Все или ничего — или что-то еще

Лески, используемые в современной рыболовной промышленности, могут достигать в длину 62 миль — это расстояние от уровня моря до космоса. Длина короткой лески — 1 миля.

Джордж

Первые двадцать шесть лет своей жизни я провел, не испытывая особой любви к животным. Мне они представлялись надоедливыми, грязными, абсолютно чуждыми и пугающе непредсказуемыми, а привязанность к ним — старомодной причудой. Наибольшую антипатию я испытывал к собакам — этот страх я унаследовал от матери, которая, в свою очередь, унаследовала его от бабушки. В детстве я соглашался идти в гости к друзьям только при условии, что собаку запрут в другой комнате. Если собака приближалась ко мне в парке, у меня начиналась истерика, она продолжалась, пока отец не сажал меня на плечи. Я не любил смотреть телевизионные шоу, в которых участвовали собаки. Я не понимал и не любил тех людей, которые выказывали симпатию к собакам. Вполне вероятно, что в детстве я испытывал подспудное предубеждение против слепых.

И вдруг в один прекрасный день я превратился в фаната собак. Я стал собачником.

Джордж появился у нас с женой совершенно неожиданно. Вопрос о том, чтобы завести собаку, даже не возникал, мы никогда не присматривали себе пса. (И с чего бы? Ведь я испытывал к ним стойкую неприязнь!) Первым днем моей новой жизни стала суббота. Прогуливаясь по Седьмой авеню, что по соседству с нами в Бруклине, мы наткнулись на крошечного черного щенка, который спал у обочины, свернувшись калачиком, как знак вопроса, в фуфайке с надписью УСЫНОВИТЕ МЕНЯ. Я не верю в любовь с первого взгляда или в судьбу, но я полюбил эту чертову псину, и это было предопределено. Даже если б я ее не коснулся.

И представить было невозможно, что мы возьмем собаку, для меня это самый нелепый поступок из всех, что я совершал, однако такую прелестную зверюшку даже самый бесчувственный по отношению к собакам скептик счел бы неотразимой. Конечно, красоту можно обнаружить и в существах без мокрых носов. Но есть что-то необъяснимое в том, как и почему мы влюбляемся в животных. Неуклюжие псины, крошечные собачонки, длинношерстные и гладкие, храпящие сенбернары, астматические мопсы, складчатые шарпеи и депрессивно-унылые бассеты — у каждого найдутся преданные фанаты. Наблюдатели за птицами проводят холодные утра, уставившись в небо и пожирая его глазами в поисках пернатых объектов своего обожания. Любители кошек демонстрируют полное пренебрежение человеческими взаимоотношениями, принося их в жертву своим любимицам. Детские книжки кишат кроликами, мышками, медвежатами и гусеницами, не говоря уже о паучках, сверчках и аллигаторах. Ни у кого никогда не было плюшевой игрушки в виде булыжника, а когда самые заядлые филателисты ссылаются на любовь к маркам, это, согласимся, совсем иной вид привязанности.

Мы взяли щенка домой. Я поймал его — её — в свои объятия, когда он кинулся ко мне через всю комнату. Затем, уверившись, что он — она — не лишит меня пальцев в процессе кормления, я начал кормить ее с ладони. Потом позволил ей лизнуть мне кисть руки. И, наконец, разрешил лизнуть лицо. А потом и сам лизнул её в мордочку. Теперь я люблю всех собак и всегда буду жить с ними в счастливом согласии.

У шестидесяти трех процентов американских семей имеется, по крайней мере, один домашний питомец. Это не только неожиданно высокий процент, но и вообще новость. Мода держать дома животных широко распространилась одновременно с возвышением среднего класса и засильем урбанизации, как следствие потери возможности каких-либо других контактов с животным миром, а кроме того, домашние любимцы стоят денег, а значит, это привилегия и причуда богатых. (Каждый год американцы тратят на своих четвероногих друзей 34 миллиарда долларов.) Историк из Оксфорда Кейт Томас, чья энциклопедическая работа «Человек и мир природы» (Man and the Natural World) теперь считается классикой, доказывал что:

«Распространение моды на содержание домашних питомцев среди горожан среднего класса в ранний современный период… не только значительно повлияло на развитие социальной, психологической и коммерческой сторон жизни, но имело и интеллектуальное значение. В среде среднего класса оно сформировало веру в недюжинный ум животных; способствовало возникновению бессчетного числа анекдотов об их догадливости; стимулировало понимание того, что животные могут иметь характер и индивидуальность; и создало психологическую основу для точки зрения, что, по крайней мере, некоторым животным нельзя отказать в праве на нравственные понятия».

Нельзя сказать, что мои отношения с Джордж открыли мне глаза на «догадливость» животных. Угадывая большинство ее желаний, я, однако, понятия не имел, что творится у нее в голове. (Хотя был убежден, что за пределами ее явно выраженных желаний скрывается еще многое.) Я одинаково часто удивлялся как отсутствию у нее всякой сообразительности, так и наличию недюжинного для собаки ума. Разница между нами всегда более очевидна, чем сходство.

И все-таки Джордж не примитивное существо, которое только и требует, что «люби меня, как я тебя». Как выяснилось, она — самая большая в нашей жизни заморочка, требующая всего нашего времени. Она заставляет нас и наших гостей следить за всеми ее развлечениями — как она грызет мои ботинки и игрушки моего сына, с маниакальной страстью гоняет белок, обладает необъяснимой способностью оказываться на каждом фото между объективом и предметом, который снимают, облаивает скейтбордистов и хасидов, гнобит женщин в критические дни (кошмарнее всего — хасидок в соответствующий период), тыкается пукающей задницей в самого неинтересного для нее человека в комнате, вырывает все, что только что посадили, растерзывает новые вещи, лижет то, что собираются подавать на стол, и настойчиво требует вознаграждения (за что?), нагадив в доме.

Наши постоянные попытки — передавать, распознавать и согласовывать желания друг друга, просто сосуществовать — заставляют меня сталкиваться и стараться жить в мире с чем-то, или скорее с кем-то, совершенно иным. Джордж может реагировать на привычный набор слов (и предпочитает не обращать внимания на то, что выходит за рамки этого скудного набора), но по большей части наши взаимоотношения строятся за пределами языка. Кажется, у нее есть и мысли, и эмоции. Иногда, я думаю, что понимаю их, но чаще понять не в состоянии. Она бессловесна, как фотография, и не может сказать того, что хочет мне показать. Она — воплощенная тайна. А я должен быть фотографией, отражающей ее невысказанное желание.

Буквально вчера вечером я поднял взгляд от книги и увидел, что Джордж смотрит на меня с другого конца комнаты. «Когда ты сюда вошла?» — спросил я. Она опустила глаза и неуклюже двинулась от меня по коридору — и это не был неясный, не проявленный негатив, это часть нашей домашней жизни. Несмотря на устоявшуюся модель нашего общения, которая гораздо более постоянна, чем характер взаимоотношений между мной и другим человеком, она до сих пор кажется мне непредсказуемой. И, невзирая на нашу близость, я изредка трепещу и немного боюсь ее чужеродности. Появление ребенка сильно обострило это ощущение, поскольку не было абсолютно никаких гарантий — кроме той, которую я интуитивно чувствовал, — что она не причинит вреда младенцу.

Списка наших различий хватило бы на целую книгу, и все же Джордж точно так же, как и я, боится боли, ищет удовольствий и не только страстно желает есть и играть, но и требует общения. Мне вовсе не обязательно знать все ее настроения и пристрастия. Главное, я знаю, что они у нее есть. Наши психологии не просто сильно разнятся — они совсем несхожи, а способ познания мира и его понимание — вообще уникальны.

Я ни за что не стал бы есть Джордж, потому что она моя. Но почему тогда я не буду есть и других собак, тех, что никогда не встречал? Или, что еще важнее, какое оправдание найти мне, жалеющему собак, но позволяющему себе есть других животных?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: