Нормальность: «Бунт на продажу», Гл. 3

… здесь мы видим главную ошибку контркультурного мышления. Бунтари от контркультуры усвоили: общество следит, чтобы его члены выполняли социальные нормы, и интерпретировали это как признак того, что общественный порядок есть репрессивная система. Затем они определили враждебные реакции на нарушения этих норм как подтверждение своей теории. Результатом этого стала романтизация антиобщественного поведения — проступок ради проступка. В повседневной жизни это обычно безобидно, но как политическая линия может окончиться катастрофой. Такой образ мышления побуждает активистов контркультуры отвергать не только существующие общественные институты, но и любые предлагаемые альтернативы на основании того, что им нужно придать законный статус, тем самым насильственно навязывая. Вот что стоит за презрительным отношением деятелей контркультуры к традиционным политическим доктринам левого толка, как к «всего лишь институциональным».

Глава 3 из книги Дж. Хиза и Э. Поттера «Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления»

Зачем нам правила? Анархизм как политическая платформа. Дилемма арестанта. Девиантность и диссидентство. Фрейд против Гоббса. Насилие как глубокая или поверхностная проблема. Фильм «Доктор Стрейнджлав» и гонка ядерных вооружений. Правила и повседневная жизнь. Навязывание норм и смертный грех контркультуры. Идея контркультуры, в конечном счете, основывается на заблуждении. В лучшем случае контркультурный бунт — это псевдобунт, серия драматических жестов, не приводящих к каким-либо политическим или экономическим последствиям, которые, к тому же, отвлекают внимание граждан от важных задач построения более справедливого общества. Другими словами, это всего лишь бунт, служащий средством развлечения для самих бунтарей. В худшем случае контркультурный бунт активно способствует современным бедам, подрывая или дискредитируя социальные нормы и институты, реально выполняющие значимые функции. В частности, идеи контркультуры вызвали у публики изрядное презрение к демократическим политикам, из-за чего на протяжении более чем тридцати лет большинство прогрессивных левых политических деятелей были не у дел.

Чтобы понять, в какой момент все пошло наперекосяк, достаточно вспомнить споры, разразившиеся по поводу чрезвычайно популярного руководства по свиданиям под названием «Правила» (The Rules). Эта маленькая книжка, написанная в 1996 году Эллен Фейн и Шерри Шнайдер, прославилась в основном благодаря ретроградному характеру большинства изложенных в ней советов. Женщинам рекомендовалось изображать холодность и неприступность, настаивать, чтобы мужчина платил за ужин, избегать случайного секса и никогда, ни в коем случае не говорить мужчине, что делать. Феминистки пришли в ярость: «Мы годами вели окопную войну ради того, чтобы нашим дочерям не пришлось расти в атмосфере той репрессивной сексистской культуры, с которой нам пришлось иметь дело, — говорили они. — И вот чем они платят в ответ? Добровольно принимают те самые отжившие правила, против которых мы так отчаянно боролись!»

Однако при всем том шуме, который сопровождал выход руководства в свет, главный урок не был замечен. Популярность книги показала, что плохие правила лучше, чем их полное отсутствие. Феминистки были вполне правы, отчаянно борясь против старых правил, которые когда-то определяли отношения между полами. Те правила основывались на том, что мужчина и дальше будет оставаться добытчиком, а женщина — домохозяйкой. Они активно способствовали тому, что большинство людей следовало этой схеме. Но вместо того чтобы попытаться заменить устаревшие нормы лучшими, которые уравняют мужчин и женщин, слишком многие из первых феминисток поверили в мифы контркультуры. Они решили, что зло — само существование правил, именно оно является симптомом угнетения женщин. И заключили, что для подлинного равенства полов необходимо не реформировать правила, а отменить их. Свободная любовь заменила добропорядочность. Феминистки заявляли, что любовь подобна прекрасному цветку, которому нужно позволить распустить лепестки естественным способом, без искусственных ограничений и социальных условностей.

Таким образом, сексуальная революция разрушила все традиционные социальные нормы, определявшие отношения между полами, не заменив их новыми. На месте правил остался полный вакуум. И поэтому мое поколение, подраставшее в конце 1970-х годов, было вынуждено самостоятельно изобретать способы решения щекотливых проблем подросткового возраста. Результатом была не свобода, а настоящий ад. Отсутствие установленных правил означало, что никто не знал, чего ожидать от другого человека. У подростков это вызывало серьезное беспокойство. Мы никогда не знали, кем мы являемся друг для друга и что делать дальше. Все, что было похоже на «свидание», считалось ужасно «беспонтовым» и посему отметалось. Так что ты не мог пригласить девушку сходить куда-нибудь. Можно было попробовать прижаться к ней на вечеринке, может быть, поболтать, вместе напиться, а потом заняться сексом. «Встречаться» — это было нечто такое, что начиналось только потом и при этом сопровождалось презрительными замечаниями.

Посему едва ли стоит удивляться тому, что «Правила» были столь популярны среди молодых женщин. Сами феминистки заметили, что свободная любовь открыла в нашем обществе двери для сексуальной эксплуатации женщин в массовом масштабе. Изначально они полагали, что все правила, определявшие отношения между полами, были, безусловно, специально составлены мужчинами таким образом, чтобы иметь преимущество, поскольку мужчины — оголтелые угнетатели. Тот факт, что многие из тех норм явно предназначались для защиты женщин от мужчин, как-то ускользнул от их внимания. Камила Палья [17]произвела в 1980-х годах фурор, указав, что многие из этих старых социальных условностей реально выполняли очень важную функцию по снижению риска изнасилования. Аналогичным образом старое правило «принудительной свадьбы» заставляло мужчин брать на себя определенную ответственность за детей, которых они зачинали. Разрушение этой нормы стало одним из главных факторов, способствовавших распространению бедности среди женщин на Западе.

На самом деле, если попросить группу мужчин придумать собственный идеальный свод правил свидания, то, вероятно, они выберут что-то очень похожее на правила свободной любви, которые породила сексуальная революция. Достаточно лишь посетить баню для геев, чтобы посмотреть, как мужчины организуют свою сексуальную жизнь, когда им не приходится угождать женщине. Однако все эти факторы были проигнорированы, главным образом, из-за сильного влияния контркультурного анализа: утверждалось, что женщины — это угнетаемая группа, а социальные нормы есть механизм угнетения. Посему решение заключается в отмене всех правил. Таким образом, свобода женщин стала приравниваться к свободе от социальных норм.

В конечном итоге такое уравнение стало катастрофой. Оно не только породило тягу к недостижимому идеалу абсолютной свободы, но и вызвало привычку негативно воспринимать любую поддержку реформ, которые действительно могли бы привести к ощутимым улучшениям в жизни женщин, считать ее «кооптацией» или продажностью. Как же мы до этого докатились?

* * *

Отправным пунктом контркультурного анализа, возникшего в 1960-х годах, считается следующий основной вопрос: для чего нам нужны правила? Много лет назад Жан-Жак Руссо заметил, что «человек родится свободным, но повсюду он в цепях». «Цепи», о которых он сказал, это не просто государственные законы, а еще и неформальные социальные нормы и условности, управляющие каждой минутой нашей жизни, кроме сна. Идете ли вы по улице, едете ли в автобусе, беседуете с кем-то во время обеденного перерыва на работе, ваши социальные взаимодействия очень строго регламентированы. Существует четкая формула, определяющая, что вам можно и чего нельзя делать в таких-то ситуациях, какие темы можно обсуждать, какие телодвижения считаются приемлемыми, каких жестов от вас ожидают. Юмор комедийного телесериала «Зайнфельд» в основном заключается в следующем: наше внимание привлекают к следованию всем этим мелочным правилам — боязни приблизиться к собеседнику слишком близко, сказать что-то не в должной форме, ненароком подарить вещь, которая была нам подарена кем-то еще и т. д.

Почему наша жизнь так регламентирована? Почему мы не можем просто поступать по личному выбору?

Сам Руссо никогда не сомневался в том, что мы нуждаемся в определенных правилах. Единственное, что он хотел понять, какие нормы и по какому принципу считать оправданными. В каком-то смысле он принял правила как данность и всего лишь попытался оправдать их (и реформировать в случае, если оправдания не найдется). Однако контркультурный анализ ставит под вопрос само существование правил. Бунтари от контркультуры начали выдвигать гипотезу о том, что правила ничем не оправданы. Возможно, правила — это не более чем репрессивная структура. Таким образом, в 1960-х годах вопрос, мучавший Руссо, начали задавать в гораздо более радикальном варианте: зачем нам вообще нужны правила?

Совсем не случайно, что на протяжении XX столетия США служили движущей силой контркультурного мышления. В то время как европейские интеллектуалы постоянно пытались срастить контркультурную критику со старыми традициями — в частности, с марксизмом, среди американцев было гораздо больше людей, воспринимавших контркультурную идею как самостоятельную политическую программу. Это произошло отчасти потому, что контркультура хиппи разделяла многие из идей индивидуализма и свободы воли. А ведь именно благодаря этим постулатам идеология неолиберализма и свободного рынка всегда являлась основным оплотом правого крыла американской политики. Этот индивидуализм имеет глубокие корни. Безусловно, прообразом контркультурных идей послужили труды таких американских мыслителей XIX века, как Ральф Уолдо Эмерсон и Генри Торо. И Эмерсон, и Торо относились к группе, известной как новоанглийские трансценденталисты, члены которой разделяли общую веру в благую сущность природы в комбинации с всеобщим неудовлетворением ценностями цивилизации. Это были романтические индивидуалисты, которые ценили уверенность в собственных силах и испытывали презрение к массовому обществу. Как написал Торо, проведший два года в хижине на берегу Уолденского озера в полном одиночестве (хотя на самом деле его мать регулярно приносила ему еду и стирала одежду), «массы людей проживают свою жизнь, пребывая в тихом отчаянии».

Эмерсон — признанный лидер группы — возмущался обществом, которое проповедует демократию, но фактически требует послушания и соблюдения обезличивающих обычаев и традиций. Его знаменитое изречение «тупая последовательность — это жупел маленьких умишек» часто цитируется для прославления иррациональности, но оно несколько поверхностно. Эмерсон высмеивал общество, представлявшее собой своего рода «акционерную компанию, члены которой ради обеспечения хлебом каждого акционера соглашаются пожертвовать свободой и культурой едока. Главная добродетель в таком случае — конформизм. Уверенность в своих силах противна ему». По мнению Эмерсона, требование к людям быть последовательными в своих привычках и убеждениях — это просто способ использования прошлого для тирании настоящего. Уверенность в своих силах — единственный достойный ответ, и «тот, кто хочет жить по-человечески, должен быть нонконформистом».

Идеями романтического индивидуализма можно играть, занимаясь политикой как правого, так и левого толка. Правые используют эту идею для атак на «интервенции» правительства в повседневную жизнь. У них считается: когда человеку позволяют поступать по собственному усмотрению, он способен достичь лучших результатов, чем тот, кому указывают сверху. Общество самоорганизуется естественным путем. Правительство — это искусственное образование, придуманное теми, кто заинтересован в доминировании и контроле. (Эти взгляды особенно четко отражены в теории спонтанного порядка, разработанной австрийским экономистом и философом, сторонником либеральной экономики и свободного рынка Фридрихом фон Хайеком.)

Идея о том, что мы не нуждаемся в правительстве, довольно близка к идее об абсолютной ненужности правил. Этот аргумент особенно убедительно выражен в трудах писательницы и философа, апологета классического капитализма и индивидуального творчества Айн Рэнд. По мнению Рэнд, невидимая рука рынка примиряет собственные интересы с общим благом, ликвидируя, таким образом, потребность в любых правилах или ограничениях индивида. Не существует потребности ни в правительстве, ни в самоконтроле. Даже повседневные моральные ограничения рассматриваются Рэнд как еще одна система репрессивного ограничения индивидуальной свободы. Альтруизм, по мнению Рэнд, — это заговор слабых против сильных, попытка помешать тем людям, чье превосходство делает их опасными. Героев романов Рэнд обычно окружают коварные паразиты — жалкие ничтожества, полные сострадания и готовности идти на компромисс, которые стараются низвести сильных личностей до своего уровня. Однако герои в конечном итоге одерживают верх, достигая ницшеанского идеала трансценденции, т. е. выходя за пределы добра и зла. Эта полная свобода от морали воспринимается Рэнд очень серьезно. Оба ее главных героя — в романах «Источник» и «Атлант расправил плечи» — совершают то, что простые смертные называют словом «изнасилование». Однако для Рэнд эти пошлые стандарты не подходят, для нее «изнасилование» — это лишь жалкое слово, придуманное слабаками, чтобы обуздывать мощное сексуальное влечение свободного человека.

Достаточно лишь сравнить описание изнасилования в романах Рэнд со сценой соблазнения Лестером школьной подруги его дочери в «Красоте по-американски», чтобы увидеть параллели, существующие между правой идеологией свободы воли и левой контркультурной теорией. В обоих случаях глубоко эксплуататорские сексуальные акты являются, по замыслу авторов, частью процесса освобождения главного героя от обусловленного обществом подавления его сексуальности.

Ключевая разница между индивидуализмом левого и правого толка касается статуса частной собственности. Согласно точке зрения правых, именно рыночный обмен создает взаимную выгоду, стимулируя таким образом мотивацию, необходимую для гармоничного сотрудничества. Контркультурные теоретики левого толка пошли дальше. Они заявили, что можно иметь «спонтанный порядок» даже без наличия невидимой руки рынка, без всяких прав на собственность. Они рассудили, что права на собственность необходимы только в среде таких людей, которые не любят делиться. Если мы изменим сознание людей, освободим их от убогого собственнического индивидуализма, навязываемого капиталистической системой, то потребность даже в минимальных ограничениях, связанных с владением собственностью, отпадет. Когда The Beatles пели «все, что вам нужно, — это любовь», многие люди восприняли эти слова совершенно буквально.

Серьезный проект построения глобального общества, основанного на любви, описан в 1980 году у Дюэйна Элгина в книге «Добровольная простота» (Voluntary Simplicity). Элгин считает, что существует три естественных претендента на роль основы для единого мирового порядка: сила, закон и любовь. Сила может быть эффективной (при условии, если удастся избежать ядерного холокоста), но продолжительный мир может быть достигнут только в результате построения монолитного военно-политического гегемона в планетарном масштабе. Порядок будет целиком основываться на психологии страха. Результатом станет система, совершенно не соответствующая потребностям человеческого духа в свободе и творчестве. Принимая во внимание, какое колоссальное количество вооружений потребуется для надежной охраны мира от угроз, результатом, утверждает Элгин, будет не жизнь, а простое выживание.

Глобальный порядок, основанный на законе, по мнению Элгина, будет мало чем отличаться от описанного выше. Человечество могло бы установить свод всеобщих правил поведения, которые дадут возможность мирного взаимодействия между нациями и людьми при минимальном принуждении и максимальной свободе и будут регулироваться чем-то вроде ООН. Однако даже для мирного юридического порядка потребуется массивный бюрократический аппарат, служащий удушению «жизненности, энергии, творчества и эволюции цивилизации». Таким образом, единственно возможной основой глобального сообщества, которая совместима с личной свободой и творчеством, является любовь или сострадание. Как практическая база для отношений между людьми любовь имеет ряд преимуществ. Она не имеет ничего общего с принуждением и, таким образом, «воздействует на мир более легко и мягко». Она умерит вред, исходящий от ограниченной бюрократической прослойки, которая все равно будет необходима, и позволит зародиться глобальной семье.

Ход мыслей Элгина ясно показывает тесную связь, которая всегда существовала между контркультурной политикой и политическим анархизмом. На протяжении всей холодной войны большинству американских радикалов были одинаково противны и коммунизм, и капитализм. В отличие от европейцев американские радикалы были склонны рассматривать коммунизм как всего лишь тиранию государства, пришедшую на смену тирании рынка. Кроме того, при отсутствии в Америке действительно авторитетной коммунистической или даже социалистической партии почти ничто не мешало расцвету идей анархизма. При том, что анархизм обличал два главных зла сегодняшнего дня — рынок и государство, казалось, что он, по крайней мере, находится вне подозрений в поклонении ложным богам. Конечно, традиционный анархизм был озабочен лишь принуди тельными властными структурами, особенно государственной властью. Но было нетрудно обобщить эту позицию и смешать ее с контркультурным противостоянием любой форме управления или регулирования. Вездесущий лозунг 1960-х «Не верь власти» демонстрирует, как эти две линии могут почти незаметно слиться воедино.

Таким образом, несмотря на вариации формулы, анархизм всегда образовывал сердцевину контркультурной политики. Ярче всего эта тема отражена в субкультуре панков такими рок-группами, как Crass и Black Flag, которые вели откровенно анархистскую пропаганду. Но анархизм не набрал обороты до выхода на сцену знаменитой Sex Pistols. Собственно, именно эта группа взяла анархистские идеи, бытовавшие в субкультуре хиппи, и придала им весьма негативную окраску (черпая вдохновение из огромного океана фрустрации по поводу того, что контркультурный проект 1960-х не дал ощутимых результатов). Поскольку попытки построения нового общества основывались на свободной любви, а коммуны хиппи так позорно развалились, Sex Pistols выдвинула мысль, что, возможно, полезнее будет сосредоточиться на разрушении старого общества. В каком-то смысле ее усилия были направлены на то, чтобы акцентировать внимания на неспособности контркультурного движения создать внятный образ свободного общества.

* * *

Главная цель анархизма — исключить из общества элемент принуждения. Вначале это может показаться не такой уж недостижимой задачей. Ведь для чего, собственно, нужно принуждение? Единственная ситуация, когда оно оправдано, это необходимость предотвратить причинение людьми друг другу вреда. Таким образом, надобность в принуждении объясняется только наличием несправедливости. Попросту говоря, плохие люди пытаются обидеть других, и общество не должно позволять им этого. Однако что служит мотивом для этих плохих людей? Обычно дело в том, что они сами пострадали от принуждения или несправедливости. Они воруют потому, что они бедны. Они нападают потому, что сами подвергались нападению. Может быть, все это лишь порочный круг? Вместо того чтобы наказывать этих людей, сохраняя этот порочный круг, возможно, лучше обратить внимание на скрытые причины их злобности? Благодаря улучшенному образованию, более эффективной социализации и ликвидации социальной несправедливости должна будет отпасть необходимость в принудительных мерах со стороны государства.

Что неправильно в этой идее? «Реалисты», как обычно, будут высмеивать этот воздушный замок, утопическую фантазию. Как сказал Иммануил Кант, «из такого кривого полена, как человек, ничего прямого не выстругаешь». Всегда будут существовать злые люди, творящие плохие дела. Судя по всему, теоретики контркультуры отрицают реальность зла. Все они — сердобольные радетели за общее благо. Покажи им совершенно безнравственного преступника, и они объяснят его порочность трудным детством. Они слишком чувствительны, чтобы посмотреть правде в лицо: некоторые люди уже рождаются порочными, и их нужно контролировать или останавливать. (Противостояние между этими двумя воззрениями наглядно выразилось в попытке режиссера Оливера Стоуна — ярого приверженца контркультуры — переработать сценарий фильма «Прирожденные убийцы», написанный Квентином Тарантино.)

Вот почему и сегодня члены республиканской партии США, обличая врагов Америки как зло, доходят до смешного. Им представляется при этом, что они наносят удар по контркультуре, которая, по их мнению, отрицает реальность зла. (Как обычно, в американской политике доминирует стремление продолжить битвы 1960-х годов.) Но консерваторы не замечают, что их риторика напрямую подпитывает ту самую контркультуру, которой они так отчаянно противостоят. «Нам нужно проявлять твердость, — твердят эти политики. — Нам нужно применять силу, ибо наш враг есть зло». Получается, что они соглашаются со следующим утверждением: если бы их враги не являли собой зло, то не было бы необходимости в применении силы. Таким образом, напрашивается вывод, что враги, о которых идет речь, на самом деле не олицетворяют силы зла, они всего лишь не поняты. И, стало быть, нет необходимости в принуждении! Получается, что недовольство консерваторов служит тем самым идеям контркультуры, которым они так стараются противостоять.

Но обе стороны, участвующие в этих дебатах, не задумываются, что принуждение может быть необходимым даже при отсутствии зла. У абсолютно свободных и равных индивидов зачастую имеется стимул для внедрения обязательных правил поведения, которые будут определять их взаимодействие друг с другом. Так что существование принуждения в обществе отнюдь не всегда является знаком чьего-то доминирования, потребности в противостоянии злу или того, что одна группа людей навязывает свою волю другой. Всем бывает лучше, когда каждый человек руководствуется сводом обязательных правил. В самом деле, когда люди получают возможность поступать по личному усмотрению, они склонны создавать собственные правила и разрабатывать новый социальный порядок, со своей системой наказаний и поощрений. Они поступают так потому, что внедрение системы правил служит интересам как отдельного человека, так и общества в целом.

Этот урок мог быть усвоен еще со времен экспериментов с коммунами в 1960-х. Почти все они создавались в целях создания гармоничного жизненного пространства, в основе которого будут взаимопомощь и кооперация. Считалось, что поскольку каждый человек будет радеть за успех проекта, то нет причин для введения четких правил и установлений. Все может быть организовано неформально: люди будут с энтузиазмом выполнять необходимую работу, беря себе лишь справедливо заработанную долю и не более того. Однако в реальности дело обстояло совсем не так. Независимо от того, какие благие цели преследовались при создании коммун, абсолютно открытая система привела к неизбежным конфликтам. В результате люди, желавшие, чтобы группа функционировала нормально, начали придумывать правила. И эти правила нужно было внедрять. Другими словами, коммуна либо грозила развалиться, либо начинала репродуцировать черты того самого общества мейнстрима, от которого ее жители пытались уйти.

Их главная ошибка заключалась в следующем: они полагали, что поскольку у группы людей существует коллективный интерес в достижении определенной цели, каждый отдельный представитель коммуны также будет стремиться делать то, что необходимо для ее достижения. Им казалось естественным, что раз вся коммуна нуждается в пище и крове, ее члены будут спонтанно делать все для достижения этих необходимых благ. У этого предположения был существенный недостаток: оказалось, что побуждения отдельных людей зачастую идут вразрез с идеей достижения общего блага. В частности, поскольку все люди в меру ленивы, они склонны не спешить приниматься за какую-либо работу в надежде, что придет кто-то другой и сделает ее. Каждый, кто жил в общежитии, знает, как это бывает. Зачем самому кидаться мыть посуду, если кому-нибудь другому, может надоесть эта груда грязных тарелок и он захочет разделаться с ней? Зачем покупать новый пакет молока — может быть кто-то другой захочет сходить в магазин? Зачем подметать лестницу и т. д.?

Разумеется, если все будут размышлять таким образом, то посуда так и останется грязной, молоко — некупленным, а лестница — неподметенной. Фактически совместная жизнь с товарищами по комнате превращается в нечто вроде состязания, когда все ждут, кто первым не выдержит и наведет порядок. Человек с наибольшей терпимостью к грязи имеет преимущество, и обычно ему удается сделать меньше других. Даже при этом степень чистоты в жилище обычно ниже, чем хотелось бы каждому из соседствующих, включая самых терпимых к грязи. Проблема состоит в том, что при отсутствии правил ни у кого нет стимула прикладывать оптимальное количество усилий для поддержания чистоты.

Ситуации такого рода известны как «проблемы коллективных действий», т. е. когда всем хотелось бы видеть определенный результат, но ни у кого нет стимула делать то, что необходимо для его достижения. Самый известный пример — это уже ставшая знаменитой «дилемма арестанта». Название взято из истории, которая иллюстрирует ситуацию: представьте, что вы и ваш друг грабите банк. Полиция знает, что это сделали вы, но у них нет достаточных улик, чтобы обвинить вас. Однако им известно, что вы балуетесь наркотиками, и при обыске вашей квартиры они обнаруживают улики, которых достаточно, чтобы вас и вашего друга обвинили в хранении наркотиков. Они отвозят вас в участок и сажают в разные комнаты для допросов. Через некоторое время заходит полицейский и говорит: «Тебе светит год тюрьмы за хранение наркоты. Но мы разумные люди. Если ты согласишься свидетельствовать против твоего сообщника в ограблении банка, то мы, так и быть, снимем с тебя обвинения. Поразмысли об этом несколько минут. Я скоро вернусь».

Первоначально предложение выглядит довольно привлекательным. Поскольку по закону вы обладаете привилегией не свидетельствовать против самого себя, ваши показания против партнера по ограблению банка не могут быть использованы против вас. Так что если вы дадите показания, то есть шанс, что вам удастся выйти сухим из воды. Конечно, вы подозреваете, что во второй комнате полицейские делают точно такое же предложение вашему другу. Но даже если он и дает показания против вас, вам все равно будет лучше, если вы дадите показания против него. Так вам придется отсидеть срок только за грабеж и вы избежите осуждения за хранение наркотиков. Так что не важно, что у вас на уме: если вы хотите свести к минимуму тюремный срок, то нужно дать показания. Фактически существует четыре варианта. Они перечислены в порядке предпочтительности:

1. Вы даете показания, он не дает. Срок заключения: нет.

2. Вы не даете показания, он не дает. Срок заключения: один год.

3. Вы даете показания, он тоже дает. Срок заключения: пять лет.

4. Вы не даете показания, он дает. Срок заключения: шесть лет.

К сожалению, точно так же, как вы, рассуждает и ваш партнер, и это, несомненно, приведет и его к мысли дать показания против вас. Ваши решения можно назвать коллективным предательством самих себя. Благодаря попыткам свести к минимуму срок отсидки, вы оба в конечном итоге проведете в тюрьме по пять лет за грабеж вместо одного года за хранение наркотиков. Вы оба предпочитаете результат 2 результату 3. Как ни печально, у вас нет возможности выбирать между результатами 2 и 3, вы можете выбрать только между 1 и 2 или между 3 и 4 (в зависимости от того, как поступит ваш друг). Так что вы решаете дать показания, он тоже решает дать показания, и вы оба получаете результат 3.

Важно здесь следующее: вы вляпываетесь в неприятность вовсе не потому, что кто-то из вас заинтересован навредить другому. Просто вас больше заботят последствия ваших действий в отношении самого себя, нежели в отношении другого человека. Это вполне естественно. Впрочем, здесь можно разглядеть и возможности для решения проблемы. Если бы можно было сделать так, что дача показаний против товарища стала менее привлекательным вариантом, то это было бы выгодно для вас обоих. Есть много способов для этого: вы оба можете соблюдать кодекс молчания — т. е. правило, согласно которому вы скорее согласны пойти в тюрьму, но только не свидетельствовать друг против друга. Вы могли бы найти какого-нибудь представителя криминальной среды, который обеспечивал бы соблюдение этого правила. Например, вступили бы в банду, политика которой предусматривает убийство любого, кто заложит другого члена банды. Несмотря на то что такая мера кажется драконовской, она на самом деле выгодна для всех. Если вы оба слишком боитесь свидетельствовать друг против друга, то можно рассчитывать, что придется провести за решеткой один год, а не пять лет.

Именно поэтому мелкая преступность имеет тенденцию приобретать организованную форму. Все люди приобретают выгоду от существования определенных правил, даже те, кто всеми силами старается нарушать законы общества.

* * *

Если внимательно изучать правила ежедневных социальных взаимодействий, то можно заметить, что многие из них нацелены на ликвидацию проблем коллективных действий. Например, необходимость стояния в очереди служит источником постоянного раздражения, будь это в банке, супермаркете или на въезде на скоростную автостраду. Среднестатистический американец тратит более тридцати минут в день на различные очереди. Экономисты постоянно сетуют, что это непродуктивная трата времени и энергии. Однако основная функция очередей — ускорение процесса продвижения людей через нужный им пункт. Каждый индивид при этом испытывает желание пролезть без очереди. Но если так поступит каждый, возникшая неразбериха задержит всех участников очереди и в результате вся группа проследует в нужном направлении медленнее. Вереницей люди продвигаются быстрее, чем в куче. Особенно ярко это видно на таких трагических примерах, как, например, пожар в здании: спасающимся не удается образовать организованную очередь на выход и в результате гибнет намного больше людей, чем могло бы.

Это одна из форм дилеммы арестанта. Лезть впереди очереди — все равно, что давать показания против партнера: это улучшает твое положение, но лишь за счет другого человека. Когда остальные поступают так же в отношении лично вас, то результат ударяет именно по вашим интересам. Таким образом, обычай выстраиваться в очередь служит чаяниям каждого ее участника (даже если это не сразу заметно). Правило, согласно которому собеседники говорят по очереди, во многом аналогично вышеупомянутому (каждый хочет вставить свое слово, но никто ничего не услышит, если говорить одновременно). По этой же причине не разрешается лгать, разговаривать в кино во время фильма, выезжать на перекресток, если вы не уверены, что проезд свободен, справлять нужду в общественных местах, сорить в парках, громко включать музыку по ночам, сжигать листья на заднем дворе — и так до бесконечности.

Важно, что все эти правила применяются в тех случаях, когда каждый получает выгоду от ограничений, налагаемых ими. Таким образом, получается, что правила не подавляют наши основные потребности, а наоборот — позволяют их удовлетворять. Двое подозреваемых в рассказе о дилемме арестанта не хотят отправляться в тюрьму. Кодекс молчания — наилучший способ удовлетворить это желание. Когда кодекс принят, он ограничивает арестантов, не позволяя им действовать как заблагорассудится, т. е. давать показания друг против друга. Важно понимать, что данное ограничение отнюдь не противоречит их интересам. Порой нам необходима угроза внешнего принуждения для достижения результатов, которые все мы хотели бы иметь.

Теперь понятно, насколько извращенны многие формы бунта, пропагандируемые контркультурой. Десятилетиями безликая масса людей, терпеливо стоящих в очередях, служила объектом осуждения и презрения как эмблема всего того отрицательного, что связано с массовым обществом. Как часто нам приходилось слышать сравнение между массами и стадом овец или коров, которых гонят на бойню! Или о том, что люди, зарабатывающие на жизнь работой у конвейера, лишены индивидуальности и превращены в безликие винтики. Или об одетых в одинаковые деловые костюмы клерках, поднимающихся на эскалаторе или спускающихся в метро. (Американский фильм 1983 г. «Кояанискаци» служит особенно ярким примером.) Героем нашего времени неизменно становится такой человек, который покидает очередь, отказывается принимать бездумный конформизм масс. Однако действительно ли этот конформизм так уж бездумен?

Часто можно наблюдать, как общество тем или иным способом стремится обеспечивать соблюдение социальных норм. Люди демонстрируют свое возмущение тем, кто перебивает их, лезет без очереди или блокирует перекресток, когда горит красный свет. Все это — способы выражения недовольства общества, наказания нарушителей. И все же тот факт, что правила навязываются, не означает, что они репрессивны или обязательно приводят к невыносимому ограничению индивидуальной свободы. Всегда при возникновении проблемы коллективных действий будет рождаться желание своевольничать. Если все остальные готовы терпеливо ждать в очереди, то побуждение пролезть вперед даже усиливается. Для того чтобы поддерживать систему всеобщего блага, требуется определенный социальный контроль, т. е. наказание за нарушения. Однако это не означает, что все социальные нормы являются тиранией, а те, кто их соблюдает, конформисты или трусы. Такие люди еще известны под названием «порядочные граждане». Так что важно разграничивать акции протеста, направленные против бессмысленных или устаревших условностей, и действия, которые нарушают оправданные социальные нормы. Другими словами, мы обязательно должны различать понятия «диссидентство» и «девиация». Диссидентство подобно гражданскому неповиновению. Оно проявляется, когда люди в принципе согласны играть по правилам, но искренне, из лучших побуждений возражают против специфического содержания имеющегося набора правил. Они демонстрируют неповиновение, невзирая на последствия, к которым могут привести их действия. Девиация же проявляется, когда люди нарушают правила по своекорыстным мотивам. Иногда бывает очень трудно отличить одно от другого, потому что люди часто стараются выдать девиантное поведение за диссидентство. Это происходит, в том числе, и из-за добросовестного заблуждения: многие люди, демонстрирующие девиантное поведение, искренне верят в то, что поступают как диссиденты.

Например, в 1960-х годах многие социальные нормы, касавшиеся отношений между полами, постоянно подвергались критике. Традиционная мужская галантность означала демонстрацию несколько преувеличенной озабоченности здоровьем и благополучием женщин: открывание для них дверей, предложение собственного плаща в ненастную погоду, плата за даму в ресторане и т. д. Феминистки утверждали, что подобные правила вовсе не служат интересам женщин, а лишь укрепляют заблуждение, что женщины беспомощны и неспособны позаботиться о себе. И тогда многие начали отказываться от такого поведения, устанавливая нормы, основанные на равноправии. Однако такое диссидентство сопровождалось изрядным количеством самых настоящих девиаций. Мужчины восприняли критику своих обязанностей как позволение поступать по произволу. Возникла печально знаменитая эпидемия грубого мужланства. Вместо того чтобы найти альтернативные способы выражения заботы и уважения к женщинам, многие вообще перестали уделять элементарное внимание к потребностям женщин. Для этих мужчин понятие равенства означало: «я забочусь о себе, она — о себе».

Идеологи контркультуры отреагировали на такое заблуждение позитивно. Один из способов выразить основополагающую идею контркультуры — это констатировать, что она стерла разграничение между девиацией и диссидентством (или, точнее, на чала считать любую девиацию диссидентством). Иначе как можно объяснить, что многие люди ставили знак равенства между движением за гражданские права чернокожих Мартина Лютера Кинга и увлечением «харлеями», «беспечными ездоками», а также контрабандой кокаина? Свобода противостоять тирании, бороться против неравноправия не является эквивалентом свободы поступать в угоду личным интересам. Однако контркультура упорно игнорирует это разделение.

Интересно сравнить политические программы Мартина Лютера Кинга и Эбби Хоффмана. В своем знаменитом «Письме из бирмингемской тюрьмы» (Letter from Birmingham City Jail), написанном незадолго до его убийства в 1968 году, когда он находился в заключении за участие в марше за гражданские права в Алабаме, Кинг красноречиво разъясняет разницу между девиантным поведением и диссидентством: «Я никоим образом не призывал к тому, чтобы уклоняться от закона или бросать ему вызов, как сделали бы оголтелые сегрегационисты. Это привело бы к анархии. Тот, кто нарушает несправедливый закон, должен делать это открыто, с любовью… и готовностью понести наказание. Я заявляю, что человек, нарушающий закон, о несправедливости которого свидетельствует его совесть, и добровольно несущий наказание, находясь в тюрьме, дабы пробудить совесть окружающих, на самом деле выражает самое высокое уважение к закону».

Сравните это с политикой йиппи. Официально термин yippie считался сокращением от Young Internationalist Party, хотя Хоффман утверждал, что название его организации родилось, когда он и несколько друзей, накурившись конопли, катались по полу и вопили: «Yippee!» [18]

В 1968 году в Чикаго, во время проведения национального съезда Демократической партии США йиппи устроили серию хулиганских акций и прославились тем, что предлагали выдвинуть на пост президента свинью, подмешать в систему чикагского водоснабжения ЛСД, а также пытались организовать массовое соблазнение делегатов вместе с семьями и угощение их дозами «кислоты».

Это диссидентство или девиантное поведение? Существует очень простой тест, позволяющий отличить одно от другого. Это может показаться старомодным, однако по-прежнему полезно задать простой вопрос: «Что произойдет, если все будут делать это? Станет ли мир лучше и справедливее?» Если ответ отрицательный, у нас есть основания для сомнений в диссидентстве. Как мы увидим далее, контркультурный бунт очень часто не проходит этот простой тест.

* * *

Сделанный анализ позволяет нам ясно увидеть серьезную ошибку Фрейда, допущенную при рассмотрении отличий цивилизации от варварства. Проблему можно ясно представить, если сравнить фрейдистский анализ «естественного состояния» человечества с анализом Томаса Гоббса. Фрейд искренне согласился с мнением Гоббса о том, что без правил и установлений, руководящих поступками цивилизованного человека, жизнь была бы «одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна». Хотя первобытный человек обладал большей свободой для следования инстинктам, Фрейд утверждал, что «его возможности для наслаждения этой свободой в течение какого-то периода времени были ничтожными». Однако в отличие от Гоббса Фрейд заявил, что ненадежность естественного состояния человека показывает одно важное свойство человеческой психики. Учитывая наличие явной выгоды от совместной кооперации, утверждал Фрейд, ненадежность естественного состояния показывает, насколько могущественны инстинкты агрессивного или жестокого поведения.

В книге «Недовольство культурой» Фрейд пишет, что «в результате врожденной враждебности человеческих существ цивилизованное общество постоянно находится под угрозой распада. Выгода совместной деятельности не удерживает его в целостности; инстинктивные влечения сильнее, нежели разумные интересы». Этот аргумент имеет изъян, однако этот изъян в высшей степени поучителен. Фрейд замечает, что совместная работа для нас в огромной степени выгодна. Таким образом, рассудок говорит нам, что следует вести себя в цивилизованной манере и выполнять собственную роль в работе над совместными проектами. Тот факт, что у нас очень часто не получается совместная работа, показывает: наши антиобщественные тенденции — наши агрессивные инстинкты — чрезвычайно сильны. Если бы эти «инстинктивные страсти» не были столь могущественными, они бы не преобладали над нашей заинтересованностью в огромной выгоде от кооперации. Безусловно, задача по построению цивилизации поистине колоссальна, так как нам нужно искать способы подавления этих чрезвычайно мощных инстинктов.

Таким образом, взгляды Фрейда в целом сводятся к тому, что все существующее в первобытном обществе насилие есть прямое выражение наших агрессивных и разрушительных инстинктов. Эти инстинкты невозможно убрать; они могут лишь сублимироваться и подавляться. Так что уровень насилия никогда не меняется. Насилие просто перенаправляется, выражаясь скорее внутри, а не снаружи. Вместо того чтобы нападать на других людей, мы изобретаем все более и более изощренные формы психологического самоистязания. В соответствии с фрейдовской моделью разума в виде скороварки находящаяся внутри нас жестокость никуда не уходит. Когда мы смотрим на современного цивилизованного человека, мы знаем, что под маской спокойствия находится кипящий котел гнева и возмущения, которые в любой момент могут выплеснуться через край. Вот почему, по мнению Фрейда, можно сказать, что первобытное состояние открывает важную истину о человечестве — откровенное насилие говорит нам кое-что о нашей основополагающей инстинктивной природе.

Для Гоббса же насилие, существующее в первобытном состоянии, не свидетельствует о каких-то глубинных особенностях человеческой натуры. По его мнению, насилие порождается мелкими нюансами наших социальных взаимодействий. Фрейд полагает, что поскольку все мы заинтересованы в сотрудничестве друг с другом, рассудок должен принуждать нас стремиться к этому. Однако Гоббс считает, что при отсутствии правил тот факт, что мы все заинтересованы в кооперации, не обязательно служит для индивида стимулом совместной плодотворной деятельности. Рассудок нередко велит нам украсть овощи у соседа вместо того чтобы выращивать свои, солгать вместо того чтобы сказать правду, увиливать от дела вместо того чтобы трудиться. Другими словами, рассудок ввергает нас в проблемы коллективных действий. Кроме того, при отсутствии правил и предписаний мы зачастую не имеем гарантий, что другие люди будут соблюдать договоренности: не нападут на нас, пока мы спим, не похитят плоды нашего труда. Из-за этого все становятся очень нервными. И тогда люди, первоначально не имеющие враждебных намерений, часто наносят превентивные удары по окружающим, чтобы предотвратить ожидаемые атаки. Как говорит Гоббс, люди атакуют друг друга не только ради выгоды, но еще и ради собственной безопасности.

Так что, согласно взглядам Гоббса, не стоит полагать, будто люди руководствуются глубоко укорененной любовью к насилию или агрессии. Он утверждает: даже при том, что первобытное состояние пронизано насилием, причина этого вовсе не в фундаментальной людской агрессивности. Проблема лишь в том, что мы не в состоянии доверять друг другу. То есть мы занимаем агрессивную позицию по отношению друг к другу и следуем стратегии эксплуатации вовсе не из-за всеобъемлющей потребности в угнетении других людей. Мы поступаем так главным образом для защиты самих себя от эксплуатации окружающими. Если, решая дилемму арестанта, вы подозреваете, что ваш партнер собирается свидетельствовать против вас, то с вашей стороны будет безумием не свидетельствовать против него. И тогда вы оба сажаете друг друга в дерьмо не из желания так сделать, а просто чтобы избежать ситуации, при которой вас самих посадят в «это самое». Здесь нет речи о некоем зловещем «инстинкте смерти», попирающем нашу рациональность, это просто логичный ответ на ситуацию, в которой имеется взаимное недоверие.

Гоббс считал задачу построения цивилизации гораздо менее сложной, чем Фрейд. Большая часть насилия, которое мы видим, — просто результат неуверенности в своей безопасности. Люди боятся друг друга и поэтому предрасположены к агрессии. Но если убрать источник нестабильности, то исчезнет мотивация большей части насилия. Таким образом, налаживание порядка не требует усиленного подавления нашей инстинктивной природы, нужна лишь воля, чтобы увязать индивидуальные устремления с общим благом. Поскольку эта проблема поверхностная, зависящая от структуры социальных взаимодействий, ее решение также может быть поверхностным. Нам не нужно изменять сознание людей для того, чтобы исправить ситуацию; все, что необходимо, это перенаправить их побудительные мотивы. Другими словами, и проблема, и ее решение возникают на чисто институциональном уровне. Цивилизация, в сущности, представляет собой техническое исправление проблем социальных взаимодействий, она не требует какой-либо глубокой трансформации человеческой природы. Таким образом, Фрейд очень сильно переоценивает объем того, от чего мы должны отказаться, чтобы войти в общество, а также, стало быть, переоценивает и количество репрессий, требуемое для цивилизации.

* * *

Чтобы увидеть разницу между анализами природного первобытного состояния Гоббса и Фрейда, рассмотрим совершенно конкретный пример гонки вооружений. Как всем известно, насилие имеет свойство возрастать, если ему не противодействовать. Военным приготовлениям свойственна такая же тенденция. При наращивании вооружений основная цель состоит в том, чтобы обзавестись более крупным и более разрушительным арсеналом, чем противник. Когда две страны боятся друг друга, желание иметь больше оружия порождает проблему коллективных действий. Преимущество, обретенное одной страной, лишь побуждает другую удвоить усилия. Вскоре приоритет одной страны исчезает, и ему на смену приходит паритет, при котором все начинается сначала, разве что уровень военных расходов увеличивается. Кроме того, поскольку огромные затраты на вооружение порождают стимул к его использованию, такие арсеналы снижают общий уровень безопасности.

Поставим себя на место государственного деятеля, стоящего перед выбором между высоким и низким уровнями затрат на вооружение. Возможные итоги перечислены в порядке предпочтительности:

1. Вы выбираете высокий уровень, ваш соперник — низкий. Степень безопасности: высокая.

2. Вы выбираете низкий уровень, ваш соперник тоже. Степень безопасности: средняя.

3. Вы выбираете высокий уровень, ваш соперник тоже. Степень безопасности: низкая.

4. Вы выбираете низкий уровень, ваш соперник — высокий. Степень безопасности: самая низкая.

Как и в случае с дилеммой арестанта, вы имеете выбор между вариантами 1 и 2 или между 3 и 4. Вы выберете высокий уровень военных затрат, как и ваш соперник, и в результате вы получаете вариант 3. Другими словами, вы тратите много денег и тем не менее имеете низкую общую степень безопасности.

Но это лишь начало проблемы. Предположим, что вы выбираете высокий уровень военных затрат и что ваш соперник почему-то не успевает угнаться за вами. Это означает, что короткое время вы будете радоваться высокой степени безопасности (итог 1). Однако как только затраты вашего соперника вырастут, вы начнете испытывать снижение относительной степени безопасности.

На этом этапе, вместо того чтобы смириться с неизбежностью (итог 3), у вас появляется соблазн ужесточить соперничество, сделав выбор в пользу еще больших затрат. Это превращает проблему коллективных действий в так называемую гонку на выживаемость. Неудовлетворительный результат, связанный с проблемой коллективных действий, побуждает соперников удвоить усилия, обостряя ту проблему, которую они надеются решить (это все равно что включить погромче собственную стереосистему, чтобы не слышать музыки из соседской квартиры). Итог получается настолько скверным, что обе стороны увязают в конфликте — они не могут выйти из него, потому что ставки слишком высоки.

Военные расходы имеют хорошо известную тенденцию перерастать в гонку вооружений. На первый взгляд, подобные результаты кажутся совершенно иррациональными.

И все же соперничающие партии зачастую оказываются в безвыходном положении именно из-за гонки вооружений: хотя бремя для населения становится все тяжелее, все труднее становится прекратить эту гонку. Вот почему многие небогатые страны мира вынуждены тратить огромную долю своего валового внутреннего продукта (ВВП) на вооружения. Например, Эритрея и Эфиопия год за годом тратят все больше денег на вооружение из-за нерешенного спора о границе. Несмотря на массовый голод и отсутствие элементарных госструктур, Эритрея в год тратит на вооружение по 25 % и более от ВВП. И конечно, все наслышаны о причине всеобщей гонки вооружений: холодной войне между США и СССР. В конце концов Советский Союз довел себя до банкротства из-за затрат на оборону. И даже через пятнадцать лет после его распада США сохраняют астрономический уровень военных затрат, они тратят на оружие столько же, сколько остальные страны мира вместе взятые.

Важно отметить нерациональность подобных гонок. В 1960-х годах, когда холодная война набрала обороты, логика конфликта осознавалась людьми недостаточно ясно. Казалось, что политики и военные лидеры несколько тронулись умом (или что государство целиком попало под влияние военно-промышленного комплекса). Огромное влияние имели различные фрейдистские анализы этого безумия. Гонка вооружений предлагалась в качестве примера того, как наши агрессивные инстинкты пересиливают способность к рациональному мышлению. Популярный голливудский боевик 1964 года «Доктор Стрейнджлав» стал классической иллюстрацией подобных взглядов (как обычно, в нем были проведены параллели между подавлением сексуальности, германским фашизмом и американской эскалацией гонки ядерных вооружений). Считалось, что накапливание оружия, в сущности, представляет собой форму сублимированной агрессии. Постоянное увеличение количества вооружений и финансового бремени можно было объяснить как невротическую реакцию на дисциплину, навязываемую обществу системой военного производства. Необходимость иметь все большее количество оружия означает более строгую дисциплину на заводе и нарастание трудностей с удовлетворением желаний. Такое усиление психического подавления порождает повышение агрессивности и, стало быть, потребность в еще большей сублимации — т. е. в еще большем количестве вооружений. Влияние одного на другое порождает эскалацию гонки вооружений, кульминацией которой неизбежно станет ядерный холокост.

С точки зрения фрейдизма гонка вооружений свидетельствует о некоей глубинной особенности человеческой природы. Тот факт, что люди ощущают потребность в изготовлении атомных бомб, показывает, насколько страшные инстинкты живут в нас. Получается, что раз мы желаем использовать это оружие друг против друга, то, несомненно, мы очень жестокие создания.

Но анализ по Гоббсу опровергает утверждение, будто гонка вооружений свидетельствует о наших внутренних агрессивных тенденциях. Есть вероятность, что две страны начнут вооружаться, не имея никаких серьезных планов нападения друг на друга; каждой из них достаточно уверенности, что другая страна намеревается сделать это. Именно это отсутствие доверия инициирует гонку вооружений. Одна страна начинает накапливать оружие, чтобы защититься от вероятной угрозы. Вторая страна воспринимает это как угрозу и увеличивает собственные траты на вооружение. И история повторяется, каждая из сторон воспринимает оборонительные меры другой как приготовление к нападению. Важный момент заключается в том, что, как и в дилемме арестанта, в любом случае происходит эскалация гонки вооружений. Так, и СССР, и США на всем протяжении холодной войны заявляли, что их военные приготовления имеют чисто оборонительный характер. Но поскольку ни та, ни другая сторона не верили друг другу, отсутствие агрессивных намерений нисколько не мешало продолжению процесса.

Теперь, когда холодная война позади, можно сказать, что анализ по Гоббсу в сущности был верен. Если бы фрейдистский анализ оказался правильным, то холодная война никогда бы не кончилась (во всяком случае не окончилась бы так, как это произошло в действительности). И СССР, и США мотивировали свое поведение не столько ненавистью друг к другу, сколько боязнью намерений противоположной стороны. Все, что потребовалось для окончания конфликта, — это, по сути, одностороннее решение Михаила Горбачева прекратить затянувшийся процесс. Поступив так, он показал, что гонка вооружений основывалась не на агрессии между двумя сторонами, а на отсутствии доверия друг к другу.

Какое мы можем сделать из всего этого заключение? Фрейд утверждал, что цивилизация порождает несчастливость, подавляя ряд наших самых сильных инстинктов. Каковы свидетельства того, что нам свойственны эти инстинкты? Самое яркое подтверждение — когда людям дают волю действовать как им заблагорассудится, ситуация быстро оборачивается насилием. Согласно Фрейду, это показывает, что на некоем фундаментальном уровне все мы — кровожадные создания. Гоббс предлагает гораздо более простое объяснение. Зачастую люди плохо обходятся с окружающими не из-за желания причинить им страдания, а чтобы избежать плохого обращения с ними самими. Это подобно ситуации с разводящейся супружеской парой: муж и жена расходятся не из-за того, что испытывают неприязнь друг к другу, а потому, что каждый убежден: партнер готов развалить семью. И каждый из супругов предпочитает сделать это первым, чтобы не стать «жертвой». Их проблема заключается в отсутствии взаимного доверия.

Контраст между анализами по Гоббсу и по Фрейду напоминает нам, что даже глубокие психологические объяснения явлений не всегда оптимальны. Иногда сигара — это просто сигара. А ракета — просто ракета. Несуразности, вроде военной эскалации, можно объяснить и без доводов о «внутреннем ребенке», жаждущем творить разрушения. Конечно, ядерная эскалация — это нежелательный результат, но его причиной явилась рациональная реакция на ситуацию, характеризировавшуюся недоверием и страхом. Получается, что для прекращения гонки вооружений, для того, чтобы на смену тенденции к обоюдному уничтожению пришел здравый смысл, не потребовалось подавлять наши инстинкты. Если обязательное для выполнения решение приводит к нужной степени доверия, то нет причин, чтобы это решение не было с энтузиазмом принято обеими сторонами.

Обобщая, можно сказать: аргументы Гоббса показывают, что не все правила плохи, и не все люди, их соблюдающие, являются всего лишь угнетаемыми конформистами. Существует средний путь между невротичной потребностью к порядку полковника Фиттса и детским отвержением всяческих норм Лестера Бернама. Есть возможность быть нормальным, хорошо адаптированным к обществу взрослым, просто выполняя правила, действующие ради общего блага, и при этом сознательно отвергая несправедливые нормы. Однако именно такой вариант упорно отвергается контркультурными критиками.

* * *

Мы легко забываем, до какой степени наша повседневная жизнь определяется правилами. По большей части мы настолько хорошо социализированы, что мысль о нарушении правил даже не возникает. И поскольку мы, как и почти все прочие люди, совсем не думаем о том, чтобы их нарушать, ощущение, что вообще существуют какие-то нормы, быстро утрачивается. Однако они действительно существуют. Если вы хотите вспомнить об этом, попытайтесь что-нибудь нарушить. Например, когда вы окажетесь в автобусе, попробуйте сесть кому-нибудь на колени. Или, когда придете в магазин, поторгуйтесь с продавцом, чтобы купить пакет молока подешевле. В переполненном лифте попробуйте встать лицом к задней стенке. Или влезьте без очереди в кассу кинотеатра. Попробуйте пристально посмотреть в глаза проходящим по улице. Люди не просто будут удивлены, они очень обеспокоятся. На такое отклонение от социальных норм обычно следуют самые разнообразные реакции: от выражения неодобрения до стремления немедленно наказать вас как нарушителя.

Другими словами, общество строго требует соблюдения социального порядка. Даже самые слабые, самые социализированные члены общества в конечном итоге принимаются за решительные действия при виде вопиющего пренебрежения основными, правилами социального порядка. Очень забавно это показано в фильме «Бойцовский клуб», когда Тайлер Дарден посылает новых рекрутов с заданием добиться, чтобы их кто-нибудь поколотил. Особая оговорка: им не разрешается бить первыми. Демонстрируется серия эпизодов, в которых члены клуба то и дело врезаются в очереди, крадут конфеты у детей или обливают из шланга напыщенного бизнесмена. Первоначальной реакцией на нарушение становятся смущение и замешательство, за которыми следуют гнев и, наконец, насилие.

Реакции людей в фильме «Бойцовский клуб» не слишком отличаются от тех, что были выявлены в ходе нескольких важных социологических экспериментов, проведенных в 1960-х годах. В то время многие проявляли интерес к тому, как людей заставляют следовать социальным нормам. Одни из самых смелых исследований проводились калифорнийским социологом Гарольдом Гарфинкелем. Гарфинкель поручил своим студентам провести то, что он назвал «экспериментами по нарушению правил». Молодых людей попросили поступать вопреки тому, чего от них ожидают, а затем записать полученные реакции. Например, студентам поручили от пятнадцати минут до часа вести себя так, словно они постояльцы, а не члены семьи в собственном доме. Им предстояло «соблюдать дистанцию в общении, обращаться к окружающим в учтивой манере, заговаривать, только услышав обращение к себе» и все время проявлять «сдержанность и вежливость». В некоторых случаях члены их семей отнеслись к необычному поведению легко, решив, что это шутка. В большинстве же такое поведение привело к серьезным нарушениям отношений. Семьи отреагировали на такое отклонение от нормы с неприкрытой враждебностью.

Они не жалели сил, пытаясь получить объяснения странному поведению и вернуть ситуацию в нормальное русло. Отчеты студентов были полны описаний изумления, замешательства, шока, обеспокоенности и гнева, которые сопровождались обвинениями в адрес студентов со стороны членов их семей в злобности, черствости, эгоистичности или невежливости. Семьи задавали вопросы: в чем дело? что на тебя нашло? тебя отчислили? ты больна? чего это ты так важничаешь? чем ты так разозлен? ты сошел сума или просто дурак? […] Одна мать, разъяренная тем, что ее дочь заговаривала только тогда, когда к ней обращались, принялась гневно кричать на нее, обвиняя в неуважении, и отказалась слушать успокоительные увещевания сестры студентки. Один отец отчитал свою дочь за то, что она безразлична к окружающим и ведет себя как избалованный ребенок.

В результате экспериментов Гарфинкель пришел к выводу, что «нормальность» — это не просто характеристика, которую имеют люди, а статус, которого они стараются достичь и стремятся поддерживать. Кроме того, мы ожидаем от других, что они будут поступать «нормально», т. е. в рамках определенного стандарта, соответствия которому мы требуем от них. Когда же окружающие ведут себя «ненормально», мы требуем от них объяснений и прекращаем отношения или стараемся как-либо наказать, если они не могут дать нам удовлетворительных объяснений.

«Нормальность» поведения индивида обладает важным качеством: она избавляет окружающих от излишнего когнитивного напряжения. В типичной социальной ситуации — скажем, когда идешь по городской улице — слишком много всего происходит вокруг, чтобы уделять должное внимание всем вероятным возможностям развития событий. Нормальным считается, когда машины следуют по мостовой, а люди — по тротуару. А еще для людей считается нормальным шагать по тротуару, тактично сохраняя дистанцию (не идти позади человека, приблизившись к нему вплотную, не разговаривать с незнакомцами и т. д.). В принципе, любое из этих правил можно нарушить в любой момент. Однако мы привычно игнорируем эти возможности. Люди спокойно стоят на краю тротуара, когда автобус проезжает в полуметре от их лиц. Представьте себе, что они стоят в открытом поле и тот же автобус проходит так близко от них! В этом случае все ощутят огромную опасность, которую близко проходящая машина представляет для пешеходов. Однако в городе мы спокойно игнорируем эту опасность. Мы считаем само собой разумеющимся, что водитель автобуса будет делать то, что повсюду делают «нормальные» водители: не станет давить пешеходов. Лишь в случае, когда машина неожиданно резко сворачивает с курса и наши ожидания не оправдываются, нам приходится волноваться за собственную безопасность.

Вот почему культурный шок, испытываемый людьми в новом или незнакомом социальном окружении, является таким устойчивым и часто описываемым феноменом. В сущности, культурный шок есть кумулятивный эффект фрустрации и беспокойства в результате утраты знакомых знаков и указателей, информирующих о социальных взаимодействиях. Значительную часть неприятностей вызывает незнание того, что «нормально» и что «ненормально». Хотя первоначально пребывание в чужой стране может давать новые интересные впечатления, через определенный период времени трудности при попытках добиться даже совсем простых нужных результатов начинают выматывать людей. Неспособность определять социальные сигналы и правильно реагировать на них — понять, разумна ли предлагаемая при покупке чего-либо цена, серьезно говорят люди или шутят, грубы они или вежливы, как начать беседу и о чем говорить, смеются люди с вами или над вами — заставляет чувствовать себя беспомощными и неразумными детьми. Поначалу обильного доброжелательства бывает достаточно, чтобы сгладить трудности, однако, в конце концов, все начинают тосковать по «нормальному», менее сложному стилю взаимодействия.

На основании таких наблюдений Гарфинкель заключил, что густая сеть правил, руководящих нашей повседневной жизнью, служит «рутинным основанием для повседневной деятельности». Ее самая важная функция заключается в поддерживании и воспроизводстве системы всеобщего взаимного доверия. По существу, жить и действовать в обществе мы можем, только доверяя другим людям. Нам нужно верить в то, что водители автомобилей не попытаются сбить нас, незнакомцы не попытаются ограбить, повара не попытаются отравить и т. д. Но обычно мы не имеем специфических свидетельств этого — особенно в большом мегаполисе, где большинство людей, с которыми мы ежедневно сталкиваемся, никогда не встречались нам раньше. Как же нам избежать беспокойства о том, к чему могут привести эти контакты? Что для нас важно — так это вера, что другие люди будут соблюдать существующие правила.

Один из способов создания атмосферы доверия — символическая демонстрация людьми готовности соблюдать правила. В этом и состоит главная функция вежливости и хороших манер. Когда мы вежливо приветствуем кого-либо, придерживаем дверь, берем салат соответствующей вилкой и выражаем благожелательность, это помогает нам убедить окружающих, что у нас нет камня за пазухой, что наше взаимное общение пройдет гладко, как и должно. Таким образом, всевозможные «дурацкие» правила, которые мы должны соблюдать, служат вовсе не подавлению индивидуальности, свободы и самовыражения, а и выполняют ценную функцию. Каждое незначительное действие служит сигналом, позволяющим другим людям заключить, что, вероятней всего, последует дальше.

Именно этот механизм доверия эксплуатируется талантливыми мошенниками и психопатами, которые в общении неизменно вежливы и очаровательны. Строго говоря, нельзя быть уверенным, что люди, играющие по правилам, когда дело касается мелочей, будут поступать так же и в серьезной ситуации. Мошенники доказывают это, делая первое и не делая второго. Но значит ли это, что нам всем следует перестать доверять друг другу? Если бы мы это допустили, то нормальная жизнь в обществе стала бы невозможной. Другими словами, жизнь без культуры привела бы к перманентному состоянию культурного шока.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: