Понятие и критерии международных отношений

На первый взгляд, определение понятия «международные от­ношения» не представляет каких-то особых трудностей: это — «совокупность экономических, политических, идеологических, правовых, дипломатических и иных связей и взаимоотношений между государствами и системами государств, между основными классами, основными социальными, экономическими, полити­ческими силами, организациями и общественными движениями, действующими на мировой арене, т.е. между народами в самом широком смысле этого слова» (2). Однако сразу же возникает целый ряд вопросов. Относятся ли, например, браки между людьми разных государств к сфере международных отношений? Отно­сятся ли к ней туристические поездки и поездки по частным при­глашениям граждан одной страны в другую? Вступает ли человек в международные отношения, покупая иностранный товар в ма­газине своей страны? Попытка ответить на подобные вопросы обнаруживает зыбкость, условность, а то и просто «неуловимость» границ между внутриобщественными и международными отно­шениями. С другой стороны, в чем выражается специфика «сово­купности связи и взаимоотношений между основными классами, действующими на международной арене», по сравнению с «орга­низациями и движениями»? Что скрывается за терминами «со­циальные, экономические, политические силы»? Что такое

«международная арена»? Все эти вопросы остаются как бы «за скобками» приведенного определения, которое к тому же явно страдает тавтологичностью.

Не много ясности вносит и попытка более строгого определе­ния международных отношений — как отношений «между госу­дарствами и негосударственными организациями, между партия­ми, компаниями, частными лицами разных государств...»(3). По сути, оно лишь более явно, чем предыдущее, сводит совокуп­ность международных отношений к взаимодействию их участни­ков. Главным недостатком подобных определений является то, что, в конечном счете, они неизбежно сводят все многообразие международных отношений к взаимодействию государств.

Попытка выйти за рамки межгосударственных взаимодейст­вий содержится в определении международных отношений как «совокупности интеграционных связей, формирующих человечес­кое сообщество» (4). Такое понимание международных отноше­ний, оставляя открытым вопрос об их участниках (или акторах), позволяет избежать недостатка их сведения к межгосударствен­ным отношениям. К его достоинствам может быть отнесено и то, что в нем выделена одна из основных тенденций в эволюции международных отношений. Однако, обладая указанными пре­имуществами перед приведенными ранее, данное определение имеет тот недостаток, что является слишком широким, стирая, по существу, границы между внутриобщественными и междуна­родными отношениями. Делая акцент не на участниках между­народных отношений, а на их взаимодействии друг с другом, оно, по сути, как бы «теряет» этих участников. Между тем, без пра­вильного понимания основных и второстепенных, закономерных и случайных участников международных отношений, так же как и без рассмотрения иерархии между ними — или, иначе говоря, без выделения главных и неглавных участников — выявить спе­цифику международных отношений достаточно трудно.

Впрочем, предъявлять слишком большие претензии к опреде­лениям было бы неверно: ни одна дефиниция не в состоянии полностью раскрыть содержание определяемого объекта. Ее за­дача — дать лишь первичное представление об этом объекте. По­этому при анализе международных отношений исследователи стре­мятся не столько дать «исчерпывающее» определение, сколько выделить основные критерии, на основе которых можно было бы понять их сущность и специфику.

Чаще всего исходным пунктом поисков и одним из сущес­твенных элементов специфики международных отношений многие исследователи делают именно выделение их участников. Так,

например, с точки зрения известного французского социолога Р. Арона, «международные отношения — это отношения между политическими единицами, имея в виду, что данное понятие вклю­чает греческие полисы, римскую или египетскую империи, как и европейские монархии, буржуазные республики или народные демократии... Содержанием международных отношений являют­ся, по преимуществу, отношения между государствами: так, бес­спорным примером международных отношений являются меж­государственные договоры» (5). В свою очередь, межгосударствен­ные отношения выражаются в специфическом поведении симво­лических персонажей — дипломата и солдата. «Два и только два человека, — пишет Р. Арон, — действуют не просто в качестве членов, а в качестве представителей общностей, к которым они принадлежат: посол при исполнении своих функций представляет политическую единицу, от имени которой он выступает; солдат на поле боя представляет политическую единицу, от имени кото­рой он убивает себе подобного» (там же). Иначе говоря, между­народные отношения в самой своей сущности содержат альтер­нативу мира и войны. Особенность международных отношений состоит в том, что они основаны на вероятностном характере того и другого и поэтому включают в себя значительный элемент риска.

В целях сделать свое понимание особенностей внешней по­литики и международных отношений более доступным, Р. Арон прибегает к сравнению их со спортом. При этом он подчеркива­ет, что, например, «по сравнению с футболом, внешняя политика является еще более неопределенной. Цель действующих лиц здесь не так проста, как забивание гола. Правила дипломатической игры не расписаны во всех деталях, и любой игрок нарушает их, когда находит в этом свою выгоду. Нет судьи, и даже когда некая сово­купность действующих лиц претендует на судейство (ООН), на­циональные действующие лица не подчиняются решениям этого коллективного арбитра, степень беспристрастности которого ос­тавляет повод для дискуссии. Если соперничество наций действи­тельно напоминает какой-либо вид спорта, то таким видом слиш­ком часто является борьба без правил — кэтч...» (см.: там же, р. 22). Поэтому, считает Р. Арон, международные отношения — это «предгражданское» или «естественное» состояние общества (в гоббсовском понимании — как «война всех против всех). В сфере международных отношений господствует «плюрализм су­веренитетов», поэтому здесь нет монополии на принуждение и насилие, и каждый участник международных отношений вынуж-

ден исходить в своем поведении во многом из непредсказуемого

поведения других участников (6).

Близкие мысли высказывают и многие другие исследователи, отмечающие, что международные отношения характеризуются отсутствием консенсуса между их участниками относительно об­щих ценностей, сколь-либо общепринятых социальных правил, гарантируемых юридическими или моральными нормами, отсут­ствием центральной власти, большой ролью стихийных процес­сов и субъективных факторов, значительным элементом риска и

непредсказуемости.

Однако не все разделяют ту мысль Р. Арона, в соответствии с которой основное содержание международных отношений состав­ляет взаимодействие между государствами. Так, по мнению аме­риканского исследователя Д. Капоразо, в настоящее время глав­ными действующими лицами в международных отношениях ста­новятся не государства, а классы, социально-экономические груп­пы и политические силы (7). Д. Сингер, представитель бихевио­ристской школы в исследовании международных отношений, предложил изучать поведение всех возможных участников меж­дународных отношений — от индивида до глобального сообщес­тва, — не заботясь об установлении приоритета относительно их роли на мировой арене (8). Другой известный американский спе­циалист в области международных отношений, Дж. Розенау, вы­сказал мнение, что структурные изменения, которые произошли за последние десятилетия в мировой политике и стали основной причиной взаимозависимости народов и обществ, вызвали ко­ренные трансформации в международных отношениях. Их глав­ным действующим лицом становится уже не государство, а кон­кретные лица, вступающие в отношения друг с другом при его минимальном посредничестве или даже вопреки его воле. И если для Р. Арона основное содержание международных отношений составляют взаимодействия между государствами, символизируе­мые в фигурах дипломата и солдата, то Дж. Розенау приходит фактически к противоположному выводу. По его мнению, ре­зультатом изменений в сфере международных отношений стано­вится образование так называемого международного континуу­ма, символическими субъектами которого выступают турист и

террорист (9).

В целом же, в многообразии приведенных точек зрения про­сматриваются попытки либо объединить, либо отдать пред­почтение в исследовании международных отношений одному из двух критериев. В одном случае — это специфика участников, в другом — особая природа международных отношений. Каждый

из них, как мы уже убедились, может привести к неоднозначным выводам. Каждый имеет свои преимущества и свои недостатки.

В рамках одного подхода существует возможность свести меж­дународные отношения, в конечном счете, либо к взаимодейст­вию между государствами, либо, напротив, к деятельности толь­ко негосударственных участников, что тоже неверно. Более под­робно вопрос об участниках международных отношений будет рассмотрен в главе VII. Поэтому здесь можно ограничиться лишь замечанием о том, что действительно имеющаяся и набирающая силу тенденция к расширению числа участников международных отношений за счет негосударственных и частных субъектов дик­тует необходимость внимательного анализа их роли в изменени­ях, происходящих на мировой арене. В то же время такой анализ должен обязательно сопровождаться сопоставлением удельного веса, который имеют в международных отношениях все их участ­ники, в том числе и такие «традиционные» как государства. Прак­тика показывает, что они и сегодня в большинстве случаев оста­ются главными и решающими действующими лицами в междуна­родных отношениях, хотя абсолютизация их значения как един­ственных и самодовлеющих неправомерна.

Противоположные выводы, взаимоисключающие крайности допускает и второй подход. Так, понимание природы междуна­родных отношений только как «естественного», «предграждан-ского» состояния не учитывает тенденции к их социализации, игнорирует нарастающие свидетельства преодоления такого со­стояния и становления нового мирового порядка (эта тема также будет рассмотрена в специально посвященной ей XII главе). С другой стороны, если исходить только из указанной тенденции, то тоже можно придти к ошибочному выводу, не учитывающему, что, несмотря на возрастающую целостность и взаимозависимость мира, на усиливающиеся процессы международной интеграции и сотрудничества различных государств и народов в экономичес­кой, политической, социальной и др. областях, международные отношения и сегодня во многом остаются сферой несовпадаю­щих интересов, соперничества и даже противоборства и насилия. Это уже не «джунгли», не «война всех против всех», но и не еди­ное сообщество, живущее по единым законам и в соответствии с общими, разделяемыми всеми его членами, ценностями и нор­мами. Это, скорее, переходное состояние, когда усиливающаяся тенденция к становлению мирового сообщества не стала необра­тимой, когда элементы регулирования и «плюрализм суверените­тов», расширение сотрудничества на основе взаимных интересов и совершенствование средств насилия сосуществуют друг с дру-

гом, то взаимно уравновешиваясь, то вновь вступая в противо­борство (10).

Все это говорит о том, что вышеуказанных критериев по край­ней мере недостаточно для определения специфики международ­ных отношений, что они должны быть если не заменены, то до­полнены еще одним критерием. Известный французский иссле­дователь М. Мерль, предложивший такой критерий, назвал его «критерием локализации». В соответствии с этим критерием, спе­цифика международных отношений определяется как «совокуп­ность соглашений или потоков, которые пересекают границы, или же имеют тенденцию к пересечению границ» (11). Исходя из факта разделения мира на государства, сохраняющие суверени­тет над своими территориальными границами, такое понимание позволяет как учитывать особенности каждого этапа в развитии международных отношений, так и не сводить их к межгосудар­ственным взаимодействиям. В него вполне вписываются и самые различные классификации международных отношений. Обобщая высказанные в этом отношении в научной литературе позиции, можно говорить о различных типах, видах, уровнях и состояниях

международных отношений.

Так, до недавнего времени в отечественной и восточно­европейской научной литературе международные отношения под­разделялись на основе классового критерия, на отношения господства и подчинения, отношения сотрудничества и взаимо­помощи и переходные отношения (12). Соответственно, к пер­вым относили отношения феодального и капиталистического типа, ко вторым — отношения между социалистическими странами, к третьим — отношения между развивающимися государствами, ос­вободившимися от колониальной зависимости.

Поскольку наблюдаемая в действительности картина не укла­дывалась в такую достаточно искусственную схему, постольку некоторые авторы пытались усложнить саму схему, не выходя, однако, за рамки классового подхода. Так польский автор Ю. Кукулка выделял три типа однородных и три типа переход­ных международных отношений (13). Реальная международная жизнь и прежде не вписывалась в подобную типологию, которая игнорировала наличие серьезных противоречий и даже вооружен­ных конфликтов между социалистическими странами, так же как и существование отношений подлинного сотрудничества (хотя и не исключающего противоречий) между капиталистическими го­сударствами. Изменения же, которые произошли в Восточной Европе в начале 90-х годов и которые привели к исчезновению мировой социалистической системы, заставили большинство спе-

циалистов полностью отказаться от классового и перейти к «об-щецивилизационному» критерию в классификации международ­ных отношений. В соответствии с последним в отечественной литературе была сделана попытка выделить два типа междуна­родных отношений — отношения, основанные на балансе сил, с одной стороны, и на балансе интересов, с другой (14). Впрочем, эта попытка, отражавшая увлеченность части отечественных ав­торов «новым политическим мышлением», фактически не оста­вила в науке сколь-либо существенного следа и не возобновля­лась после его поражения.

Виды международных отношений рассматриваются либо на основе сфер общественной жизни (и, соответственно, содержа­ния отношений) — экономические, политические, военно-стра­тегические, культурные, идеологические отношения и т.п., — либо на основе взаимодействующих участников — межгосударствен­ные отношения, межпартийные отношения, отношения между различными международными организациями, транснациональ­ными корпорациями и т.п.

В зависимости от степени развития и интенсивности тех или иных видов международных отношений, выделяют их различные (высокий, низкий, или средний) уровни. Однако более плодот­ворным представляется определение уровней международных отношений на основе геополитического критерия: с этой точки зрения выделяются глобальный (или общепланетарный), регио­нальные (европейский, азиатский и т.п.), субрегиональные (на­пример, страны Карибского бассейна) уровни международного взаимодействия.

Наконец, с точки зрения степени напряженности, можно го­ворить о различных состояниях международных отношений: это, например, состояния стабильности и нестабильности; доверия и вражды, сотрудничества и конфликта, мира и войны и т.п.

В свою очередь, вся совокупность известных науке различных типов, видов, уровней и состояний международных отношений представляет собой особый род общественных отношений, отли­чающихся своими особенностями от другого их рода — от общес­твенных отношений, свойственных той или иной социальной общности, выступающей участником международных отношений. В этой связи международные отношения можно определить как особый род общественных отношений, выходящих за рамки внуг-риобщественных взаимодействий и территориальных образова­ний. В свою очередь, такое определение требует рассмотрения вопроса о том, как соотносятся международные отношения и ми­ровая политика.

Мировая политика

Понятие «мировая политика» принадлежит к числу наиболее употребимых и одновременно наименее ясных понятий полити­ческой науки. Действительно, с одной стороны, казалось бы, что и немалый исторический опыт, накопленный в попытках созда­ния мировых империй или в реализации социально-политичес­ких утопий, и XX век, богатый на глобальные события, затраги­вающие судьбы всего человечества (стоит лишь напомнить о двух прошедших в первой половине нашего столетия мировых войнах, о наступившем затем противостоянии двух социально-полити­ческих систем, продолжавшемся вплоть до фактического исчез­новения одной из них, о возрастающей взаимозависимости мира на рубеже нового тысячелетия) — не оставляют сомнений в су­ществовании выражаемого данным понятием феномена. Не слу­чайно в теоретическом освоении мироцельности (мироведении, или мондиологии) — междисциплинарной области знания, при­влекающей растущий интерес научного сообщества начиная с 70—80-х годов, — столь важную роль играют понятия «мировое гражданское общество» и «мировое гражданство» (15). Но как из­вестно, гражданское общество представляет собой, выражаясь ге­гелевским языком, диалектическую противоположность сферы властных отношений, т.е., иначе говоря, оно неотделимо от этой сферы, как неотделимы друг от друга правое и левое, север и юг и т.п. Что же касается «мирового гражданства», то оно «по опре­делению» предполагает лояльность социальной общности по от­ношению к существующей и воспринимаемой в качестве леги-тимной политической власти, т.е. в данном случае оно предпо­лагает существование мировой политики в качестве относитель­но самостоятельного и объективного общественного явления.

С другой стороны, одна из главных проблем, которая встает при исследовании вопросов, связанных с мировой политикой, это именно проблема ее идентификации как объективно сущес­твующего феномена. Действительно, как отличить мировую по­литику от международных отношений? Вопрос тем более непро­стой, что само понятие.«международные отношения» является достаточно неопределенным и до сих вызывает дискуссии, пока­зывающие отсутствие согласия между исследователями относи­тельно его содержания (16). Поскольку пространство и поле в мировой политике могут быть выделены лишь в абстракции (17), нередко приходится встречаться с точкой зрения, в соответствии с которой и мировая политика в целом — не более, чем абстрак­ция, выражающая взгляд политолога на международные отноше-

ния, условно выделяющего в них политическую сторону, полити­ческое измерение (18).

Думается, однако, что гораздо больше ясности в рассматрива­емую проблему вносит иной подход, высказанный А.Е. Бовиным и разделяемый В.П. Лукиным: «мировая политика» — это дея­тельность, взаимодействие государств на международной арене;

«международные отношения» — это система реальных связей меж­ду государствами, выступающих и как результат их действий, и как своего рода среда, пространство, в котором существует миро­вая политика. Кроме государств, субъектами, участниками миро­вого общения выступают различные движения, организации, пар­тии и т.п. Мировая политика — активный фактор, формирующий международные отношения. Международные отношения, посто­янно изменяясь под воздействием мировой политики, в свою очередь, влияют на ее содержание и характер» (19).

Такая позиция облегчает понимание происходящего на миро­вой арене и вполне может быть принята в качестве исходной в анализе мировой политики. Вместе с тем, было бы полезно внес­ти некоторые уточнения. Взаимодействие государств на мировой арене, двусторонние и многосторонние связи между ними в раз­личных областях, соперничество и конфликты, высшей формой которых выступают войны, сотрудничество, диапазон которого простирается от спорадических торговых обменов до политичес­кой интеграции, сопровождающейся добровольным отказом от части суверенитета, передаваемого в «общее пользование», — все это точнее отражается термином «международная политика». Что же касается понятия «мировая политика», то оно смещает акцент именно на ту все более заметную роль, которую играют в форми­ровании международной среды нетрадиционные акторы, не вы­тесняющие однако государство как главного участника междуна­родных общений.

Очевидно, что различия существуют не только между миро­вой политикой и международными отношениями, но и между внешней и международной политикой: внешняя политика той или иной страны представляет собой конкретное, практическое воплощение министерством иностранных дел (или соответству­ющим ему внешнеполитическим ведомством) основных принци­пов международной политики государства, вырабатываемых в рамках его более широких структур и призванных отражать его национальные интересы. Что касается негосударственных участ­ников международных отношений, то для многих из них (напри­мер, для многонациональных корпораций, международных ма­фиозных группировок, конфессиональных общностей, принад-

лежащих, скажем, к католической церкви или исламу) междуна­родная политика чаще всего вовсе и не является «внешней» (или, по крайней мере, не рассматривается в качестве таковой) (20). Вместе с тем подобная политика выступает одновременно как:

а) «транснациональная» — поскольку осуществляется помимо того или иного государства, а часто и вопреки ему и б) «разгосудар-ствленная» — поскольку ее субъектами становятся группы лиде­ров, государственная принадлежность которых носит, по сути, формальный характер (впрочем, феномен «двойного гражданст­ва» нередко делает излишней и такую формальность).

Разумеется, внешняя и международная политика государства тесно связаны не только друг с другом, но и с его внутренней политикой, что обусловлено, в частности, такими факторами, как единая основа и конечная цель, единая ресурсная база, единый субъект и т.п. (Именно этим, кстати говоря, объясняется и то обстоятельство, что анализ внешнеполитических решений воз­можен лишь с учетом расстановки внутриполитических сил.) С другой стороны, как это ни кажется на первый взгляд парадок­сальным, феномены «транснациональной» и даже «разгосудар-ствленной» политики все чаще становятся свойственными и меж­государственному общению.

Действительно, как показывает швейцарский исследователь Ф. Брайар (21), внешняя политика все в меньшей и меньшей степени является уделом только министерств иностранных дел. В силу возросшей необходимости сообща управлять все более слож­ными и многочисленными проблемами, она становится достоя­нием большинства других государственных ведомств и структур. Различные группы национальных бюрократий, имеющие отно­шение к международным переговорам, часто стремятся к непо­средственному сотрудничеству со своими коллегами за рубежом, к согласованным действиям с ними. Это приводит к развитию оккультных связей и интересов, выходящих за рамки государ­ственных принадлежностей и границ, что делает внутреннюю и международную сферы еще более взаимопроницаемыми.

3. Взаимосвязь внутренней и внешней политики

Проблема взаимосвязи и взаимовлияния внутренней и внеш­ней политики — одна из наиболее сложных проблем, которая была и продолжает оставаться предметом острой полемики меж­ду различными теоретическими направлениями международно-политической науки — традиционализмом, политическим идеа­лизмом, марксизмом — и такими их современными разновид-

ностями, как неореализм и неомарксизм, теории зависимости и взаимозависимости, структурализм и транснационализм. Каждое из этих направлений исходит в трактовке рассматриваемой про­блемы из собственных представлений об источниках и движущих силах политики.

Так, например, для сторонников политического реализма внеш­няя и внутренняя политика, хотя и имеют единую сущность, — которая, по их мнению, в конечном счете сводится к борьбе за силу, — тем не менее составляют принципиально разные сферы государственной деятельности. По убеждению Г. Моргентау, мно­гие теоретические положения которого остаются популярными и сегодня, внешняя политика определяется национальными инте­ресами. Национальные интересы объективны, поскольку связа­ны с неизменной человеческой природой, географическими ус­ловиями, социокультурными и историческими традициями наро­да. Они имеют две составляющие: одну постоянную — это импе­ратив выживания, непреложный закон природы; другую пере­менную, являющуюся конкретной формой, которую эти интере­сы принимают во времени и пространстве. Определение этой формы принадлежит государству, обладающему монополией на связь с внешним миром. Основа же национального интереса, от­ражающая язык народа, его культуру, естественные условия его существования и т.п., остается постоянной. Поэтому внутрен­ние факторы жизни страны (политический режим, общественное мнение и т.п.), которые могут меняться и меняются в зависимос­ти от различных обстоятельств, не рассматриваются реалистами как способные повлиять на природу национального интереса: в частности, национальный интерес не связан с характером поли­тического режима (22). Соответственно, внутренняя и внешняя политика обладают значительной автономией по отношению друг к другу.

Напротив, с точки зрения представителей ряда других теоре­тических направлений и школ внутренняя и внешняя политика не только связаны друг с другом, но эта связь носит характер детерминизма. Существует две версии подобного детерминизма. Одна из них свойственна ортодоксальному марксизму, с позиций которого внешняя политика является отражением классовой сущ­ности внутриполитического режима и зависит в конечном счете от определяющих эту сущность экономических отношений об­щества. Отсюда и международные отношения в целом носят «вто­ричный» и «третичный», «перенесенный» характер (23).

Другой версии детерминизма придерживаются сторонники геополитических концепций, теории «богатого Севера» и «бедного

Юга», а также неомарксистских теорий зависимости, «мирового центра» и «мировой периферии» и т.п. Для них, по сути, исклю­чительным источником внутренней политики являются внешние принуждения. Так, например, с точки зрения И. Валлерстайна, для того, чтобы понять внутренние противоречия и политичес­кую борьбу в том или ином государстве, его необходимо рассмат­ривать в более широком контексте: контексте целостности мира, представляющего собой глобальную империю, в основе которой лежат законы капиталистического способа производства — «миро-экономика». «Центр империи» — небольшая группа экономичес­ки развитых государств, — потребляя ресурсы «мировой перифе­рии», является производителем промышленной продукции и пот­ребительских благ, необходимых для существования составляю­щих ее слаборазвитых стран. Таким образом, речь идет о сущес­твовании между «центром» и «периферией» отношений несим­метричной взаимозависимости, являющихся основным полем их внешнеполитической борьбы. Развитые страны заинтересованы в сохранении такого состояния (которое, по сути, представляет собой состояние зависимости), тогда как страны «периферии», напротив, стремятся изменить его, установить новый мировой экономический порядок. В конечном счете, основные интересы тех и других лежат в сфере внешней политики, от успеха которой зависит их внутреннее благополучие. Значение внутриполитичес­ких процессов, борьбы партий и движений в рамках той или иной страны, определяется той ролью, которую они способны играть в контексте «миро-экономики» (24).

Еще один вариант детерминизма характерен для представите­лей таких теоретических направлений в международно-полити­ческой теории, как неореализм (25) и структурализм (приобрета­ющий относительно самостоятельное значение) (26). Для них внешняя политика является продолжением внутренней, а между­народные отношения — продолжением внутриобщественных от­ношений. Однако решающую роль в определении внешней по­литики, по их мнению, играют не национальные интересы, а внут­ренняя динамика международной системы. При этом, главное значение имеет меняющаяся структура международной системы:

являясь в конечном счете, опосредованным результатом поведе­ния государств, а также следствием самой их природы и устанав­ливающихся между ними отношений, она в то же время диктует им свои законы. Таким образом, вопрос о детерминизме во взаи­модействии внутренней и внешней политики государства реша­ется в итоге в пользу внешней политики.

В свою очередь, представители концепций взаимозависимости мира в анализе рассматриваемого вопроса исходят из тезиса, со­гласно которому внутренняя и внешняя политика имеют общую основу — государство. Для того, чтобы получить верное пред­ставление о мировой политике, считает, например, профессор Монреальского университета Л. Дадлей, следует вернуться к во­просу о сущности государства. Любое суверенное государство обладает двумя монополиями власти. Во-первых, оно имеет при­знанное и исключительное право на использование силы внутри своей территории, во-вторых, обладает здесь легитимным правом взимать налоги. Таким образом, территориальные границы госу­дарства представляют собой те рамки, в которых осуществляется первая из этих властных монополий — монополия на насилие — и за пределами которых начинается поле его внешней политики. Здесь кончается право одного государства на насилие и начина­ется право другого. Поэтому любое событие, способное изменить то, что государство рассматривает как свои оптимальные грани­цы, может вызвать целую серию беспорядков и конфликтов. Пре­делы же применения силы в рамках государства всегда обуслов­ливались его возможностью контролировать свои отдаленные тер­ритории, которая, в свою очередь, зависит от военной техноло­гии. Поскольку же сегодня развитие транспорта и совершенство­вание вооружений значительно сократило государственные из­держки по контролю над территорией, постольку увеличились и оптимальные размеры государства.

Что же происходит со второй из названных монополий? В рамках того или иного государства часть общего дохода, который изымается фискальной системой, составляет пределы внутрен­ней компетенции государства, поле его внутренней политики. Положение этого поля также зависит от технологий, но на этот раз речь идет об информационных технологиях. Доступность спе­циализированных рынков, экспертной информации, высшего образования и медобслуживания дает гражданам те преимущест­ва, которыми они не обладали в простой деревне. Именно благо­даря этим преимуществам уровень налогов может расти без рис­ка вынудить индивидов или фирмы обосноваться в другом месте. Любое же необдуманное расширение этого поля — например, внезапное повышение налогов сверх определенных пределов, спо­собное вызвать конфискацию совокупного дохода граждан, чре­вато риском внутренних конфликтов в стране. С этой точки зре­ния одной из причин развала Советского Союза стала его неспо­собность генерировать ресурсы, требуемые для финансирования своего военного аппарата (27).

Таким образом, для сторонников описанных позиций вопрос о первичности внутренней политики по отношению к внешней или наоборот не имеет принципиального значения: по их мне­нию и та, и другая детерминированы факторами иного, прежде всего, технологического характера. При этом, если уже неореа­листы признают, что в наши дни государство больше не является единственным участником мировой политики, то согласно мно­гим представителям теорий взаимозависимости и структурализма оно все больше утрачивает и присущую ему прежде основную роль в ней. На передний план выступают такие международные акторы, как межправительственные и неправительственные ор­ганизации, транснациональные корпорации, политические и со­циальные движения и т.п. Степень влияния этих, новых акторов на мировую политику, усиливающаяся роль международных ре­жимов и структур иллюстрируются, в частности, происходящими в ней сегодня и составляющими ее наиболее характерную черту интеграционными процессами.

Еще дальше в этом отношении идут сторонники школы транснационализма (28). По их мнению, в наши дни основой ми­ровой политики уже не являются отношения между государства­ми. Многообразие участников (межправительственные и непра­вительственные организации, предприятия, социальные движе­ния, различного рода ассоциации и отдельные индивиды), видов (культурное и научное сотрудничество, экономические обмены, родственные отношения, профессиональные связи) и «каналов» (межуниверситетское партнерство, конфессиональные связи, со­трудничество ассоциаций и т.п.) взаимодействия между ними вытесняют государство из центра международного общения, спо­собствуют трансформации такого общения из «интернациональ­ного» (т.е. межгосударственного, если вспомнить этимологичес­кое значение этого термина) в «транснациональное» (т.е. осу­ществляющееся помимо и без участия государств). Для новых акторов, число которых практически бесконечно, не существует национальных границ. Поэтому на наших глазах возникает гло­бальный мир, в котором разделение политики на внутреннюю и внешнюю теряет всякое значение.

Значительное влияние на подобный подход оказали выдвину­тые еще в 1969 году Дж. Розенау идеи о взаимосвязи между внут­ренней жизнью общества и международными отношениями, о роли^социальных, экономических и культурных факторов в объ­яснении международного поведения правительств, о «внешних» источниках, которые могут иметь чисто «внутренние», на первый взгляд, события и т.п. (29).

Розенау был и одним из первых, кто стал говорить о «раздво­енности» мира: с этой точки зрения современность характеризу­ется сосуществованием, с одной стороны, поля межгосударствен­ных взаимоотношений, в котором действуют «законы» класси­ческой дипломатии и стратегии; и, с другой стороны — поля, в котором сталкиваются «акторы вне суверенитета», т.е. негосудар­ственные участники. Отсюда и «двухслойность» мировой полити­ки: межгосударственные отношения и взаимодействие негосудар­ственных акторов составляют два самостоятельных, относитель­но независимых, параллельных друг другу мира «пост-междуна­родной» политики (30).

Продолжая эту мысль, французский политолог Б. Бади оста­навливается на проблеме импорта странами «Юга» западных по­литических моделей (в частности — государства как института политической организации людей). В широком смысле можно констатировать, с его точки зрения, явный провал универсализа­ции западной модели политического устройства. Именно в этом провале заключается, по его мнению, основной источник беспо­рядка в современных международных отношениях и наблюдаю­щихся сегодня противоречивых и сложных процессов переустрой­ства мира (31).

В той мере, в какой государство-нация не соответствует социо-культурным традициям обществ-импортеров, члены этих обществ не чувствуют себя связанными с данной моделью политического устройства, не идентифицируют себя с ней. Отсюда наблюдае­мый в постколониальных странах феномен отторжения граждан­ских отношений. А поскольку социальная динамика не терпит пустоты, это отторжение ведет социальных акторов к поиску но­вых идентичностей и иных форм социально-политической орга­низации. С этим связано такое явление, получившее широкое распространение в современном мире (и несущее в себе огром­ный конфликтный потенциал), как вспышка партикуляризма, которую ошибочно отождествляют с национализмом или пробуж­дением наций. На самом деле происходит как раз обратное. Ин­фляция идентичности характеризуется в действительности нена­дежностью способов ее кристаллизации и поиском замещающих ее иных форм социальных и политических отношений. Такой поиск идет как в направлении микрокоммунитарных реконструк­ций («я не чувствую себя гражданином, следовательно, вместо этого, я рассматриваю себя прежде всего как члена моего клана, даже моей семьи, моей деревни»), так и создания макрокомму-нитарных связей («я идентифицирую себя с определенной рели­гией, с определенной языковой, культурной или исторической

общностью, которая выходит за пространственные рамки преж­них наций-государств»).

С точки зрения вопроса о соотношении внутренней и внеш­ней политики это достаточно серьезный феномен. Перед лицом утраты легитимности правительств и малопривлекательного ха­рактера моральных и идеологических аргументов, которые они берут на вооружение для оправдания своих действий, политичес­кие лидеры все больше стремятся придать этим действиям не только национальное, но и международное значение. Так, Б. Ель­цин и политические силы, выступавшие на его стороне во время октябрьских событий 1993 года, стремились привлечь на свою сторону общественное мнение граждан не только своей страны, но и всего международного сообщества, и прежде всего — веду­щих Западных держав, используя существующие в них демокра­тические традиции, а также опасения глобальных последствий призывов российской оппозиции к вооруженному противостоя­нию режиму. В свою очередь, оппозиция, независимо от провоз­глашаемых ею лозунгов, также стремилась создать о себе опреде­ленный имидж не только внутри страны, но и за рубежом.

Завершая рассмотрение проблемы соотношения внутренней и внешней политики можно сделать следующие выводы.

Во-первых, детерминистские объяснения соотношения внут­ренней и внешней политики малоплодотворны. Каждое из них — идет ли речь о «первичности» внутренней политики по отноше­нию к внешней или наоборот, — отражает лишь часть истины и потому не может претендовать на универсальность. Более того, уже сама продолжительность подобного рода полемики — а она длится фактически столько, сколько существует политическая наука, — говорит о том, что на самом деле в ней отражается тесная связь эндогенных и экзогенных факторов политической жизни. Любые сколь-либо значимые события во внутриполити­ческой жизни той или иной страны немедленно отражаются на ее международном положении и требуют от нее соответствующих шагов в области внешней политики. Так, например, уже на сле­дующий день после того как стали известны результаты парла­ментских выборов в декабре 1993 года в России, эстонский пре­мьер-министр М. Лаар выразил мнение, что они должны подтол­кнуть Европейский Союз к быстрой интеграции Прибалтики в НАТО. Латвийский президент Г. Улманис подчеркнул, что вос­хождение Жириновского — результат слабости политики Ельци­на за последние шесть месяцев. В свою очередь, украинские по­литики заявили, что после указанных результатов не может быть и речи об одностороннем ядерном разоружении. Все это не мог-

ло не повлечь за собой соответствующих изменений в российс кой внешней политике. Верно и обратное: важные решения, при­нимаемые в сфере внешней политики, влекут за собой необходи­мость адекватных мероприятий во внутриполитической жизни. Так, намерение РФ стать членом Совета Европы потребовало от ее руководства изменения своего отношения к проблеме прав человека, которые в постсоветской России, по свидетельству меж­дународных и отечественных правозащитных организаций, Пов­семестно нарушались. В свою очередь, принятие России в эту влиятельную межправительственную организацию было оговоре­но условием, согласно которому внутреннее законодательство РФ должно быть приведено в соответствие с западноевропейскими стандартами, а нарушениям прав человека должен быть положен конец не только на словах, но и в практике повседневной жизни граждан.

Во-вторых, в современных условиях указанная связь стано­вится настолько тесной, что иногда теряет смысл само употреб­ление терминов «внутренняя» и «внешняя политика», оставляю­щее возможность для представлений о существовании двух от­дельных областей, между которыми существуют непроходимые границы, в то время как в действительности, речь идет об их постоянном взаимном переплетении и «перетекании» друг в дру­га. Так, отношение постсоветского политического режима к рос­сийской национал-патриотической оппозиции или же к темпам и формам приватизации госсобственности, не говоря уже о ре­формах, касающихся армии, ВПК, природоохранных мероприя­тий или же законодательных основ в области прав и свобод чело­века, с самого начала не могло не увязываться им с официально провозглашенными внешнеполитическими ориентирами, направ­ленными «на партнерские и союзнические отношения на основе приверженности общим демократическим ценностям со страна­ми Запада» (32). В свою очередь, приоритеты в области внешней политики диктуются необходимостью продвижения по пути объ­явленных режимом внутриполитических целей — политической демократии, рыночной экономики, социальной стабильности, гарантий индивидуальных прав и свобод, или, по меньшей мере, периодического декларативного подтверждения приверженности курсу реформ.

В-третьих, рост числа акторов «вне суверенитета» не означа­ет, что государство как институт политической организации лю­дей уже утратило свою роль или утратит ее в обозримом будущем. В свою очередь, отсюда следует, что внутренняя и внешняя по­литика остаются двумя неразрывно связанными и в то же время

несводимыми друг к другу «сторонами одной медали»: одна из них обращена внутрь государства, другая — во вне его. И как верно подчеркивает французский политолог М. Жирар, «боль­шинство интеллектуальных усилий, имеющих смелость или не­осторожность либо игнорировать эту линию водораздела между внутренней и внешней политикой, либо считать ее утратившей актуальность, пытающихся отождествить указанные стороны друг с другом, неизбежно обрекают себя на декларации о намерениях или на простые символы веры» (33).

В-четвертых, нарастающая сложность политических ситуаций и событий, одним из источников и проявлений которой является вышеотмеченное увеличение числа и многообразия акторов (в том числе таких, как мафиозные группировки, преступные кла­ны, амбициозные и влиятельные неформальные лидеры и т.п.), имеет своим следствием то обстоятельство, что их действия не только выходят за рамки национальных границ, но и влекут за собой существенные изменения в экономических, социальных и политических отношениях и идеалах и зачастую не вписываются в привычные представления.

Сказанным определяются те сложности, которые связаны с выяснением предмета Международных отношений.

4. Предмет Международных отношений

Одним из вопросов, широко обсуждаемых сегодня в научном сообществе ученых-международников, является вопрос о том, можно ли считать Международные отношения самостоятельной дисциплиной, или же это неотъемлемая часть политологии. На первый взгляд, ответ на него вполне очевиден: международные отношения, ядром которых являются политические взаимодей­ствия, как бы «по определению» составляют неотъемлемую часть объекта политологии. Обусловлено это тем, что международная политика, как выражение, или модус существования междуна­родных отношений, подобно любой другой разновидности по­литики (экономической, социальной и т.п.), представляет собой соперничество и согласование интересов, целей и ценностей, в процессе которого взаимодействующие общности используют са­мые различные средства, — от целенаправленного влияния до прямого насилия. Здесь так же, как и во внутренней политике, речь идет о столкновениях по поводу власти и распределения ресурсов.

Задумаемся однако над тем, почему же в существующей учеб­ной литературе по политологии — а она, как известно, отража-

ет наиболее устойчивые, апробированные результаты, а также не­решенные проблемы исследовательского процесса — междуна­родные отношения либо отсутствуют, либо наличествуют чис­то формально.

Одним из ответов является утверждение о том, что политоло-гия — это наука о внутренней политике, ограниченной рамками организованного государственного общества. Тем самым вроде бы автоматически постулируется самостоятельность науки о международных отношениях. Однако основанная на подобном видении самостоятельность сводится к чисто количественному измерению. Так, например, М. Гунелль так же полагающий, что предмет политологии ограничивается национальными (т.е. внут­риполитическими) проблемами, не считает это препятствием для включения в него международных отношений: «Основным пред­метом науки о международных отношениях являются властные отношения... ее предмет совпадает с предметом политической науки... Разное только географическое поле». В качестве доказа­тельства приводятся факты усиливающегося взаимодействия и взаимопереплетения внутриполитических и международно-поли­тических процессов.

Действительно, в наши дни повсеместно наблюдается фено­мен взаимопроникновения внутренней и международной поли­тики, проявившийся, например, в воссоединении Германии, или же получающий выражение в возрастающем влиянии внешнепо­литических акций правительства того или иного государства на электоральное поведение его населения. Впрочем, внутренняя и внешняя политика всегда были едины по своим источникам и ресурсам, отражая (более или менее удачно и эффективно) при­сущими им средствами единую линию того или иного государ­ства. Речь вдет, в конечном счете, о двух сторонах, двух аспектах политики как сферы и процесса деятельности, в основе кото­рой лежит борьба интересов. Не случайно, например, наиболее распространенные методы прогнозирования внешней политики основываются либо на исследовании процесса принятия реше­ний (работы Ч. Германна, О. Холсти, Г. Аллисона и др.), либо на факторном подходе (Дж. Розенау, Д. Фрей, Д. Рюлофф), либо на анализе других аспектов и сторон, относящихся к внутриполити­ческой области. Эти аспекты учитываются и системным подхо­дом. И наоборот — анализ внутриполитических процессов не может не учитывать того влияния, которые оказывают на них изменения в международной системе.

Как известно, разработка модели принятия решений послу­жила отправным пунктом для создания (в конце 60-х годов) шко-

лы сравнительного внешнеполитического анализа под руковод­ством Дж. Розенау и попыток формулирования «предтеории внешней политики», базирующейся на постулате о взаимосвязи и взаимодействии национальных (или «внутренних») полити­ческих систем и международно-политической системы. Идеи Дж. Розенау, оказавшие значительное влияние на международ­но-политическую теорию, получили дальнейшее развитие в на­чале 90-х годов, когда им была выдвинута концепция «постмеж­дународной политики», в основе которой — тезис о разрыве, би­фуркации между традиционным государственно-центричным миром и новым полицентричным миром «акторов вне суверени­тета» и о смещении, вследствие такого разрыва, всей совокуп­ности параметров, регулирующих международные отношения. Изучение взаимосвязи (linkage) между внутренней жизнью об­щества и международными отношениями, роли социальных, пси­хологических, культурных и иных факторов в объяснении пове­дения участников этих отношений, анализ «внешних» источни­ков, которые могут иметь «чисто внутренние», на первый взгляд, события, все это стало сегодня неотъемлемой частью междуна­родно-политической науки.

Учитывая вышесказанное, представляется вполне понятным и плодотворным стремление рассмотреть основные вопросы по­литической науки без разделения ее проблем на внутренние и внешние (международные): такие попытки отмечаются и в зару­бежной, и в отечественной литературе (34).

Вместе с тем, представления о чисто количественном харак­тере различий между внутренней и международной политикой, а тем более — утверждения сторонников транснационализма о стирании всякой грани между ними в эпоху взаимозависимости отражают не только тенденции развития политического процес­са, но и состояние самой науки о международных отношениях. Как справедливо отмечал канадский специалист, «интенсивная концептуальная и исследовательская деятельность может создать впечатление о том, что разработка теории международной поли­тики находится на пути своего удачного завершения, как это стре­мятся внушить некоторые видные представители школы сравни­тельной международной политики. Однако подобный оптимизм является, увы, довольно преждевременным».

В самом деле, несмотря на свой солидный возраст (одно из первых исследований в этой области — работа Фукидида «Ис­тория Пелопонесской войны» — появилась еще в V веке до н.э.) наука о международных отношениях не может похвастаться круп­ными успехами. Даже в рамках такого теоретического течения,

3—1733 65

как политический реализм, придающий исследованию внешней политики государства центральное место, ее понимание остает­ся слишком общим, лишенным необходимой строгости. Главное, что удалось сделать наиболее крупным представителям указан­ного течения — Г. Моргентау, Р. Арону, А- Уолферсу и др. — это показать сложность данного феномена, его неоднозначный ха­рактер, связанный с тем, что он имеет отношение и к внутрен­ней, и к международной жизни, к психологии и теории органи­зации, к экономической сфере и социальной структуре и т.п.

Это позволило критикам политического реализма — сторон­никам модернистского направления — приступить к конкретно­му изучению внешнеполитической деятельности государств, опи­раясь на возможности таких наук, как социология и психология, экономика и математика, антропология и информатика и др. Использование методов системного подхода, моделирования, си­туационного и структурно-функционального анализа, теории игр и т.п. дало возможность представителям отмеченного направ­ления (М. Каплан, Д. Сингер, К. Райт, К. Дойч, Т. Шеллинг и др.) подвергать проверке гипотезы, касающиеся прогнозирова­ния внешней политики того или иного государства, основываясь на обобщении эмпирических наблюдений, дедуктивных сужде­ний, изучении корреляций; систематизировать факторы, влияю­щие на международные ориентации правительств, формировать соответствующие базы данных, исследовать процессы принятия внешнеполитических решений. Однако модернизм не стал сколь-либо однородным теоретическим направлением. Догма-тизация принципа научной строгости и оперирования данными, поддающимися эмпирической верификации, обрекала его на ре-дукционизм, фрагментарность конкретных исследовательских объектов и фактическое отрицание специфики внешней полити­ки и международных отношений.

Периодически обостряющиеся между представителями на­уки о международных отношениях «большие дебаты», сопро­вождающие ее фактически с первых шагов конституирования в относительно самостоятельную дисциплину (по общему мнению этот процесс, продолжающийся и поныне, ведет свое начало с межвоенного периода первой половины XX века), до сих пор не смогли поколебать доминирующую среди них неуверенность в эпистемологическом статусе своей дисциплины, особенностях ее объекта, специфике предметного поля и основных исследова­тельских методов. Более того, само продолжение таких дебатов, а главное — их содержание убеждают (непосредственно или им-

плицитно, целенаправленно или по существу) в обоснованности подобной неуверенности.

В этой связи симптоматично, что в конце 1994 года по обе стороны Атлантики такие специализированные журналы как «Inemational Organization» в США и «Le Trimestre du monde» во Франции почти одновременно выпускают специальные издания, целиком посвященные выяснению проблемы состояния между­народных исследований и предмету науки о международных отношениях. Совпадает и один из главных выводов, вытекаю­щий из обеих дискуссий, в соответствии с которым главное пре­пятствие автономизации науки о международных отношениях вытекает из трудностей в идентификации ее объекта.

«Мы находимся в положении, — пишет в этой связи Б. Ланг, — когда реальность не дана исследователям в непосредственном восприятии, когда они не имеют дела с объектом, который ха­рактеризовался бы четко очерченными контурами, отличающи­ми его от не-обьекга» (35). Еще более определенно высказыва­ется Ф. Брайар, утверждающий, что «объект изучения междуна­родных отношений не обладает нередуцируемой спецификой по отношению к широкому полю политики... Сегодня становится все труднее утверждать, что этот объект не поддается исследо­ванию на основе подхода и концептов политической науки и что необходимо развивать для этого собственную научную дисцип­лину» (36).

Традиционно объектом международных отношений считалась среда, в которой господствует «предгражданское состояние» — анархическое, неупорядоченное поле, характеризующееся отсут­ствием центральной, или верховной власти и, соответственно, монополии на легитимное насилие и на безусловное принужде­ние. В этой связи Р. Арон считал специфической чертой между­народных отношений, «которая отличает их от всех других соци­альных отношений, то, что они развертываются в тени войны, или, употребляя более строгое выражение, отношения между государствами в самой своей сущности содержат альтернативу мира и войны» (37). В целом с таким пониманием специфики объекта науки о международных отношениях соглашались и ли­бералы, хотя они подчеркивали, что, во-первых, указанная анар­хичность никогда не была полной, а во-вторых, возникновение и развитие международных институтов, распространение и уси­ление международных режимов вносят все большую упорядочен­ность и регулируемость в отношения между международными участниками. Одновременно они обратили внимание на то об­стоятельство, которое затем стало одним из главных критичес-

з* 67

ких орудий, обращенных против сторонников политического реализма их новыми оппонентами — транснационалистами. Речь идет о редуцировании международных отношений к межгосу­дарственным взаимодействиям и абсолютизации принципа на­ционального интереса, понимаемого реалистами, фактически, как некая априорная данность.

Однако, как показало дальнейшее развитие исследований в области международных отношений, самим транснационалистам тоже не удалось преодолеть указанный недостаток. С одной сто­роны, как уже говорилось выше, ссылки на взаимозависимость мира и на взаимопроникновение внутренней и международной политики не убеждают в том, что различие между ними уже исчезло или перестанет существовать в будущем. С другой сторо­ны, критерий так называемой политической локализации, ко­торый призван преодолеть присущее реализму редуцирование международных отношений к межгосударственным, также не решает проблему. Как уже отмечалось, в соответствии с этим кри­терием объектом науки о международных отношениях являются любые социальные отношения и потоки, пересекающие границы и избегающие единого государственного контроля. Однако гра­ницы, на которые ссылается данный критерий, — неотъемлемый признак государственности, всемерно оберегаемый символ на­ционального суверенитета, поэтому ссылка на них так и или иначе возвращает нас к вопросу о зависимости международных отношений от межгосударственных взаимодействий, сводя сущес­твенную, на первый взгляд, новизну в понимании объекта науки к чисто количественным различиям: большему или меньшему влиянию государств на регулирование указанных потоков и от­ношений.

Означает ли это, что указание на анархичность как на харак­теристику, определяющую особенности объекта науки о между­народных отношениях, сохраняет все свое значение? Основыва­ясь на анализе полемики между неореалистами и неолибералами, Р. Пауэлл показывает, что ссылки на анархичность как на нере­дуцируемую специфику международных отношений фактически утрачивают значение в обоих ее аспектах: и в смысле отсутствия наднационального мирового правительства, и в смысле готовности международных акторов к применению силы. С другой стороны, ссылки на стремление к абсолютным и относительным выгодам, как выражение национального интереса, не способны объяс­нить причины наличия или отсутствия международного сотруд­ничества, а также его степень. Сотрудничество и заинтересован­ность в выгодах могут изменяться одновременно, но это не озна-

чает обязательного существования между ними причинно-след­ственной связи. По мнению Р. Пауэлла, и в том, и в другом случае причиной выступают особенности стратегической окру­жающей среды, которая всецело обусловливает интерес госу­дарств в относительных выгодах и, таким образом, затрудняет развитие сотрудничества (38).

В данной связи неизбежен вопрос: а каковы эти особеннос­ти? Вернее, что лежит в их основе? Иначе говоря, проблема возвращается «на круги своя». В конечном итоге приходится признать, что объект науки о международных отношениях харак­теризуется дуализмом регулируемости и порядка (как совокупно­го и противоречивого результата сознательной деятельности по формированию и развитию международных организаций, инсти­тутов и режимов, а также спонтанного следствия объективного функционирования международной системы и связанных с ним структурных принуждений и ограничений), с одной стороны, и значительной долей непредсказуемости, вытекающей из плюра­лизма суверенитетов и психологических особенностей лиц, при­нимающих решения, которые способны повлиять на ход разви­тия политических событий и процессов — с другой. Указанный дуализм не удается отразить в рамках единой теории. Отсюда тот «страбизм», присущий Международным отношениям, который, по мнению М. Жирара, считается среди ее представителей чем-то вроде тайного знака профессиональной принадлежности (39). Но если он рассматривает этот «знак» как определенную теоре­тическую опасность, то американский ученый К. Холсти счита­ет, что для науки о международных отношениях «теоретический плюрализм является единственно возможным ответом на много­образные реальности сложного мира. Любая попытка устано­вить какую-то ортодоксальность, основанную на единой точке зрения или особой методологии, может привести лишь к чрез­мерному упрощению и уменьшению шансов на прогресс поз­нания» (40).

Гетерогенность, сложность и многозначность международ­ных отношений, многообразие наблюдающихся в них тенденций, неожиданный, в чем-то непредсказуемый ход их эволюции, а кроме того, отсутствие сколь-либо четких материально-простран­ственных границ, которые отделяли бы международные отноше­ния и внешнюю политику от внутриобщественных отношений и внутренней политики, — все это действительно говорит о сопро­тивляемости объекта науки о международных отношениях уси­лиям по созданию некоей единой всеохватывающей теории, если понимать под этим термином целостную и непротиворечивую

систему эмпирически верифицируемых знаний. Вместе с тем, данная констатация отнюдь не означает, что Международные отношения не имеют своего предмета (41). О существовании такого предмета свидетельствует наличие целого ряда проблем, сущность которых, при всем богатстве взаимосвязанного и взаи­мозависимого мира, не сводится к внутриполитическим отноше­ниям, а обладает собственной динамикой, дышит собственной жизнью. Признавая, что удовлетворительного решения вопроса о том, как выразить эту сущность, пока не найдено, не стоит забывать, что речь идет о разных видах политической деятель­ности, которые используют разные средства (например: армия, военная стратегия и дипломатия во внешней политике; поли­ция, государственное право и налоги — во внутренней), облада­ют разными возможностями (если полигика — сфера рисковой деятельности, то во внешней и международной политике степень риска неизмеримо более высока, чем во внутренней); осущест­вляются в разных средах (в международных отношениях, являю­щихся средой внешнеполитической деятельности, нет монопо­лии на легитимное насилие: соответствующие акции ООН далеко не бесспорны и легитимны по большей части лишь для ограни­ченного круга членов международного сообщества).

Вот почему центральные понятия политологии (например такие, как «политическая власть», «политический процесс», «по­литический режим», «гражданское общество» и т.п.) имеют спе­цифическое значение в применении к внешней (международ­ной) полигике, формируя свое, относительно автономное пред­метное поле. Составной частью этого поля являются «частнона-учные» понятия и проблемы, в которых отражается специфика международных отношений — такие, как «плюрализм суверени­тетов», «баланс сил», «би- (+) и (-) многополярность», «диплома­тия», «стратегия» и т.п. Разрабатываемые в рамках данного поля, указанные понятия все чаще с успехом используются политоло-гией в исследовании внутриполитических процессов. Так, наука о международных отношениях уже обогатила политическую тео­рию такими, ставшими общеполитологическими понятиями, как «национальный интерес», «переговоры» и т.п., которые вполне успешно применяются для анализа внутриполитических проблем. Тем самым она предстает как относительно автономная полити­ческая дисциплина, имеющая собственный предмет исследова­ния. Это подтверждается и такими внешними, но в то же время важными признаками, как наличие специализированных журна­лов, существование международного научного сообщества — спе­циалистов, которые следят за работами друг друга и совместны-

ми усилиями, через взаимную критику, опираясь на общезначи­мые достижения, полученные в рамках различных теоретичес­ких направлений и школ, развивают свою дисциплину, став­шую неотъемлемой частью университетского образования.

И хотя речь идет о сравнительно молодой дисциплине, об окончательном конституировании которой, ее полной автоном­ности по отношению к политологии говорить пока еще рано, даже более того: особенности самого объекта этой дисциплины дают основания предполагать, что такая автономность вряд ли возможна и в еколь-либо обозримом будущем, — все это не избавляет от необходимости, в силу вышеуказанных обстоя­тельств, разработки проблем, касающихся самостоятельного тео­ретического статуса науки о международных отношениях.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Авторство в изобретении термина «международные отношения» принадлежит английскому мыслителю Джереми Бентаму (1748—1832), который понимал под ним общения между государствами. Впоследст­вии он был воспринят юристами и применялся исключительно для обоз­начения правовых межгосударственных взаимодействий.

2. Иноземцев Н.Н. Ленинский курс международной политики КПСС. - М.. 1978, с. 11.

. 3. Курс международного права. В семи томах. Том 1. Понятие, пред­мет и система международного права. М., 1989, с. 10.

4. Шахназаров Г.Х. Грядущий миропорядок. — М., 1981, с. 19.

5. Aron R.. Paix et guerre entre les nations. P., 1984, p. 17.

6. Aron R. Une Sociologie des relations intemationales //Revue fran^aise de sociologie. 1963. Vol. IV.

7. Caporaso J. Dependence, Dependecy and Power in the Global System:

A Structural and Behavioral Analisis //International Organisation. 1979, № 10.

8. Synger D. (ed.). Quantitative International Politics: Insights and Evidence. N.Y., - 1978.

9. Rosenau J.N. Le touriste et Ie terroriste ou les deux extremes du conti­nuum international // Etudes intemationales. 1979. Juin, p. 220.

10. При этом, термин «переходность» в данном случае отнюдь не означает, что речь идет о некой линейной тенденции, результат которой известен заранее. В действительности, данной сфере общественных от­ношений, даже больше чем другим, свойственны элементы непредсказу­емости, незаданности, неоднозначности и неожиданности.

11. Merle М. Sociologie des relations intemationales. P., 1974, p. 137.

12. Социализм и международные отношения. — М., 1975, с. 16.

13. Кукулка Ю. Проблемы теории международных отношений. М., 1980, с.85-86.

14. Гладков В.П. Международное общество: утопия или реальная пер­спектива // Мировая экономика и международные отношения. 1989, № 6, с. 61.

15. См. об этом: Чешков М. Осмысление мироцельноста: новая оп­позиция идей или их сближение? //МЭиМО, 1995, № 2.

16. См., например: Les relations intemationales: Les nouveaux debats theoriques // Le trimestre du monde, 1994, № 3.

17. См. об этом: Моргачев С. Пространство, время и поле в мировой политике // МЭ и МО. 1989, № 7.

18. Таково, в частности, мнение французского исследователя М. Жирара, высказанное им в ходе дискуссии на состоявшейся в начале 1995 года на социологическом факультете МГУ российско-французской конференции по проблемам политической науки.

19. Перестройка международных отношений: пути и подходы //Ми­ровая экономика и международные отношения. 1989, № 1, с. 58.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: