Правительство 4-го сентября. Коммуна. Третья республика 3 страница

Хотя тип утратил в нем первоначальную чистоту, все таки Мак Магон, внук Ирландца, может считаться представителем кельтического племени у власти.

«Грек, писал Поль де С.-Виктор, был гениальным сыном арийской семьи». Можно сказать, что Кельт был выродком из этой семьи.

У Кельтов были герои, пророки, поэты, но никогда не было политических деятелей. Очень редко, раз в столетие, выходит из этого племени необыкновенное, чуть не легендарное лицо. Кельтом был Дюгеклен, примиривший Францию с победой; из кельтского племени вышла Жанна д’Арк, спасшая отечество; она, кажется, сама подозревала, что была одного происхождения с победителем при Кошереле. Когда она садится на лошадь, чтобы идти на освобождение Орлеана, то посылает свое девичье кольцо никому иному, как Жанне де Лаваль, вдове Дюгеклена. Кельтом же был и Марсо, родившийся в Шартре, в самом сердце друидических владений, равно как и Ла Рошжаклен, с которым он встретился в самой свалке близ Мана. В ту минуту, как они бросились друг на друга с поднятыми саблями, солдаты разняли их, как бы угадывая, что это два брата хотят сразиться.

Быстрота самопожертвования, непосредственность, прекрасный восторженный порыв, порождающий вдруг из среды этого племени вдохновенные существа почти нечеловеческой силы и величия — все эти драгоценные дары уничтожаются полным отсутствием чувства меры и склонности к порядку.

Предоставленные самим себе, кельты, в смысле социальной организации, никогда не могли пойти дальше клана.

Ирландия умерла вследствие раздоров между семействами. Во время Вандейской войны Шаретт, Стофле и принц де Тальмон все время проводили в том, что спорили и никогда не были в состоянии скомбинировать общее движение. Кельты способны совершить какой-нибудь исключительный подвиг, но совершенно не в состоянии с последовательностью преследовать какую-нибудь цель.

Мак Магон на поле битвы обладал всеми достоинствами своего племени, а у власти — всеми его недостатками. Он был до невероятия забавен в роли президента, дал себя выбить из неприступного положения, никогда не мог ничего понять и наконец постыдно сдался перед несколькими адвокатами, которые тряслись всякий раз, как он искал свой носовой платок, думая, что он схватится за шпагу. У него не было ни гибкости и политической ловкости грека подобно Тьеру, ни сознания своей власти, уважения к слову и упорства в поддержании своего права, какое было бы у германца. Тьер называл его «бесчестным солдатом», и он оправдал это суждение, покинув всех тех, которым дал формальное обещание «идти до конца».

До него Трошю, тоже кельт, поступил точно таким же образом, даже не пытаясь защитить государыню, к которой он обращался с напыщенными изъявлениями, в течение месяцев нагромождая ложь на ложь, как ребенок, который рад выгадать хоть час, и уклоняясь от ответственности, которой он добивался из тщеславия, при помощи уловок, достойных дикаря.[142]

У Трошю, как и у Мак Магона, двух людей, которые, к несчастью, играли такую выдающуюся роль в наших делах, вы встречаете то же наивное двоедушие. Когда граф Шамбор приезжает в Версаль и останавливается у графа де Вансе, маршал отказывается его принять; посланному же наследного принца отвечает, что он легитимист; он всем изменяет, всему препятствует, благодаря какому-то личному, весьма смутному честолюбию, в котором он сам себе боится признаться. Честолюбие всегда таково у кельта; оно выделяется в большом блеске и отчетливости, как предметы под южным солнцем, а бывает неопределенно, как оссиановские пейзажи при лунном свете.

Евреи орудовали при маршале через посредство барона Сина и Кастри. Барон Сина, богатейший венский еврей, принявший православие, выдал одну из своих дочерей за Кастри, а другую за князя Ипсиланти, имевшего довольно значительные права на греческий престол. Приняв этого, впрочем совершенно разорившегося зятя, тесть представлял себе, как он будет сидеть на ступенях эллинского трона и устраивать для страны заем, размеры куртажа которого он сам определит. Оттого ли, что перспектива быть косвенно управляемым евреем, хотя бы и крещенным, не улыбалась грекам, оттого ли, что они были довольны королем Георгом, но они не выказали особенного влечения признать права князя Ипсиланти, и барон умер, не осуществив своей мечты. Но семья унаследовала его идею. Гамбетте удалось уверить баронов Сина, что он вполне готов подписать кандидатуру Ипсиланти на греческий престол, а они, с своей стороны, сделали все возможное, чтобы не дать Мак Магону, который ежегодно приезжал к ним охотиться, серьёзно воспротивиться учреждению во Франции еврейской республики.

Бесчисленные переговоры по поводу Дульсиньо, странные сношения с Кохиносами и Трикуписами не имели другого основания.

Герцог Деказ, принимавший участие во многих финансовых делах, тоже находился под властью евреев. Мать герцогини Деказ, г-жа Ловенталь, бывшая замужем за сыном еврейского банкира, была в Вене предана телом и душой барону Гиршу.[143] Было даже объявлено о помолвке дочери герцога Деказа с молодым Люсьеном Гиршем.

Великим несчастием для Франции было то, что в ней не нашлось истинных представителей родной земли, которые бы стали во главе политического движения, что она попала в руки той особенной современной аристократии, которая была жадна до денег, принимала большое участие в биржевых спекуляциях и вследствие этого ожидовела.

Единственный, стоявший выше этих интересов и обладавший неоспоримо нравственною силою, был герцог де Брольи, которого постоянно обманывал Леон Сэ.

Впрочем Франции на минуту блеснула надежда; она нашла неожиданного помощника в лице пруссака, может быть также удивительно приспособленного для политики, как князь Бисмарк, но менее мужественного, ослабленного и истощенного до мозга костей вечной страстью к женщинам, weiblicеes Wesen, о котором говорит Гете.

Позднее история драматизирует этот краткий поединок между железным канцлером и дипломатом, как она драматизировала борьбу Сен-Марса и Ришелье; она придает настоящие размеры этому эпизоду, который мог иметь значительные последствия для судьбы мира, а между тем он прошел незамеченным, благодаря еврейской прессе, которая и на этот раз была на стороне Бисмарка, да и вообще говорит о современных событиях ровно столько, сколько нужно, чтобы обмануть общественное мнение. Граф Гарри Арним не был простым фаворитом, как Сен-Марс, пытавшийся из угождения своей партии, свергнуть министра, который был сильнее его; сам князь Бисмарк считал его единственным человеком, который бы мог заменить его, Бисмарка. В начале 1872 г. канцлер даже предложил императору назначить французского посланника его ad latus.

Граф Арним хотел большего. Поддерживаемый большею частью немецкой аристократии и императрицею Августою, он мечтал стать на место Бисмарка и продолжать его труд, но совершенно изменив образ действий.

Князь Бисмарк, как он сам объявил с обычной грубой откровенностью, поощрял во Франции еврейскую республику для того, чтобы Франция была обессилена, презираема и обесчещена перед лицом всей Европы, при этом он не заботился о том, какую опасность для мира представляет очаг заразы, которому он давал разрастаться.

Граф Арним, напротив, хотел вылечить Францию для того, чтобы Европа не заболела от этого соседства. Им руководило правило Филиппа ИИ: «лучше потушить пожар в доме соседа, чем дожидаться пока свой загорится». Когда Франция стала бы монархией, с графом ли Шамбором или сыном Наполеона III во главе, он предложил бы Бельгию и Мец взамен Эльзаса, а Германия заняла бы Голландию и стала бы морской державой. Англия, которая, несмотря на завтраки принца Уэльскаго с Гамбеттой, постоянно изменяла нам и у нас под носом заняла Кипр и Египет, была бы надолго поставлена в невозможность действовать. Европа вступила бы в новую эру мира и порядка, которая могла бы длиться целый век.

Князь Бисмарк, действовавший сообща с евреями,[144] сломил как соломинку графа Арнима и тот, отставленный от должности, лишенный всех своих титулов, умер в Швейцарии с горя, что проиграл такую прекрасную партию. Все замешанные в этом движении, имевшем разветвления по всей Германии, должны были бежать, чтобы избегнуть обрушившихся на них строгих приговоров Бисмарка, потому что в этой стране политические поступки отождествляются с проступками против обычного права, и писатель порицающий канцлера, подвергается той же каре, что и воришка, укравший кошелек!

Впрочем граф Арним не встретил во Франции консерватора, который бы его понял. Мак Магон и герцог Деказ позволили баронессе Ротшильд оскорбить во время официального приема посланника великой державы, который преследовал цель, служившую интересам Франции.

Можно бы было не поверить подобному нахальству еврейки, дед которой еще не обрезывал золотые в Judengasse во Франкфурте, если бы это не подтверждалось дипломатическими документами.[145]

Бедный посланник, который хорошо понимает, что нанесенное ему оскорбление внушено из Берлина, и что здесь повинуются приказу Блейхредера,[146] пишет герцогу Деказ.

«Мне кажется, что германский посланник, приглашенный явиться в самый официальный дом во Франции, должен бы был рассчитывать на то, чтобы лица, одновременно с ним пользующиеся гостеприимством главы государства, обязывались не выказывать злопамятной враждебности и рассчитанной небрежности, чтобы дать ему понять, что мир между Францией и Германией не восстановлен».

Мы с вами немедленно ответили бы:

«М.Г., я в отчаянии, что была приглашена такая невоспитанная особа; если она будет иметь несчастье еще хоть раз явиться в Елисейский дворец, я обещаю вам, что велю лакеям выгнать ее за дверь».

Несчастный Деказ вспомнил о своих акциях, которые Ротшильд завтра же понизит на бирже, и вымучил из себя следующую, впрочем, довольно удачно составленную записку:

«Париж, 12 дек. 1873 г.

«Граф, я получил ваше частное письмо от вчерашнего числа, как раз перед началом моей аудиенции. Я не допускаю и не понимаю, как могло произойти подобное неприличие. Собственно говоря, это оскорбление нанесено маршалу более, чем кому другому. Вследствие этого я поговорю с ним об этом инциденте и получу его приказания.

«А пока прошу Ваше превосходительство принять мое сожаление по поводу этого недоразумения и искреннее выражение моего глубокого уважения».

А С.-Жерменское предместье и до сих пор убеждено, что баронесса Ротшильд, муж которой — банкир Бисмарка и компаньон Блейхредера, повиновалась чувству патриотизма, припадку французского шовинизма, оскорбляя германского посланника. Когда рассказывают эту историю, у всех выступают слезы на глазах: «добрая баронесса, шепчут женщины, как она нас любит!»

Наоборот, те самые люди, которые всю жизнь только и делают, что водятся с прусскими евреями, приглашающими их на свои праздники, шумно негодуют в своем патриотизме, когда видят на похоронах немецкое социалистское знамя рядом с французским.

Несмотря ни на что, Франция, настоящая честная Франция, патриотическая, трудолюбивая, так сильно желала монархии, так нуждалась в ней, что чуть не произошло восстановление королевской власти.

Собственно говоря, единственным препятствием был граф Шамбор. Да хранит меня Бог выказать неуважение к его благородной и чистой памяти! Я оплакивал смерть маленького императорского принца более, чем большинство из тех, кого империя осыпала благодеяниями. Я помню еще те печальные часы, которые я провел в своем садике во время болезни графа Шамбора, перед моими лилиями, которые, с каждым днем все более склоняясь на своих стеблях, казались эмблемой этого существования, символом той десятивековой монархии, в которой Франция так совершенно воплотилась.

Впрочем, история имеет свои права и скажет то, что мы говорим: «граф Шамбор не пожелал царствовать». В прежние века, в утро коронования, архиепископ Реймский стучал в дверь комнаты, занимаемой королем в здании капитула. — Король спит, отвечал обер-церемониймейстер. — Разбудите его, говорил архиепископ. В 1873 г. Франция постучала в дверь комнаты короля, но король не проснулся...

Если некоторые писатели, как говорит Карлейль, рассматривают историю, как коллекцию скляночек, с заранее надписанными этикетками, в которые втискивают факты, за то другие, и мы из их числа, в истории прежде всего ищут изучения человека, видят живые существа.

Какое увлекательное занятие, не останавливаясь на условных лицах, волей не волей навязываемых общественному мнению каждою партиею, становиться на место действующих лиц, стараться угадать, что они думали, что бы вы думали на их месте.

Шамбора можно обрисовать немногими словами, сказанными Гете о Гамлете:

«Это душа, носящая в себе великий замысел, но неспособная его выполнить».

Ни один король не обладал более возвышенною, великодушною и прямою натурою; но у него не доставало характера. Вы насквозь видите борьбу, происходящую в его сердце. Как только представляется случай, граф Шамбор ухитряется отыскать предлог, старается оттянуть время; завертывается в свое знамя,[147] как мы закутываемся в одеяло, когда за нами приходят зимой на заре по неприятному делу. Как только он отступил, он сам себя уговаривает, образумливает.

К этому недостатку решимости надо прибавить вполне естественное вмешательство графини Шамбор. Оставьте в стороне фразы, будьте просто человечны и представьте себе, что должна была испытывать эта преданная жена, когда видела, что муж её был счастлив вблизи нее, занимался благотворительностью, охотился, хорошо ел, — и говорила себе: «завтра все это счастье заменится адскими машинами, пистолетными выстрелами, мятежами».

— «Я вернулась один раз, часто говорила герцогиня Ангулемская, но не согласилась бы вернуться вторично».

Графиня Шамбор воспитывалась с герцогиней Ангулемской, которая ей беспрестанно описывала сцены, происходившие в Тампле, низости республиканцев, почти никому неизвестные, потому что история едва осмелилась их коснуться, и долгие мучения маленького Дофина, который всякое утро кричал от боли под ударами Симона; герцогиня спрятавшись за дверью, слышала его вопли. «Графиня, говорил мне некто, долго живший в Фросдорфе, сохранила неизгладимое воспоминание об этих рассказах. Парижская чернь внушала ей настоящий ужас».

Недостатки графа Шамбора казались более серьёзными еще благодаря современным привычкам. В былое время претендент, находившийся в его положении, нашел бы себе товарища, какой был, например, у Генриха IV, который бы за словом в карман не лазил и откровенно высказывал бы все своему королю. Наше время, из которого исчез всякий героизм, напротив пробавляется писанным, журналистическим лиризмом; можно прославиться, не давая себе труда завоевать эту славу. Потомство будет изумлено, узнав, что граф Шамбор и маршал Мак Магон, не сделавшие никогда ни одной деятельной попытки для спасения своей страны, были осыпаны большим количеством лестных эпитетов, чем все спасители народов вместе взятые.

Лживое, суетное поклонение преследовало графа Шамбора до самой могилы, и многие люди убеждены, что только интриги Орлеанов помешали восстановлению монархии.

Факты совершенно противоречат этому мнению, которое, впрочем, опровергается характером графа Парижского.

Будучи безукоризненным отцом семейства, хорошим христианином, неутомимым работником, граф Парижский не совсем соответствует идеалу правителя, который себе создает романическая страна, как наша, в нем нет ничего, чтобы действовало на воображение. Как жаль, что к стольким солидным качествам не присоединялось хоть немного огня, вдохновения.

Тот, на кого рождение возложило такие великие обязанности, мечтал жить жизнью плантатора в свободной Америке. Странная вещь, в начале 1870 г. план отъезда графа Парижского был окончательно решен, и он рассчитывал в начале июля переселиться по ту сторону Атлантического океана.

Человек привязывается к тем странам, за которые сражался, а граф Парижский, хладнокровное мужество которого возбуждало удивление армии во время войны за освобождение, приобрел в свое пребывание там прискорбную наклонность к учреждениям, которые совсем не годятся для Франции. Об нем говорили, что это принц, у которого недостаточно предрассудков; справедливее было бы сказать, что это принц, обладающий всеми предрассудками современности.

Мы уже говорили, что Орлеаны всегда придавали деньгам чрезмерное значение, обладание ими было для них как бы дополнением, продолжением бытия. Постоянное общение с янками, у которых бог-доллар является предметом настоящего поклонения, не изменило этих чувств. В глазах графа Парижского и его близких богатство есть заслуга, и под влиянием подобных идей истинно христианская семья дошла до того, что доставила стране зрелище, деморализующее французский дом, живущий в дружеских отношениях с домом Ротшильдов.

Таков, кажется, беспристрастный портрет Государя, безусловно честного человека, которого Франция, разочаровавшись в своих мечтах, будет может быть счастлива найти, чтобы восстановить хоть немного порядка в стране, разоренной шайкой разбойников. Поведение подобного человека относительно графа Шамбора могло быть только самым безукоризненным. Он был очень счастлив, как свидетельствуют все его окружавшие, что избавился от наследства 1830 года и вступил на путь не только монархической традиции, но и хорошего поведения и приличия, подобающего порядочной семье, со времени посещения 5 августа 1873 г. он считал себя не более, как Дофином.

30 октября 1873 г., после обнародования знаменитого письма, разрушившего все планы реставрации, Тальян отправился к графу Парижскому и застал его окруженным тремя герцогами: Брольи, Одифре-Паскье, и Деказом. — Он не желает, говорил герцог Одифре-Паскье, а власть должна принадлежать вам, Ваша Светлость.

— Это невозможно, прервал герцог Брольи, честь запрещает Вам это. Нам остается только выжидать.

Изо всех выдающихся лиц правительства один только герцог Одифре-Паскье, которого Тьер сравнивал с майским жуком в барабане, заранее старался подорвать авторитет короля. Он сказал на банкете, на котором присутствовало несколько священников из Нормандии: «мы его свяжем, как колбасу, и ему невозможно будет двинуться».

Это выражение было передано графу Шамбору и, вероятно, возбудило его недоверие к собранию: в сущности говоря, он только того и хотел, чтобы у него отбили охоту.

Что особенно поражает в графе Шамборе, что является по истине патетическим, это антагонизм между вечно колеблющимся нерешительным характером и совестью, беспрестанно побуждающею его к исполнению долга.

После письма от 27 октября, которое появилось только 30-го, потому что «Union» продержала его три дня, не желая печатать, и решилась только по получении повелительной телеграммы, считали все поконченным. 17-го или 18-го ноября граф Шамбор прибыл в Версаль.

Как полон волнения день 19-го ноября 1873 г., который, может быть, решил судьбу нашей страны! Монархистские депутаты, находившиеся рядом с домом графа Вансе, где остановился король, знали, что граф Шамбор в Версали, но не подозревали, что он в двух шагах от них... Они умоляли де Монти, де Блака, де ла Бульери указать им место, где находился августейший путешественник, они хватали их за платье, чтобы заставить их говорить.

Каково же было положение дела? Сто депутатов были готовы выступить на Оружейную площадь, чтобы составить свиту короля; как только они вступили бы в собрание с криком: да здравствует король! полтораста других присоединились бы к ним с тем же криком. Королевская власть опять спокойно завладела бы дворцом Людовика XIV и единогласно была бы восстановлена представителями страны.

Король не встретил бы никакого затруднения. Ему стоило сказать слово, и Мак-Магон явился бы, чтобы выразить ему верноподданические чувства и принять его приказания. Дюкро был ему предан, Шарет стал бы на его сторону. Если герцог Брольи, находившийся, как мы сказали, под влиянием Леона Сэ, который уже угождал Гамбетте — креатуре евреев, не способствовал реставрации, сколько бы должен был, то с другой стороны он не мешал роялистам в их приготовлениях; у него, конечно, не хватило бы ни силы воли, ни влacти, чтобы отправить законного короля за границу.

Прибавим, что три тысячи папских зуавов, вполне организованных и могших отправиться в Версаль, не возбуждая подозрения, готовы были явиться, чтобы составить почетную стражу короля. В одном из рейнских арсеналов хранилось оружие этих полков.

Но даже это было бы излишне. Все препятствия были бы низвергнуты порывом восторга, подобно широкому и непреодолимому потоку. Не забудьте, что французская душа в то время не походила на то, что она есть в настоящее время. Целая пропасть отделяет тогдашнюю Францию от теперешней, униженной оппортунизмом, умершей для всякой великой идеи, сгнившей до мозга костей, занятой грязными спекуляциями, порнографией и скандалами. Знаменательные события войны и коммуны пробудили патриотизм во всех сердцах, очистили чувства; тогда еще верили, что отечество воспрянет.

Парижский народ, питавший отвращение к республиканцам, которые перерезали своих старых друзей, очень охотно принимал реставрацию. Я сто раз слышал, как мастеровые, отправляясь на работу или возвращаясь с нее, философски говорили: «пусть приводят обратно своего Шамбора, лишь бы нас оставили в покое».

В эту решительную минуту у графа Шамбора не хватило мужества: вместо того, чтобы действовать, как подобало королю и потребовать к себе маршала Мак-Магона, он попросил у него свиданья.

Еще с этой стороны мог бы быть сделан решительный шаг, который бы все спас. Если бы маршал был из породы веселых, откровенных, сытых военных старого времени, он бы сразу понял, что граф Шамбор принадлежит к числу тех людей, которых надо бросить в воду, чтобы заставить их плыть. Он назначил бы ему свиданье, пригласил бы его позавтракать, заставил бы его выпить бокал шампанского за Францию, предупредил бы два-три кавалерийских полка, офицеры которых были ярые легитимисты, затем вдруг показал бы короля войскам. На этот раз опять раздались бы крики: да здравствует король! Правый и левый центр могли бы сколько угодно собираться в комиссии и рыться в бумагах в течение часов; — они ничего не поделали бы против совершившегося факта. У нас бы было несколькими миллиардами меньше долгу, и Франция, вместо того, чтобы быть предметом сожаления для всех народов, снова стали бы руководительницею Европы.

Маршал Мак-Магон не был ни весел, ни откровенен; он уже в одиночестве лелеял мечту о пожизненном президентстве и отказался принять короля.

В той стране, которая прежде была страной смелых начинаний, безрассудных поступков и чертовской храбрости, никто не двинул пальцем. Единственный, действительно сознававший свое назначение, герой, которого ожидала Франция, императорский наследный принц, был слишком молод и вероятно не раз говорил сам себе в Англии: «если бы я был граф Шамбор»!

Начиная с этого времени, в монархистской партии, употребляя выражение Сен-Симона, только и было, что «пустословия, неудавшиеся предприятия и соломенные ружья». Говорят на бумаге о возмущениях, сражениях, Вандее; дают понять намеками, что существует заговор, для того чтобы польстить абоненту перед возобновлением подписки.[148] Дошло до того, что уморительный Артур Майер стал восклицать: «король идет! Монжуа Сен-Дени! Вперед сыны храбрецов». Бедный король и не думал приходить, он напротив удалялся. Впечатление, произведенное его смертью, свидетельствует еще раз, какое место занимала в мире идея, представителем которой он был. Не придавая значения преувеличениям бульварных газет, потомство с почтением отнесется к его личности, поймет что у этого человека не хватило духу царствовать над народом, который убивает государей, не сделавших ему ничего кроме добра, и преклоняется перед трибунами, обкрадывающими и разоряющими его.

Для христианских народов нужны добрые пастыри, какими так долго были Бурбоны; для народов обезумевших и раздраженных революционными идеями нужны мясники. Граф Шамбор не был из этой породы и продолжая обнадеживать своих сторонников в их самых отважных предприятиях, продолжая, вероятно, молиться за Францию, он мало по малу отдалился от нее. Скажу даже, что он слишком отрешился от нее, потому что приятно было бы встретить в его завещании хоть одно слово о стольких людях, ратовавших за его дело, благодарность писателям, вроде сотрудников «Union», хоть небольшую сумму из 17 миллионов, которые были завещаны в пользу рабочих клубов.

Странное дело, этого принца, мать которого была обесчещена Дейцем, лечили два доктора еврея, ибо Вульпиана призвали только в последнюю минуту. Избрал ли он это искупление из желания принести себя в жертву? Надо полагать, потому что иначе подобное предпочтение показалось бы очень странным.

После того, как упустили случай и сделали лишь слабую попытку привести к единственному возможному решению, государственные люди, так неудачно руководившие консервативной партией, изъявили некоторое желание противодействовать событиям шестнадцатого мая и их старания увенчались бы успехом, если бы у них была хоть какая ни будь энергия. Увы! кому не известно, при каких смешных условиях была начата борьба малодушными людьми, которые, впутавшись в дело, сами не зная зачем, только о том и помышляли, чтобы выпутаться из него.

Из двух руководителей шестнадцатого мая, наиболее склонным пожертвовать своею жизнью был бы конечно герцог Брольи, но его стесняли привычки, приобретенные вследствие литературных занятий, та вечная нерешительность, которая делает людей известной политической школы совершенно неспособными к какому бы то ни было мужественному решению. Фурту, чистокровный Гасконец, повеса и хвастун из комедии, послужил моделью для Сюльписа Водрэ в «Господине министре», это был провинциал, испорченный парижскою жизнью; он воспользовался своим пребыванием в министерстве только для того, чтобы накрасть, сколько возможно. Герцог Брольи был боязлив, как член парламента, а тот труслив, как собака; первый боялся повредить своей доктрине, а второй дрожал за свою шкуру.[149]

Всякий раз, как приходилось действовать, или как им предлагали действовать за них, участники шестнадцатого мая отступали. По этому поводу г. Оскар де Валле рассказывал мне подробность, не лишенную интереса. В «Francais» было объявлено о его назначении генеральным прокурором парижского суда. «Я готов принять, сказал он Брюне, но предупреждаю вас, что первым моим актом, по вступлении в должность, будет арест Гамбетты и его знаменитого комитета».[150]

Правительство было далеко от этой мысли. Все эти мнимые католики, бывшие столь жестокими к беднякам коммунарам, дрожали перед крамольником итальянцем.

Все-таки настоящий виновник был маршал Мак-Магон. Он сам взял на себя инициативу шестнадцатого мая, в чем вовсе не было необходимости в данную минуту; он на все лады повторял, что не отступит, отказался назначить военным министром генерала Дюкро, который изъявлял готовность принять меры, каких требовали обстоятельства.

В этот печальный период нашей истории, генерал Дюкро был единственным, который все время был готов, в случае надобности, принести себя в жертву для спасения страны. В начале 1873 г., когда все было так хорошо организовано для возвращения императора, что Наполеон III, для того чтобы иметь возможность садиться на лошадь, подвергся операции, от которой и умер, Дюкро был душою долженствовавшего произойти переворота. Впоследствии, он с полнейшею готовностью предался в распоряжение графа Шамбора.

В декабре 1877 года он не желал ничего лучшего, как действовать, но заранее объявлял что когда порядок будет восстановлен, он станет на сторону «первого, который подвернется». Это были его собственные слова.

Может быть наследный принц нетерпеливо ожидавший по ту сторону пролива, поспел бы раньше графа Шамбора? Я думаю, что да. Во всяком случае Франция была бы спасена; маршал не захотел этого; он повиновался чувству недостойной зависти к товарищу по оружию, отказываясь призвать генерала Дюкро к управлению военным министерством или передать свои полномочия в его руки, потому что сам он не умел действовать.[151]

Эти факты были мне переданы доверенными лицами, близкими друзьями генерала, которым он не раз говорил в то время, что берет на себя всю ответственность; да впрочем это всем известно.

— Вы сто раз правы, говорил мне один из тех, которые принимали наиболее деятельное участие в тех событиях, — сам он отзывается о маршале в таких выражениях, которых я не хочу воспроизводить, — но напрасно вы так откровенны, это повредит успеху вашей книги в известных кругах.

Вот до чего они дошли. Истина стесняет их, как свет мешает больным, им нужна лампадка печально горящая в тщательно завешенной комнате.

Я же думаю, что если Франция погибнет, пусть знают имя того, кто ее погубил, и воздадут должную почесть бедному генералу Дюкро, который покоится где-то в отдаленном уголке Ниевры. Дважды побежденный великий патриот, не захотел, чтобы шум брани, трубный звук и барабанный бой, сопровождавшие всю его геройскую жизнь, раздавались над его гробом; он просто удалился и ожидает на деревенском кладбище запоздалого справедливого приговора истории.

Фурту захотел увенчать достопамятным поступком противодействие консервативной партии; прежде чем покинуть министерство, он сделал кавалером Почетного Легиона еврея Альберта Мильо, автора «Madame l’ Arcfiduc» и других гривуазных опереток; это было его Брутово завещание и прощанье с делами представителя порядка и религии.

Евреи были настоящими победителями шестнадцатого мая и вскоре им представился случай показать, что они настоящие господа у нас.

На берлинском конгрессе Франции в первый раз предстояло очутиться лицом к лицу с Европой, которая так спокойно позволила ее изувечить в 1871 г.

Кто был уполномочен служить представителем этого воскресшего мертвеца? Англичанин...

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: