Теория агрессии и анализ самости.

За исключением обсуждавшейся уже теории Гартман-на, согласно которой сопротивление вызывается агрессией (с. 89-97), в предыдущих своих рассуждениях, где я касался психологии влечений и структурной модели психики (влечений и защит), противопоставляя их психологии самости и модели отношения самости к своему объекту, я говорил прежде всего о либидинозных стремлениях. Поэтому, чтобы завершить свое изложение, я должен теперь обратиться к анализу агрессии.

Вначале я должен сказать, что, как и в случае феноменов в сфере любви, привязанности и интереса, явления, связанные с настойчивостью, ненавистью и деструк-тивностью, можно рассматривать в рамках влечений. Другими словами, деструктивность человека можно рассматривать как то, что изначально является частью его психологического оснащения, а его способность преодолевать свой инстинкт убивать можно рассматривать как вторичную и определить с точки зрения его способности приручать влечения. Этот подход к человеку и с ним связанная теоретическая система понятий были весьма плодотворными в прошлом, и они остаются важным объяснительным инструментом в клинической ситуации и за ее пределами.

Приведем пример объяснения агрессии человека в рамках классической теории влечений. Можно утверждать, что человек, раз он использует столовую посуду и потребляет приготовленную пищу, должен отказаться от значительной части орально-садистского удовлетворения влечений или, выражаясь иначе, он должен уметь в значительной степени приручать свои орально-садистские влечения, чтобы быть способным питаться цивилизованным способом и отказаться от удовольствия разрывать сырое мясо с помощью зубов и ногтей.

Я хочу еще раз подчеркнуть, что данное утверждение, касающееся гипотетического шага в истории цивилизации, можно было сделать в терминах психологии влечений, не обращаясь к психологии самости. Однако мы можем увидеть некоторые ограничения объяснительной ценности такого подхода, если зададим себе вопрос, почему приобретение цивилизованных привычек способствует повышению самооценки. Я полагаю, что ответ на него нельзя найти ни при помощи психологической модели защиты от влечений, ни даже при помощи структурной психологии (то есть на основе понятия Супер-Эго) — к нему следует подходить путем сравнительного исследования участия самости и ее элементов. Правда, родительское одобрение способствует передаче культурных ценностей, и ребенок, так сказать, меняет непосредственное удовлетворение влечений на родительское одобрение (а позже на одобрение со стороны Супер-Эго). Но эта формулировка остается неудовлетворительной для человека, эмпатически наблюдающего за культурным прогрессом и индивидуальным поведением, — даже будучи правильной, она остается неполной, если ограничивается влечениями и психическим аппаратом. В чем, например, состоят грандиозные фантазии самости, когда человек разрывает пищу на части и ее пожирает? И — для сравнения — в чем состоят грандиозные фантазии самости, когда человек умело использует столовые приборы и горделиво сохраняет вертикальное положение, поднося ко рту пищу?[23]

Представленные в виде вопросов некоторые корректировки постулатов классической теории влечений, сделанные нами с позиции психологии самости, отнюдь не являются маловажными. Но я знаю, что сами по себе они не имели бы большого значения и что потребность в них едва ли можно было бы обосновать утверждением, что теория агрессивного влечения неадекватна, а потому в дополнение к ней необходима другая теория, в которой феномены агрессии рассматривались бы в рамках психологии самости.

Классическое положение психоанализа, согласно которому агрессивные тенденции (включая тенденцию убивать) глубоко укоренены в биологической структуре человека, а потому агрессию следует рассматривать как влечение, имеет под собой прочное основание. Человек не только обладает биологически сформированным аппаратом, позволяющим ему совершать деструктивные действия (например, он оснащен зубами и ногтями, другими словами, инструментами, предназначенными для разрывания и уничтожения), он также использует свои агрессивные потенциальные возможности. Действительно, доказательств, подтверждающих правильность понимания нами человека как агрессивного животного, потерпевшего неудачу в приручении своих разрушительных импульсов, то есть данных о реальном деструктивном поведении человека как индивида и как члена группы, предостаточно. Поэтому и неудивительно, что глубинного психолога, не удовлетворенного адекватностью классической формулировки, его коллеги будут подозревать в том, что он — идеалист, пытающийся уйти от проблем и скрыть неприятную часть реальности. То, что я стал рассматривать классическую формулировку как неадекватную и, в частности, полагаю, что осмысление деструктивности как первичного инстинкта, который стремится к своей цели и ищет выхода, не принесет пользы аналитику, желающему аналитическими средствами предоставить своим пациентам возможность справляться с агрессией, не означает, что я отрицаю деструктивность человека или что я хочу представить ее проявления как относительно редкие, а ее последствия — как не особо существенные. Распространенность и важность деструктивности человека не ставится под сомнение — под сомнение ставится только ее значение, то есть ее динамическая и генетическая сущность.

Как ученый-эмпирик и психоаналитик-клиницист я не пришел к моим представлениям о природе человеческой деструктивности посредством умозрительных рассуждений; мои теоретические формулировки основываются на эмпирических данных, полученных благодаря исследованию сообщений анализандов по поводу своих переживаний, в частности переживаний, возникавших при переносе. Именно благодаря изучению тех аспектов переноса у пациентов, которые имели непосредственное отношение к деструктивности — особенно их «сопротивлений» и «негативных переносов», — я стал рассматривать их деструктивность с иных позиций, то есть не как проявление первичного влечения, которое постепенно обнаруживается в ходе аналитического процесса, а как продукт дезинтеграции, который, будучи примитивным, все же не является первичным в психологическом отношении. Агрессия, с которой мы сталкиваемся при переносе, не является первопричиной в психологическом смысле — ни тогда, когда она проявляется в виде «сопротивления», ни тогда, когда она проявляется в виде «негативного переноса». В первом случае она чаще всего является результатом действий со стороны аналитика (прежде всего, разумеется, интерпретации), которые пациент воспринимает как проявление недостаточной эмпатии (как отсутствие настроенности в унисон с ним)[24], при этом основная мотивация приходится на поведение аналитика в настоящем. Во втором случае она представляет собой оживление реакций на недостаток эмпатии со стороны объектов самости в детстве (на отсутствие их настроенности в унисон с ребенком), а основная мотивация приходится на прошлое (часто она связана с психопатологией объектов самости в детстве).

Имеем ли мы право делать общие выводы о психологической сущности одного из важнейших атрибутов человека, наблюдая за ним in vitro [25], в частности, наблюдая и интерпретируя такие вроде бы ограниченные образцы поведения, как сопротивление анализанда и негативный перенос? Я не думаю, что ученый, изучающий поведение вне сферы психоанализа, с легкостью даст утвердительный ответ на этот вопрос. Однако я смею утверждать, что подход к пониманию мира переживаний человека и, следовательно, к пониманию его поведения, открытого нам благодаря наблюдению (динамически) широко и (генетически) глубоко понятых феноменов в психоаналитической ситуации, является непревзойденным и что выводы, к которым мы приходим на основе этих наблюдений, и в самом деле заслуживают того, чтобы их широко применяли[26].

В принципе я считаю, что деструктивность человека как психологический феномен является вторичной, что исходно она возникает из-за неспособности окружающих объектов самости удовлетворить потребность ребенка в оптимальных — но, следует подчеркнуть, не максимальных — эмпатических ответах. Кроме того, агрессия как психологический феномен не является элементарной. Подобно неорганическим строительным блокам органической молекулы она с самого начала является компонентом самоутверждения ребенка, и в обычных условиях она остается слитой с утверждением себя в жизни зрелой самости взрослого человека.

Разрушительный гнев, в частности, всегда мотивирован повреждением самости. Самый глубокий уровень, на который может проникнуть психоанализ, прослеживая деструктивность (независимо от того, связана она в симптоме или в черте характера или выражается в сублимированной или сдержанной в отношении цели форме), еще не достигнут, если удалось обнаружить деструктивное биологическое влечение; он не достигнут, если анализанд стал осознавать, что ему хочется (или хотелось) убить. Это осознание — всего лишь промежуточная станция на пути к психологической «первопричине»: к осознанию ана-лизандом наличия серьезной нарциссической травмы — травмы, поставившей под угрозу целостность самости, прежде всего нарциссической травмы, нанесенной в детстве объектом самости.

Читателю, знакомому с психоанализом, разумеется, очевидно, что я использовал здесь термин «психологическая первопричина», чтобы противопоставить мои взгляды взглядам Фрейда, высказанным им (Freud 1937, р. 252-253) в завершение своих глубоких рассуждений о терапевтическом воздействии психоанализа. Я не думаю, что угроза кастрации (отказ мужчины от пассивности в отношении другого мужчины; отказ женщины от своей женственности) является той «первопричиной», дальше которой не может проникнуть анализ. «Первопричиной» является то, что угроза психике серьезнее, чем угроза физическому выживанию, пенису или мужскому господству: речь идет об угрозе разрушения ядерной самости[27]. Правда, почти для всех людей потребность сохранять связность телесной самости является доминирующим содержанием ядерной самости. То же самое относится к инициативности и самоутверждению индивида, но совершенно не обязательно и не без исключений. Если селективные ответы объектов самости не сформировали нормальную ядерную самость у мальчика или у девочки, а привели к возникновению ядерных целей и идеалов, которые не характеризуются приматом фаллически-эксгибиционистского физического выживания и триумфального активного превосходства, то даже смерть и мученическая пассивность становятся терпимыми и желанными. И наоборот, выживание и социальное господство могут быть приобретены ценой отказа от ядра самости и ведут, несмотря на кажущуюся победу, к ощущению бессмысленности и отчаяния.

Как бы ни было важно признать — не только в теории, но и особенно в клинической практике — генетически-динамическое главенство нарциссической травмы, остановимся теперь на приоритете в развитии сложных психологических конфигураций, которые с самого начала содержат агрессию — понимается ли агрессия как влечение или как паттерн реакции — только в качестве подчиненного элемента подобно тому, как даже самые примитивные биологические задатки образованы сложными органическими молекулами, а не просто неорганическими. (Первые представляют собой первичные конфигурации; последние, хотя и более примитивны, являются вторичными — фрагментами первых, продуктами их распада.) Гнев и деструктивность ребенка нельзя понимать как выражение первичного инстинкта, стремящегося к своей цели или к отводу. Они должны быть определены как продукты регрессии, как фрагменты более широких психологических конфигураций, составляющих ядерную самость. Иными словами, агрессия ab initio выступает в качестве элемента этих более широких конфигураций, какими бы рудиментарными они ни были в начале жизни. Если говорить в описательных терминах об агрессивности, то базисная линия поведения не является линией поведения разгневанного и деструктивного ребенка — с самого начала она представляет собой линию поведения утверждающего себя ребенка, чья агрессия является элементом настойчивости и уверенности, с которыми он предъявляет требования в отношении объектов самости, создающих вокруг него обстановку (средней) эмпатической отзывчивости. Хотя, разумеется, каждый младенец неизбежно сталкивается с наносящими травму задержками проявления эмпатии (запаздываниями), гнев, демонстрируемый ребенком, не является первичным[28]. Первичная психологическая конфигурация, какой бы недолговечной она ни была, содержит не деструктивный гнев, а утверждение индивидом себя в чистом виде; последующий разрыв крупной психической конфигурации изолирует компонент самоутверждения и тем самым вторично преобразует его в гнев. (Возможно ли обратное — после успешного выживания в период пребывания в утробе?) Я не оспариваю в этом контексте поведенческую формулировку (Benedek, 1938; см. также мои замечания по поводу особой теоретической позиции, занимаемой Бенедек и другими [Kohut, 1971, р. 219, прим. 1]), что у младенца развивается доверие к своему окружению. Но хотя эта, в сущности, социально-психологическая формулировка описывает генетическую последовательность правильно, она неточна, поскольку оставляет без внимания тот важный факт, что доверие младенца является врожденным, то есть имеется с самого начала. Младенец не развивает доверие, он восстанавливает его. Другими словами: базисная линия психологической жизни не проявляется ни в состояниях полного психического равновесия (спящий без сновидений младенец), ни в состояниях серьезно нарушенного равновесия, то есть в травматических состояниях (гневливый, голодный младенец) — она проявляется в эмпирическом содержании первых импульсов к восстановлению психического равновесия в тот момент, когда оно нарушается (утверждающий себя здоровый младенец, заявляющий о своих желаниях).

В связи с тем, что агрессия является элементом недеструктивных первичных конфигураций и что изойи-рованная деструктивность — «влечение», — появляющаяся после распада этих конфигураций, с позиций психологии представляет собой продукт дезинтеграции, необходимо подчеркнуть два момента.

(1) В начале жизни эти недеструктивные первичные психологические конфигурации очень просты и не имеют идеационного содержания; тем не менее следует еще раз подчеркнуть: они не являются изолированными влечениями. Если теоретик в области глубинной психологии будет настаивать, что мы говорим здесь о допсихоло-гическом состоянии, которое надо исследовать методами биологии или бихевиоризма, он не станет отвергать положения, что изолированная агрессия, выражаясь психологически, является продуктом дезинтеграции. Если же он настаивает на биологическом подходе, вопрос о психологической сущности деструктивного на первый взгляд поведения младенца будет просто отложен, а мои выводы следовало бы тогда отнести к моменту, когда начинается, так сказать, психологическая жизнь. Если, однако, на основе нейрофизиологических данных простая бихевиористская позиция отстаивается в качестве единственно правомерного научного подхода в отношении маленького ребенка, то мы должны спросить, допускает или не допускает бихевиорист, оценивая поведение младенца, примесь эмпатии. Если он ее допускает, то мои выводы применимы, если же не допускает, то они снова откладываются.

(2) Роль, которую играет изначальная агрессия в контексте более широких конфигураций, существующих, по моим представлениям, с самого начала — какими бы примитивными они ни были у младенца,— следует рассматривать вначале с точки зрения установления рудиментарной самости, а затем с точки зрения ее сохранения[29]. Другими словами, недеструктивная агрессивность является составной частью утверждения требований рудиментарной самости, и она мобилизуется (отграничивая самость от окружения) всякий раз, когда переживаются оптимальные фрустрации (не травмирующие задержки эмпатических ответов со стороны объекта самости). Здесь надо добавить, что недеструктивная агрессивность имеет свою собственную линию развития — она развивается не из примитивной деструктивности под влиянием воспитания, а трансформируется в обычных условиях из примитивных форм недеструктивного самоутверждения в зрелые формы самоутверждения, в которых агрессия подчинена выполнению определенных задач. Нормальная, первичная, недеструктивная агрессия в своей примитивной, равно как и в своей развитой форме, исчезает, как только цели, к которым стремился индивид, достигнуты (независимо от того, относились ли эти цели в основном к объектам, воспринимавшимся как отдельные от самости — как независимые центры инициативы,— или же к самости и к объектам самости). Если, однако, соответствующая стадии потребность во всемогущем контроле над объектом самости была хронически и травматически фрустрирована в детстве, то возникнет хронический нарциссический гнев со всеми его пагубными последствиями. Поэтому деструктивность (гнев) и его последующий идеационный компонент (убеждение в том, что окружение является, в сущности, недружелюбным — «паранойяльная позиция», по М. Кляйн) не приводят к появлению элементарных, первичных психологических данностей и, несмотря на то, что на протяжении всей жизни они могут влиять на восприятие индивидом мира и определять его поведение, они представляют собой продукты распада — реакции на достигающие степени травматизации перебои в эмпатических реакциях объекта самости, которые ребенок начинает воспринимать по крайней мере в самых первых, смутных очертаниях.. Здесь уместно повторить, что принципы, изложенные мной в отношении переживания агрессии и гнева применимы также и к либидинозным влечениям. Изолированное сексуальное влечение ребенка не является первичной психологической конфигурацией — будь то на оральном, анальном, уретральном или фаллическом уровне. Первичная психологическая конфигурация (в которой влечение является лишь элементом) представляет собой переживание отношений между самостью и эмпатическим объектом самости. (См. описание воображаемого взаимодействия между матерью и ребенком — с. 81-82.) Изолированные проявления влечения возникают только после травмирующего и/или продолжительного недостатка эмпатии со стороны окружения. С другой стороны, здоровое переживание влечений всегда включает в себя самость и объект самости — если, как я указывал выше, самость не является серьезно нарушенной, мы даже можем без большого вреда убрать это понятие из наших психодинамических формулировок[30]. Но если самость серьезно повреждена или разрушена, то влечения сами собой становятся важнейшими констелляциями[31]. Чтобы избежать депрессии, ребенок обращается от неэмпатического или отсутствующего объекта самости к оральным, анальным и фаллическим ощущениям, которые он переживает с большой интенсивностью. И эти детские переживания гиперкатектированных влечений становятся точками кристаллизации для форм взрослой психопатологии, являющихся, по сути, болезнями самости. Таким образом, и здесь самые глубокие уровни, которые будут достигнуты при анализе, скажем, определенных перверсий, не относятся к переживанию влечений (например, если говорить в поведенческих терминах, оральных, анальных влечений, фаллической мастурбации ребенка). И цель анализа заключается не в том, чтобы продемон-

стрировать пациенту, быть может, теперь уже полностью выявленные влечения и помочь ему научиться подавлять их, сублимировать или интегрировать их какими-то другими способами в свою личность. Самый глубокий уровень, который будет достигнут, представляет собой не влечение, а угрозу организации самости (в поведенческих терминах — депрессивный ребенок, ипохондрический ребенок, ребенок, ощущающий себя мертвым), переживание отсутствия поддерживающей жизнь матрицы, то есть эмпатической отзывчивости со стороны объекта самости.

Еще раз возвращаясь к обсуждению роли агрессии в человеческой психологии, позвольте мне опять подчеркнуть, что гнев и деструктивность — я включаю сюда также важные в генетическом отношении предшествующие переживания в детском возрасте, объясняющие склонность к нарциссическому гневу, который может вновь оживляться при переносе и вспоминаться нашими анали-зандами, страдающими нарциссическими нарушениями личности, — не являются первичными данностями, а возникают при реакции на недостаточные эмпатические ответы со стороны объекта самости. Правда, небольшая степень фрустрации веры ребенка в эмпатическое совершенство объекта самости является необходимой — не только для того, чтобы возникли преобразующие интернали-зации, формирующие структуры, без которых невозможна толерантность к отсрочке ответов, но также и для того, чтобы стимулировать приобретение ответов, согласующихся с тем фактом, что в мире есть и реальные враги, то есть другие самости, нарциссические требования которых вступают в противоречие с выживанием собственной самости. Если такой небольшой степени фрустрации не существует, то есть если объект самости из-за недостатка эмпатии в течение слишком долгого времени остается в запутанных отношениях с ребенком, — то могут возникнуть условия, которые я иногда в клинической ситуации называл в шутку «патологическим отсутствием паранойи». Однако изолированное стремление искать выход для гнева и деструктивности не является элементом первичной психологической организации человека, чувство вины в связи с бессознательным гневом, которое мы часто встречаем в клинической ситуации, нельзя расценивать как реакцию пациента на первичную инфантильную злость.

Противоположное — и, на мой взгляд, ошибочное представление — отстаивается кляйнианской школой. В другой работе (Kohut, 1972) я обсуждал терапевтическую установку, которая соотносится с отстаиваемыми здесь мною базисными теоретическими представлениями. В частности (опять-таки в отличие от тех представлений, которые испытали на себе влияние кляйнианских идей), она ведет (если говорить об общей стратегии аналитической работы) к смещению акцента от совокупности психологических проявлений, лежащих ближе к психологической поверхности (содержание гнева, чувство вины пациента из-за своих деструктивных целей), к более глубокой психологической матрице, из которой возникли гнев и — вторично — обусловленное им чувство вины. Другими словами, гнев следует рассматривать не как первично данный — как «первородный грех», требующий искупления, чувственное влечение, которое должно быть «приручено», — а как специфический регрессивный феномен — как психологический фрагмент, ставший изолированным в результате распада более сложной психологической конфигурации и, таким образом, дегуманизированным и искаженным, — как возникший вследствие (патологического и патогенного) недостатка эмпатии со стороны объекта самости. Хотя по тактическим соображениям ограничение гнева и динамика цикла чувства вины и гнева часто на какое-то время занимают особое место на аналитической сцене — анализанд, который не сознает свой гнев, должен сначала его почувствовать, прежде чем он сможет плодотворно исследовать более широкий контекст, в котором он возникает, — в конечном счете задача анализа состоит в том, чтобы помочь анализанду стать достаточно эмпатическим в отношении самого себя и понять генетический контекст, в котором возник гнев и закрепилось чувство вины (вследствие обвинения ребенка объектами самости из-за их собственной неспособности адекватно реагировать на эмоциональные требования ребенка). Если, таким образом, гнев и чувство вины проработаны при переносе с учетом матрицы патогенных нар-циссических фрустраций, которым в детстве подвергся индивид, страдающий нарциссическими нарушениями личности (включая также вторичный гнев и вторичное чувство вины), то гнев и чувство вины постепенно исчезают, пациент начинает относиться к родительским недостаткам с терпимостью зрелого человека и более снисходительно (возможно, как к последствиям детского восприятия родителей) и будет учиться справляться с неизбежными фрустрациями своих потребностей в эмпа-тической отзывчивости окружения с помощью все более разнообразных и нюансированных реакций.

Структурно-динамические отношения между патологией самости, с одной стороны, и фиксацией влечений и инфантилизмом Эго — с другой, становятся особенно очевидными при определенном типе сексуальной перверсии, где нарушение самости является центром психологического заболевания.

Мистер А. (см. Kohut, 197l, p. 67-73), мать которого, страдавшая тяжелой патологией (скрытой шизофренией?), давала ему в детстве крайне неадекватное зеркальное отображение и у которого идеализированный образ отца был травматически разрушен, на ранних этапах своего анализа вспомнил, как, будучи ребенком, рисовал людей с огромной головой, поддерживаемой телом, состоящим из туловища толщиной в карандашную линию и точно такими же конечностями. На протяжении всей жизни ему снились сны, в которых он воспринимал себя в виде мозга, находившегося наверху не имевшего субстанции тела. По мере продвижения анализа он стал способен описывать причинную (мотивационную) связь между ужасным ощущением пустоты доставлявшего ему страдания и некоторыми сексуализированными фантазиями, к которым он прибегал, чувствуя себя подавленным, — он воображал, что с помощью своего «мозга» подчинял себе некоего огромного человека, сковав его цепью благодаря какой-то умной уловке, чтобы впитать — посредством предсозна-тельной фантазии о фелляции — всю мощь великана. Вначале он чувствовал себя нереальным, поскольку воспринимал свою телесную самость как фрагментированную и бессильную (из-за отсутствия адекватных доставляющих радость ответов со стороны материнского объекта самости) и поскольку едва сформированная структура его руководящих идеалов была серьезно ослаблена (из-за травмирующего разрушения отцовского всемогущего объекта самости). Только один фрагмент его грандиозно-эксгибиционистской самости сохранил хоть немного силы и твердости: его мыслительные процессы, его «мозг», его ум. Именно на этом фоне мы и должны понимать несексуальное значение извращенной сексуальной фантазии, сопровождавшей его занятия мастурбацией. Фантазия выражала попытку использовать последний остаток его грандиозной самости (всемогущее мышление — уловку), чтобы вновь обладать идеализированным всемогущим объектом самости (чтобы проявить абсолютный контроль над ним — сковать цепью), а затем интернализировать его посредством фелляции. Хотя акт мастурбации сразу давал пациенту ощущение силы и повышал самооценку, он, разумеется, не мог восполнить структурный дефект, от которого страдал пациент, и поэтому должен был повторяться снова и снова — пациент действительно был от него зависим. Однако успешного заполнения структурного вакуума удалось в конечном счете достигнуть несексуальным способом — благодаря переработке в процессе анализа. Это произошло не в результате инкорпорации магической силы, а благодаря преобразующей интернализации идеализированных целей, оказавших самости нарцис-сическую поддержку.

Садистские фантазии этого пациента — сковывание цепью объекта самости, чтобы отнять его силу,— стали понятными, когда они были исследованы с точки зрения отношения самости к объекту самости, а не с точки зрения психологии влечений. Загадочная природа сексуального мазохизма также во многом проясняется, при условии ее исследования в таком аспекте: если здоровые желания ребенка слиться с идеализированным объектом самости остались без ответа, то идеализированное имаго разбивается на фрагменты, а потребность в слиянии сексуали-зируется и направляется на эти фрагменты. Мазохист пытается восполнить дефект в той части самости, которая должна обеспечить его обогащающими идеалами посредством сексуализированного слияния с отвергающими (наказывающими, унижающими, умаляющими) частями всемогущего родительского имаго.

Прежде чем оставить тему перверсий, я полноты ради мимоходом добавлю, что вполне может существовать и другой тип сексуального отклонения, при котором самость, по сути, является сохранной. В этих случаях аномальные сексуальные цели возникают из-за регрессии влечений, обусловленной избеганием эдиповых конфликтов, в частности под давлением страха кастрации. Однако подобного рода случаи, в которых в поиске специфического догенитального удовольствия активно участвует устойчивая самость, — а не самость, пытающаяся добиться связности и прочности при помощи извращенных действий, — редко встречаются в клинической практике аналитика; я бы предположил, что такие индивиды не будут испытывать потребности в терапии столь сильно, как те, у кого основной психопатологией является фрагменти-рованная или ослабленная самость.

В большинстве перверсий, с которыми сталкивается аналитик в своей клинической работе, поведенческие проявления, которые кажутся выражением первичного влечения, оказываются вторичными феноменами. Сущностью садизма и мазохизма не является, например, выражение первичной деструктивной или саморазрушительной тенденции, первичного биологического влечения, которое только вторично может удерживаться под контролем посредством слияния, нейтрализации и прочих средств; это — процесс двухступенчатый: после разрушения первичного психологического единства (необходимого для достижения ребенком эмпатического слияния с объектом самости) влечение появляется в качестве продукта дезинтеграции; в таком случае влечение служит стремлению воссоздать утраченное слияние (и тем самым восстановить самость) патологическими средствами, то есть как это обычно бывает в фантазиях и поступках извращенного человека.

Но это является лишь концептуализацией примата агрессивного влечения в частности и «влечения» в целом, которое является неадекватным в отношении широких областей во вселенной комплексных психических состояний, которыми занимается глубинный психолог; осмысление пути, которым «следуют» влечения, особенно таких понятий, как вытеснение, сублимация или разрядка, созданных по аналогии с механическими моделями действия (запруживание реки, прохождение электричества через трансформатор или дренаж нарыва) оказываются неправомерными в отношении многочисленных важных, удостоверяемых опытным путем психологических фактов. Такие на первый взгляд абстрактные проблемы, как те, что были затронуты нами при обсуждении понятий вытеснения, сублимации, разрядки влечения, имеют важные практические выводы; или — если сформулировать иначе — понятийные изменения, привнесенные психологией самости, влияют не только на наши теоретические представления, но и прежде всего на наши профессиональные представления — терапевтов, педагогов и социальных работников. Если, например, восприятие аналитиком некоторых поведенческих проявлений анализанда обусловлено образом, который отображает вытесненную агрессию в форме силы, удерживаемой под контролем противоположной силой (например, защитной чрезмерной идеализацией), то тогда его цель будет состоять в том, чтобы сделать агрессию осознанной, чтобы благодаря этому можно было ее подавить, сублимировать в твердость как черту характера или разрядить посредством реалистического действия. Или, если обратиться к примеру из социальной сферы, реформатор, основывающийся в своих советах на классической психоаналитической теории влечений, возможно, будет выступать за разрядку агрессии у живущих в трущобах подростков посредством институциализированных, социально безопасных видов деятельности, например посредством занятия спортом, а их агрессивных фантазий — посредством кино и телевидения и т. п. Но какими бы изящно простыми и убедительными ни были эти идеи, они не всегда являются приемлемыми. Я считаю, что по крайней мере в некоторых важных случаях агрессию невозможно дренировать, как нарыв, или разрядить и освободить, как сперму мужчины при половом акте; сильный и постоянный нарцис-сический гнев, например, может сохраняться у индивида всю жизнь, не ослабляясь никакой разрядкой, и то же самое относится к некоторым наиболее деструктивным наклонностям группы. «Михаэль Кольхаас» Клейста и «Моби Дик» Мелвилла являются художественными иллюстрациями этого явления в области психологии индивида; последователи Гитлера с их мстительной деструк-тивностью служат историческим примером в области психологии групп (ср. Kohut, 1972).

Мы приближаемся к концептуальной ясности в этих случаях и, кроме того, усиливаем рычаги для возможного управления, если смещаем акцент с переработки влечений психическим аппаратом на идею об отношениях между самостью и ее объектом. Именно потеря контроля самости над своим объектом и ведет к фрагментации доставляющего радость самоутверждения, а в дальнейшем развитии — к доминированию и закреплению хронического нарциссического гнева. Из-за неспособности родительского объекта самости выступать в качестве доставляющего радость зеркала для здорового самоутверждения ребенка у него на всю жизнь могут остаться обида, чувство горечи и садизм, от которых невозможно избавиться, — и только посредством терапевтической реактивации изначальной потребности в ответах со стороны объекта самости действительно удается уменьшить гнев и садистский контроль, вернуться к здоровому самоутверждению. И то же самое относится к возможному коррективному воздействию на агрессию группы. Как я уже отмечал, социальный реформатор под влиянием концепции неприручённых агрессивных влечений, возможно, будет выступать за содействие развитию спорта, чтобы уменьшить враждебное напряжение среди живущих в трущобах подростков посредством сублимированной и сдержанной в отношении цели разрядки влечений. Однако социальный реформатор, руководствующийся представлениями о фрагментированной самости, сосредоточится не на агрессивно-деструктивном влечении, а на недостаточной целостности самости у молодых людей, живущих в трущобах; и он попытается вызвать коррективное воздействие через повышение самооценки и обеспечение доступных идеализации объектов самости. Вместе с тем нам должен дать пищу для размышлений тот факт, что подход, ориентированный на влечения, может оказаться успешным, хотя он и основывается на менее релевантной теории. Если говорить в терминах только что приведенного примера: введение институциализированных спортивных состязаний может действительно привести к снижению агрессивно-деструктивных наклонностей у живущих в трущобах подростков, но не потому, что тем самым обеспечивается отвод влечений, а благодаря повышению самооценки в результате того, что родительский объект самости (правительственный орган) проявляет интерес к молодым людям, благодаря усилению связности самости в результате умелого использования тела и благодаря тому, что предлагаются фигуры (герои спорта), которые могут быть идеализированы. Другими словами, все эти социальные реформы являются эффективными потому, что ведут к укреплению самости подростков и тем самым вторично к уменьшению диффузного гнева, проистекавшего прежде из матрицы фрагментации.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: