеги, половцы, сметающие друг друга и всё, что попадается им на пути. В IX в. возникает Киевская Русь — но в XIII в. Батыев погром снова почти обрывает традицию. Возникает Золотая Орда с её полукочевой, полугородской цивилизацией, — через полтора века её города навсегда гибнут… Из развалин Киевской Руси и Золотой Орды рождается Московская Русь, которую перечёркивает Пётр I, дело которого перечёркивает 1917 год…

Такова история «шестой части суши»: вечная катастрофа или её преддверие, нет ничего устойчивого, всё построено на песке… Любое развитие обрывается внезапным и немилосердным концом, новый виток начинается с пустого места. Не отсюда ли пренебрежение русских к комфорту и материальным благам, к обустройству этого света, которое всё равно не будет долгим? Не отсюда ли уверенность, что этот мир неистинен, а истина — есть, но где-то не здесь?

Пустое пространство, лишённое прочных традиций, создаёт пустоту в самой основе культуры [8]. У буддистов есть понятие Пустоты (шуньявады), достижение которой — цель каждого верующего. Это вечное Ничто, которое содержит в себе зародыш всего на свете и поэтому может принять в себя любое содержание и обрести любую форму [9]. Пустота России всегда стремилась обрести полноту, поэтому она всегда жадно впитывала в себя и новых людей, и новое пространство, и новые идеи. Н.А.Бердяев заметил парадоксальный факт: все появлявшиеся до сих пор «русские идеи» имеют нерусское происхождение [10]. Здесь у культуры слишком короткая жизнь, ждать, когда идея возникнет сама собой, невозможно — времени нет. Поэтому их импортируют. В этом — корень вечной открытости русской культуры, пристального внимания к тому, что происходит в других землях. В этом, между прочим, разгадка феномена русского западничества. Славянофилы зря упрекали западников в антипатриотизме, пренебрежении к родным корням. Такой крупнейший западник, неотразимо бичевавший «гнусную расейскую действительность», как М.Е.Салтыков-Щедрин, скромно и как бы стыдливо признавался в «Убежище Монрепо»: «Я люблю Россию до боли сердечной…». Просто одни искали новые идеи на Западе, другие — в собственном прошлом. У них были разные идеалы, но, по выражению А.И.Герцена, «сердце билось одно».

Люди, не обременённые путами традиций, которые у себя на родине успели окостенеть, легко идут дальше своих учителей. А сознание того, что «учителя» смотрят на них свысока, презирают за то, что на самом деле является не виной, а бедой, — подстёгивает, заставляет доказывать всему миру, что мы не хуже всех, мы лучше! Быть может, здесь лежит исток русского чувства исключительности. Здесь не бывает середины, только крайности: или мы — самые лучшие на свете, или (если нет) — самые худшие, но всё равно мы — самые Самые! Русское сознание не знает полутонов и переходов: только крайности, а между ними — резкий скачок потенциалов. А это, между прочим, — великая сила, способная толкать людей на грандиозные дела — и в добре, и в зле.

(Der Wille zum Anderen)

Что такое Россия?

Собрание людей, недовольных тем делом, которое каждому из них “приходится” делать.

В.М.Дорошевич. Русский язык.

Сочетание катастрофической истории и жажды обретения собственной традиции лежит в основе русской «духовности». Главную интенцию русской культуры можно определить почти по Ницше: der Wille zum Anderen — воля к иному, к тому, чтобы стать кем-то другим, кем-то, кем мы сейчас ещё не являемся, но можем стать. Той жизнью, которая дана сейчас, никто жить не хочет: это — «не настоящая» жизнь, но «настоящая» — возможна. Она, быть может, на небесах, быть может, у кого-то за тридевять земель, но её можно воплотить и здесь, если только суметь. Всю историю Руси-России можно разделить на эпохи по идеалам: «вторая Византия», «третий Рим», «вторая Европа», «родина коммунизма», «вторая Америка»… Причём всегда лучше первой! Нередко это и удавалось. Не прошло и ста лет после того, как Пётр I усадил русских дворян за европейские учебники — и они поражали французов блестящим знанием французского языка, а немецкую культуру знали порой лучше немцев [11]. Проходит ещё сто лет — Россия становится одним из мировых лидеров в науке, литературе и искусстве. 120 лет после создания первых петровских «потешных полков» — и в 1812-1856 гг. Россия уже ведущая военная держава мира. Полвека после знакомства с идеями коммунизма — и Россия уже воплощает их в жизнь с таким размахом, какой на Западе даже самим марксистам не снился…

Однако эта безмерная размашистость ведёт к тем самым катастрофам, которых Россия стремится таким путём избежать. Новая «русская идея» должна быть воплощена на пустом месте, — стало быть, место для неё должно быть расчищено. До Батыя это делали враги, далее — сами. «Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим» — это очень русские по духу строки, хотя и родились под пером француза Эжена Потье. Предыдущее развитие со всеми его богатыми плодами не просто перечёркивается: оно уничтожается, вырывается напрочь с корнями и кровью. В такие эпохи Россия сама топчет свои традиции, разрушает вчерашние святыни, выбрасывает из себя волны эмигрантов. Так было при Петре I, русском по происхождению и русофобе по убеждению. Так было в годы революции, когда крушили наследие Петра. Так было и в 1990‑е годы. СССР действительно не выдержал экономической конкуренции с США (которым эта победа тоже обошлась недёшево: неизвестно, удастся ли Америке удержать своё мировое лидерство в наступающем веке — Япония наступает на пятки), но рухнул он не поэтому. Его развалили не происки врагов или шпионов, не тупик, в который зашла плановая экономика (выходы были, достаточно вспомнить пример Китая), и тем более не «освободительное движение» диссидентов и националистов: их выступления почти нигде не были особо сильными. Просто никто больше не верил, что у этой идеи есть перспектива. И тогда все бросились искать новые идеи: кто посложнее — демократические, кто попроще — национальные… И граждане перестали повиноваться, а солдаты — стрелять… И Союза не стало.

Однако идеи, о которых я упомянул, тоже не имеют в России особых перспектив. Национальная — потому, что дух языкового или племенного национализма русским чаще всего глубоко чужд. Патриотическая гордость — да, племенное чванство — нет. Условия жизни в мире катастроф, порой нечеловечески тяжёлые, выработали у русских подлинную человечность, умение и готовность принять в свою среду любого, кто готов в неё войти, разделить с ними радость и беду, кем бы ни были его предки. Что же касается идеи демократии, то она прекрасна сама по себе, но плохо сочетается с другой идеей — державности. А у неё в России прочные корни, и об этом следует сказать особо. Хорошо это или плохо, я тут не судья, но державность русского сознания — это факт, от которого не уйти.

(Державность)

Впервые мы встречаемся с государством на Руси в IX в.н.э. Центром его формирования стали дружины варягов (викингов): отрицать их роль, как это ещё недавно делали учёные-«антинорманисты», уже невозможно, хотя тем более невозможно представить их себе этакими культуртрегерами, как делали крайние норманисты. Но в любом случае Русь Рюрика была ярко выраженным «военным» государством, в котором воины одержали решительную победу над жреческой (духовной) властью. В 988 г. страна принимает религию, закрепляющую эту победу, — византийское православие с его традицией «цезарепапизма»: монарх — высший авторитет не только в военной, но и в духовной сфере, глава церкви ему подчинён. До XIII в. страна развивалась в общем-то по той же модели, что и страны Запада и Балкан, и в свой черёд пережила феодальный распад. Но затем нашествие монголо-татар вновь резко изменило ситуацию. Русские княжества стали частью новой геополитической системы — Золотой Орды, где была единая (причём довольно жёсткая) воинская иерархия, зато до 1312 г. даже не было единой религии. Известно, что монголо-татары были веротерпимы и сами легко переходили в любую веру, а попытка навязать Золотой Орде единую веру (ислам) стала началом кризиса государства. Соотношение военной и духовной власти снова оказалось примерно таким же, как в эпоху варягов.

Таким образом, «монголо-татарское иго» действительно стало поворотным моментом истории России, но не в том смысле, в каком это понималось обычно: якобы Русь стала жертвой небывалого во всём мире военного давления и сплотилась для отпора, а Запад оказался в «исторической теплице», прикрытый её широкой спиной. Такое военное давление случалось в истории многих стран (в том числе и западных), и результаты его могли быть самыми разными. Дело в другом. На Руси столкнулись три культурных традиции: древнегерманская/древнеславянская (они очень близки), византийско-православная и кочевническая. Все они различались по религии: вчерашняя истинная вера завтра могла стать язычеством. Зато во всех трёх военная власть была отделена от духовной и стояла выше неё, — причём чем дальше, тем выше.

Так в русском сознании прочно укоренилась идея державности: как и в Китае, государство здесь не просто выше церкви, оно само — своего рода церковь, а политика играет роль религии. Держава — тот «великий Левиафан», которому здесь поклоняются. Подробности жизни царей или президентов здесь обсуждают с таким жаром, с каким обычно говорится только на сакральные темы. Уже С.Герберштейн отмечал, что русские приписывают своему великому князю почти божественное всемогущество и всеведение и признают его власть над собой до такой степени, какая и на Востоке мало где встречается. Много раз отмечено, что в русском сознании царь не просто полубог — обычно он занимает в нём место Бога (это же место после царя займёт вождь, Генеральный секретарь или президент). Ещё во второй половине XIX в. крестьяне верили, что русский царь не может даже умереть своей смертью — его непременно «изводят бояре».

Круговорот жизненных благ тут выглядит так: Бог посылает их всегда — тут проблем нет, до людей же они доходят через две инстанции: царя и «бояр». Царь — ключевое звено этой цепи, от него всё зависит в наибольшей мере. Поэтому, если в жизни что-то не так, если чего-то мало, — значит, кто-то задерживает свободное течение благ. (Отсюда перестроечные разговоры в очередях: «Надо расстрелять Горбачёва, чтобы появилось мясо!» — «А вы не знаете, кого надо расстрелять, чтобы появилось масло?»). В таких случаях выводов обычно два. Либо «лукавые бояре» мешают царю узнать о бедствиях народа — тогда к нему надо пробиться через этот заслон, чтобы найти «правду». Либо на троне сидит «ненастоящий» царь, но где-то есть другой, подлинный, которого надо возвести на престол — и тогда всё будет в порядке [12]. Отсюда особенность российской истории, отмеченная многими исследователями. На Западе, где ответственность за мировой порядок возлагалась на Бога, от имени которого на земле выступала церковь, движения социального протеста чаще всего принимали форму религиозных ересей. В России же это были обычно политические движения (можно было бы их рассматривать как «политические ереси»): в XVII-XVIII вв. — самозванческие, в XIX-XX вв. — революционные. Немецкий исследователь Л.Люкс отмечает: «Можно заметить, что представление о государстве как залоге всеобщей гармонии широко распространено в русском обществе и по сей день. Вот почему выступления против государственной власти следует понимать не только как протест против её вмешательства во все сферы жизни. Очень часто он был вызван тем, что государство не справлялось с этой задачей» [13].

Роль державы в русском сознании проявляется в одном из ключевых слов — «порядок». Для Запада «порядок» — это в основном лозунг правых. Во Франции в конце XIX века монархисты вечно упрекали республику в развале и анархии, требуя навести порядок, под которым они понимали либо монархическую реставрацию, либо мало отличающуюся от неё диктатуру. Позже такую диктатуру и установил маршал Петэн — с помощью немецких штыков (1940-1944). Между тем именно эпоха Третьей республики, когда «порядка» так и не было (правительства менялись чаще чем раз в год), была эпохой наивысшего экономического процветания и военного могущества Франции за всю историю. Для России же «порядок» — это идеал полностью контролируемого общества, в котором власть строго следит за «справедливостью», или «правдой». Именно идеал справедливости (а не свободы, как на Западе) лежит в основе всех русских утопий. Ещё первая русская летопись — «Повесть временных лет» рассказывает о том, как русские послы призывают в свою страну князей-варягов со словами:

«Земля наша велика и обилна, а наряда (порядка) в ней нет; итак придите и володейте нами».

Эта фраза повторяется рефреном в гениальной «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева» Алексея Константиновича Толстого:

Послушайте, ребята,

Что вам расскажет дед:

Земля у нас богата,

Порядка только нет.

…

Земля как есть обильна,

Порядка только нет.

…

И вот земля свободна

От всяких зол и бед

И очень хлебородна,

А всё ж порядка нет!

…

Варшава нам и Вильна

Прислали свой привет.

Земля была обильна,

Порядка только нет.

О чём это? О том, что за тысячу лет ни один правитель не смог навести на Руси порядка — так и живём в содоме? Или, наоборот, о том, что какой же ещё нужен порядок, если земля «обильна» и даже «очень хлебородна»? Или, наконец, о том, что «порядок» — это не более чем идеал, манящий, но вечно недостижимый?

(Коллективизм)

Державность, «воля к иному», удары культурных катастроф — всё это такая тяжкая историческая ноша, вынести которую можно только сообща. Эти факторы — сильнейшая опора русского коллективизма, как бы его ни называть: общинностью, соборностью или как-то иначе. Давно известно, что в России не любят тех, кто «откалывается от коллектива». Человек, преуспевающий в одиночку, тем самым как бы совершает преступление против всех остальных: до того, каких это ему стоило трудов, окружающим нет дела. Это даже сложно назвать завистью, это не имеет ничего общего с жадностью. Русский готов поделиться последним куском хлеба с тем, у кого его нет, но не признаёт своим того, кто богат — и не делится. Многие трагические национальные и культурные конфликты в России проистекают именно из этого источника.

Сказать, что эта черта приводит к подавлению личности, к её нивелировке под общий стандарт, как это делает А.М.Новиков, было бы ошибкой. Здесь, как и в любом воинском обществе, сильная и талантливая личность ценится очень высоко, но лишь при одном условии: если свои таланты и силу она ставит на службу обществу, а не одной лишь себе (в этом — пафос русской интеллигенции). Тем более здесь не терпят тех, кто пытается поставить общество на службу себе, подмять под себя коллектив. И опять-таки в одном случае это прощается: если в этом человеке видят нечто сакральное, если коллектив сам отождествляет его интересы со своими кровными интересами. В этом — разгадка тайны российских диктаторов.

В мире русской культуры высшая ценность — сама Россия, коллектив высшего порядка. Это — то, чему здесь приносят жертвы, не считая. «В Россию можно только верить» (Ф.И.Тютчев) — это не рациональное признание, это сакральная формула. Патетичны строки М.Кудиновой:

Пророки, сверхмессии!

По роже б кирпичом!

Ну, а при чём Россия,

Россия-то при чём?

Как ни относиться к фразе С.Говорухина «Россия, которую мы потеряли», но настоящий кошмар русской души — страх, что Россия может погибнуть. Вот уже века эти слова повторяются на все лады: «Россия погибнет!», «Россия погибла!». На взгляд европейцев, это такая же бессмыслица, как слова кельтов, что они боятся одного — как бы небо не упало им на головы [14]. Где и когда вы услышите от француза или американца: «Франция погибнет», «США погибнут»? Какой немец хотя бы в 1945 году говорил о гибели Германии [15]? Разве может погибнуть земля? Какой Чингис-хан станет уничтожать всё население? Но ведь Россия — не страна и даже не население, это — цивилизация и духовная культура. А это может погибнуть, особенно в Великой Скифии. За последние 300 лет это случилось уже трижды.

Россия как высшая ценность и держава как её воплощение и страж — естественные дополнения друг друга. В Европе государство (аппарат власти) и нация — чётко различимые понятия. Во многих странах (например, в Германии) они даже имеют разные флаги: государственный — триколор с гербом (он вывешивается только на учреждениях), национальный — триколор без герба. В русском же языке слова «государство» и «страна», «государственный» и «общественный» — синонимы, их часто путают. «За державу обидно» — смысл этой фразы не всегда правильно понимается. Русский человек может спокойно обогащаться за счёт казны (как говорили когда-то, «казённого козла за хвост подержать — на тулуп хватит»): он считает, что эти деньги — его, но не дошли по назначению из-за заторов в цепочке «Бог — царь — чиновники — народ». Он может выполнять приказы властей лишь для отвода глаз — если видит в них не волю России, а личную прихоть чиновника. Но лишите его державы — и вы лишите его смысла жизни. В этом трагедия и гражданской войны, и эмиграции, да и наших дней.

(Мрачные перспективы)

Какой я терапевт? Я такой же больной, как и все…

А. и Б.Стругацкие. Отягощённые злом.

Всё сказанное делает перспективы демократии в России очень проблематичными. Планы «федерализации» страны, которые выдвигал ещё Никита Муравьёв и которые в 1990‑х гг. превратились в планы преобразования регионов в штаты, бьют по самому больному месту русского самосознания. Военные поражения и неспособность государства позаботиться о своих гражданах развенчивают его сакральный авторитет, взамен которого остаётся пустота. Развитие частного богатства неизбежно, но против него возмущается русский коллективизм, к тому же подогретый 74 годами коммунистической идеологии. Даже демократию у нас всегда понимали как новую идею, директивно внедряемую по указке властей, — а в таком виде она может только либо проиграть, как в 1917 г., либо остаться пустым словом. Демократы-идеалисты, вроде Сахарова, уходят или уже ушли, кто из жизни, кто из политики. На смену им пришли «демократы» латиноамериканского типа — люди, сделавшие ставку на модный лозунг, а в сущности, лишённые вообще какого-либо идеала.

В стране, веками балансировавшей между воинской и деспотической формой государственности, возможны два выхода. Это может быть поворот к чисто воинской организации, с её клановостью, обширной клиентелой, выделением уделов (в виде территорий, сфер влияния или поделённых рынков сбыта) и неприкрытым правом сильного. На этот путь уже встали «новые русские». Второй вариант — это национальная консолидация и возрождение великодержавия в форме новой диктатуры. Не знаю, какой ценой она может быть оплачена, но скорее всего, как всегда у нас, — запредельной «любой ценой».

Я не пророк. Просто я — «тутошний». Привлекателен ли вышел нарисованный мною портрет русской культуры или нет, но это — моя культура, и вне её я себя не представляю. Я люблю Россию и боюсь за её будущее.

Геополитическая ситуация

Народонаселение

Россия — многонациональная страна со сложной этнической историей. Однако русская культура настолько способна впитывать в себя всё иное, усваивать его и превращать в собственную составную часть, что в наши дни почти вся огромная территория Европейской России населена одним преобладающим этносом — русскими. Среди этого массива сохранились островки древнего финно-угорского населения (весь, водь, меря, мордва, марийцы, удмурты, карелы) и более позднего тюркского (татары, башкиры, чуваши). Эти этносы, однако, ощущают себя частью огромного целого и, как правило, не подумывают о реальной независимости. Сходная картина сложилась на Украине и в Беларуси, где титульная нация тоже составляет громадное большинство.

Однако сами восточнославянские этносы распадаются на этнографические группы. Так, русский язык делится на два основных наречия: северорусское («окающее») и южнорусское («акающее»). Их разделяет полоса смешанного или переходного говора, иногда называемого среднерусским. Полоса эта тянется от Пскова к Москве и среднему течению Оки, поворачивая далее в Поволжье — к Пензе и Астрахани (Громов 1968: 253). Среднерусский говор лёг в основу русского литературного языка.

Помимо этого, среди русских выделяются крупные этнографические группы, многие из них — со своей территорией. Вдоль берегов Белого моря (в Архангельской области и Карелии) живут поморы — потомки новгородских колонистов, освоивших эти края начиная и XII века. Наряду с земледелием основное занятие поморов — морской промысел. Жившие вдалеке от Москвы и её властей, поморы сумели сохранить независимость и предприимчивый дух. Так, в этой части России не было ни помещиков, ни крепостного права: преобладали «черносошные» крестьяне, формально принадлежащие казне, а в сущности вольные. Многие особенности традиционной народной культуры и быта сохранились в этом суровом краю едва ли не до наших дней.

Южную окраину России с XV-XVI вв. составляли казачьи края. Казаки — этническая группа весьма пёстрого происхождения, в которую вошли крестьяне, бежавшие из центральной России от крепостнических порядков, и потомки местного тюркского населения. Их культура — синтез русских и кочевых традиций. Казачество объединяло самую активную часть русского населения своего времени. Гордая фраза «Россию создали казаки» не лишена оснований: громадные просторы Сибири, Предкавказья, Приуралья, Прикаспия, Украины были вначале освоены вольными казаками (как тогда говорили, «гулящими людьми»), и лишь следом за ними являлись царские воеводы. Лишь в XVIII в. правительству удалось установить контроль над этим очагом беспокойства, но лишь ценой признания особых прав казачества. Накануне революции казачьи края, не страдавшие от пережитков крепостничества, были одной из наиболее экономически передовых частей России. С 1992 г. казаки фактически признаны особым этносом: в графе «национальность» теперь можно указывать «казак».

В отличие от казаков, поморов, полехов (живущих на границе лесной и степной зоны Европейской России), старообрядцы не занимают компактную территорию, а живут разрозненными группами как в России, так и в других странах (включая КНР и США). Это — потомки людей, не признавших церковную реформу патриарха Никона (середина XVII в.), суть которой сводилась к укреплению единовластия в церкви и государстве. Героическое противостояние царскому деспотизму позволило староверам сохранить многие ценности допетровской русской культуры, например, устои патриархальной семьи и достоинство личности. Особенно много старообрядцев укрылось у поморов и казаков. Немало их нашло убежище в османских владениях и в Молдавии, где они пользовались неприкосновенностью в обмен на аккуратную уплату налогов. Насколько активна была именно эта часть населения, говорит уже то, что из старообрядцев вышли многие крупнейшие русские капиталисты накануне революции.

Украинский этнос не менее сложен по составу. Отдельные части Украины долго находились под властью иностранных держав: Литвы, Польши, Венгрии, Крыма, России, Австрии. В сущности, до 1954 года не было момента, когда вся территория нынешней Украины входила бы в состав одного государства: восток Украины никогда не принадлежал Польше, Запад (Галиция) — России. Поэтому в стране сложилось три группы говоров: восточная — самая близкая к русскому языку, центральная и западная (галицийская). Многие киевляне или харьковчане с трудом понимают язык львовских газет. Что касается юга страны (до 1917 г. он назывался Новороссией), то эта область была отвоёвана у Турции во времена Екатерины II и заселена колонистами из России, Украины и стран Западной Европы. До сих пор в причерноморских областях население говорит больше по-русски, чем по-украински (хотя и местный русский язык изобилует украинизмами). Сплочение столь пёстрого населения в рамках одного этноса — трудная задача, которую взяло на себя нынешнее украинское государство.

Что касается Белоруссии, то она гораздо более едина. Только жители болотистого Полесья — полещуки и пинчуки — составляют переходную группу между белорусами и украинцами. В течение 500 лет (XIV-XVIII вв.) белорусы находились под властью Великого княжества Литовского и испытали влияние культуры соседних католических народов — литовцев и поляков.

Периодизация

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: