ВСЕ ТЕЧЕТ, ВСЕ ИЗМЕНЯЕТСЯ 1 страница

А вот попробуйте найти глубокую

внутреннюю связь между сверлящим свойством взгляда и филологическими характеристиками слова «бетон»...

А. и Б. Стругацкие

В БОРЬБЕ ЗА ЖИЗНЬ

Заметил ли читатель в предыдущей главе некоторую тенденциозность в подборе иллюстраций, некоторую пристрастность автора к идее фонетической мотивированности слова? Действительно, неужели всегда и в любом слове звучание и значение должны пребывать в гармонии?

Но ведь язык развивается. Вслед за изменяющейся действительностью меняются и значения слов, в том числе и признаковый аспект значения.

Меняются и звуковые формы слов под влиянием внутренних зако- нов развития языка. В древнерусском языке были носовые гласные и слово дуб произносилось примерно как домб, а язык как ензык. Затем носовые исчезли, и эти слова приобрели современное звучание. Таких фонетических изменений за века истории языка было много. Слово гибель произносилось когда-то как гыбель, гусеница как усе-ница, филин как квилин, бровь как бры. Еще совсем недавно произносили мяг[кы]й, профёссоры, теперь мяг[к'и]й, профессора. Фонетический облик всех этих слов изменялся, а значение оставалось прежним.

Значит, в языке на любом этапе его развития, наряду со словами, значение и звучание которых находится в гармонии, непременно обнаружатся и такие слова, у которых эта гармония нарушена. Следовательно, фонетическая значимость таких слов или никак не соотносится с признаковым значением, или даже противоречит ему. Иначе не может быть. Потому что если вдруг окажется, что таких «дисгармоничных» слов нет, то это будет означать, что ни содержание, ни форма в языке не развиваются.

Но такие слова есть. И во множестве. Вот, например, слово юноша. Его звучание получает характеристики «нежный», «женственный», «слабый», которые резко дисгармонируют с признаковым значением. Почему так получилось? Ясно, что значимость звучания этого слова почти целиком определяется малочастотным Ю, который к тому же еще и первый, да под ударением. Но когда-то звуковая форма этого слова была иной — оно произносилось примерно как

унош. Теперь сравните значимости Ю н У по шкале «женственный — мужественный»: для Ю средняя оценка 1,6 («женственный»), а для У — 3,8 («мужественный»). Значит, когда-то звуковая форма соответствовала содержанию, а затем фонетические изменения это соответствие нарушили.

Как же влияет возникшая дисгармония звучания и значения на жизнь этого слова? Вспомните, часто ли вы употребляете слово юноша? Или слышите от других, особенно в разговорной речи? Наверняка очень редко. Обращение юноша сейчас уже почти невозможно, а если и встречается, то носит либо старомодный, либо иронический характер. Почему же? Что устаревшего или смешного в значении этого слова? Разумеется, ничего. Но мы чувствуем его «женственное», «слабое» звучание и потому заменяем форму на другую, подходящую по звучанию,— молодой человек.

А если вдуматься, то эта форма нисколько не удобнее и не логичнее. Она комбинированная — состоит из двух слов, и это, конечно, менее удобно, чем одно слово. И потом, почему это молодой человек — обязательно мужчина, а девушка что же — не человек? И все-таки решающим оказывается фактор звучания, который перевешивает и неудобство и нелогичность, заставляя отказываться от формы юноша в пользу формы молодой человек.

Еще пример. Звуковая форма слова женщина получила характеристики, явно противоречащие признаковому значению: «темный», «отталкивающий», «тяжелый», «устрашающий», «низменный», «злой». Признаковое значение данного слова, конечно, будет охарактеризовано прямо противоположными признаками, и эту дисгармонию между звучанием и значением мы постоянно ощущаем. Заметьте, что в разговорной речи, особенно в обращении, мы стараемся этого слова избежать, пытаемся приспособить для обращения слово девушка или обходимся вообще без обращения, заменяя его формулами вежливости типа будьте любезны, будьте добры и т. п. Иначе говоря, в разговорной речи сейчас явно идет поиск новой формы для обращения к представительницам прекрасного пола. Правда, идет пока без особого успеха, так как в русском языке нет слов, фонетическая значимость которых была бы для этой цели подходящей. Из старых обращений такого типа взять нечего — ни сударыня, ни тем более госпожа не подходят: и социальный ореол не тот, и звучат грубо, тяжело, жестко.

А отсутствие подходящей формы ощущается довольно явственно и нами, и особенно теми иностранцами, в языке которых выработалось удачное обращение. Например, по-польски женщина звучит примерно как кобета — тоже грубо и жестко. Но в этом языке есть подходящее фонетически обращение — пани. Это красивое, нежное и легкое слово поляки употребляют очень часто и с удовольствием.

Удачные формы обращения выработаны также в английском и итальянском языках: мисс, миссис, синьора, синьорина — полная гармония звучания и значения, потому и функционируют эти слова очень активно, причем не только в своих языках. Кстати, здесь

эти языки перещеголяли даже галантный французский — мадам и мадемуазель звучат гораздо менее «женственно». А о немецком нечего и говорить — фройляйн и особенно фрау благозвучием отнюдь не отличаются.

Когда носители этих языков учат русский, то все допытываются, как же по-русски обратиться к женщине? И очень удивляются, что никак.

И вот что еще интересно. Форма женщина нам не нравится, и мы ищем ей замену, но и содержание со своей стороны тоже как-то приспосабливается к форме. Понаблюдайте, как употребляется в речи обращение женщина. Вы заметите, что избирательно. Так почти никогда не обратятся к изящной, красиво выглядящей, милой представительнице прекрасного пола, а скорее к грубой, излишне полной, не следящей за одеждой и внешностью.

Оговоримся, что это вовсе не исключает употребления слова женщина в положительных контекстах, например в стихотворениях. Вспомните у Некрасова:

Есть женщины в русских селеньях С спокойною важностью лиц, С красивою силой в движеньях, С походкой, со взглядом цариц...

Но даже и здесь речь идет о силе, мужестве, твердости духа русской женщины, которая

Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет,

т. е. о качествах, считающихся, в основном, мужскими.

Есть случаи, когда влияние звучания слова на его значение еще более заметно. Вот любопытный пример. Есть такие растения — лютик и сныть. Первое получило свое название за едкий, ядовитый («лютый») сок. Отсюда ясно, что первоначально признаковое значение этого слова было отрицательным (примерно так же, как у слова злючка). Второе растение съедобно. Его название еще не так давно писалось как сныдь. Полагают, что происходит это название от слова снедь — «еда». Так что растение было весьма полезным, играло существенную роль в жизни человека и, конечно, оценивалось положительно.

Но информанты, оценивая признаковое значение этих слов по шкале «хороший — плохой», дали в среднем слову лютик оценку «хороший», а слову сныть оценку «плохой». Тогда я принес гербарий с разными травами и попросил информантов найти среди них лютик и сныть. Лютик еще кое-кто указал правильно, а сныть не обнаружил почти никто. И никто не знал, что сныть съедобна, а лютик ядовит.

Что же получается? Не зная ни самих растений, ни их свойств, информанты одно из них совершенно несправедливо считают хоро-

шим, а другое — столь же несправедливо — плохим. Почему? Скорее всего на суждение информантов влияет звучание слов. Звуковая форма слова лютик, как вы, конечно, чувствуете, очень красива. И действительно, по формуле F она получает только положительные характеристики: «нежный», «красивый», «светлый» и т. п. А слово сныть звучит некрасиво — характеристики его звучания подтверждают это: «плохой», «отталкивающий», «темный» и т. п. Значит, с самого начала содержание этих слов вступило в противоречие со звуковой формой. Конфликт был разрешен уступкой со стороны содержания: признаковые значения этих слов изменились на противоположные — лютик стал «хорошим», а сныть — «плохой». Да еще и лютик — довольно красивый и яркий цветок, а сныть — неброская трава. Вот и установилась для слова лютик гармония звучания и значения. В том, что это так, легко убедиться и без экспериментов: едва ли кто-нибудь скажет, что лютик — что-то «плохое», «злое» и «опасное». И теперь это слово широко употребляется в речи, в том числе и поэтической, в положительном смысле.

Восстановление утраченной по каким-либо причинам гармонии звучания и значения требует определенных усилий со стороны языка — должны произойти какие-то процессы, изменяющие содержание слова, или должен увенчаться успехом поиск новой формы. «Свободных», бессодержательных форм в языке, разумеется, нет, и поэтому поиск формы и «перераспределение» содержания чаще всего идет внутри синонимических групп. Такой путь для языка самый простой и удобный: ведь синонимы — разные формы для сходных содержаний. В этом случае возможен «конкурс», в ходе которого может быть выбрана та форма, которая наилучшим образом соответствует содержанию.

Маленького пушистого зверька, который ловко прыгает по деревьям, называли когда-то векшей. А таких же зверьков с белой шкуркой — белкой. Но теперь всех таких зверьков называют белками, хотя они чаще всего рыжие, а слово векша исчезло совсем. Почему? «Темное» и «тяжелое» звучание слова векша не гармонирует со значением, а звуковая форма слова белка имеет как раз «нужные» характеристики: «быстрый», «легкий», «яркий», «подвижный». Может быть, поэтому в конкурсе синонимов векша — белка победил синоним белка, вопреки даже совершенно явной морфологической и смысловой мотивировке, создаваемой корнем бел-. Любопытна такая деталь: если слово белка используется как кличка собаки, то фонетическая значимость, ставшая менее подходящей, как бы гаснет и возрождается прежняя, морфологическая и смысловая мотивировка — такую кличку получают обычно белые собаки.

Борьба синонимов векша — белка кончилась трагически для слова векша — оно погибло. Но так бывает не всегда. Часто синонимы оказываются более уживчивыми и просто распределяют между собой различные оттенки общего понятия, причем это распределение осуществляется сообразно со звуковой формой каждого синонима. Мы уже видели, как это получается, когда синонимы различаются по

эмоциональной окрашенности. Вспомните синонимический ряд лик, лицо и т. д. Но не только для таких синонимов характерна эта закономерность.

Возьмем слово ветер. Может показаться, что здесь нет гармонии звучания и значения, поскольку характеристику звучания этого слова («нежный») трудно соотнести с его значением. Но построим синонимический ряд ветер — буря — ураган. Все это ветер, но нарастающей силы и опасности. И вот какие F-оценки получают звуковые формы данных слов по шкале «безопасный — страшный»: ветер — 2,8; буря — 3,2; ураган — 3,4. Как видим, распределение значения по линии «опасности» произошло в точном соответствии со звучанием синонимов.

Похоже, что и вырастают синонимические ряды как бы в силовом поле фонетической мотивированности, а потому и строятся в направлении линий поля. Посмотрим, как это происходит, на примере синонимического ряда, сформировавшегося буквально на наших глазах.

Когда появились первые летательные аппараты тяжелее воздуха, они назывались словом аэроплан. Слово вошло в русский язык и, казалось бы, закрепилось в нем. Но постепенно оно все же было вытеснено словом самолет. Почему? Первым приходит в голову такое объяснение: для носителя русского языка свое слово самолет морфологически и по смыслу мотивировано, а заимствованное аэроплан — нет. Но не будем спешить. Можно вспомнить случаи, когда в сходных ситуациях язык делал прямо противоположный выбор. Так, на роль названий педальной машины в русском языке претендовали два слова: русское самокат и заимствованное велосипед. И слово самокат, четко мотивированное морфологически и по смыслу, уступило место названию велосипед, которое такой мотивировкой для носителя русского языка не обладает. А самокатом стало называться совсем другое приспособление для катания.

Так же могло случиться и с аэропланом. Для названия диковинных летающих машин это необычное для русской фонетики сочетание звуков как раз было бы подходящим. Остались же названия аэродром, аэропорт, аэрофлот. Заметьте, что два первых гласных придают особую воздушность их звучанию. Да и в целом звуковая форма слова аэроплан получает неплохие характеристики: «большой», «сильный», «красивый». Но побеждает все-таки самолет — слово, имеющее только одну характеристику звучания, да и то не совсем удачную — «светлый». Неужели все решила морфологическая и смысловая мотивировка?

Обратите внимание: в последнее время на победителя (самолет) все более заметное давление оказывает вновь появившийся синоним— лайнер. Все чаще мы слышим: серебристый лайнер, сверхзвуковой лайнер. Но ведь слово лайнер лишено для нас смысловой мотивировки! Что за парадоксы? Есть ли логика в смене одного из этих синонимов другим или это игра случая?

Расположим синонимы в ряд: аэроплан — самолет — лайнер. Что

меняется в значении от первого слова к последнему? Скорость! Прежде всего — скорость! Вот почему мы не можем назвать сверхзвуковой лайнер аэропланом, а «этажерку» начала века — лайнером. Так может быть, именно этот признак управляет изменением формы? Проверяем. Шкала «быстрый — медленный», F-оценки: аэроплан — 3,4; самолет — 3,2; лайнер — 3,1. Вот «силовая линия», по которой выстроен ряд этих звуковых форм! Признаться, я и сам в растерянности — неужели словотворчество начала века специально оставило «скоростной резерв» для будущих синонимов?

Как бы то ни было, теперь мы видим, что явление синонимии не только не противоречит принципу фонетической мотивированности, как всегда считалось, но наоборот, поддерживает его. Синонимы, кроме всего прочего, есть еще и резерв мотивировочной тенденции, без которого ей было бы трудно сохранить соответствие звучания и значения при постоянных изменениях этих сторон двуединства. В последнем примере все синонимы «остались в живых», но сферы влияния распределили. Аэропланами мы называем первые летательные аппараты, самолетами — более совершенные машины позднего времени, а лайнерами — сверхсовременные скоростные воздушные корабли.

Встречаются и такие случаи несоответствия звучания и значения слов, когда кажется, что язык и не стремится установить гармонию их формы и содержания.

К примеру, звучание слова яд оказывается «хорошим» и «приятным». Но ведь это более древняя форма слова еда, а что же неприятного в еде? Получается, что яд — зашифрованное, обманное название отравы. В этом случае и не нужно, чтобы форма подсказывала содержание, наоборот — нужно, чтобы она скрывала его. Слово лесть тоже получает положительные характеристики звучания: «хороший», «нежный», «светлый», «красивый» и т. п. Но ведь и сама лесть по форме приятна, а по существу «гнусна, вредна». Получается, что отношения между содержанием и формой слова как бы изображают отношения между содержанием и формой явления.

Итак, даже примеры несоответствия между звучанием и значением слов свидетельствуют о том, что тенденция к гармонии содержания и формы активно влияет на жизнь слова. И если эта тенденция реализуется, слово становится более жизнеспособным. Такие слова активнее функционируют в речи, у них есть преимущества перед другими в приобретении экспрессивной окраски, т. е. им легче стать выразительными, изобразительными словами. Это не значит, что в борьбе побеждают всегда только такие слова, но в общем слово имеет больше шансов на сохранение своего звучания и значения до тех пор, пока гармония между ними сохраняется. Нарушение гармонии ведет к неустойчивости слова и влечет за собой изменение звучания или значения в сторону восстановления гармонии. Если же изменения невозможны, слову грозит вытеснение на периферию языка, а может быть, даже и гибель.

КАК НАЗВАТЬ?

Особенно заметно влияние звуковой формы на судьбу собственных имен. На их жизнь вообще почти не влияют никакие другие факторы, кроме содержательности звучания. Почему, скажем, исчезают имена Фекла, Марфа, Глафира, Федот, Фома, Фотий, Феофан? Ясно — из-за неблагозвучности, особенно из-за неприятного звучания звука Ф. Почему так распространены имена Людмила, Лилия, Лидия, Ирина, Юлия, Александр, Андрей, Борис, Константин? Тоже ясно: потому что звучат красиво и соответственно: женские имена «женственно», мужские — «мужественно». (Можете проверить, рассчитав их F-оценки по шкале «женственный — мужественный».)

Насколько важной оказывается для имен содержательность звучания, показывает хотя бы факт перехода мужских имен в женские и наоборот. Вы наверняка удивитесь, узнав, что имя Инна было первоначально мужским. Но его явно «женственное» звуковое оформление (по шкале «женственный — мужественный» F = 2,3) оказалось сильнее традиции и перевело его в разряд женских. Конечно, здесь сыграло свою роль «женское» грамматическое оформление слова. Но имена Данила, Гаврила, Никита имеют такое же оформление, однако женскими не стали: действия одного только грамматического значения оказалось недостаточно. На имя Инна оказывали совместное действие и грамматика, и фонетика, что и решило его судьбу. А вот имени Юлий не помогло даже «мужское» грамматическое оформление — оно превратилось в женское имя Юлия, потому что звучит очень уж «нежно» и «женственно».

Как видим, учет содержательности звучания может подсказать выбор имени с «нужными» оценками. Или, может быть, даже поможет в создании новых имен? Чтобы проверить это предположение, советский ученый психолог и языковед А. А. Леонтьев поставил веселый эксперимент сначала, понятно, на собаке. Для шустрого черного щенка были подобраны признаки, заданы электронно-вычислительной машине, и та, «поразмыслив», выдала набор звукосочетаний, обладающих такими признаками звучания. Из этого набора особенно понравилось звукосочетание чолли. Оно-то и стало именем щенка. Теперь Чолли — симпатичная взрослая собака, и все, кто ее знает, говорят, что машина не ошиблась: имя ей действительно очень «к лицу».

Но шутки шутками, а разнообразить словарь личных имен не мешало бы — уж очень много тезок. И здесь рекомендации, основанные на анализе звучания, были бы нелишними. Что толку навязывать родителям имя Харита, уверяя, что оно по-древнегречески означает «прелесть». Кто же даст своей дочери имя с таким «страшным» звучанием? А предложите Ила (Плана), Юна (Юнина), Вета (Иветта), Таля (Талина) — может быть, и не откажутся.

Конечно, имена — это слова особенные. У них фактически нет понятийного значения, и поэтому звучание играет в их жизни особую роль. Но взаимодействие звучания и значения играет часто

5 Заказ 791 65

решающую роль в судьбе самых разных названий и наименований.

Любопытный пример. Хорош автомобиль «Жигули». И назван красиво — по имени удивительно живописных волжских гор, где выстроен завод этих автомобилей. Имя машины, таким образом, для нас вполне определенно и положительно мотивировано. Эта четкая, вполне осознанная предметная мотивация заглушает звучание, подавляет для нас фонетическую значимость этого слова. Но вот автомобиль поступает на экспорт. За рубежом предметная мотивация его имени исчезает, остается лишь содержательность звучания. И эта содержательность оказывается отрицательной — имя «не звучит», а вернее, звучит неприятно. Специалисты предложили переименовать машину и в полном соответствии с теорией фонетической значимости дали ей красиво звучащее имя «Лада». Что же вы думаете — покупательский спрос заметно вырос.

Казалось бы, мелкий факт. Но подумайте, скольким новым товарам, учреждениям, предприятиям, магазинам, кафе, ансамблям, новым профессиям приходится подыскивать названия. И сколько бывает неудачных решений.

Парадокс — учреждение, где стоит электронная машина, на которой мы рассчитывали фонетическую значимость слов и стихотворений, на которой конструировали красивые имена и названия, называется ЦПКТБ ГУ «Запрыба». Попробуйте выговорить сразу. Как будто по булыжнику на телеге. Но это еще куда ни шло. Учреждение специальное, его название не имеет широкого распространения, и в конце концов не так уж и важно, как оно называется. Хуже, когда с названиями такого рода приходится часто сталкиваться многим людям. Зашли вы пообедать в столовую, а на тарелках, блюдцах, чашках серо-зеленая надпись — «Общепит». Прочитаешь это шипяще-пищащее слово — и всякий аппетит пропадает.

Был как-то в газете фельетон о неудачных названиях профессий. Чего только нет — и болванщики, и травильщики, и кишечницы, и какие-то шишельники, и каландровщики. А ведь человеку хочется с гордостью говорить о своей работе: это его труд, его жизнь. Любая профессия должна называться достойно. И газета справедливо спрашивает: «Почему новую расцветку носков должен утверждать художественный совет, а для рассмотрения наименования рабочих профессий, с которыми люди проходят через десятилетия, никаких подобных советов не существует? Почему бы не привлечь к этой работе писателей, педагогов, историков, филологов, социологов?»

Можно с полной уверенностью сказать — престижность профессии не в последнюю очередь определяется ее названием. Ну, действительно, кто захочет называться шишельником? Выходит, что в распределении рабочей силы по специальности, в профориентации молодежи, в решении проблемы текучести кадров существенную помощь может оказать создание психологически «подходящих», лингвистически обоснованных названий профессий. А это — улучшение психологического климата труда.

Необходимость в психолого-лингвистической правке названий профессий подсказывается самой жизнью. -Например, существует профессия, официальное название которой — бортпроводница. Но как тяжело, грубо и неуклюже звучит это слово! Неудивительно, что очаровательная представительница этой профессии называет себя не иначе как стюардесса. И вовсе не потому, что это слово иностранное. Каких только иностранных слов не перепробовали для названия профессии, связанной с созданием красивых причесок,— и цирюльник, и куафер, и, наконец, парикмахер. Но как на зло — все эти слова фонетически неудачны. И сейчас для названия этой профессии как работники, так и клиенты все чаще предпочитают красивое, звучное слово мастер, давно уже освоенное русским языком.

Так что процесс переименования профессий идет, и нужно, чтобы он протекал не стихийно, а направлялся вполне осознанно и определенно.

ЧУЖЕСТРАНЦЫ

Заметное влияние оказывает звучание также и на судьбу заимствованных слов. Фонетическая мотивация становится для них очень важной, поскольку все другие виды мотивации при переходе из языка в язык слово теряет. Чужое слово обычно проходит в новом языке фонетическую обработку, и цель этой обработки не только в приспособлении слова к привычному произношению, но и в приведении звучания и значения к гармонии. Задача облегчается, если эта гармония в языке-источнике была установлена по тем характеристикам звуков, которые являются универсальными, сходными для разных языков, а именно по измерениям силы и подвижности. В этом случае гармония звучания и значения, установившаяся для слова в одном языке, сохраняется и при переходе слова в другой язык. Тогда даже при минимальной фонетической обработке слово легко приживается в новом языке. Вспомните примеры из предыдущей главы: агрегат, бульдозер, гангстер, мотор, трактор. Гармония звучания и значения, сохраненная при переходе в наш язык, помогает этим словам широко и свободно функционировать.

Если же в языке-источнике нужное понятие представлено группой синонимов, то «принимающий» язык придирчиво отбирает из этой группы только те слова, которые при переходе сохраняют гармонию формы и содержания в наибольшей степени. Например, гитлеровцев разные народы называли по-разному: нацисты, наци, боши. Но для нашего языка все эти слова слишком хороши по звучанию, чтобы называть ими ненавистного врага. И язык выбрал синоним с наиболее «отвратительным» для нас звучанием: фашисты.

Таким образом, иностранные слова подчиняются определенным закономерностям «приживаемости» в языке, и нужно эти закономерности учитывать, когда мы протестуем против какого-либо заимствованного слова или, наоборот, доказываем его уместность в нашем языке.

5*

К сожалению, так бывает не всегда. Возьмем хотя бы термины одной спортивной игры. Сама игра называется заимствованным словом футбол. И никто не предлагает заменить его название на ногомяч, скажем. А вот многие другие термины в этой игре спортивные комментаторы почему-то решили заменить на русские. Разумнее было бы сравнить заимствованные и свои варианты, после чего выбрать лучшие, учитывая также и звучание. Например, замена слова голкипер на вратарь очень удачна. Здесь свое слово оказалось более выразительным, и его F-характеристики («сильный», «быстрый») соответствуют значению. Но есть и неудачные замены. Вместо того чтобы сказать кратко, звучно и удобно аут, комментатор объясняет довольно неуклюже: мяч уходит за пределы поля, мяч покинул игровую площадку и т. п. Выразительный термин корнер заменяется более длинным словосочетанием угловой удар. Конечно, язык сам осуществляет отбор. Термины футбол, аут, гол, корнер, независимо от признания или непризнания их комментаторами, живут в нашем языке и активно употребляются любителями футбола. Ну, где вы видели хоть одного футболиста или болельщика, который сказал бы: «Мяч покинул пределы поля?» Любой из них в такой ситуации скажет только аут и никак иначе. А вот термины голкипер, офсайд, хавбек (имеющие, заметьте, «неприятное» звучание) чаще заменяются словами своего языка. Но такой процесс «саморегуляции» языка идет довольно долго. Зная его законы, можно было заранее предвидеть его ход и осуществить выбор осознанно.

До сих пор речь шла о характеристиках звучания, сохраняющихся при переходе слова в другой язык. Если же гармония в языке-источнике была установлена по линии измерения оценки, то при переходе слова в другой язык возможно нарушение гармонии, поскольку это измерение носит в какой-то степени национально-языковой характер. Тогда заимствованному слову приходится существенно менять или звучание, или значение, чтобы в новых условиях восстановить гармонию.

Вот интересный пример. Тонкий наблюдатель русского языка В. И. Даль предполагает, что слово шерамыжник (в современном написании шаромыжник) происходит от французского cher ami — «дорогой друг». Трудно сказать, так ли это, но если так, то по отношению к наполеоновским солдатам это пародийное прозвище оказалось очень удачным. И вполне понятно, почему именно это выражение приобрело в нашем языке отрицательное значение. Оно обладает для носителя русского языка двойной отрицательной мотивацией: 1) вызывает ассоциации со словами шарь, шарить (а это как раз удачно характеризует наполеоновских мародеров); 2) звуковая форма имеет «подходящие» признаки — «плохой», «темный», «отвратительный», «злой».

Вполне понятно стремление заимствованного слова обзавестись в новом языке мотивационной поддержкой — ведь это облегчает его запоминание, а следовательно, и функционирование. Значение вхо-

дящего в язык иностранного слова не сразу усваивается всеми говорящими, и в этом случае опора на звучание становится более заметной. Встречая в речи полузнакомое или совсем незнакомое иностранное слово, мы строим гипотезу о его значении, отталкиваясь в значительной степени от звучания, как бы пытаемся по звучанию «угадать» значение.

Конечно, такие попытки не всегда удаются — ведь содержательность звуков имеет и национально-языковые особенности. Так, итальянцу, услышавшему польскую речь, понравилось слово челенчина. «Это, наверно, красивая веселая девушка»,— решил он. Оказалось, что это — телятина. Кстати, попытайтесь ответить на вопрос: почему это слово так понравилось итальянцу? (Для подсказки: вспомните хотя бы несколько итальянских слов, которые вам наверняка известны,— ариведерчи, чао, Чиполлино, Феличита.)

В повести А. И. Куприна «Поединок» есть интересное рассуждение о немецком слове unser:

— А унзер, понимаете, это что-то высокое-высокое, что-то худощавое и с жалом. Вроде какое-то длинное, тонкое насекомое, и очень злое.

— Унзер? — Шурочка подняла голову и, прищурясь, посмотрела вдаль, в темный угол комнаты, стараясь представить себе то, о чем говорил Ромашов.— Нет, погодите: это что-то зеленое, острое. Ну да, ну да, конечно же — насекомое! Вроде кузнечика, только противнее и злее...

Фонетическая значимость этого слова для русских определяется в основном звуком 3', поскольку он самый малочастотный в этом слове и потому самый информативный. А звук 3' оценивается русскими действительно как неприятный, пронзительный, тонкий, острый. Однако такая фонетическая значимость не подсказывает действительного лексического значения слова unser, означающего по-русски «наш». Но в восприятии носителя немецкого языка и фонетическая значимость этого слова будет вовсе не такой «неприятной», как для нас. В немецком языке звук 3' гораздо более частотен, чем в русском, и, как мы видели, немцы оценивают его гораздо «лучше».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: