Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






БУХТАРМИНСКАЯ ВОЛЮШКА

Владимир Галкин

 

Средь Алтайских гор Бухтарминская долина ничейной была, ни кон-тайше[1]джунгарскому, ни государю Российскому неподвластная. Через нее река Бухтарма протекает, потому долину Бухтарминской звали. Мужики там своей властью жили — от царской крепости, от джунгаров берегли волюшку. Берг-коллегия обложить их налогами солдат посылала — ни один не ворачивался, джунгары лезли Бухтарму воевать — пропадали, будто не было. А все потому, что проходы к долине стерег Горный Батюшка — на врагов обвалы устраивал. А как спать под землю ушел, дочка его за дело взялась. Да одной несподручно, молодцев с рудников да деревенек окрестных сманивала. А иной раз ребятишек храбрых выискивала да уменьем наделяла — в птицу или зверя могли превращаться.

Про одного в наших местах сказывали, Фомкой звали. Отец его, Афанасий, ямщиком робил, хоть вольный, а все равно приходилось месяц в году отрабатывать, руду али уголь вместе с бергалами на своей лошаденке возить. Раз ему очередь подошла, а он лежал с ногой перешибленной. Коли жена в таких случаях, али еще кто из родни не заменит, приказные посля двойные начеты отрабатывать заставляли. Вот Фомка и вызвался, говорит:

— В извозы дальние с тятяней хожу, а тут с одного на другое место коня под уздцы провести… Эко работа.

Отец с матерью согласились. Уехал, с рудника к домне руду стал возить. Пока телегу накладывают, камушки поинтересней выискивал да в карман складывал. Повозил сколько-то, глядит, притомилась лошадка, он и попросил короб до верху не наполнять. Нарядчик, Аким Сивобоков, это углядел, заругался, кнутом было затряс. Парнишка его вразумлять, дескать, вольный я, кнутом не размахивай. Коли надо, еще ходку сделаю, зачем же калечить коня? Кто рядом был, сказал: “Эко малец, нарядчика урезонил!”. А тому зазорно. “Ну, — думает, — я те посчитаю!” К вечеру начальству докладывает:

— Урок не сполнил, всего три ходки ходил.

Но тут уж мужики заступились, у конторы стоят, не уходят, вызвали конторских: так, дескать, и так, кто сколь сробил — все видели, своеволия не допустим. Начальству лишний шум ни к чему, велело нарядчику как положено посчитать.

К вечеру Фома с попутными мужиками в деревню поехал. У сосновой рощицы приотстал. Тут и скараулил его Аким, остановил коня, намахнулся кнутом. Фомка-то увернулся, наземь соскочил, но концом кнута по крупу Рыжухи пришлось. Понеслась лошадь, Фомка один на один с Акимом остался да, не дожидаясь, покуда нарядчик стегать начнет, на сосну взобрался и кукиш ему показал.

— Слезай! — нарядчик кричит.

А парнишку озорство распирает: камушки, какие недавно собрал, давай в Акима швырять, один в лоб угодил. Сивобоков взревел, на сосну полез…

Мужики, что вперед укатили, сколько-то проехали, оглянулись — нет мальца. Подождали и вскоре глядят, Рыжуха без Фомки во всю мочь скачет. Обеспокоились: “Что за напасть?!” — в обратную сторону повернули. Вскоре рощица показалась, они и увидели — на нижний сук сосны нарядчик карабкается, на верхнем Фомка раскачивается, Акима поддразнивает, камушками швыряет. Сивобоков, пока лез, одежду порвал, на нижнем суку отдохнув, кулаком грозит:

— Ну, теперь пощады не жди! — И выше полез. Мужики сразу подумали: “Доберется — сшибет мальца!”

И на выручку поспешили. Однако Фомка, до самой вершины добравшись, раскачался — его словно пружиной на другую сосну, что недалече стояла, и бросило. Мужики ахнули, да глядят, Фомка за ветку другой сосны уцепился, покачивается. И заговорили:

— Ты гляди, удалец какой!

— Точно бурундук!

— Бурундук и есть!

Парнишка тем временем с ветки на ветку скоренько на землю спустился, на свою телегу вскочил, дернул вожжами, погнал прочь, за ним мужики покатили. Аким же с верхушки кулаком погрозил, раскачался, прыгнуть хотел, да верхушка-то обломилась. Кубарем, бока обдирая, ребра ломая, вниз полетел. Отлежался сколько-то и поковылял к дому.

А про Фомку, как он ловко с сосны на сосну сигал, по поселку да деревушкам окрестным мужики славу-то разнесли, с тех пор его бурундуком и прозвали. У Афанасия к тому времени нога поджила, сани чинить принялся, к зиме готовиться. Фомка по осени с ребятней отправился в кедровик за шишками, мигом на кедры взбирался. Ребятишки снизу кричат:

— Эй, Бурундук, вон ту ветку еще потряси!

Фомка и тряс, только успевай собирать. С одного, другого обтряс, на третий, соседний прыгнуть хотел, на вершину полез, да глядит, на соседнем дереве, на большом суку кошка сидит, не мигая, глазами зелеными на него уставилась. Парнишке бы оробеть, а ему любопытно, глядит. И тут уж она взгляд отвела, сама за толстым стволом скрылась. Думал Фомка — на ближайшей ветке покажется, но из-за ствола… лико девичье выглянуло, и на другой ветке, как на качеле, девка уселась, говорит:

— Экой смельчак, дикой кошки не убоялся. По нраву мне это. Подрастешь — возьму в помощники Бухтарминску долину стеречь. Слыхал про такую? Ну, да будет время — узнаешь. А по деревьям прыгаешь ловко. Не зря в округе бурундуком кличут. Может, и вправду бурундучье обличие обрести хочешь?

Фомка слушает, глазами хлопает изумленно и сам же возьми и скажи:

— А не лишнее этаким уменьем владеть!

— Ну, коли желание есть, побудь им.

Девка за стволом скрылась, а на нижней ветке опять кошка уселась, огнем глаз своих на мальца вспыхнула, и вмиг он в бурундука полосатого превратился, стал шибче по веткам носиться, больше шишек сшибать. Ребятня еле подбирать успевала. Да только глянут откуда шишки падают, а Фомки не видно. Через сколько-то времени собираться домой настала пора, зовут дружка, но лишь бурундук с ветки поглядывает. Покричали, покричали, кедры оглядели, к самому большому подошли и обмерли… С нижней ветки кошка лесная глазами сверкает. Ребятишки шишки побросали, в село припустили. Прибежав, наперебой рассказывают… Взрослые с ружьями на коней… Прискакали, куда ребятня указала, а на куче шишек Фомка сидит живехонек.

— Где был?! — спрашивают.

А он:

— По деревьям лазил, а как спустился, гляжу шишки брошены. Вот и сижу караулю.

Ему про кошку стали рассказывать, а он ничего не помнит. Взрослые Фомку с шишками в село увезли и объявили, дескать, про кошку почудилось. А Фомка, и вправду, как ни силился, ничего припомнить не мог. Мелькнут как во сне две зеленые искорки либо глаза девичьи, а как на землю спускался — в памяти пустота.

Вскоре снег выпал, затрещали морозы, метели завьюжили. В зимние вечера Анисья, мать Фомкина, к соседской старухе и старику с другими бабами прясть да вышивать приходила. В разговорах времечко быстро летит, и девчонки при них рукомеслу учились, Анисья и Фомку с собой приводила. На улке он озорник и шалун, а тут…

Байку аль небылицу какую словно в забытьи слушает, глаза в одну точку уставлены. Тронут за плечо — встрепенется, будто сон отлетел. Девчонки над ним хихикали, бабы головой качали — порченый, думали. Ну да не шумит — и ладно.

Как-то сидели так же вот, песню пели, байку сказали, а одна-то и говорит:

— Слыхали?! У Кузихи ворота вчерась медведь поцарапал, но поутру след охотники не нашли — снег выпал.

В это время на полатях старик-хозяин закашлялся. Сел, ноги свесивши, заворчал:

— Начадили-то! Надо бы лучину фонарем масленичным заменить.

К трубе потянулся, заслонку выдвинул, чтоб вытягивало, и сказал, зевок прикрывая:

— Дураки они — не охотники. Нечто не следы — царапины на воротах? По ним и узнали бы! Медведь ворота бы повалил — споры струхлели, еле держатся, да и кабы встал в рост, сверху бы метки оставил.

Старик Егорий сказал и утих, уснул будто. Бабы песни опять затянули, да вдруг над головами скрип послышался. Егориха мужа окликнула:

— Ты что, старый, ворочаешься?

Егор голову свесил, глаза удивленные:

— А я ничего — тихонько лежу. И сам подумал — послышалось.

Сверху опять треск, урчанье, как у кота мартовского, да тут же стихло. Бабы с девчонками переглядываются, глазами испуганно хлопают. А старик на полатях давай хохотать:

— Чего присмирели? Это Васька наш с крысами воюет. Зверь, а не кот!

Всем смешно стало, похохатывая, друг дружку подпихивают, однако Фомка ткнул пальцем в окошко:

— Глянь, маманя, девка в окно заглядывает! Глаза будто свечки горят!

Бабы в окно уставились, и каждая ойкнула да троекратно крест на себя наложила. И Егор заметил — лико девичье в окне растаяло. Старик нахмурился, ружьишко со стены, на крыльцо выскочил, постоял, тишину послушал, двор, огород оглядел и обратно в тепло. Глянул на баб:

— Чепуха, померещилось!

Вроде опять успокоились, однако каждая нет-нет да на окно покосится, а потом и давай друг дружку спрашивать, кому что померещилось. И все одно показывали: не лико девичье, морда кошачья в окно заглянула. Бабы опять посмеялись: и вправду, поди, кот хозяйский то был, страху нагнал, а мальцу девка привиделась. Однако Фомка на своем стоит:

— Видал девку — все!

Старик это время и так сердитым сидел, а тут черней тучи нахмурился, Фомку спросил:

— Глаза, говоришь, огнем вспыхнули?

Фомка в ответ кивнул, а старик вздохнул, головой покачав:

— Слыхал — к беде такое видение!

Бабы и обеспокоились: откуда, мол, да каку-таку беду ждать? Егор и стал рассказывать про дочку Горного Батюшки, что сам от людей слыхивал:

— Девка эта бабой живой рожденная. Потому к живому тянет: на рудниках, по окрестным деревушкам ее часто видели. К ночи обернется лесной кошкою, мимо изб ходит, в окна заглядывает. Кто взглядом с ней встретится, того колотун бьет. Этак на смелость людей проверяет: оробел — живи с богом, а не убоялся — в горы к себе заберет Бухтарминску долину стеречь. Долго о себе знать не давала, а теперь, видишь вот, объявилась. Поди, джунгары сунулись али наши власти какую пакость для народа затеяли. Она и начальство не жалует. И как беде случиться, объявляется.

Замолчал старик, потоптался в горнице да и вышел в чуланчик. Фомкину мать кликнул к себе, будто безделицу какую помочь поискать, а как зашла, зашептал на ухо:

— Сказывают, какому парнишке девкой объявится, тому худая судьба уготована, потому упредить хочу. Фомку от себя не отпускай, не то в скалы утянет!

У бабы сердечко захолонуло, на лавку присела:

— Што ж делать теперь? — спрашивает.

— А то и делать, что Фомку до возраста от себя ни на шаг!

Вышли они из чуланчика, бабы тут по домам собираться стали, а Фомку с матерью Егор сам на улицу проводил, еще раз по сторонам головой покрутил. А ночь звездная, тихая. Ну и сказал:

— Прощевайте.

Идут они, только и слышно, как под ногами снежок хрустит.

Скоро к дому подходить, а Фомка спрашивает:

— Пошто глаза у девки горели свечками?

— Привиделось тебе, Фомушка. — Мать успокаивает.

— Да где ж привиделось, коли вон, как у кошки той!

Баба глянула и остолбенела — впереди на плетне кошка сидит огромная. Глаза зелеными огоньками вспыхивают, уши торчком. Мать Фомку за руку и сторонкой кошку до калитки своей давать обходить, думала — вот-вот набросится, а та только вслед глядит, и глаза вспыхивают. Юркнула баба в калитку, а там уж в избу, свет не зажигая, к оконцу прильнула — и тут же отпрянула в страхе, с молитвою крест на груди зажав. В оконце девка раскосая на нее глядит, и глаза, глаза-то горят.

— Пропади, сатана! — крикнула Анисья, за топор схватившись.

Глаза у девки потухли, лико ее темным пятном от окна отстранилось и пропало во тьме. Баба в лихорадке трясясь, забралась с Фомкой на печь, к себе его прижимая, крестилась, прислушивалась. Однако тишина стояла в избе и на улице. Вскоре под Фомкино посапывание сама задремала. Проснулась утром уж — в дверь грохотал кто-то. Анисья с печки долой, в окно глянула — старик Егор на крыльце топчется. Отомкнула засовы, Егор с порога:

— Живы?! Здоровы?! Утром вышел, гляжу — вокруг дома следы таки здоровущи да прямо к вашему дому тянутся! Никак и вправду случилось чего?!

Анисья на лавку присела да рассказала, что кошка-девка и к ним в окошко заглядывала. Потоптался старик, рядом присел, не знает, как быть. Однако Афанасия решили дождаться. К обеду он прикатил с обозами, узнал про дочку Горного. Поперву усмехнулся, россказни, дескать, да со смехом старика из избы проводил. А через пару дней сам в огороде заметил кошачьи следы — из леса вели, походила кошка около дома и в тайгу обратно ушла. Призадумался ямщик. А вскоре поехал в соседнее село по делам, Фомку с собой прихватил. Дорога вела лесной просекой. Морозец выдался крепенький, куржак дерева облепил. Через сколько-то времени отец и говорит:

— Пробегись за дровнями, разгони кровь.

С санок Фомка скатился клубком, бежит с хохотом. Вдруг конь захрапел, шарахнулся и понес. Мужик вожжи рвет, да куда там, вмиг полверсты проскакали. Как усмирил коня, всплыло в сознании: прежде чем коню-то шарахнуться, серая тень на нижних суках меж деревьев мелькнула. От догадки у ямщика сердце заняло: “Никак кошка?!” Подхлестнул коня и погнал обратно. Подскакал к тому месту, где сынишка отстал, и увидел следы кошачьи в снегу отпечатанные, от леса к санному пути и обратно цепочкой тянулись. Покричал мужик, тишина лесная эхом откликнулась. Бросился по следу, угруз в снегу, прополз сколько-то, выдохся, поглотал снег спекшимися губами, еще покричал и решил за друзьями-охотниками в село скакать, на лыжах-то вмиг кошку выследят.

Так и поступил. Те собрались скоренько. Афанасий их в тайгу к тому месту, где следы были, привез. Прямо в горы следы тянулись, к самой высокой отвесной скале подвели и оборвались, будто кошка в стену ушла. Покрутились охотники, потолковали меж собой, мол, кошка и есть дочка Горного. И каждый, вслух сказать не решившись, подумал: “Мальца, поди, она к себе утащила!” А дело-то к вечеру, назад из тайги повернули. Погоревал ямщик, да не станешь ведь в тайге ночевать, и только хотел вслед за мужиками отправиться, слышит вдруг:

— Тятя, тять.

Ямщик глянул во все стороны, но лишь сосны да кедры у скалы вперемешку стоят. Перекрестился мужик, слезу утер:

— Эх, погибла моя кровинушка! — повернулся было уйти, а ему опять слышится:

— Да погодь же меня!

Еще раз огляделся. Бурундучишку на сосне, на нижнем суку увидал, удивился: “В это время бурундукам спячка положена. А этот чего?” Однако махнул рукой, дальше пошел. Выбрался на просеку, где лошадь была оставлена Глядь, на санях тот же бурундучишка сидит, не боится. Афанасий в сани бухнулся. Пока ехали, зверек рядом сидел, глазом-бусинкой на него косил, а как село окошками в вечерних сумерках замерцало, пропал, словно и не было. Афанасий на то внимания не обратил, все думал, как жене объявить, что сына-то потерял, да, поди, сама наперед от других узнала, сейчас убивается. Подъехал ко двору, коня распряг, в избу вошел, да так и застыл на месте — Анисья у печки хлопочет, а за столом-то… Фомка чай из блюдечка швыркает. Афанасий чуть не задохнулся от радости, а как первое волненье прошло, он на сына напустился:

— По всей тайге тебя сбился, искал, людей взбаламутил! Как ты тут очутился?!

Фомка только глазами хлопает. Тут уж Анисья вступилась, дескать, только что весь иззябший пришел и слова не скажет. Ямщик в этот вечер Фомку не тревожил более, а на другой день давай выспрашивать: что да как было, да видел ли кошку лесную? Однако Фомка опять ничего не помнил, лишь всплыло в сознании, что лошадь рванулась, и глаза чьи-то из-за деревьев сверкнули. А сколько времени прошло и как до дому добрался… будто в забытьи был. Лишь свет окошек избы родной держался в памяти, и чудилось в тот момент — ростом он совсем крохотный, а у крыльца вырос вдруг. О том и отцу рассказал.

Афанасий в лес сына боле не брал, однако с той поры Фомку самого в тайгу потянуло. Хоть запрещали, тайком все равно ходил. Как-то Егора старого повстречал, вместе стали по сограм, буеракам бродить. Дед много ему передал лесных хитростей: как зайчишек ловить, в какую пору какие коренья целебные собирать, а сам ненароком все про кошку выспрашивал: встречалась ли, нет?

Раз брели по следам заячьим, старик косоглазых хитрые петли разгадывал. Да незаметно в тайгу далеко ушли. И вдруг будто стеной отвесной перед ними скала выросла — не пробраться, не обойти ее, тянулась на многие версты в тайгу. И что за места за этой стеной, никто и не знал. Фомка про Бухтарму и раньше спрашивал, а тут прилип:

— Неужто никому за хребтом побывать не пришлось?

— Бывали люди, да что про то сказывать?

Егор от разговора ушел и сам спросил, на Фомку глянув в упор: встречал аль нет кошку в лесу, ту, что в окне показывалась? Фомка поморгал:

— Так то ж наваждение. Тятька мой так сказывал.

— Ну коли сказывал, — старик ухмыльнулся, — то в деревню айда.

И пошли они из тайги. Однако Фомку оглянуться будто подтолкнул кто и увидел — вершина скалы похожа на кошку сидящую. Отошли сколько-то, образ кошки каменной перед глазами стоит. Опять оглянулся и вспомнил тут: как встретил ее осенью, как в бурундука превратила, как сшибал шишки кедровые, потом как на землю опустился и как опять человеческий образ принял. Тут же и вспомнил, что с ним случилось, когда от лошади-то отстал.

…Только лошадь Афанасия унесла, из-за дерева девка-охотница выглянула, снега глубокого чуть касаясь, Фомку обошла, а где ножку ставила, кошачий след образовывался. Глянула на Фомку, и вмиг он в бурундука превратился. Она кошкою обернулась, к скалам высоким через тайгу побежала, Фомка следом за ней. А как у скал очутились, девичий вид обрела, Фомка парнишкою стал. Сказала она:

— Пойдем ко мне в стражники: Бухтарминску долину, ее богатства несметные стеречь. В Бухтарме жизнь вольная: ни приставов нет, ни нарядчиков. Тебе, вижу, смекалки, ловкости не занимать, в Бухтарме такие нужны. Али еще чуток подрастешь?

Фомка-то согласиться хотел, да услышал вдруг крик отца, ну и высказал: куда ж, мол, отца с матерью? Не бросать же их одинокими?

Девка Фомку по щеке потрепала:

— Правильно сказываешь. Душу твою проверяла. Про родителей не забыл — добрый защитник получится. Чтобы в снегу не угруз, бурундучишкой к отцу отправляйся да перед встречей-то на скалу обернись, тогда и облик человеческий примешь. А коли забудешь, до деревни придется бурундуком добираться.

Фомку в бурундука превратила, сама подошла к стене каменной и будто в ней растворилась. Фомка отца вскоре увидел, да на скалу обернуться забыл. Так и ехал в санях в бурундучьем обличий. Лишь когда вперед отца в избу вбежал, от родного тепла волшебные чары растаяли, и вмиг он человеческий облик принял…

…Пока до деревни Егор с Фомкою добирались, парнишка старику про все это и поведал. Закряхтел Егор, Фомку выслушав:

— Вот оно как. Значит, отпустила до времени, в горы к себе не взяла. Пошто ж тогда объявилась? Неужто и вправду беду предрекает.

Больше Фомку старик ни о чем не спрашивал, лишь про беду предсказанную несколько дней поминал. И вскоре так-то и получилось: золото открыли в горной тайге. Работных рук не хватало, начальство и решило с окрестных деревень в тайгу переселить мужиков. Кто ерепенился — в острог, а там уж плетей не жалели. По весне в Фомкину деревню власти нагрянули, среди них нарядчик Аким оказался, к тому времени приказчиком был назначенный. Немалой властию был наделен, потому Афанасьеву семью первую разорил. Лошадь забрали, Афанасия скрутили, а с ним Фомку. Потом уж старика Егора и остальных повязали, на подводы посадили, в тайгу повезли. Бабам тоже собраться велели да пехом вслед за мужьями отправили. К вечеру деревня будто вымерла.

Привезли мужиков на голое место, одних бараки строить заставили, других шурфы рыть. Весенние ночи холодные, у кого грудь послабей, занедужили. Днем гнус появляться стал, и чем шибче солнышко припекает, тем больше его. Заел, мочи нет. Вот и стали мужики стариков про Бухтарминску долину спрашивать Те робко, с оглядкою — кабы кто чужой не услышал да властям не донес, собравшись у костерка, рассказывали. Запоминал Фомка все, будто в ларчик складывал. Ему и родителям от Сивобокова больше всех доставалось: Афанасий лес корчевал, Анисья уголь жгла, Фомка при строительстве на посылках, оплеухами только и был сыт. Как-то сидели с Егором у костерка, в который уж раз разговор завели про волюшку. Фомка опять и спросил:

— Неужто не довелось никому за скалами в Бухтарме побывать?!

Старик в котелок с кипятком травки подбросил, чаю лесного в кружки налил, сказал, темноту оглядев:

— Мне раз выпало. Давно это было. По молодости вместе с другими бергалами в шахте долбиться пришлось. Все уйти в тайгу собирались. Да как без припасов? С голоду пропадешь. И припасти неоткуда. Думали, пропадем, да Горный Батюшка помог. Одного молодого, Илюху-бергала, из беды вызволил, тропы на перевалах в Бухтарму указал и надоумил, как другим бергалам обрести волюшку. Вот и увел всех Илья. А в Бухтарме луга, пашни богатые, рыбы, дичи, ореха полно. Угодья всем поделили поровну. Нашей семье большой клин целины отвели, однако условились: с Бухтармы никому хода нет — берг-коллегии опасались, царских лазутчиков. Правда, бывало, что и солдаты, бросив службу царскую, к нам на жительство пробирались. Однако не всякому вера была — двое из бергалов перед начальством хотели выслужиться, чужой бедой себе волю купить. На рудник отправились, но дочка Горного память у них забрала: глянула иудам вслед — они путь в Бухтарму позабыли. Явились к начальству, стали докладывать, а им говорят:

— Дорогу показывайте!

Те:

— С радостью!

Повели солдат, да в тайге заплутали. Их же после выпороли. Сам-то бы я ни за что с Бухтармы не ушел. С год уж дышал вольным воздухом, землю пахал, урожай собирал, пчелок лесных разводить принялся. Мне уж и девок отец с матерью стали присватывать, да у меня на сердце по одной кручина была. На руднике к приказчиковым ребятишкам нянькой была приставлена, с нами бежать не успела. Гуляю по вольной земле, а самого к ней тянет. Вот и не выдержал, ночью через перевалы тайными тропами в рудник подался. Да не поостерегся, у приказчика скараулили, в холодную бросили. Били, топтали, хотели, чтоб дорогу выказал. Однако выдюжил, стал через полгода под конвоем опять на руднике робить. Вскоре с невестой своей сговорился в Бухтарму бежать. Харчей подсобрали и ушли. Только вот метки, что к перевалу вели, не находятся, а тропы, которыми не раз хаживал, травой поросли. Невеста думала, что память мою от побоев отшибло, а я разумею — дочка Горного ее у меня забрала, чтобы невзначай беду в Бухтарму не привел. Бывало, чую чей-то взгляд на себе, оглянусь, а из-за деревьев глаза кошачьи огнем вспыхнут и от того у меня в голове помутнение, в забытьи долго лежу. И покуда невеста надо мною хлопочет, все чудится: то с одной стороны, то с другой глаза вспыхивают. Пол-лета по тайге помотались, к осени в дальней деревушке крестьянская семья пригрела нас: объявила дальней родней, помогла документ выправить. Так и стали мы приписными крестьянами. Какая-никакая волюшка, не бергальская каторга. Так бы и жили, однако эвон как обернулось — к старости опять на рудник загнали.

Помолчал старик и добавил:

— А глаза дочки Горного Батюшки не видал больше, и до недавней поры про нее в наших местах не слыхивали. Вот только мальцу этому, — указал старик на Фому, — будто бы объявилась, беду предрекала.

Фомка кивнул и, невзначай будто, в сторону глянул да и привстал тут же, еще пристальней в темноту уставился.

— Чего выглядываешь? — спросили его мужики. Отмахнулся парень.

— Мерещится всякое.

Повернули все головы, куда он глядел, да кроме бликов огненных от костра на деревьях, ничего не увидели, спать собираться стали. Вскоре затихли. Однако Фомке все чудится, будто из-за стволов девка выглядывает, рукой куда-то показывает. Приподнял голову, и вправду, видит — девка знакомая из темноты выплыла, рукою на большой кедр показала, другой махнула вдаль, откуда солнце восходит, и опять в темноту уплыла.

 

* * *

 

На другое утро бегает Фомка, дела исполняет, а сам все на кедр поглядывает. “Чего, — думает, — на него указала? Шишек нет еще”. И залезть самого подмывает, не вытерпел, на закате полез. До верхушки добрался и глазами от изумления захлопал: деревья некоторые над другими деревьями возвышаются, чередой друг от дружки совсем недалече растут, будто дорожкой воздушной далеко к скалам высоким ведут. И последний кедр, что к отвесной скале ближе был, — с ней вровень стоит. Парень и давай с дерева на дерево прыгать. До последнего вскоре добрался, с вершины сделай прыжок — на скале очутишься. Хотел было прыгнуть, глядь, из-за камня девка выглянула и говорит:

— Что, Фома, тяжело для казны золото добывать?

— Да кабы одному мне страдать? Всю деревню согнали, — Фома ей отвечает. — А ты, помню я, Бухтарму охранять помощников ищешь. Теперь готов послужить.

— Ну так прыгай сюда! — девка Фомку рукой поманила.

Раскачался парень пошибче, оторвался от вершины. В этот миг девка глазами сверкнула, и чует он, будто ветром его подхватило, и прямо к ногам девкиным бурундуком прыгнул. Глядь — и девки нет, вместо нее кошка глазами сверкает. Повернулась, с уступа на уступ со скалы побежала. Фомка в бурундучьем обличий за ней поспевает. Скоро по тропе меж гор побежала. Тропа все шире становится, по бокам — склоны гор, лесом густым поросшие. Вскоре на лужке очутились. Вскочив на него, кошка девкою обернулась, и Фомка человеческий облик принял.

— Ну, — говорит, — теперь я не подмога. Ты мне давно приглянулся, да по душе ли будешь бухтарминским жителям? — И скрылась за деревьями. Лишь услышал он, будто над головой сказал кто-то:

— Ступай вниз по тропе, да смело вперед гляди.

Пошел парень один, вдруг с боку присвистнул кто-то, потом с другого заухало. Не робеет, однако, Фомка, смело вперед глядит, а сосны да кедры совсем близко к тропе подступают. И вдруг кругом зашуршало, затрещало, и мужики здоровущие бородатые перед мальцом выросли: шапки набекрень, ружья наизготовку:

— Сказывай, зачем пожаловал? Своей волей пришел али лазутчик берг-коллегии?

— Своей, — говорит, — волею, а от коллегии этой всему люду худо.

Тут один, главный видать, высказал:

— Будет мальца-то пытать. — И к Фомке: — А ты, парень, однако, с достоинством, взор ясный, голову не опускаешь. Любо на такое глядеть. Ну, а коли с добром пожаловал, будь гостем бухтарминских жителей.

И пошел Фомка за мужиками. Вскоре вышли из леса, и долина прекрасная перед взором открылась. По краям долины горы высятся, вдоль нее река бежит светлая, на крутом берегу — село богатое частоколом огорожено, а за ним луга, пашни обширные, выше, на лугах, олени пасутся, у каждого будто корона на голове.

“Эй, кабы отца, мать сюда, — Фомка вздохнул, — да старика Егора с его старухою и остальных, кому за скалами худо!” — И дальше за мужиками пошел. Привели его в село, накормили, напоили, к старейшинам на сход повели.

— Ответствуй, — говорят те, строгим глазом на Фомку уставившись, — как в Бухтарме очутился?

Фомка и рассказал: как впервые в окошке лико девичье увидал, как встретился с дочкой Горного, как в бурундука его превращала и как ему указала путь в Бухтарму.

Оживились, заговорили старики.

— Ну, коли дочка Горного Батюшки тебе пособляла, тогда другой разговор, живи в Бухтарме, работы крестьянской у нас достаточно.

Тут самый старый дед, на клюку опираясь, поднялся. Фомка насторожился — взгляд у старика острый, голос крепкий. Говорит:

— Разумей, парень, главное — не токмо трудники Бухтарме нужны, но и воители. За перевалом от властей тяжко, однако ж Российская сторона — Родина, защищать надоть ее от ворога. Маньчжур аль джунгар попрет — тут и храбрость, и сноровка, и воинское умение нужны.

Махнул рукой дед и объявил: сходу конец.

Стал Фомка в семье мужика Кузьмы жить. Того, что на перевале встретил его и первым ласково поглядел. Кузьма его в горы стал брать, оленей бухтарминских пасти и секрет поведал целебного снадобья, которое из рожек оленьих по осени получают. Человеку от него здоровье великое, потому и ценится не менее золота. По весне, когда хлеба нехватка, мужики оленьи рожки в китайской стороне на зерно аль муку меняют. Фомка с оленями запросто управлялся, а заодно и мужицких лошадок припасывал. Через недельку бока у коней заблестели. Мужики это заметили.

— Видим, — говорят, — твое усердие. С делом справился, к жатве коней нагулял. Скоро и начнем хлеба убирать.

Вот перед жатвой, в одну из последних ночей, сидит он у костерка. Вдруг тоненько заржала кобылка одна. За ней жеребчик храпнул, в сторону покосился. Фомка туда глядь — в тумане предутреннем темное пятно замаячило. “Никак человек!” — Фомка подумал.

— Эй, — крикнул грозно, — зачем лошадок пугаешь?! Кто такой, сказывай?!

Тут вроде ветерок подул, туман реже стал. И увидел он — девка-охотница, дочка Горного подходит к нему.

— Ах, это ты! — узнав ее, сказал Фомка, улыбаясь. — Чего ж сразу-то не окликнула?

Девка тоже с улыбкой в ответ:

— Тебя испугать опасалась.

Фомка вспыхнул:

— Али не знаешь, не из пугливых я! Да и чего опасаться? Тут люди приветливые, разве что старики суровые. Ну, да они жизнь прожили, о судьбе Бухтармы беспокоятся.

Тут опять ветерком повеяло. Носом Фомка потянул:

— Никак из-за гор валит? — Фомка обеспокоился. — Али тайга у джунгаров горит, али костер большой наши дозорные разложили.

— Правильно говоришь, тебя упредить хотела, а ты и сам догадался. Дозорные на перевале огонь разложили. Кон-тайша джунгарский на этот раз похитрей оказался, полез засветло, чтоб во тьме ночной дым от огня в селе не заметили. Беги, буди жителей!

И погнал к городищу табунок Фомка. От лошадиных копыт земля затряслась, мигом мужики побудились, ружья со стен похватали, оседлали коней и дозору на выручку поспешили. Джунгары-разбойники увидали, что не вышло задуманное, до полудня у перевала постояли, в сторону Бухтармы стрелы метая со шнурком из конского волоса, с петелькой на конце. Дескать, всем в Бухтарме, рано или поздно, быть удавкой удавленными. А как залпом из ружей мужики ответили, так и ушли восвояси.

Старики на сходке Фомке коня общинного выделили, объявив, что по заслугам честь. Тут Фомка и спросил, можно ли отца с матерью тайной тропой привести в Бухтарму на жительство да и других трудников, которым не сладко в бергальской каторге. Старики, разгладив седые бороды, подумав, ответили:

— Чистому душой пути в Бухтарму не заказаны, только слабодушному нерадивому трудненько придется — наша жизнь неспокойная. А коли не убоятся трудники — примем с радостью.

На другой же день Фома по знакомой тропинке, что к скалам вела, отправился. Добрался до высокой скалы, а как дальше быть — и не знает. Кедр, с которого прыгал, недалече стоит, однако скала не раскачается, не бросит его пружиною. Только подумал, кошка рядом вдруг появилась и со скалы вниз прыгнула. Ахнул парень, разобьется думал, а она-то чуть ниже вершины, на уступе сидит. Глазами сверкнула и еще ниже, на такой же чуть заметный уступ прыгнула. И Фомка в тот миг опять в бурундука превратился, вслед за нею по уступам, как по лесенке, на самую землю спустился. Кошка кедр обошла, девицей обернулась, а Фомка опять парнишкою стал да и говорит:

— Как же мне бергалов в Бухтарму провести? Старики да бабы по уступам этаким не сумеют.

— А ты не заботься о том, приведи людей к этой скале, а я уж сама путь укажу. Да гляди, чтоб с черной душой кто в Бухтарму не проник. Мне-то недосуг разобраться, да и не прознаешь про всех. А теперь беги — путь не близкий!

К сумеркам лишь добрался до рудника. Глядит, у конторы солдаты стоят с ружьями — царско золото караулят. Поодаль барак длинный тусклыми огоньками в окошках мерцает. Подкрался парень к бараку, глянул в окно — народу битком, на полатях да на полу вповалку лежат, ступить негде. Лишь в углу, где перед образами лампадка мерцает, чуток места свободного, там старик Егор на коленях поклоны бьет. Стукнул Фомка казанком в оконце. Дед испуганно съежился, будто удара ждал, а повернулся, Фомку увидев, заморгал удивленно. И, через спящих пробравшись, в окно к парню вылез, зашептал, слезу утерев, вздыхал:

— Неужто ты, Фомушка? Статный какой вымахал! А мы уж тебя оплакали, думали, сгинул. А ты вона-ко, живой оказался.

— Ну, а вы-то как? Что с отцом, с матерью? — Фомка спрашивает.

Старик еще более сник и добавил, устало глядя на парня:

— Отвернулась от нас богородица, и угодники не помогают. Все силы уж на руднике вымотали. На утехи царские золото добываем, сами с душою скоро расстанемся. — Помолчал дед и встрепенулся.

— А твои спят, голубок, к завтрему сил набираются. Как пропал ты, им боле всех от начальников достается, чтоб другим неповадно было с рудника бегать.

Тут караульный невдалеке показался, затаились парень со стариком, а как подале ушел, Фомка спросил:

— Чего ж у вас караулы везде понатыканы? Бунтовали, што ль?

— А то и понатыканы, — старик отвечает, — что сами-то на руднике не справляемся, потому пригнали в помощь к нам каторжников. И живем все в бараке одном: и каторжники, и семейные, и мы, старики. А бунтовать сил нет — все вымотаны!

Пошептались Егор с Фомкою еще сколько-то и условились- приведет Егор родителей Фомкиных к месту назначенному. На другой день верно встретился Фомка с отцом, с матерью. Слезы и радость была. А потом-то и сговорились: на другую ночь, по темноте, уведет их и старого Егора со старухою в Бухтарму. А коли еще кто с ними пожелает, и того с собою возьмут. День, вечер Фомка в тайге прождал, а как сумерки над тайгою сгрудились, отец с матерью, Егор с Егорихой в назначенное место пришли и народу, почитай, весь барак привели. И повел Фомка всех, да вдруг стрельба послышалась — хватились на руднике. Велел парень ходу прибавить, а выстрелы ближе гремят.

Фома на вершины гор, на деревья глядит: “Где же девица? Помочь обещалась!” Только подумал — из-за камня, за которым давеча скрылась, вышла она, рукою махнула и опять исчезла. Фома к тому месту бегом, глядь — в скале ход обозначился, да не в пещеру темную — в конце недалече свет.

Старики, старухи, мужики с бабами, с ребятишками быстро цепочкой в ход ушли, Фома рядом стоял, торопил, слабым да старым подсоблял. Лишь за последним сам юркнул. Из-за деревьев тут караульные показались, увидели, что парень за камнем исчез, кинулись, а там ни хода, ни лаза, ни расщелины — скала сплошной стеной высоченной на долгие версты в глубь тайги простирается. Так и вернулись ни с чем на рудник.

Фома тем временем на сход к жителям Бухтармы бергалов привел. Друг с дружкой знакомятся, про житье тяжкое, про волюшку разговаривают. Фома меж них углядел одного лицом знакомого, а не поймет кто. А тот сразу сгорбатился, отвернулся. Парень тут и признал в нем Акима-нарядчика, что год назад кнутом его угощал, и отца с Егором спрашивает:

— Этот среди вас как затесался?! Ведь не бергал вовсе!

Отец и объяснил:

— По воровскому делу в каторгу угодил, золото-самородок с рудника добыл да утаил от казны. Потому в железа заковали. А в каторжном бараке с нами и поселили.

Аким заметил, что Фома признал его, и давай юлить, дескать, на службе мало ли чего не бывает, а ты уж зла не держи, и я чем-нибудь пригожусь. Поморщился в ответ Фома, старейшинам обсказал и закончил:

— Словам Акимовым веры нет!

Однако те, выслушав, рассудили:

— Назад теперь не вернешь. Пущай с нами живет, покажет свое усердие.

И тут же Сивобокова упредили, дескать, ни шагу из села без провожатого. Не то поймают да вниз по реке Бухтарме на плоту отправят. У села она тихая, спокойная, а далее водопады да перекаты — явная гибель.

Аким со всем согласился, головой закивал. На другой день каждому бухтарминцу стал угождать, втираться в доверие. Мужикам не шибко нравилось, ну да что поделаешь, коли натура угодливая. Лишь бы худого за душой не держал. А пришлые сдружились с бухтарминцами: вместе землю пахали, орех по осени добывали, рыбу ловили, оленей пасли, к зиме панты снимали. А как снег ляжет в тайге, на пушного зверя охотились. И дозоры на границе с джунгарами выставляли. Кочевники-то нет-нет да объявятся, у перевалов порыщут и убираются восвояси. Фомка уж совсем парнем стал, с другими как равный в дозоры уходил. Про него люди не раз поминали, как упредил вражье нашествие. И, почитай, все девчонки заглядывались. На вечерку придет али просто меж домов прогуляется — так и зазывают к себе. Он-то никому не отказывал, со всеми песни пел да плясал, а то вдруг задумается и в тайгу в горы подастся.

— Куда ходишь? — его спрашивали, отмалчивался.

Сам в горы уйдет, высокие кедры, сосны оглядывает. Дед Егор его как-то спытал: чего, мол, по тайге гуляешь, ни зверя, ни птицы не убьешь. И вдруг спросил:

— Али дочка Горного приглянулась? — И, ответа не дожидаясь, рубанул будто: — Встречи с ней не ищи, сама найдет, коли понадобишься. Посказульку эту от мужиков давно еще слыхивал. Батюшка Горный чары на нее напустил: какому приглянется молодцу, тот и окаменеет. Находят потом его подобие каменное: и голова и руки при нем, и лицом схожий, а тронут — на куски развалится али в прах рассыпется. А все от того, что из-за богатства обжениться на ней хотел. Так что думай теперь.

Закончил Егор и больше к парню не приставал. А Фома будто не уразумел, опять по тайге, по горам бродил, высокие деревья и скалы оглядывал. Как-то на одну большую гору взобрался. Остальные вершины в дымке лазуревой ввысь устремляются, по отлогам кедры в величавом молчании глухой стеною стоят. Спустился с вершины Фома, в кедровую тайгу углубился, и слышится ему шум воды, и ноги сами к тому месту ведут. Скоро шум в гул перерос, и вышел Фома к озеру. Круг него в человечий рост глыбы торчат каменные. На другом берегу из скалы высокой водопад низвергается, а за ним — лико девичье, будто за слюдяным окошком проглядывается Кругом самородки лежат грудами, желтым манят сиянием. Только Фома, на золото не глянув, к водопаду ступил — вода в нем пропала, а у самой скалы, увидел он, на троне хрустальном сидит девица в царском наряде, жестким взглядом прекрасных глаз на него глядит.

— Вот ты какая, дочь Горного Батюшки! — молвил Фома изумленно. — Давеча кошкой лесной да девкой-охотницей передо мною являлась, а тут эвон — царица-красавица! Поди, к тебе не подступишься, да и стоит ли ради царицы бездушной жизни лишаться, каменным идолом застыть навеки у озера.

Тут улыбнулась девица, с трона сошла и вмиг крестьянский вид обрела. Стоит в сарафане простом, голова лентой алой повязана.

— Так-то мне боле к душе! — во весь рот Фома улыбнулся. А девица говорит:

— Выдержал испытание, не обзарился на богато приданое.

А Фома спрашивает:

— Али нравится тебе в хоромах отцовских век одной коротать? К людям бы шла, пособляла б от ворогов борониться.

— Потому и не иду, — девица отвечает, — что ворог силен, а здесь я немалым умением обладаю. Без моего пособничества джунгар Бухтарму разорит али берг-коллегия солдат понашлет. Одолеют, тогда и Бухтарминской воле конец. А чтобы у вас сила крепче была, — нагнулась, взяла из воды несколько самородков, Фоме протянула, — передай от меня старейшинам.

Фома глазами хлопает удивленно, она опять говорит:

— Золотом моим не гнушайся. За перевалом, в России, мужики у купцов его на зелье да ружья новые обменяют. Вот и будет у вас еще крепче защита от врага.

Фома в тряпицу золото завернул, сам чует, домой пора собираться, а не хочется, будто с родным разлучается:

— Сказывали, от Горного дети с сердцем каменным, с плотью холодной рождаются. А я тепло чувствую, значит, с душою ты человеческой.

— Матушка была простой женщиной, в поселке руднишном Батюшка Горный ее приглядел, ну и слюбились… К нему жить перешла. При родах сама померла, но душу свою человеческую мне оставила.

Хотел Фома еще сказать, да вдруг робость нахлынула, язык будто отнялся. Она опять говорит:

— Отдашь старейшинам золото, а коли еще потребуется, приходи смело ко мне.

Однако Фома все стоит, с девицы глаз не сводит. Улыбнулась она:

— Будет тебе девичьей красой любоваться, придет час — наглядишься, а сейчас ступай да об деле помни.

Поклонившись, Фома к дому пошел, старейшинам золото отдал, рассказал все как было. Они не удивились, будто ждали того. Один сказал:

— Знали мы, что поможет нам дочка Горного, но ты, паря, про то ни ближнему своему, ни дальнему не обмолвись — мало ли что.

Фома с тех пор молчаливее стал, да родне-то не до него. Отец в тайге на охоте либо в поле на пахоте, мать со стариками в огороде али по дому работала. Вот Фома к дочке Горного и зачастил. По знакомой тропе к озеру выйдет, а она уж с новым подарком встречает: самородок али песку золотого отдаст, камней драгоценных, на кои богатеи падкие. Большие деньги за перевалом платили посыльникам с Бухтармы. Те тайными тропами в Россию ходили, Фомы приношенья у купцов на порох да ружья меняли. У парня девчата допытывали, мол, почто часто в горах пропадаешь, а одна-то не знала, не гадала, а что в голову взбрело, то и брякнула:

— Поди, золото отыскал и моет втихую.

Обронила ненароком и забыла тут же, а до Акима слух долетел, к Фоме давай приставать: возьми, дескать, с собою, у меня знакомства, куда золото сплавить. Однако парень разговор его сразу пресек:

— Экие у тебя мысли иудины! Аида на сход, там тебе быстро дорогу укажут!

Аким за руку парня схватил:

— Да это я так, шутейно! — Сам трясется, в ноги кинулся.

Ну Фома и отмахнулся:

— Прочь ступай!

И опять к заветному озеру поспешил Уж который раз был у нее, идет смельчаком, а явился — робость нападает Слушает речи ее разумные да ликом прекрасным любуется, а сам молчит.

— Что ж ты, друг Фомушка, слова не вымолвишь Али скушно со мной — она ему говорит.

Парень то признался, мальчонкой еще лико ее в окне увидал, шибко понравилось А теперь вот душой к ее душе прикипел А что дальше то будет, боится загадывать Время подходит невесту выбирать, а у него думки об ней Глянула девица изумленно да и говорит.

— Не впервой мне слушать признание Другим то даже не краса моя, богатство глянулось, потому вон они глыбами каменными торчат у озера А от тебя слова про душу услышала. — Помолчала и добавила. — Может, будет с тобой у нас что, да только сейчас не ко времени Послушай, какое дело скажу Спас ты многих от бергальской каторги, только не всяк достоин бухтарминской волюшки Акиму-нарядчику, притеснителю твоему бывшему, ни за понюх табаку воля досталась Такой Бухтарме в тягость и чую — беды не сотворил бы, потому приглядеть за ним надоть А сейчас ступай, придет час, свидимся — Прильнула устами к его устам и отпрянула Глянул парень — нет никого, а из пещеры опять вода хлынула Повернул Фома в обратный путь Сам поцелуй ее на устах чувствует Однако слова про Акима из головы не выходят Решил старейшинам рассказать, как Аким пытал его насчет золота А как в городище вернулся, увидел на сходной площади старейшины кругом стоят, перед ними Аким связанный Тут парень узнал — что приключилось к бухтарминскому старожилу забрался, шкурки собольи в мешок поклал и бегом из долины Краденым хотел себе волю купить, да на пере вале словили дозорные, на суд бухтарминцам представили Старейшины и решили вора-изменника на плот связанного посадить, пустить по реке, пущай плывет.

Как ни выл, ни бился Аким, на плот небольшой его связанного посадили, от берега оттолкнули молча, не оглянувшись, в городище ушли Плот по течению тихо сначала плыл А чем дальше, тем шибче течение, перекаты бурливые пенятся Плот, словно щепку, несет, водой окатывает — перевернет и конец всему Аким в ужасе озирается, от страха зажмурился, завопил истошно, но тут же осекся голос его, и сдавленный хрип изо рта вырвался. Арканом шею его захлестнуло, сила неведомая в воду сдернула, к берегу потянула, на камни выволокла. Отплевался, отдышался на суше Аким, глянул вверх — трое на него узкими глазами уставились. Один с усмешкой свирепою кривым ножом путы на ногах Акимовых перерезал, однако руки связанные и аркан на шее оставил. “Попался к лазутчикам”, — Аким догадался. Воин жестом встать приказал, дернул аркан, и потрусил Аким за джунгаром.

Бухтарминцы про то не знали, не ведали, за заботами совсем Акима предали забвению, будто и не было. Сами пахали, сеяли, на рыбалку ходили, а коли черед подходил, в дозоре стояли. Джунгары-то все боле тревожили, лазутчиков засылали, а то и отряды мелкие. Однако всегда дозорные упреждали, жителям кострищами знак подавали. Зажгут хворост на одной горе, дым столбом поднимается и по цепочке на других вершинах загорается. Фома не раз уж в дозорах бывал, за сметку, за ловкость его уважали, а дозорные говорили:

— Коли Фома при нас, лазутчика не проглядим!

Как-то в свободный час Фома малиной на склоне лакомился. Дочку Горного вспоминал, она-то боле на глаза ему не показывалась и тропы к своему озеру позакрыла — как ни пытался Фома, ни одной не нашел.

Давит языком парень спелые ягоды, сладким нектаром во рту они растворяются. “Чего ж это я один?”-смутился Фома, дружков-дозорных тоже решил порадовать, в полог рубахи стал собирать. И почудилось — тень чья-то за камнем мелькнула. “Поди, девица меня скараулила!” Фома с улыбкою затаился в кустах, но тут языка непонятного говор услышал. Прильнув к земле, голову чуть приподнял и увидел: из-за камня двое в малахаях выскочили, крадучись в лес побежали. Фома к дозорным бегом, старшему другу своему Кузьме обсказал что и как, Кузьма глянул из-под бровей:

— Ишь ты, зоркий да чуткий, лазутчиков углядел. Однако и мы не промах, на прицеле давно держим. Не знаем вот только, полезут когда, потому мужиков не хотим беспокоить — жатва в разгаре, воевать некогда. Беда, коли в этако время полезут — на их тьму нас всего семеро. — И за плечо парня взял. — А ты осторожней будь, неровен час уследят, стрелу пустят али самого утащат в полон. — Потом глянул в небо, сказал задумчиво: — Луна из-за гор вышла, время мое наступило. А ты спи, с утра тебе в дозоре стоять…

Растянулся Фомка перед костерком, думает: “Куда это исчезла девица — дочка Горного?” От тепла разомлел, не заметил, как задремал. Вдруг навалилась на него тяжесть великая, очнулся, по рукам, ногам спутанный, и голова чем-то обмотана — ни глаз не открыть, ни крикнуть не может. Чьи-то руки схватили, потащили неизвестно куда. Долго несли, потом наземь бросили. С головы мешковину сорвали. И услышал Фома гортанную речь незнакомую, и увидел: в ущелье большом костры горят, и у каждого по десятку и более воинов. Тайша[2]джунгарский в парчовой шапочке, соболем отороченной, в халате шелковом, от костра поднялся, сказал что-то. Старичок-толмач сухонький перевел:

— Кратчайшей дорогой проведи нас в Бухтарму, чтоб другие дозоры не заметили. Золота отвалим, коня дадим, кон-тайше великому на службу определим.

Слушает Фома речи льстивые, сам слова не вымолвит.

— Чего молчишь, ответствуй, какие мысли твои? — толмач ему опять говорит.

А тайша джунгарский, саблю из ножен выхватив, острым концом у шеи Фомкиной покрутил и сказал через толмача:

— А не дашь согласия, на куски порубим и собакам бросим!

Но Фома молчит, кулаки сжимая, о своем думает: “И как это дозорные врагов проглядели, и что с ними содеялось?” Вдруг, врагов хмуро оглядывая, заметил — лицо мелькнуло знакомое. “Уж не Аким ли?” Поискал глазами еще, и больше не увидев, наваждением посчитал. Подумал: “Как ему тут оказаться, унесла река нарядчика, как бы он к джунгарам попал?”

Тем временем врагам ждать надоело. Тайша сверкнул глазами недобрыми:

— В яме пусть посидит со своим соплеменником, быстрее одумается.

Оттащили парня, в яму на сырые камни бросили. Сколько-то пролежал и вдруг рядом услышал стон. Пригляделся, Кузьму связанного в темноте перед собой увидел — лежал он измученный, изувеченный. Вздохнув, глаза приоткрыл:

— Ты это, Фомушка, живой, значит, а я думал — всех порешили.

Хотел парень спросить: как же это проглядели ворога? Но Кузьма, на бок с трудом повернувшись, сказал:

— Только от тебя отошел, слышу, знакомым голосом кто-то окликнул. Отозвался, на голос направился, и тут шорох за собою услышал. Да повернуться-то не успел, навалились враги, и сознание вышибло. — Помолчал Кузьма и добавил со вздохом: — А ребят, должно быть, вперед порешили, а то б запалили костер, — и опять застонал. — Кто ж окликнул меня, на чью уловку попался?

Фома вскипел, путы на руках, ногах силился разорвать:

— Ведь нарядчик Аким это был, его сейчас видел!

— Точно! — встрепенулся Кузьма. — Его голос, узнал! Спасся, видать, врагам продался. — И опять замолк, понурив голову.

Тем временем во вражьем лагере тишина наступила, погасли костры, джунгары спать завалились. Фома лежит на дне ямы, в звездное небо глядит, вслух думает:

— Обидно, что не в бою смерть примем! Не сносить теперь головы. А что делать, как поступить?..

Однако тут Кузьма, силы собрав последние, зашептал:

— Похитрей будешь — дело свершится. Мне жить осталось — чую, конец подходит. А ты знай, по пути в Бухтарминское городище еще два дозора караулить должны, да ушли мужики хлеб жать, на одних нас надежда была. Но джунгар не знает, думает, что еще дозоры стоят, их караулят. Теперь один ты останешься, так что думай, как спасти, уберечь бухтарминску волюшку. — Вздохнул тяжело Кузьма, и отлетела душа его белым голубем. Скупая слеза скатилась по лицу Фомы, утерся рукавом, задумался: “Как мужиков упредить, как спасти бухтарминску волюшку?” И от боли душевной сердце сжимается. Вдруг на вершине скалы два огонька, будто две далекие звездочки вспыхнули, замерцали, и рык протяжный огласил ущелье. “Неужто она! — У Фомы дух захватило. — Пришла все же, поможет из беды выбраться!” А джунгары вскочили, забегали. Тайша джунгарский велел из ямы Фому достать, закричал, кулаком потрясая, саблю кривую из ножен выхватив, над головою занес:

— Не тебе ли знак подают твои соплеменники?’ Надумал ли дорогу показывать?!

Фома согласно кивнул, а чтоб шибче поверили, порядиться решил, толмачу высказал: пущай, дескать, коня сейчас отдадут, и шапку, что на тайше, и саблю, и кошель с золотом. Толмач поморщился, но перевел. И, к удивлению всеобщему, шапку тайша снял, саблю отстегнул, Фоме бросил под ноги, коня велел привести и, кошель золотых достав из-за пояса, зазвенел монетами:

— Это после получишь.

Развязали Фому. Шапку надел он богатую, саблю к своему поясу пристегнул, вскочил на коня, в сторону восхода повернул голову: “Светать должно скоро, — подумал опять с горечью. — Как же другие дозорные врагов не заметили?! Подождать еще надо, чтоб совсем рассвело”. И вот уж зарницы утренние замерцали, на концах копий вражеских первый солнца луч заиграл. Тут и повел Фома врагов из ущелья. Сам в окружении всадников — зорко следят, не ускользнешь, не вырвешься. По сторонам Фома украдкой поглядывает — не мелькнет ли где тень, не вспыхнут ли огоньки зеленые. Но только скалы голые стоят в угрюмом величии. Скоро лесистые горы открылись. “Самое время бежать! — Фома думает. — Места, где дозорным быть, уж давно миновали, еще немного — и войдем в Бухтарму”. Фома поводья дергает и тут же останавливает коня: по обе стороны дюжие воины на него косо поглядывают. Вот уж и в лес въехали. Сначала рябинник, черемушник попадался, но вдруг сосны высокие перед джунгарами, будто воины, встали, а в глубине леса серая тень меж стволами мелькнула. И просиял Фома от догадки своей, тайше джунгарскому рукой махнул, через толмача объявил:

— Мне бы на вершину сосны забраться, оглядеться надобно, не следит ли дозор.

Усмехнулся зловеще тайша, велел что-то слугам своим. И вмиг принесли они мешок небольшой, перед Фомой вытряхнули, и кровь его горячая молодеческая в жилах застыла — к ногам его пять голов дозорных дружков выкатились. Защемило сердце, глаза налились слезами горючими, но закусил Фома до боли губу — не гоже пред врагом слабость выказывать. С болью душевной справился, говорит:

— Не хочу, чтоб моя голова рядом валялась. — И давай завирать, будто еще дозоры круг Бухтармы понаставлены.

— Неровен час, затея порушится, а я слазил бы, поглядел.

Перевел толмач. Тайша согласно кивнул. Полез Фома на сосну, на вершине саблю, чтоб не мешала, отстегнул, бросил вниз, за ней и шапка джунгарская полетела. Сам раскачался, на другую сосну прыгнул, и вмиг снизу вопли послышались, сотни стрел, ветки сшибая, в сучья вонзились, но Фому ни одна не достала. Он еще раскачался, оторвался и вдруг легкость почувствовал. Глядит, в бурундука превратился, с вершины на вершину скачет, не задерживаясь. А тайша-то увидел — нет парня, в ярости слуг пиная, велел одним на деревья соседние лезть — в ветвях, может, пленник укрылся, другим ту сосну, с которой прыгал Фома, под корень срубить. Исполнили воины волю тайши, только и принесли ему шапку с саблей.

А Фома бурундуком по сосенкам весь лес проскакал, а как на землю опустился, слышит голос девичий:

— На черном утесе встречай ворога!

Глянул Фома — это кошка вслед ему с высокого дерева крикнула.

Бросился парень к утесу, что от городища недалеко над рекой Бухтармой возвышался, вскарабкался на утес, крикнул жителям, и голос его эхом над долиною полетел. Услышав тревогу, не мешкали мужики, кто чем владел: ружьем, топором аль рогатиной, с тем к Фоме на выручку поспешили. Джунгары тем временем из леса выскочили, утес обступили, а с ними и Аким Сивобоков.

— Сдавайся! — кричит. — Живым тебе не бывать!

А джунгары стрелы нацелили, но будто молния тут со стороны леса над долиной сверкнула, раз да другой, и стрелы, джунгарами пущенные, до цели не долетая, поворотили в обратную сторону, да каждая в своего же хозяина впилась Завопили, закричали джунгары, многие упали замертво, другие, стрелы достав, опять тетиву натянули, и опять молния со стороны леса сверкнула. Обернулись враги, увидели кошку огромную. Над соснами горой возвышается, из глаз ее сверкают яркие молнии. Джунгары со страха наземь попадали, тайша, в ярости саблей размахивая, на утес приказал карабкаться. К вершине воины подбираются, вот-вот достанут Фому. Но тут мужики подоспели, огнем оружейным в бегство обратили джунгарское воинство. Тем временем Фома с утеса спустился, про Акима спрашивает. Однако ни средь пленных, ни средь убитых предателя не нашли. А пленных восвояси отпустили бухтарминские жители, наказав лишь передать своему правителю, что Бухтарминска долина есть земля Российская и ворогу на ней не бывать.

После, как схоронили погибших дозорных и мирная жизнь у людей наладилась, Фома по тайге стал бродить, искать заветное озеро. Каждый ручей, водопад оглядел, все уж вершины в горах наперечет знал, да так и не нашел озера. Раз, по первому снегу, со старым Егором на рябчика силки проверял. Вдруг сзади выстрел грохнул, громом по тайге прокатился, мимо уха Фомы пуля взвизгнула, и тут же крик истошный раздался Кинулись дед с парнем на крик, а он и осекся, и урчание звериное огласило тайгу. Глядят Фома и Егор — на их же тропе под сосной, лицо прикрывая, сидит человек скукоженный, рядом ружье в снегу, и следы кошачьи кругом. Дед мужика лицом к себе повернул, и оба они с Фомою ахнули — Аким Сивобоков перед ними трясется.

— Эвон че, — дед нахмурился, — в тайге, видать, все время ховался, теперь в тебя, Фомушка, целился, да кошка ему помешала.

Почесал дед затылок, толкнул парня в бок:

— Слух-то был, с кем кошка дружбу-то поведет, тому плохая судьба уготована, и сам я про то твоей мамке когда-то сказывал А она, вона-ко, защитницей оказалась: нас от каторги, Бухтарму от врагов избавила, а тебя от пули спасла.

Только сказал, глядят, из-за дерева вышла девица в полушубке, в валенках, в руках — рогатина. Фома-то привык дочку Горного видеть в царском одеянии али в сарафане крестьянском, дивится ее виду грозному. А она брови сдвинула, в Акима ткнула рогатиной:

— К людям ведите, пущай судят предателя.

— Да судили уж, — дед Акима тряхнул. — Ну да теперь не вывернется. — В шею пихнул Сивобокова и повел вон из тайги.

За ним Фома с девицей рука об руку. Как в городище вошли, глядят, на сходной площади толпится народ…

Фома с дочкой Горного обженились, детей наплодили, вырастили и многие годы жили в согласии.

 


[1]Кон-тайша — верховный правитель Джунгарского государства.

 

[2]Тайша — глава небольшого рода, вассал кон-тайши.

 

<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>
ИЗ ИСТОРИИ КАФЕДРЫ ФИЗИКИ МИИТ | Понятие о военных конфликтах


Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных