ЛИЧНОСТЬ АВТОРИТАРНАЯ 2 страница

Т.о., Л. не “укрылся”, как может казаться, в классич. филологию, покинув рискованную область “чистой философии”, но в итоге выполнил обследование мыслимого единым ряда культур от античности до 20 в. и построил обоснование собственной системы мировоззрения. Так получили своеобр. оформление исторически явленные типы жизнечувствия и, одновременно, продемонстировано исчерпание всех логич. возможностей безличного античного онтологизма и необходимость (свершавшегося ранее и отчасти свершающегося вновь) перехода к иным типам культур, базированных на интуициях личности, человеческой либо Абсолютной.

Соч.: Музыка как предмет логики. М., 1927; Диалектика худож. формы. М., 1927; Философия имени. М., 1927; 1990; Диалектика числа у Плотина. М., 1928; Критика платонизма у Аристотеля. М., 1929; Диалектика мифа. М., 1930; Очерки античного символизма и мифологии. Т. 1. М., 1930; Античная мифология в ее истор. развитии. М., 1957; Гомер. М., 1960; Античная муз. эстетика. М., 1960; История античной эстетики. Т. 1-8. М., 1963-1994; Античная философия истории. М., 1977; Античная философия и общественно-истор. формации; Типы античного мышления // Античность как тип культуры. М., 1988; История античной философии в конспективном изложении. М., 1989; Владимир Соловьев и его время. М., 1990; История античной эстетики: Итоги тысячелет. развития: в 2 кн. М., 1992-1994; Жизнь: Повести, рассказы, письма. СПб., 1993; Миф — число — сущность. М., 1994; Проблема худож. стиля. Киев, 1994; Имя: Избр. работы. СПб., 1997.

См. http://kulichki-win.rambler.ru/moshkow/FILOSOF/LOSEW/

Лит.: Франк С. Новая русская религ. система // Путь. Париж. 1928. № 9; Он же. Реальность и человек. Метафизика человеч. бытия. Париж, 1956; Чижевский Дм. Филос. искания в Советской России // Совр. записки. Париж. 1928. № 37; Зеньковский В.В. История рус. философии. Т. 2. Париж, 1950; Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976; Тахо-Годи А.А. А.Ф. Лосев как историк античной культуры // Традиция в истории культуры. М., 1978; Она же. А.Ф. Лосев — философ имени, числа, мифа // А.Ф. Лосев и культура XX века. М., 1991; Она же. От диалектики мифа к абсолютной мифологии // ВФ. 1997. № 5; Степанов Ю.С. В трехмерном пространстве языка. М., 1985; Аверинцев С.С. “Мировоззренч. стиль”: подступы к явлению Лосева // ВФ. 1993. № 9; Троицкий В.П. Виртуоз мысли // Начала. М. 1993. № 2; Бибихин В.В. Символ и другое // На-

чала. 1994. № 1; Хоружий С.С. После перерыва. Пути рус. философии. СПб., 1994; Абсолютный миф Алексея Лосева // Начала. 1994. № 1-4; Гулыга А.В. Русская идея и ее творцы. М., 1995; Гоготишвили Л.А. Лосев // Русская философия. Малый энциклопедический словарь. М., 1995; Вопросы классич. филологии. Вып. 11: Философия, филология, культура: К 100-летию со дня рождения А.Ф. Лосева (1893-1993) / Лосев, чтения. М.,1996.

В.Л. Троицкий

ЛОССКИЙ Владимир Николаевич (1903-1958)

- богослов; представитель “рус.зарубежья”; и на сегодняшний день он остается одним из наиболее значимых православных теологов, влияние к-рого усиливается не только в православных, но и в католич. и протестантских кругах. Родился в семье рус. философа-интуитивиста Н. О. Лосского. Учился в Петроград, ун-те и Сорбонне, в Ин-те византологич. исследований им. Н.П. Кондакова в Праге. Интересы Л. в университетский период были сосредоточены на изучении ср.-век. истории и философии под руководством Гревса, Карсавина, Ф. Лота, Жильсона.

Глубокое знание культуры средневековья и Запада, и Востока, а также приобретенная за эти годы колоссальная теологич. эрудиция позволили Л. обрести фундаментальное и непосредственное знание одновременно двух духовных миров: визант. мистич. богословия и схоластики, и мистики зап. средневековья. В этот же период Л. все больше привлекает практич. сторона жизни православной Церкви. Он среди основателей православного Братства св. Фотия в Париже принимает активное участие в сложной и противоречивой жизни православной Церкви на Западе. Несмотря на все трудности религ. жизни в эмиграции, Л., в отличие от многих своих коллег богословов и религ. философов в период церковного раскола рус. эмиграции 1930-31, выступает против выхода из юрисдикции Моск. Патриархата. К этому же времени относится полемика Л. с софиологами: он выступает с оценкой богословского труда о. С. Булгакова “Агнец Божий” с позиций христ. догматики. В итоге этой полемики возник труд “Спор о Софии” (1936), к-рый можно считать первым опытом самостоят. творчества Л. Для Л., с большим уважением относившегося к творчеству С. Булгакова, его богословская концепция была неприемлемой: имперсонализм, природно-софийный детерминизм, смешение личности и природы — в этом кроется коренное заблуждение всей софиан-ской системы о. Сергия. В целом же 30-е гг. проходят для него в глубокой подготовит, работе: Л. посвящает себя тщательному изучению вост. и зап. патристики — творений Псевдо-Дионисия Ареопагита, Августина, Фомы Аквинского, Григория Паламы и др. отцов церкви, Мейстера Экхарта. Результатом стало создание богословской системы, сразу же признанной классической, открывающей новый этап в развитии православия — “Очерка мистич. богословия Вост. Церкви” (1944). В “Мистич. богословии” окончательно определяется осн. характер теологии Л. — богословие как экзистенциальное знание. Л. акцентирует внимание на необходимости более полной и глубокой разработки проблем собственно христ. учения о человеке. Но несмотря на усиление значимости антропол. элементов, Л. отказывается от антропол. обоснования мира, выстраивая учение о человеке на ортодоксальном принципе теоцентризма. Богословская антропология Л. — это не замкнутая система, не “осовремененная” логич. схема патристич. учения, а оригинальная попытка определить человека Традиции, измененного христ. религ. реальностью и преображенного этой встречей с существованием “иного”.

Ключевым принципом теологии Л. является апофатич. отрицат. метод, для него составляющий прежде всего расположенность ума, отказывающегося от составлений понятий о Боге и решительно исключающего всякое абстрактное и чисто рационалистич. богословие. В концепции Л. Бог непознаваем в силу онтологически высшего уровня бытия по сравнению с миром, единение с ним есть “обожение”, совершенно новое состояние, прежде не достигавшееся человеком в его естестве.

В послевоенные годы Л. ведет интенсивную исследоват. деятельность, круг его богословских тем чрезвычайно расширяется: систематизация святоотеческого учения, разработка тринитарного вопроса с критикой римско-католич. филиоквизма; особый интерес представляют исследования по проблемам христ. гносеологии, роли апо-фатизма как осн. метода православного богословия.

В 50-е гг. Л. пишет ряд статей, посвященных проблеме человека, открывая новую страницу своего богословия — богословия человеч. личности.

Принципиальную новизну состояния человека в христианстве Л. связывает прежде всего с тем, что человеку впервые открывается тайна Бога, одновременно личного и абсолютного. Всю богословскую концепцию Л. можно рассматривать под углом пересечения двух величайших тайн бытия — тайны Бога и тайны человека (“Видение Бога”, 1962, изд. посмертно; “По образу и подобию Бога”, 1967). Богословие Л. устремлено на взаимное раскрытие апофатики Бога и человека. Богопознание, являющее собой высший смысл человеч. бытия, может быть удовлетворительно раскрыто совр. человеку только через постижение тайны самого человека, его сущности и предназначения, его неповторимости, единственности. Л. определяет личность как предлагаемый христианством новый модус существования человека, открывающий ему бесконечные возможности бытия путем выхода человека за пределы своего существования.

Тогда же Л. возвращается к изучению мистики Мейстера Экхарта (“Апофатич. богословие и познание Бога в учении Мейстера Экхарта”, I960). Несмотря на важность и значительность этой работы, она была лишь подготовкой к труду более обширному и значительному — сравнит, исследованию двух феноменов 14 в., в историч. плане один от другого не зависящих, но часто совпадающих в своей духовной проблематике: нем. мистике с ее кульминацией в творчестве Мейстера Экхарта, и афонского исихазма, богословское осознание к-

рого связывается с именем Григория Паламы. Однако в полной мере этим замыслам не дано было осуществиться.

Долгое время работы Л. оставались почти единств. изложением православной теологии для зап. христианства. Большая часть его наследия посвящена делу ознакомления Запада с рус. культурой, православной традицией христ. Церкви, широкому диалогу с протестантскими и католич. теологами; при этом он всегда стремился обратить внимание на то общее наследие, что и поныне объединяет разделенные Церкви.

Соч.: Апофатич. богословие и познание Бога в учении Мейстера Экхарта. Париж, 1960; Видение Бога. Париж, 1962. По образу и подобию Бога. Париж, 1967; Святой Иоанн Дамаскин и византийское учение о духовной жизни. Париж, 1968; Очерк мистич. богословия Вост. Церкви; Догматич. богословие. М., 1991.

Лит.: Богословские труды. Сб. 8, поcв. Владимиру Лосскому. М., 1972; Рещикова В., Маков Г. Владимир Николаевич Лосский //ЖМП. 1978. N 6; Арх. Василий. Памяти Владимира Лосского // Богословские труды. 1985. № 26; Хоружий С.С. Проблемы аскетики и мистики православия. М., 1995.

М.В. Федулоеа

ЛОССКИЙ Николай Онуфриевич (1870-1965)

- философ, лит. критик, представитель интуитивизма и персонализма. В 1891 поступил на естеств. отд-ние физ.-мат. ф-та, а затем на ист.-филол. ф-т С.-Петербург, ун-та. В унтах Германии и Швейцарии слушал лекции Виндельбанда, Вундта, Г.Мюллера. В 1903 — магистр философии, в 1907 — д-р; с 1916 — экстраординарный профессор С.-Петербург. ун-та. В 1922 выслан из России. Работал в Рус. ун-те в Праге, с 1942 — проф. философии Братислав. ун-та. В 1945 — переехал во Францию, в 1946 — в США.

Л. оставил богатое филос. наследие, переведенное на мн. языки. В гносеологии Л. — основатель нового в философии учения — интуитивизма. Основная мысль гносеологии Л. в том, что сознание носит по своей исконной природе открытый, а не закрытый характер, что оно подобно не психич. вместилищу, в к-рое предмет должен “попасть”, неизбежно субъективно преломившись в нем, а, скорее, средоточию лучей, освещающих те или иные отрезки бытия. Л. одинаково чужд филос. импрессионизм мн. совр. философов и догматизм старой школы. Учение Л., особенно его интуитивизм, оказало влияние на Франка, Лосева. С т.зр. культурологии значит, интерес представляют многочисл. статьи и монографии Л., посвященные творчеству рус. писателей, на примере к-рых он ставит и решает наиболее острые и вечно актуальные темы рус. культуры.

В кн. о Достоевском (первое изд. на словац. яз., 1946) дана духовная биография писателя, прослежено его отношение к христианству и социализму, к России и рус. народу, охарактеризовано этич. наследие Достоевского. Одна из последних ст. Л., опубликованных в России, “О природе сатанинской (по Достоевскому)”, предопределившая направление филос. интерпретации творчества Достоевского.

Проблематика Достоевского постоянно находилась в центре филос. исканий и раздумий Л. В своей этике Л. утверждал абсолютность нравств. ответственности, однако предостерегал против “фанатизма нравственности”, убивающей любовь к человеку. В 1954 в Париже вышел рус. перевод наиболее известной кн. Л. “История русской философии”, вызвавший критич. отклики в печати, особенно в журн. “Вопросы философии”.

Этич. характер рус. философии как ее определяющая черта прослежена и в работах о Л.Толстом. Первая ст. о Толстом “Нравственная личность Толстого” появилась к первой годовщине смерти писателя (Логос, 1911. Кн. 1). Л. не написал спец. исследования о Толстом, подобно исследованию о Достоевском, но редкая из его кн. обходится без упоминания имени Толстого. Решительно не соглашаясь с Толстым в его “огрубляющей” трактовке христианства, с его кн. “Критика догматич. богословия”, где Толстой “пытается изобразить православное богословие как гнездо противоречий и неумных жалких компромиссов”, Л. полагает, что само огрубление мира, производимое Толстым, выходит за пределы того, что способен совершить обыкновенный человек, и приобретает титанич. характер. Сила покаяния, чуткость ко всяким видам социальной несправедливости и жажда побороть их у него безмерны. Толстой несет в мир и внедряет в умы представителей зап. европ. культуры социальную идею, наиболее соответствующую духу рус. народа — идею бытовой демократии. “Зап. Европа выработала утонченные формулы полит, демократии, но бытовая демократия, основанная на непосредств. симпатии человека к человеку, возможна только в той стране, где есть Платоны Каратаевы, капитаны Тушины, Пьеры Безуховы”. По мнению заруб, критики, только после трудов Л. и Зеньковского развитие рус. философии и прежде всего рус. религ. философии получило объективное истор. освещение.

Особенно богата в культурологич. отношении кн. Л. “Характер рус. народа”, в к-рой рассыпано мн. чрезвычайно тонких и глубоких характеристик творчества рус. писателей и поэтов, начиная с Пушкина и кончая Г.Успенским. Рус. лит-ра служит Л. в этой кн. эмпирич. базой его этносоциол. исследования. Тот факт, что в 19 в. Россия породила трех несомненных худож. гениев (Пушкина, Толстого и Достоевского), Л. расценивает как опр. гарантию великого будущего рус. народа.

Соч.: Чувств., интеллектуальная и мистич. интуиция. Париж, 1938; М., 1995; Условия абсолютного добра: Основы этики. Париж, 1949; М., 1991; В защиту Владимира Соловьева // Новый журнал, 1953. № 33; Достоевский и его христ. миропонимание. Нью-Йорк, 1953; Зло и добро в произведениях Достоевского // ВРСХД. 1956. № 40; “Война и мир” Толстого и “Доктор Живаго” Пастернака//Новый журнал. I960. № 61; Учение о перевоплощении; Интуитивизм. М., 1992; Характер рус. народа. М., 1990; Бог и мировое зло. М., 1994; History of Russian

Philosophy. N.Y., 1951; Воспоминания: жизнь и филос. путь. Спб., 1994; Избранное. М., 1991; История русской философии. М., 1994.

Лит.: Зеньковский В. Н.0. Лосский // ВРСХД. 1961. № 60; Ильин В.Н. Н.0. Лосский и философия интуитивизма // ВРСХД. 1965. № 77; Левицкий С. Воспоминания о Лосском // Новый журнал. 1977, № 126; Lossky В., Lossky N. Bibliographic des oeuvres de Nicolas Lossky. P., 1978.

В.В. Сапов

ЛОТМАН Юрий Михайлович (1922-1993)

- литературовед, культуролог, искусствовед, семиотик, глава тартуско-московской структурно-семиотич. школы гуманитарных исследований. Отец — известный адвокат, в к. 20-х гг. отказавшийся от практики в связи с невозможностью защитить своих подзащитных в условиях советского беззакония и начавшихся гонений на интеллигенцию; в дальнейшем служил юрисконсультом в ленинград. издательстве. Мать — врач. Учился в известной в Ленинграде бывшей нем. школе Peterschule, окончив ее с красным аттестатом. Трагич. полоса истории, омрачавшая жизнь ленинградцев в 30-е гг., вырабатывала, по воспоминаниям Л., “гегельянское” отношение к жизни и истории и “тютчевское” ощущение причастности к “пиру богов” в “роковые минуты” мира. Л. никогда не состоял в комсомоле. В 1939 Л. как отличник без экзаменов поступил на филфак в Ленинград. ун-т. Среди преподавателей, ученых мирового уровня были Г.А. Гуковский, Б.М. Эйхенбаум, Б.В. Томашевский, В.В. Гиппиус, М.К. Азадовский, В.Я. Пропп, А.С. Долинин, Д.Е. Максимов, Н.И. Мордовченко, А.П. Рифтин. С 1940 — Л. в Красной Армии, участник Великой Отеч. войны, служил в артиллерийском полку, службу закончил в Германии, награжден боевыми орденами и медалями.

После демобилизации Л. был восстановлен в ун-те и записался, “демонстрируя самостоятельность”, в семинар Мордовченко, к-рый стал его научным руководителем. Окончание ун-та (1950) у Л. совпало с разгаром кампании против “низкопоклонства и космополитизма”, сразу принявшей зловещий погромно-антисемитский характер. Началась проработка Эйхенбаума, Гуковского, Жирмунского и др. известных профессоров, начались аресты. Кампания коснулась и Л., который, получив “открытое распределение”, так и не смог устроиться на работу в Ленинграде. По чистой случайности молодому ученому удалось устроиться на вакантное место на кафедре рус. лит-ры Тартуского ун-та, где он работал до конца жизни. Уже в студенч. годы молодой ученый написал канд. дис. “А.Н. Радищев в борьбе с общественно-полит, воззрениями и дворянской эстетикой Карамзина” (защищена в Тарту в 1951); к этому времени была уже практически написана и докт. дис. — “Пути развития рус. лит-ры преддекабристского периода” (защищена в Ленинграде, в 1961). После прошедшего в 1958 в Москве первого в СССР конгресса славистов Л. удалось добиться у ректора Тартуского ун-та согласия на издание трудов кафедры. Первым выходит выпуск “Трудов по рус. и славянской филологии”, становящихся ежегодным изданием; с 1964 начинают выходить “Труды по знаковым системам”(Семиотика) и первый из “Блоковских сборников”. Вокруг тартуских ученых записок, редактируемых Л. и его единомышленниками (женой — З.Г. Минц, и другом — Б.Ф. Егоровым, ставшим зав. кафедрой), начинает складываться научная школа, вскоре получившая название “тартуской”. Ее признанным лидером стал Л.

С нач. 60-х гг. в Тарту систематически проводятся “летние школы”, конференции, семинары по разл. аспектам структурного и семиотич. изучения лит-ры, искусства и культуры в целом, при этом область изучаемых объектов постоянно расширялась. Официальная наука и власти с самого начала с большой настороженностью отнеслись к появлению нового направления в лит.-ведении и гуманитарном знании. Настораживала независимость суждений и выводов, свобода в выборе объектов анализа и в тенденциях их интерпретации, вообще отсутствие “табуированных” тем и имен, запретов на использование тех или иных научных методов исследования, тех или иных традиций, авторитетов. Возмущала апелляция к полузабытым традициям рус. формальной школы (с к-рой, особенно поначалу, наблюдалась явная преемственность Л. и его соратников), лингвистич. работам зарубеж. ученых — от де Соссюра до Н. Хомского, Праж. лингвистич. кружка (среди к-рого были не упоминаемые в советской науке рус. эмигранты), представителям структурной антропологии (Леви-Стросс и др.). Именно в тартуских сборниках началось возвращение “скомпрометированных” в ряде “кампаний” за “чистоту советской науки” имен ученых во всем блеске их всемирной значимости (Флоренский, Б.И. Ярхо, Б.М. Эйхенбаум, А.М. Селищев, Б.В. Томашевский, О.М. Фрейденберг, С.И. Бернштейн, Я. Мукаржовский, А.А. Любищев, Тынянов, В.Я. Пропп, Н.И. Жинкин, М. Бахтин, П.Г. Богатырев, Д.С. Лихачев и др.). Неуклонно расширялся круг имен писателей, творчество к-рых служило материалом для структурологич. и семиотич. штудий школы: Пастернак, Цветаева, А. Белый, Мережковский, Ф. Сологуб, Мандельштам, И. Северянин, А. Ремизов, И. Анненский и др. Вместе с тем невозможно было придраться к тенденциозному подбору имен и произведений: наряду с “запрещенными” и забытыми текстами и именами в трудах школы постоянно фигурировали произведения рус. классич. лит-ры 19 в., др.-рус. лит-ры, лит-ры 18 в., рус. и зарубеж. фольклора, мифологии, театра и кино, изобразит. искусства и т.д. В работах самого Л. преимущественное место занимала именно рус. лит. классика, что делало его почти неуязвимым для политизированной критики и полит, обвинений со стороны партийного руководства и структур госбезопасности. Даже личное знакомство с Е.С. Булгаковой, А.И. Солженицыным, Н. Горбаневской, Якобсоном и др. были недостаточными для

идеол. или полит, санкций в отношении тартуско-московской школы.

Среди идеол. обвинений, предъявляемых Л. официальными органами, фигурировали только аполитичность и безыдейность, с одной стороны, и формализм, разрушение “гуманизма”, с другой, — умеренные и даже мягкие, по советским канонам. Похожие обвинения в 20-е гг. предъявлялись ученым, образовавшим “формальную школу” и отстаивавшим “формальный метод” в лит.-ведении как разновидность проф. “спецовства” и права на свободу в области методологии. В 20-е гг. засилье вульгарной социологии и революц. максимализм позволяли легко отождествить методологию с философией, а философию с политикой; в рез-те таких подмен формализм лит.-ведов было просто представить как антимарксизм, и даже разновидность идейной оппозиции. Проделать с Л. и тартуской школой подобное в 60-е или 70-е гг. было уже практически невозможно, тем более, что Л. принял внутр. решение в полемику с идейными оппонентами не вступать, на критику по возможности не реагировать, каждый вышедший сборник рассматривать как удачу и относиться к нему как к “последнему”. Л. не казался властям “полит, борцом” или неисправимым диссидентом; он скорее выглядел чудаком-теоретиком, поборником “чистой науки”, а сражаться на почве научных принципов лит.-ведения или семиотики в проблемном поле гуманитарной методологии (что требовало немалых познаний в конкр. науках, общекультурной эрудиции и широкого культур-филос. мышления) “лит.-веды в штатском” не умели и не могли, запретить же научное направление в то время, когда приходилось реабилитировать генетику и кибернетику, освобождая их от позорных ярлыков “лженаук”, было уже невозможно.

Положение тартуской школы в идеол. плане отчасти облегчалось ее геогр. положением: в республиках Прибалтики, и особенно в Эстонии, разрешалось многое из того, что запрещалось в центре или росс. глубинке. Дух либерального вольномыслия и нескрываемого “западничества” при сознат. попустительстве Москвы не только не пресекался, но и поддерживался местными партийно-гос. органами Эстонии, приветствовался в научных и худож. кругах — как свидетельство или доказательство относит, свободы мысли и творчества в самых зап. частях советской империи. Естеств. интерес зап. ученых и политиков к Тартускому ун-ту и Л., с одной стороны, был важен для руководства СССР как свидетельство “потепления” советской власти в отношении к исканиям интеллигенции и “разрешит.” элемента советской культурной политики в эпоху “оттепели”; с другой, служил основанием для цензурных гонений, слежки и превентивных ограничений для Л. и его единомышленников (долгое время бывших “невыездными”). В то же время именно статус “особой идеол. зоны” привлек в Тарту ряд моек., Ленинград, и региональных ученых, к-рым было тесно в рамках цензурных и политико-идеол. запретов и антидиссидентских кампаний, проводимых в центре; конференции и “летние школы” в Тарту, тартуские сборники с более широкими возможностями публикаций на темы, близкие к “недозволенному”, ощущались как “прорыв” в неизвестное смысловое пространство, как путь к научным инновациям и способ интеграции с мировой наукой. Тартуско-московская семиотич. школа образовалась “с двух концов” — как своего рода научный “тоннель”, прорытый под слежавшимися пластами тоталитарной культуры с ее догмами, табу, штампами, демагогией и т.п. Среди участников школы оказались такие разные по методологии, научным интересам, идейным принципам ученые, как Ю.И. Левин, Е.В. Падучева, А.М. Пятигорский, И.И. Ревзин, В.Н. Топоров, Вяч.Вс. Иванов, Б.А. Успенский, Б.М. Гаспаров, М.Л. Гаспаров, А.А. Зализняк, Е.М. Мелетинский, С.Ю. Неклюдов, Н.И. Толстой, Ю.К. Лекомцев, В.М. Живов и др. Л. не только не подавлял творч. индивидуальности, но, напротив, поощрял и выявлял их. Свобода мышления и отсутствие унифицирующих принципов были для него непременным условием научного сотрудничества в рамках школы.

Впрочем, и сам он, по впечатлениям многих своих единомышленников, был прежде всего не методололог, неизбежно становящийся в чем-то диктатором, а мыслитель, широкий и свободный, к-рьш сам не был скован собственными принципами и догмами, но постоянно преодолевал первонач. границы своих прежних воззрений. И структурализм, и семиотика для него не были панацеей, но лишь достаточно универсальными средствами осмысления и анализа лит-ры, культуры, истории. Все разнообр. научные интересы и аспекты исследований объединялись у Л. в феномене культуры, через семиотич. механизмы и коды к-рой ему и его коллегам удавалось раскрывать в известном неизвестное, формулировать закономерности культурных явлений и процессов. К чему бы ни обращался в своем анализе Л., — поэтич. текстам или лит. процессу, явлениям театрального и кино- искусства или филос. взглядам писателей и деятелей культуры, к бытовому поведению дворян 18-19 вв. или структуре городского пространства, к анализу древней мифологии или совр. идеологии, к асимметрии полушарий головного мозга или структурам мысленного диалога, цитаты (“текста в тексте”), нарратива, к закономерностям истор. процесса или к осмыслению “вещного мира”, — везде Л. видел тексты культуры, обнаруживающие свою знаковую и символич. природу, обладающие свойствами “вторичных моделирующих систем”, надстраивающихся над “первичными” системами знаков — естеств. языками. Понятие “текста культуры” было достаточно универсальным, чтобы охватить и объяснить разл. явления жизни, искусства, философии, науки и т.п., раскрыть их взаимодействие в культуре, выявить общие законы для столь разных, хотя и взаимосвязанных феноменов. Подобный подход, последовательно примененный к самым неожиданным явлениям, позволил Л. создать оригинальное и новаторское направление в науке о культуре, куда имплицитно оказались включены лит.-ведение, искусствознание, лингвистика, семиотика, стихосложение, история и др. гуманитарные дисциплины, образовавшие в совокупности единое смысловое пространство гуманитарного знания.

Первоначально культурологич. концепция Л. складывалась в рамках чисто филологич. исследований. Так, статья “Идейная структура “Капитанской дочки” (1962) почти ничем еще не знаменует наступления структурализма в литературоведении и вплотную примыкает к образцам вполне традиционного для ленинградской школы историко-литературного анализа (Г.А.Гуковский, Н.И.Мордовченко, отчасти Ю.Н.Тынянов и Б.М. Эйхенбаум). Л. не вводит новой терминологии, не прибегает к строго формальному подходу в отношении литературы. Однако “идейная структура” не случайно вынесена в заглавие статьи: два идейно-стилистических пласта повести, два мира — дворянский и крестьянский, — это контрастирующие смысловые пространства, выстраивающиеся как оппозиция “свой — чужой”. Любой персонаж, оказавшийся в этом пространстве, вынужден хотя бы однажды пересекать границу, разделяющую то и другое семантическое поле, т. е. оказывается перед выбором системы ценностей, критериев оценки поступка, перед нравственным, социально-политич. и даже эстетич. выбором. В рамках вполне традиционного филологического анализа идет выявление смысловых оппозиций (впоследствии широко привлекаемых Л. при структурном анализе поэтич. текстов), и эта безысходная дихотомия, как показывает анализ, осуществленный Л., пронизывает все уровни и срезы семантики пушкинской повести: социальный, идеологич., художеств., этический, языковой, символич.

По существу, идейная структура литер, текста показана как рефлексия всей русской культуры этого времени, включая структуры поведения, сознания, властных притязаний, литер, творчества, быта, морали и т. д. Поляризация русской культуры в разгар пугачевского бунта достигает такой степени непримиримости, что нагнетание взаимной жестокости со стороны и одного, и другого лагеря оказывается неизбежным и непредотвратимым: у каждого стана — своя правда, своя мораль, своя эстетика, своя жизненная философия, и это взаимоисключающие системы норм. В этой статье Л. имплицитно рассматривает художественное целое как сложно структурированное и показывает, какие содержательные возможности открывает предлагаемый метод анализа. В этом же духе осуществляется анализ художественного текста в других статьях этого же времени: “О понятиях географического пространства в русских средневековых текстах” (1965); “Художественная структура “Евгения Онегина” (1966); “Об оппозиции “честь — слава” в светских текстах Киевского периода” (1967);“Проблема художественного пространства в прозе Гоголя” (1968); “О семиотике понятий “стыд” и “страх” в механизме культуры” (1970); “Идейная структура поэмы Пушкина “Анджело”(1973) и т. д.

Параллельно Л. рассматривает и решает теоретич. вопросы структурного и семиотического изучения литературы, искусства, но все чаще — культуры в целом: проблема сходства искусства и жизни в свете структурального подхода; разграничение лингвистич. и литерведческого понятия структуры; игра и природа искусства, с семиотической точки зрения; знак в искусстве; проблема значений во вторичных моделирующих системах; типология текстов; проблема типологии культуры; проблемы читательского восприятия; искусство в ряду иных моделирующих систем; метаязык типологических описаний культуры; две модели коммуникации в системе культуры и т. п. Нетрудно заметить, как последовательно ученый осваивает все более и более широкий спектр смежных проблем семиотики, обретающих смысл лишь в широком историч. и типологич. контексте культуры: ведь только в таком универсальном контексте можно сопоставлять искусство с другими знаковыми системами, сравнивать типы значений, текстов, коммуникаций, восприятии текста, научных методологий, работающих с текстами на разных уровнях и в разных аспектах их осмысления, культурных языков и метаязыка, с помощью которого можно “переводить” тексты с одного культурного языка на другой. Одновременно Л. демонстрирует возможности новой литературоведч. (шире — культурологич.) методологии при анализе конкретных текстов — поэтических и прозаических, изобразительного искусства и кино, театра и общественно-политической жизни, мифологии и философии.

За первое десятилетие разработки структурно-семиотической методологии укрупняется проблематика и монографич. исследований Л. “Лекции по структуральной поэтике” (1964) посвящены главным образом структуре стиха; даже в разделах, посвященных теоретич. вопросам искусства (искусство как семиотическая система; искусство и моделирование; текстовые и нетекстовые структуры и т. д.), речь идет по преимуществу о стихотворном материале и стихосложении. Однако уже в этой, относительно ранней книге Л. заметен его тезис: структурная поэтика (в отличие от поэтики традиционной, описательной) исходит из того, что наблюдаемый феномен — лишь одна из составляющих сложного целого, а значит, любой текст должен рассматриваться в некотором контексте, в сопоставлении и противопоставлении ему. Это, в частности, означало, что стихотворный текст может быть понят лишь в сопоставлении с прозаич., искусство — на фоне нехудожественных явлений и т. д. В следующей большой монографии Л. “Структура художественного текста” (М., 1970) даже перечень поднимаемых автором проблем впечатляет. Множественность художественных кодов; иерархическое строение текста; проблема информационного “шума”, синтагматика и парадигматика текста; художественный смысл повторов; композиция и сюжет; точка зрения; типология текстов и внетекстовых структур. Между тем внимательное чтение монографии Л. показывает, что, несмотря на преобладание литературных, в том числе и стихотворных, примеров анализа, текст понимается автором гораздо шире, нежели просто литературный. Так, вводя в связи с рассмотрением композиции словесного художественного произведения понятие “рамки”, Л. обращается к значениям границы текста (отделяющей его от “нетекста”), и здесь фигурирует те-

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: