От первых времён до окончательного изгнания в 1З94 году 4 страница

Присоединение Страсбурга к Франции несколько улучшило положение евреев. Начиная с 1703 г., говорит Легрель в своей книге «Людовик XIV и Страсбург», французские власти стали настаивать на отмене этих старых обычаев, ибо израильские купцы взяли на себя военные поставки. Эта перемена, которою воспользовалась и семья Серфбер, привлекла столько евреев, что до 89 г. их уже насчитывали в той местности до двадцати тысяч, при чем в их руках находилось долговых расписок миллионов на 12-15.

Людовик XII распространил на Прованс указы об изгнании евреев из Франции, но многие из них в той местности последовали совету, данному их иностранными единоверцами, и сделали вид, что обратились в христианство. В 1489 г., когда шла речь об изгнании евреев, Шаморр, раввин Арльскаго приказа, написал, от имени своих собратьев, константинопольским раввинам, спрашивая их, что делать, и получил от них следующее письмо.

«Возлюбленные братья в Моисее,

Мы получили ваше письмо, которым вы нас уведомляете о неудачах и несчастиях, переносимых вами, в чем мы вам так сочувствуем, как будто это случилось с нами.

Вот совет наших величайших раввинов и сатрапов: вы говорите «что французский король хочет, чтобы вы были христианами, — поступите так, если нельзя сделать иначе, но продолжайте хранить в сердце закон Моисея. У вас хотят отнять ваше имущество, — сделайте из своих детей купцов, и при помощи торговли вы заберете их добро.

Вы жалуетесь, что они посягают на вашу жизнь, — пусть ваши дети сделаются врачами и аптекарями, и, без страха наказания, будут их лишать здоровья.

Они разрушают ваши синагоги, — старайтесь, чтобы ваши дети становились канониками и причетниками, ибо тогда они могут разрушать их Церковь.

Что же до того, что вам приходится переносить оскорбления, — пусть ваши дети сделаются адвокатами, нотариусами и вообще людьми, которые занимаются общественными делами, и этим способом вы будете властвовать над христианами, приобретете их земли и отомстите им. Не уклоняйтесь от совета, который мы вам даем, ибо по опыту увидите, что из униженных вы станете владыками.

V.S.S.V.F.F. — Глава Константинопольских евреев, 21 Касле, 1489.

Излишне говорить, что это письмо тоже объявлено апокрифом. Что до нас касается, то мы не видим, на каком основании можно оспаривать подлинность этого документа, который в сжатых чертах замечательно резюмирует суть еврейской политики.[63]

Только в авиньонском округе, бывшем тогда папскою областью, французские евреи нашли более или менее полную свободу и относительную безопасность. В средине средних веков Авиньон мог бы назваться «еврейским раем».

Авиньонские евреи, насчитывавшие в своей среде выдающихся раввинов, по-видимому, некоторое довольно долгое время составляли особую ветвь, отличную от немецких и португальских евреев. В XIV в. раввин Рейбер заставил их принять особую обрядность, которую они соблюдали до XVIII века, когда окончательно слились с португальскими евреями.

Конечно, от времени до времени против них разражались народные вспышки вследствие слишком вопиющего ростовщичества, но тут всегда вмешивался папа или легат, чтобы успокоить умы.

Впрочем и там, как и всюду, евреи, ничуть не стесняясь, бесчестно поступали с христианами, согласившимися их принять, и оскорбляли их верования. У входа в церковь св. Петра Авиньонскаго долго находилась кропильница, напоминавшая одну из их выходок: «кропильница прекрасной еврейки». Одна еврейка, редкой красоты, вздумала проникнуть в храм в праздник Пасхи и плюнуть в освященную воду. В наше время, в награду за такой прекрасный подвиг, прекрасная еврейка получила бы звание главной смотрительницы всех школ Франции; но тогда она подверглась наказанию кнутом на торговой площади, и в память этого события была составлена надпись, напоминавшая о совершенном святотатстве и понесенном наказании.

В Карпантра, говорит нам Андреоли в своей «Монографии о соборе св. Сиффрена», стоял некогда на паперти большой железный крест со следующею надписью: «Horatius Capponius Florentinus, episcop. Carpentor crucem hanc sumptibus hebreorum erexit ut, quam irriserant magis conspicuam, venerandam ac venerandam aspicerent, 11 febr. 1603». Однажды в Страстную пятницу евреи в насмешку торжественно распяли соломенное чучело. Крест этот был водружен ради искупления, и евреи должны были его поддерживать вплоть до 1793 г., когда он был заменен деревом свободы. Соломенное чучело хранилось в архивах епископского дворца, откуда его вынимали раз в год.

Одна только еврейская колония в Бордо процветала. Когда Испания, по окончательном поражении гренадских мавров, была призвана играть роль в Европе, она сделала то же самое, что и Франция после усиления монархии: она удалила из своих недр элементы, бывшие причиною беспрестанных волнений. 30 марта 1490 г. король Фердинанд Арагонский и королева Изабелла Кастильская, по совету знаменитого Ксименеса, издали указ, повелевавший всем израильтянам покинуть страну.

Несколько семейств укрылись тогда в Португалии, где нашли временное покровительство; вскоре они были снова изгнаны, и Мишель Монтэнь, родители которого принадлежали к гонимым, пересказал раздирающие сердце подробности этого вторичного отъезда в главе, где чувствуется больше душевного волнения, чем обыкновенно в произведениях этого скептика.

Некоторые из изгнанных пришли искать убежища в Бордо. Между ними находились Рамон де Гранольяс, Бертран Лопец или де Лупп и другие, которые быстро заняли место в Бордоском обществе в качестве юрисконсультов, врачей и негоциантов.[64]

И так мать Монтеня, Антуанетта де Лупп или Лопец, была еврейка, и этот факт небезынтересен для тех, кто любит объяснять наследственностью темперамент писателя. Житейская мудрость и краткая ирония этого насмешника и разочарованного как бы имеет связь, не смотря на столетия их разделяющие, с разочарованной философией «Екклизиаста». Не взирая на воспитание и христианскую атмосферу эпохи, на многих страницах «Опытов» находим отголосок безнадежных речей библейского Когелета, который, прогуливаясь по террасе этамского дворца, размышлял о тщете человеческих намерений и объявлял, что самые лучшие надежды не стоят наслаждений данной минуты и хорошей трапезы, вспрыснутой энгадийским вином.

Осторожное возражение учению Церкви и скрытая шутка, сдерживаемая в границах благоразумия, у Монтэня идут дальше, чем кажется сначала. В трогательном рассказе о страданиях португальских евреев, носящем заглавие: «Различные преследования, которым тщетно подвергали евреев, чтобы заставить их переменить веру», чувствуется тайное восхищение перед этими упрямцами, которые столько выстрадали и все же не отреклись. Кое-где, проскальзывает намек на семейные несчастия, которые во что бы то ни стало хочешь забыть и других заставить забыть, чтобы не напоминать людям, среди которых живешь, о проклятом происхождении. Это видение испанских костров, которое предстало автору «Опытов» во время посещения синагоги в Риме, описанного им, как будто преследовали советника парламента в его замке Монтэнь, когда он писал: «надо очень высоко ценить свои догадки, чтобы ради этого изжарить человека живем».[65]

Монтэнь и Дюма-сын, оба еврейского происхождения по матери, суть единственные по истине достойные французские писатели, которых произвело израильское племя, оплодотворенное примесью христианской крови. Не делая сближения между легкой улыбающейся шуткой первого и горькой насмешкой второго, можно сказать, что оба они были разрушителями, оба в различных видах выставляли на показ смешные стороны и пороки человечества, не давая ему взамен положительного идеала. Оба смеялись и плакали, оба были разочарованы и разочаровывали других.

У Дюма в особенности влияние, оказываемое еврейским племенем, обусловливает уменьшение умственного наследия нашей страны. Ни один современник не был так занят религиозными вопросами, ни один не проникал так глубоко в тайники человеческого существа. Я просил одного из самых выдающихся членов тех конгрегаций, которые были изгнаны шайкою Гамбетты, прочесть прекрасные «Предисловия», в которых столько мыслей, и помню, что он мне писал по этому поводу: «этот человек был создан, чтобы быть священником».

Будучи освещен истиною, этот стойкий и зрелый ум мог бы оказать неисчислимые услуги: у него самого как будто было внутреннее сознание того, что он сам терял и заставлял других терять тем, что не верил. Он не повиновался ни низкому тщеславию, ни грязному соблазну, ни желанию стать в хорошие отношения с так называемыми нынешними свободомыслящими, о которых он часто отзывается с высокомерным презрением, но никогда не мог сделать решительного шага: он был, слепорожденный и остался слеп.

Интересно будет впоследствии изучать у великого писателя тот рок, тяготеющий над племенем, от которого он никак на мог избавиться.

По поводу Шекспира великий драматург красноречиво говорит в предисловии «Иностранец» о тех писателях, которые под старость теряются в отвлеченностях, расплываются в том, что составляет сущность их бытия. А каким же светом озаряет психология писателя миллионы нетронутого золота в «Багдадской принцессе»?

Шекспир, ариец по преимуществу, устремился в область мечты, в феерию, в почти неосязаемую фантастичность «Цимбелина» и «Бури». Последний артистический замысел Дюма имел целью материализировать до последних пределов, придать осязаемую действительную форму той спорной страсти к золоту, которая живет во всяком, имеющем хоть каплю семитической крови в жилах. Шекспир возвращается на небо, Дюма возвращается на восток, в Багдад; первый, в последнем и высшем усилии своего таланта, хочет поймать облако, второй хочет нагромоздить как можно больше металла сразу, и, что бы соблазнить свою героиню, не находит ничего лучше, как возможность ворочать грудами нового, девственного золота. Это напоминает нам гнев, охвативший афинян в храме Вакха, когда, в пьесе Эврипида, Беллерофон воскликнул, что надо боготворить золото. Арийский гений возмутился таким богохульством, и актер, чуть не побитый каменьями, должен был удалиться со сцены.

Мы уже говорили, что португальские евреи были допущены во Францию в качестве не евреев, а «новых христиан», и только на правах христиан они получили в августе 1550 года жалованные грамоты, которые были проверены в заседании парламента и в парижской отчетной палате 22 сент. Того же года, а записаны только в 1574 г. Докладная записка парижских купцов, которые в 1767 г. восстали против поступления евреев в ремесленные корпорации, настаивает на этом обстоятельстве.

Невозможно, говорит эта записка, придумать проект, составленный с большею ловкостью и хитростью, чем проект о поселении евреев в Бордо. Во первых они предстали в новом виде, а именно под названием «новых христиан», которое было выдумано для того, что бы обмануть религию всехристианнейшего короля. Генрих II даровал им жалованные грамоты и можно предположить, что они поспешили заставить внести их в списки; ничуть не бывало: 24 года прошло, не без пользы для них, в поисках за местом, которое бы было самым подходящим для их видов, — и они выбрали Бордо. Вы опять подумаете, что они представили свои жалованные грамоты парламенту этого города для внесения в списки? Их пути не так прямы. Менее известные в Париже, чем в Бордо, они обращаются к парижскому суду и там заставляют внести в списки свои жалованные грамоты в 1574 г.

Как бы то ни было, португальцы всякий раз энергически протестовали, когда их считали за евреев. В 1614 г. их потревожили и они доложили королю, «что они уже давно живут в Бордо, и что зависть к их имуществу заставляет смотреть на них, как на евреев, чего вовсе нет, ибо они очень ревностные христиане и католики».

Они строго подчинялись всем обрядностям католической религии, список их рождений, бракосочетаний и смертей вносился в церковные метрики; их контракты начинались словами: во имя Отца и Сына и св. Духа.[66]

Прожив таким образом около полутораста лет, евреи остались так же верны своим верованиям, как и в день прибытия. Как только обстоятельства оказались благоприятны, в 1686 г., по словам Веньямина Франчиа, они открыто вернулись к иудейству, перестали крестить детей и сочетаться браком у христианских священников.

Даже евреи, семейства которых более 200 лет официально исповедовали католицизм в Испании, перешли границу и позволили совершить над собою обряд обрезания и бракосочетания по израильскому обряду в Бордо, как только там поселились раввины.

Стойкость, упорная живучесть иудейства, которую ничто не может сокрушить, даже самое время и которая тайно передается от отца к сыну, наверно является одним из самых любопытных явлений для наблюдателя.

Немногие умы во Франции, еще способные связать две мысли подряд, найдут здесь случай поразмыслить над анти религиозным движением, изучение которого еще впереди, ибо элементы этого изучения, т. е. сведения о настоящем происхождении преследователей очень неполны, хотя с некоторого времени уже занимаются собиранием этих сведений.[67]

Многие из бесчисленных иностранных евреев, пробравшихся во Францию вследствие большого передвижения 1789 г. устроились втихомолку и зажили тою же жизнью, что и все. Вдруг представился благоприятный случай; старая ненависть против христианства, усыпленная у отцов, проснулась у детей, и; прикрываясь именем свободомыслящих, они принялись оскорблять священников, ломать двери святилищ, ниспровергать кресты.

В Бордо, как и всюду, развитие еврейской язвы следовало своему психологическому течению, той эволюции, которой оно подчиняется везде, во всех климатах, во все эпохи, без всяких исключений.

22 мая 1718 г. де Курсон, губернатор Бордо, констатировал присутствие 500 лиц принадлежавших к еврейскому вероисповеданию. В 1733 г. их было уже 4000-5000. Как только они почувствовали себя вольнее, то нашли возможность открыть семь синагог.

Со своим обычным нахальством они вздумали занять первое место. Чтобы возвысить пышность своих погребений, они заставляли участвовать в процессиях городскою стражу.

На наших глазах повторяются те же факты в аналогичном порядке. Под тем предолгом, что дежурный офицер, сообразуясь с буквой устава, отказался следовать за гражданскими похоронами Фелисьена Давида, еврейское франмасонство завопило: «что вы сделали со свободной мыслью, этой великою вещью!» Это первая ступень. Когда надо было везти Гамбетту на кладбище Пер-Лашез, масонство заставило чиновников и офицеров принять участие в похоронах, которые возбудили негодование всех порядочных людей. Это вторая ступень. Через некоторое время чиновникам, офицерам и гражданам запретят присутствовать при церковных похоронах на том основании, что это клерикальная манифестация. Это будет третья ступень.

По достижении этой третьей ступени обыкновенно является в странах, еще не вполне охваченных гниением, энергичный человек, который, вооружившись хорошей метлой, выгоняет в шею всех этих господ. Тогда разражается сцена протеста, — это самое решительное средство.

«О, бедный израиль, жертва злых! ты плачешь, но придет и твой черед».

Между тем бордоские евреи не прочь были и позабавиться. Доклад, поданный в 1733 г. де Буше, свидетельствует, что евреи брали в услужение хорошеньких крестьянок, соблазняли их для того, чтобы они служили кормилицами их собственных детей, а детей рожденных крестьянками, отдавали в воспитательный дом.

Это в порядке вещей: гой, дочь или сын гоя созданы для того, чтобы обогащать и забавлять еврея. Их удел быть пушечным мясом, рабочим скотом, служить для наслаждения и непотребных домов. Вчерашняя история повторяется и сегодня. Некоторым добрым женщинам и героическим девушкам удавалось прежде спасать эти жертвы нищеты и разврата от отчаяния и стыда, теперь и этому будут мешать.

Канцлер д'Агессо, которого нельзя заподозрить в ненависти к просвещению, был поражен смелостью действий бордоских евреев и старался их сдерживать.

По правде сказать, португальские евреи таки терпели от своих единоверцев. Разные Сильва, Ланейры, Перейры и Ко стояли во главе банкирских и торговых домов и оказывали государству некоторые услуги. К несчастью, видя город открытым, целая туча авиньонских и немецких евреев ринулась на Бордо. Португальцы, принадлежавшие к колену Иудову, были поставлены в весьма затруднительное положение сынами колена Венияминова, которые деятельно предались торговле старым платьем и тряпьем и при этом не всегда отличались желаемою честностью.

В довершение беды возгоралась сильная распря из-за кошерного вина, на которое раввины предъявляли права на том основании, что они его делали по уставу, между тем как немецкие раввины хотели его приготовлять сами и ничего не платить.

В наше время эти раздоры были бы прекращены очень просто: всех соперничающих евреев назначили бы префектами или под–префектами и попросили бы их вымещать свою злобу на христианах; но XVIII век до этого еще не дошел.

Несмотря на сопротивление авиньонских евреев, утверждавших, что они занимаются крупной торговлей, определением совета от 22 янв. 1734 г. было решено окончательное изгнание без всякого отлагательства всех авиньонских и немецких евреев, поселившихся в Бордо или в других местностях провинции Гюйены. Благодаря этой мере, португальские евреи могли в относительном спокойствии оставаться в Бордо до революции.

Однако Бордо был для евреев слишком узким полем действия; они тщетно пытались в 1729 г. поселиться в Ла Рошель; другое постановление от 22 авг., вследствие донесения д'Агессо, которого мы находим всюду, где идет речь о спасении отечества, изгнало их из Невера.

Но особенно они добивались попасть в Париж. В 1767 г. они вообразили, что нашли средство проникнуть туда. Одно постановление совета гласило, что, при помощи грамот жалованных королем, иностранцы могут вступать в ремесленные цехи. Евреи, которые никогда не унывают, вообразили что им легко будет пробраться этим путем.

Шесть торговых корпораций выразили энергический протест. «Прошение парижских купцов и негоциантов о недопущении евреев» является одним из самых интересных документов по семитическому вопросу.

Действительно, больше нельзя рассказывать нам старые сказки о фанатических народах, подстрекаемых монахами, о религиозных предрассудках. Эти горожане-парижане XVIII века, современники Вольтера, вероятно довольно равнодушны к вопросам веры.

Они обсуждают вопрос не с религиозной, а с социальной точки зрения. Их доводы, внушенные здравым смыслом, любовью к отечеству, чувством самосохранения, тождественны с доводами берлинского, австрийского, русского, румынского комитетов, и их красноречивое прошение является первым документом современного антисемитического процесса, на который будет опираться начинающее двадцатое столетие, если процесс затянется до тех пор.

Парижские купцы энергично противятся тому, чтобы евреев ставили на один уровень с иностранцами. Иностранец — есть понятие свойственное всем цивилизованным людям; еврей же стоит вне всяких наций, это чужой, нечто вроде древнего циркулятора.

Принятие этого сорта людей в политическое общество является очень опасным; их можно сравнить с осами, которые забираются в ульи для того,[68] чтобы умерщвлять пчел, вскрывать им живот и высасывать мед, находящийся в их внутренностях. Таковы евреи, у которых невозможно предполагать гражданских добродетелей, присущих членам политических обществ.

Ни один из этих людей не был воспитан в правилах законной власти. Они даже считают, что всякая власть есть захват их прав, и мечтают только о том, чтобы достигнут владычества над вселенной, считают все владения своею собственностью, а подданных всех государств за узурпаторов, отнявших у них имущество.

Часто случается, что, желая возвыситься над предрассудками, утрачиваешь настоящие руководящие правила. Известная современная нам философия пытается оправдать евреев и доказать несправедливость отношения к ним европейских государей. И так, или надо считать евреев виновными или ставить в вину государям, предшественникам Его Величества, жестокость, достойную самых варварских веков.

Эти купцы XVIII века, которые были поумнее наших теперешних лавочников, позволяющих выгонять себя для того, чтобы уступать место дерзким пришельцам, указывают в выражениях, достойных Туссенеля, на свойственный евреям дар сплачиваться и соединяться против тех, кто им оказал гостеприимство. То, что они пишут о состояниях, добытых честным трудом, является как бы завещанием старых парижских коммерсантов, столь честных, добросовестных, далеких от бесстыдной рекламы, без которой вам теперь не продадут и аршина камлота, и благодаря которой туристы смотрят на Париж, как на разбойничий притон.

Евреи притесняют всех иностранцев; это частицы ртути, которые бегают, рассыпаются и при малейшем наклоне соединяются в одно целое. Редко случается быстро разбогатеть от торговли, если ее вести с должной честностью; вообще можно утверждать, что состояния французов и особенно парижских купцов добыты законно. Евреи, напротив, в течении немногих лет накопляли огромные богатства, да и по ныне мы это видим. Уж не обязаны ли они этим какой-нибудь сверхъестественной способности?

Евреи не могут похвалиться, что предоставили хоть какую-нибудь выгоду жителям тех стран, где их выносят. Новые изобретения, полезные открытия, усидчивый и тяжелый труд, мануфактура, вооружение войск, земледелие — ничто не входит в их систему. Но пользоваться открытиями, чтобы искажать плоды их, подделывать металлы, прятать краденые вещи, покупать у первого встречного, даже у убийцы и слуги, ввозить запрещенные или испорченные товары, предлагать расточителям или несчастным должникам средства ускоряющие их разорение, заниматься учетом векселей, ажиотажем, ссудой под залог, меной, торговлей подержанными вещами, всякого рода ростовщичеством — вот их промысел.

Разрешить одному только еврею открыть в городе торговый дом, значит разрешить в нем торговлю всему племени, противопоставить силам каждого негоцианта силу целого племени, которое не применёт воспользоваться этим, чтобы вредить по одиночке всем торговцам, следовательно вредить торговле всего города.[69]

Если их деятельность опасна везде, то в Париже она была бы пагубнее, чем где-либо. Какое обширное поле для алчности! Какая возможность совершать проделки по их вкусу! Ни строжайшие законы, ни бдительность полицейских чиновников, ни старания городского управления способствовать видам администрации, — ничто не было бы в состоянии предотвратить последствия их алчности. Было бы невозможно уследить за ними на их извилистом и темном пути.

Приведем еще пророческое заключение этого замечательного произведения, в котором проглядывает честная и патриотическая душа наших предков.

У одного древнего философа спросили, откуда он родом; он отвечал, что он космополит, т. е. гражданин вселенной. Другой говорил: «я предпочитаю мою семью самому себе, мое отечество семье, а человеческий род моему отечеству». Пусть защитники евреев не впадают в заблуждение! Евреи не космополиты, нет такого места во вселенной, где бы они были гражданами; они предпочитают себя всему человечеству, они его тайные враги, ибо предполагают когда-нибудь его поработить.

Этот негодующий протест восторжествовал. Первый приговор от 25 июля 1775 г. разрешал снять запрещение с товаров захваченных сторожами в еврейских лавках и дозволял евреям продолжать торговлю: но совет изменил это решение, и приговор от 7 февр. 1777 г. окончательно отказал евреям в иске.

Евреев защищал Лакретель; но надо признаться, что они выбрали странного защитника.

«Этот народ, пишет он, освоившийся с презрением, избирает низость путем для своего благосостояния; будучи неспособен ко всему, что требует энергии, он редко попадается в преступлении, но часто в мошенничестве. Он жесток из недоверия и принесет в жертву добрую славу, все счастье, лишь бы прибрести для себя самую ничтожную сумму.

У него нет других средств кроме хитрости, и он ловко умеет обманывать. Ростовщичество, — это чудовище, которое раскрывает руку самой скупости, чтобы насытиться еще более, которое в тишине, во мраке принимает тысячи различных образов, беспрестанно высчитывает часы, минуты ужасного заработка, всюду ходит, высматривает несчастных, чтобы подавать им коварную помощь, — как бы избрало еврея своим орудием. Вот что могло собрать о еврейском народе самое тщательное исследование, и, признаться по правде, можно ужаснуться этого изображения, если оно правдиво, а оно слишком правдиво, это прискорбная истина».

Это столь энергично выраженное чувство отвращения тем более знаменательно, что по-видимому никто, особенно во Франции, не подозревал истинной силы еврея. Вольтер, нападавший на Ветхий Завет из ненависти к Новому, осыпал евреев своими сквернословными шутками, но говорил о них как обо всем, не зная хорошенько, что он говорит.

Надо признаться, что ненависть автора «Девственницы» к израилю проистекала из самых низких и грязных побуждений. Вольтер был в XVIII веке совершеннейшим типом нынешнего оппортуниста, с придачей таланта, стиля и ума. Он был жаден до денег и всегда был замешан во все подозрительные денежные аферы своего времени. Когда на столетнем юбилее Вольтера, в заседании, председательствуемом баденцем Спюллером, Гамбетта принялся хвалить друга Прусского короля и объявил, что он был отцом нашей республики, он этим самым исполнил сыновний долг. Вольтер, бывший в компании с поставщиками, которые заставляли наших солдат издыхать от холода и голода, находившийся в дружеских сношениях со всеми лихоимцами своего времени, — в наши дни имел бы сообщником Феррана, выручил бы круглую сумму при займе Морган и в финансовых предприятиях заткнул бы за пояс Шальмель-Лакура и Леона Рено. Поэтому нет ничего удивительного, что Вольтер был издавна замешан во все еврейские истории. Впрочем этот француз с прусским сердцем разрешил трудную задачу — быть более жадным к наживе, чем сыны израиля, и более пройдохой, чем те, кого он оскорблял.

Шпион шпиона, оплачиваемый Дюбуа — таково положение, в котором нам прежде всего является великий человек, столь близкий сердцу французской демократии. Любопытный отрывок из его переписки, на который изо всех писателей один только Брюнетьер сделал легкий намек,[70] представляет нам философа, — в том возрасте, когда благородные чувства проявляются у наименее одаренных людей, выдающим кардиналу Дюбуа какого-то несчастного еврея из Меца, Соломона Леви, который честно занимался ремеслом шпиона.

Это письмо к Дюбуа интересно с точки зрения тех исследований, которыми мы занимаемся; оно хорошо освещает личность Вольтера и в то же время рисует деятельность еврея, международного разведчика, проникающего всюду, благодаря своему племени.[71] Однако Вольтер оказался наиболее ловким из двух, вероятно потому, что он был наименее щепетильный.

«Ваше Высокопреосвященство,

«Посылаю Вам маленькую заметку о том, что мне удалось узнать относительно еврея, о котором я имел честь говорить Вам.

Если Ваше Высокопреосвященство считаете этот случай важным, то я осмелюсь доложить, что так как для еврея отечество там, где он зарабатывает деньги, то он также легко может выдать короля императору, как и императора королю».

Записки о Соломоне Леви.

«Соломон Леви, родом из Меца, был сперва на службе у г. Шамильяра и затем перешел к врагам с тою легкостью, с какою евреи всюду принимаются и изгоняются. Ему удалось сделаться поставщиком императорской армии в Италии: оттуда он доставлял все необходимые сведения маршалу Виллеруа, что не помешало ему быть захваченным в Кремоне.

«Впоследствии, будучи в Вене, он переписывался с маршалом де Виллар. В 1713 г. он получил приказ от г. де-Торси следовать за милордом Мальбруг, вступившим в Германию, чтобы воспрепятствовать миру, и отдавал точный отчет в его действиях.

«Полтора года тому назад он был тайно послан Лебланом в Пирц, яко бы по государственному делу, которое оказалось вздором. Что касается до его сношений с Вилларом, секретарем кабинета императора, то Соломон Леви утверждает, что Виллар, если и открывал ему что-либо, то как человеку преданному интересам империи, так как он брат другого Леви, служившего в Лотарингии и очень известного».

«Однако невероятно, чтобы Виллар, который получал деньги от Соломона Леви в обмен за тайны своего государя, выданные лотарингцам, не брал бы их так же охотно и для той же цели у французов.

«В настоящее время Леви скрывается в Париже по частному делу, которое он ведет с другим мошенником Рамбо де С.-Мер. Дело это находится в Шателэ н нисколько не касается Двора».

Многочисленные денежные операции, которым предавался Вольтер, не раз терпели неудачи. Будучи участником в делах еврея Медины, он потерял при его банкротстве 20 тыс. ливров, которые оплакивал всю жизнь, ибо он не обладал философским взглядом добрых акционеров Бингэмских рудников.[72]

«Когда Медина, писал он незадолго до своей смерти, заставил меня потерять в Лондоне 20 тыс. ливров — 44 года тому назад, то он мне сказал, что это не его вина, что он никогда не был сыном Белиала, а всегда старался жить, как сыны Божии, т. е. как честный человек и хороший израильтянин. Он меня умилил, я его обнял, мы вместе восхвалили Бога, и я потерял 80%...»

Около полувека прошло с тех пор, не смягчив жгучего воспоминания.

Дело Авраама Гирша или Гиршеля еще больше поразило великого человека. Хотя при этом лишь слегка пострадало его доброе имя, которым он мало дорожил, зато он утратил дружбу Фридриха, которую очень ценил.

Чтобы понять дело Гирша, стоит вспомнить тунисский заем; это та же операция с незначительными изменениями.

В царствовании польских королей Саксония выпустила билеты, называвшиеся Слауерскими и упавшие на З5% ниже номинальной цены.

Фридрих условился Дрезденским договором, чтобы эти бумаги оплачивались по выпускной таксе; будучи однако честнее наших правительств он формально запретил, чтобы с этими бумагами допускался ажиотаж.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: